Текст книги "Советсткие ученые. Очерки и воспоминания"
Автор книги: Юрий Соколов
Соавторы: Николай Семенов,Марк Галлай,Алексей Окладников,Николай Горбачев,Федор Кедров,Василий Емельянов,Юрий Фролов,Моисей Марков,Александр Опарин,Майя Бессараб
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)
Юрий КЕЛДЫШ, доктор искусствоведения
Мой младший брат [26]26
Неделя, 1981. № 6.
[Закрыть]
Мстислав Всеволодович родился 28 января 1911 года. Тогда наша семья жила в Риге. Отец окончил Рижский политехнический институт, а затем там начинал свою академическую деятельность. Я помню, как в семье говорили, что его избрание на должность адъюнкт–профессора совпало с рождением Мстислава. После окончания института отец работал в разных местах. Поэтому, например, старшая сестра родилась в Оренбурге, старший брат—в Хельсинки, я – в Петербурге, а остальные, все, кто моложе меня, появились уже в Риге, за исключением самой младшей сестры – Веры, которая родилась в Иванове.
Слава был хорошенький, аккуратный мальчик. Собственно, к моменту отъезда нашей семьи из Риги ему исполнилось всего четыре года, так что он был совсем малышом. Мы переехали в Москву весной 1915 года в связи с эвакуацией Политехнического института.
Вообще до школы с нами занималась мать, она давала какие–то начатки грамоты. Все мы, включая и меня, поступали сразу в первый класс, пройдя курс приготовительных занятий дома.
В 1918 году Рижский политехнический институт вернулся в Ригу, но большая часть профессуры осталась в Москве, в том числе и мой отец. На базе этой части педагогического состава по инициативе М. В. Фрунзе в Иванове был создан новый Политехнический институт. Отец стал одним из его организаторов, и с 1919 по 1923 год семья жила в Иванове. В это время в Москве было голодно, холодно, а в текстильном крае создали хорошие условия. Вот там Мстислав и пошел в школу. Потом продолжал учиться уже в Москве. Занимался очень хорошо, сосредоточенно, но вундеркиндом не считался. Седьмая показательная школа находилась в Кривоарбатском переулке. В нее ходил и я, и брат Миша, и Слава. Помню, правда, как один из педагогов тогда Славу очень выделял. Математику преподавал известный астроном Константин Львович Баев, вот он как раз говорил, что, мол, из этого мальца может получиться толк.
Семья наша вообще отличалась разнообразием интересов. Старшая сестра Людмила, например, в школе увлекалась литературой, а стала математиком. За ней подряд шли четверо мальчишек. Первым был Александр. Жизнь его сложилась немножко сумбурно–увлекся театром, но артиста из него не вышло и тогда стал вести разную административную работу в учреждениях искусства. Третьим по счету был я. Мы трое составляли, как считалось в семье, старшую группу. Так как я проявлял музыкальные способности, то меня довольно рано начали учить музыке. Способностей оказалось недостаточно, чтобы стать артистом, но здесь сыграло роль другое мое увлечение – история. И вот теперь я историк музыки. В 1930 году окончил Московскую консерваторию, долгое время там преподавал, дошел до профессора и заведовал кафедрой русской музыки. Теперь работаю во Всесоюзном научно–исследовательском институте искусствознания. После меня шел брат Михаил. Следующим был Мстислав, а затем еще две сестры, самые младшие: Любовь, которая унаследовала профессию отца, стала инженером–строителем, и Вера, она математик и работает в ЦАГИ.
Отец наш – один из пионеров применения железобетона в отечественном строительстве. Я помню, как к своему семидесятилетию он получил от кого–то поздравительную телеграмму, адресованную «отцу русского железобетона». Конечно, он был не единственный, но насколько я помню, в Рижском политехническом институте читал первый в России специальный курс по железобетону.
Он вел и очень большую практическую деятельность, был причастен почти ко всем крупным строительствам двадцатых–тридцатых годов. Например, в качестве эксперта участвовал в строительстве первой очереди Московского метрополитена, помогал сооружать мосты через Москву–реку, проектировать железобетонные конструкции для Казанского вокзала. Очень много консультировал, выезжал на Днепрогэс и в другие места. Одним из первых инженеров его избрали в состав Академии строительства и архитектуры. Потом он даже стал ее вице–президентом. На пенсию вышел в восемьдесят лет.
В детстве мы, четверо мальчишек, много озорничали. И Слава задиристый был – умел подцепить, съехидничать. Но если между старшими и бывали иногда потасовки, то Славу мы не трогали – все–таки он младший. А вот посостязаться в разговоре, в шутках мы могли, и Слава это очень любил. Каких–то особенных увлечений у него не замечалось. В молодости играл в шахматы, но потом, наверное, ему было просто не до того.
У нас дома, когда Людмила училась в университете, собирались многие математики, например А. Н. Колмогоров, М. А. Лаврентьев. Вот так, бывало, собирались, разговоры вели на общие какие–нибудь темы, и Слава уже тогда на равных с ними беседовал по математическим вопросам. Так что с тех пор, по–моему, у него и возникла дружба с Лаврентьевым.
Родители наши очень любили музыку, играли в четыре руки на рояле, ходили на концерты. Слава тоже любил музыку, живопись. Интерес к искусству как–то культивировался в семье.
Нас учили немецкому и французскому языкам. Английский в ту пору не был принят. Помню, как году в восемнадцатом отец сам стал учить английский, сказав, что теперь центр научно–технической мысли переместился в Америку и знать этот язык необходимо. Слава тоже поздно выучил английский. Во всяком случае, ему было лет пятьдесят, наверное, когда он стал его учить.
Быть может, у меня пристрастное отношение, но, по–моему, наша мать была женщина замечательная. Детей много, после революции немало житейских трудностей, и она весь дом взяла на себя. Очень деятельная, энергичная, мать живо интересовалась всем, что мы делали.
Когда Мстислав окончил семь классов обычной школы, перешел в другую, где старшие классы были со строительным уклоном. Летом работал на практике. Отец тогда руководил проектированием Балахнинского комбината, и младшие летом ездили туда. Мстислав хотел поступить в Инженерно–строительный институт, где преподавал отец, но ему не хватало лет. А в университет приняли. Он окончил его в двадцать лет. Еще будучи студентом пятого курса, преподавал математику в Госэлектромашиностроительном институте.
Как Мстислав увлекся математикой? Была ли это любовь с детства? Не знаю. Во всяком случае, техникоматематический уклон у него был явный. Уже потом я читал, что он теорию прекрасно соединяет с практикой, хорошо решает инженерные вопросы. Как–то в узком кругу Мстислав Всеволодович сказал (отмечали его шестидесятилетие), будто жалеет о том, что давно уже не занимается чистой математикой…
М. А. ЛАВРЕНТЬЕВ, академик АН СССР, Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской и Государственных премий, первый председатель СО АН СССР
Опыты жизни. 50 лет в науке [27]27
ЭКО, 1979, №№ 7–12; 1980, №№ 1–6.
[Закрыть]
Сложилось так, что вся моя сознательная жизнь была связана с наукой. С раннего детства я помню, как у нас дома собирались знакомые отца и вели научные разговоры и споры. Хотя я мало понимал, о чем спорили старшие, но начал сознавать значимость науки, и это наложило отпечаток на всю мою жизнь.
Пятьдесят лет назад я закончил аспирантуру и с тех пор непрерывно работал как в чистой, так и в прикладной науке, участвовал в решении многих организационных вопросов. Мне довелось быть свидетелем и участником многих событий в ученом мире России; довелось видеть, как менялось лицо науки, связи между наукой и техникой, подходы к подготовке научной молодежи, отношения между учеными разных государств. Мои воспоминания не есть подробная автобиография, они составлены из описания отдельных событий и впечатлений моей личной жизни, рассказов об ученых разных поколений.
Академик М. А. Лаврентьев
Семья. Мои родители были коренными жителями Казани. Отец, Алексей Лаврентьевич Лаврентьев, воспитывался в чужой семье, его детство было очень тяжелым, сам он никогда о нем не рассказывал. После гимназии он поступил в университет и жил самостоятельно, на стипендию. Мать, Анисия Михайловна Попова, кончила приходскую школу, до замужества работала портнихой.
Родители поженились в 1895 г., когда отец, после окончания университета, получил место учителя математики в техническом училище. Поселились они на окраине Казани. Вместе с нами жили также моя бабушка, двоюродные сестры и брат.
Сохранились в памяти бабушкины рассказы. Хотя она научилась читать самоучкой, но читала очень много и обладала исключительной памятью. Когда родители уходили (в театр, в гости), бабушка пересказывала мне романы Жюля Верна, Майна Рида, Ветхий и Новый заветы и многое другое.
Германия. В 1910 г. отец хорошо сдал магистерский экзамен по механике в Казанском университете и был командирован на два года за границу, в тогдашние центры математической науки – Гёттинген и Париж.
В Гёттингене поселились в двухкомнатной квартире недалеко от университета. Меня устроили в немецкую школу в первый класс. Язык я знал плохо и оказался в изоляции, на меня показывали пальцем, а однажды довели до ярости и страшной драки. Больше я в школу не ходил, мне наняли учительницу. Кроме того, каждый вечер отец читал мне по–немецки сказки братьев Гримм. К весне я уже сносно понимал и говорил по–немецки.
Когда мы переехали в Париж, мне опять наняли учителя, молодого человека из эмигрантов, филолога. Занятия (чтение вслух и диктанты на русском и французском) продолжались около двух месяцев, затем учитель сбежал, как я подозреваю, по причине тупости своего ученика…
Большую роль для моего будущего сыграл отец – он стал давать мне задачи на построение при помощи циркуля и линейки. Это меня увлекло, и я много времени проводил за решением все более и более сложных задач.
В Гёттингене родители познакомились с русскими математиками, приехавшими сюда из разных городов России. Среди них были москвичи Лузины, с которыми сразу установилась дружба, сохранившаяся на много лет.
Все часто собирались у нас. Говорили о научных проблемах, о лекциях крупнейших в ту эпоху ученых: Гильберта, Рунге, Прандтля и других. Помню одну из историй о Гильберте.
Гёттингенский университет расположен на Вендерштрассе – главной и самой длинной улице города. Городской совет постановил проложить вдоль нее трамвайную линию. Гильберт, которому сообщили об этом решении, собрал совет университета. И городским властям было направлено такое письмо: «Университет возражает против прокладки трамвайной линии по Вендерштрассе, так как шум будет мешать работе. Если линия все же будет построена, то университет будет переведен в другой город». На следующий день Гильберт получил извещение, что строительство трамвайной линии отменено.
В Гёттингене я очень сблизился с Н. Н. Лузиным. Во время прогулок и дома, в ненастные дни, Лузин покорял меня историями своего детства, много рассказывал из Конан–Дойля и Жюля Верна. Любил ставить неожиданные задачи–скажем, можно ли малыми толчками повалить фонарный столб?
Наверное, с того времени и приобрел я вкус к подобным задачам. Теперь, когда через мои руки прошли сотни ребят и молодых людей, идущих в науку, я твердо убежден–нет ничего лучше для опробывания интеллекта, чем попытка решить с виду простые житейские задачи. Ведь самое рождение науки было связано прежде всего с желанием человека объяснить, осознать, а потом и использовать загадочные явления природы.
Опыт говорит, что при одинаковых природных данных, чем раньше мальчик или девочка начнут приучать свой интеллект к поискам интересного в окружающем мире, к поискам объяснения явлений природы, к решению трудных задач, тем больше шансов, что успех в науке придет к ним раньше и будет значительнее.
Я и сейчас люблю задавать ребятам (да и взрослым) такие задачи. Например, почему при подводном взрыве над водой взвивается фонтан? Или почему, если сильно закрутить костяшку на счетах, стоящих на боку, она начнет подниматься вверх? Или почему плавает уж? Кстати, чтобы ответить на последний вопрос, пришлось провести целое научное исследование…
Казань. Коммерческое училище. Осенью 1911 г. мы вернулись в Казань. Мне наняли учительницу для подготовки и поступления в гимназию. Учился я без охоты и большую часть времени проводил на улице со сверстниками – играли в войну, зимой каждый день ходили на лыжах. Была еще мода – прыгали с крыши в снег…
Весной, за месяц до экзаменов, учительница окончательно убедилась в моем предстоящем провале на экзаменах по русскому письменному. Ко мне был приставлен двоюродный брат, студент–химик. Занимался он со мной по 4–6 часов в день. По диктанту количество ошибок снизилось вдвое, но все же провал на экзаменах в гимназию был обеспечен. Было принято решение, чтобы я попробовал поступить в Казанское коммерческое училище (шестиклассное). Там среди учащихся был значительный процент татар и к знаниям по русскому языку подходили достаточно либерально. Кроме того, я неплохо решал задачи и сносно говорил по–немецки. Я благополучно поступил во второй класс.
Коммерческое училище оказалось лучшей школой Казани. Основным составом преподавателей была молодежь, живо интересовавшаяся наукой и творчески работавшая в своей области. Каждый умел увлечь своим предметом и рассказывал много за пределами учебников. Учителя по главным предметам умели оценить наклонности учеников и решениями ученого совета за успехи и инициативу в одном предмете повышали оценку по предмету, дававшемуся ученику хуже. Мне легко давались математика, физика, химия, и поэтому мне на 1–2 балла завышали оценки по литературе и языкам. Я хорошо помню, как на контрольной по алгебре была предложена задача из раздела, который я не знал (пропустил уроки). Из часа, отведенного на контрольную работу, полчаса я искал путь к решению, главное написать успел, но до конца не довел. Вместо ожидаемой «тройки» я получил высшую оценку – «великолепно» (больше, чем «отлично»). Учитель Ивановский оценил оригинальность решения.
А вот какой случай произошел несколько лет назад в Московском университете, на механико–математическом факультете. Самого способного студента курса – он был близорук, неуклюж и не ходил на физкультуру – исключили из университета. Причем исключил его декан, к сожалению, академик. Я понимаю, конечно, что и физкультура важна, и все же смею утверждать, что на том факультете важнее математика, механика, физика. Кто знает, может быть, тот студент повторил бы путь Пуанкаре, известнейшего французского математика, который, учась в Политехнической школе, великолепно знал математику и совершенно не успевал по черчению. По этому поводу собрался ученый совет и постановил: освободить Пуанкаре от черчения. Это было в конце прошлого века! А в наше время даже в научных центрах – Москве, Академгородке – известны случаи, когда ученику за оригинальное, самобытное решение задачи, за решение не по учебнику выводилась неудовлетворительная оценка. Какой этим наносится урон будущей науке, трудно оценить.
К сожалению, средняя школа у нас вообще не готовит молодых людей к определенной сфере деятельности, она стремится научить всему: и русскому языку, и иностранному, истории и пению, физике и химии, и еще десятку наук. Причем всем этим предметам стремится научить одинаково каждого, невзирая на склонности.
Я стою за нестандартный, индивидуальный подход и к ученикам, и к студентам, и к молодым ученым. За пятьдесят с лишним лет работы со студентами и молодыми учеными я пришел к убеждению, что учить надо по способностям и интересам. Только это может поднять истинный уровень образования в стране.
Увлечения. Мои родители сблизились с семьей Радциг, где было два мальчика примерно моего возраста, и я подружился со старшим—Юрой. Сам Радциг был инженер–химик, но увлекался астрономией, имел небольшой телескоп и много книг по космогонии. Мы с Юрой стали часто встречаться, вместе читали книги по астрономии и наблюдали планеты в телескоп Радцига–отца, соревновались в запоминании созвездий и звезд.
Другим увлечением была химия. Через двоюродного брата (химика) я доставал разные вещества и по рецептам из книг и советам брата проделывал многочисленные опыты. Это кончилось крупной неприятностью. Родители были в театре, а я готовил очередные фейерверки, нужные смеси лежали на столе. Зашли приятели и просили показать, как горят «шарики» (элементы будущих ракет). Я взял шарик и поднес его к керосиновой лампе, он вспыхнул, обжег мне руку, я его бросил и неудачно. Все запасы для ракет сгорели за доли секунды, и мы увидели, как с потолка вниз спускается плотная масса черного дыма. Как на грех, тут же из театра вернулись родители. Я подвергся жестокой проработке, все химикалии были уничтожены, все домашние опыты запрещены. С химией пришлось расстаться, и я стал интенсивно заниматься математикой.
Казанский университет. После Октябрьской революции, согласно декрету, в университет можно было поступать по свидетельству о рождении начиная с 17 лет. В 1918 г., имея только диплом о шестиклассном образовании, я поступил на физико–математический факультет Казанского университета. Еще учась в школе, я читал книгу Бореля по тригонометрии и книгу Шатуновского «Высшая математика». Эти занятия мне сильно помогли, когда я стал студентом.
Сначала первокурсников было около 40 человек, большинство без законченного среднего образования. Занятия в университете велись вечером, так как большинство студентов работало. Совмещать было трудно, и к концу семестра на курсе из сорока человек осталось десять.
Лекции по математике в университете читали Д. Н. Зейлигер, И. Н. Парфентьев, Е. А. Болотов (ученик Н. Е. Жуковского). Среди других преподавателей были двое, известные своими черносотенными настроениями. Мы устроили им бойкот, деканат удовлетворил желание студентов и черносотенцы были изгнаны. Курс механики читал мой отец. Преподавателей не хватало. Я с третьего курса был принят лаборантом в механический кабинет университета, вел занятия с первокурсниками.
Переезд в Москву. После длинного перерыва у родителей восстановилась переписка с Н. Н. Лузиным, он предложил нам перебираться в Москву. Туда я сначала поехал один, устроился преподавать физику в средней школе (вместо заболевшего учителя). Плата за уроки – обед в школьной столовой. Скоро Лузин рекомендовал меня для ведения практических занятий в МВТУ—с этого и началась моя многолетняя преподавательская деятельность.
В университете я ходил на лекции Н. Н. Лузина и Л. Ф. Егорова. Познакомился со сверстниками (В. В. Немыцкий, Л. А. Люстерник, Ю. А. Рожанская, Н. К. Бари, Л. М. Лихтенбаум), со старшим поколением (В. В. Степанов, В. Н. Вениаминов). Начал посещать семинар П. С. Александрова, организованный им для молодежи, где ставились новые и старые проблемы Лузина и самого Александрова. Там я близко познакомился с Немыцким, он стал ко мне заходить по два–три раза в неделю, мы пробовали решить одну из проблем Лузина–Александрова. Мне это удалось, и это стало моей дипломной работой.
Получив университетский диплом, я наконец легализировал свое положение в МВТУ и в университете, где я был авансом (без диплома) зачислен ассистентом.
Мой дипломный результат Лузину понравился, он даже включил его в свою книгу, но про меня забыл… Однако вскоре он предложил мне другую проблему, поставленную польским математиком Серпинским, а также подсказал путь к решению. Мой результат он послал для публикации в польском математическом журнале. Это и была моя первая печатная работа.
Теория и практика. Работа в ЦАГИ. Ряд исследований, родившихся в наиболее абстрактных разделах математики еще в период расцвета Лузитании [28]28
Так называлась школа Лузина.
[Закрыть] получили выходы, часто неожиданные, в соседние области – механику, физику. Сам Н. Н. Лузин и часть его главных последователей оставались верны чистой теории, но большая часть математиков москвичей начала работать по прикладным проблемам. В эту компанию попал и я. Этому содействовало мое длительное преподавание в МВТУ, где я много общался с сотрудниками ЦАГИ (Центрального аэрогидродинамического института).
ЦАГИ – колыбель советской авиации – был создан декретом правительства в декабре 1918 г. Основателем и первым руководителем института был Николай Егорович Жуковский, которого В. И. Ленин назвал «отцом русской авиации». После смерти Жуковского в 1921 г. директором–начальником ЦАГИ стал его ученик С. А. Чаплыгин (между собой сотрудники называли его «САЧ»). Заведующим теоретическим отделом был В. П. Ветчинкин. Его в шутку прозвали «аэроастродьяк» (кроме своей основной специальности – аэродинамики, – Ветчинкин занимался астрономией, а по воскресеньям пел на клиросе в церкви).
С 1929 г. я стал старшим инженером теоретического отдела ЦАГИ. Мне была предложена задача определения поля скоростей жидкости при обтекании тонкого крыла, и я хотел во что бы то ни стало «оправдать математику». В течение полугода мне удалось на базе вариационных принципов конформных отображений свести задачу к решению системы линейных уравнений и доказать, что таким способом можно получить решение, сколь угодно близкое к точному. По представлению Чаплыгина работа была удостоена премии Наркомпроса, в ведении которого тогда была и наука.
Однако теория конформных отображений уже не могла полностью удовлетворять потребности аэродинамики: скорости полетов возросли, надо было учитывать сжимаемость воздуха и возможность превышения скорости звука, то есть иметь дело с нелинейной системой уравнений с частными производными. Это привело к необходимости распространить теорию на более широкий класс объектов и вылилось в создание новой теории квазиконформных отображений.
В конце 1929 г. и начале 1930 г. в ряде КБ усилились работы по гидросамолетам. Сразу возникли гидродинамические проблемы: отрыва от воды и удара об воду. Для модельных экспериментов строился специальный гидроканал.
В этот же период обострилась проблема флаттера. На какой–то скорости неожиданно начиналась вибрация (флаттер), кончавшаяся также внезапно гибелью самолета, который буквально рассыпался в воздухе. Другой враг – «шимми» – подстерегал самолет во время посадки. Начинало вибрировать, «танцевать» переднее колесо, самолет «уводило» с бетонной посадочной полосы, происходила катастрофа. Оба эти эффекта стали тормозом на пути к увеличению скоростей полета, главными причинами аварий. И в обеих группах проблем остро ощущался недостаток в теоретических исследованиях.
Нужно было срочно привлечь к работе в ЦАГИ серьезных математиков и механиков, заинтересовать их.
С. А. Чаплыгин и его заместитель профессор А. И. Некрасов пригласили Л. Н. Сретенского, Д. П. Гроссмана. При моем участии на постоянную работу в ЦАГИ пришли М. В. Келдыш, Л. А. Люстерник, А. О. Гельфонд, Л. И. Седов, Г. И. Петров.
Занятная ситуация получилась с М. В. Келдышем (ему было тогда двадцать лет). После того как Келдыш был зачислен в штат сотрудников ЦАГИ, об этом узнал Н. Н. Лузин. При встрече с отцом Келдыша он начал выражать сочувствие по поводу постигшей его сына беды. Келдыш–отец забеспокоился и спросил, что же случилось. Ответ Лузина: «Ваш сын попал к Лаврентьеву, который его погубит–уведет вашего сына, очень способного, к большой математике, в прикладную математику, на мелкие задачи»…
Опасения Лузина оказались напрасными. Собранная в ЦАГИ сильная группа молодых теоретиков удачно сочетала занятия большой математикой с решением чисто технических задач. Кроме названных мною, в ЦАГИ сотрудничали А. А. Дородницын, Н. Е. Кочин, С. А. Христианович. Почти все члены этой группы стали впоследствии академиками и прославили советскую науку, а Мстислав Всеволодович Келдыш, за которого так боялся Лузин, стал президентом Академии наук СССР.
В ЦАГИ было решено огромное количество проблем первостепенного значения для развития авиационной техники: вибраций (М. В. Келдыш), больших скоростей (С. А. Христианович), глиссирования (Л. И. Седов), удара об воду и подводного крыла (М. В. Келдыш и М. А. Лаврентьев). При этом было получено много важных фундаментальных выводов о свойствах движения жидкостей и газов.
Из работы в ЦАГИ я вынес для себя лично, во–первых, опыт приложения чистой математики к важным инженерным задачам и, во–вторых, ясное понимание, что в процессе решения таких задач рождаются новые идеи и подходы в самих математических теориях.
Создание мощной экспериментальной базы ЦАГИ и привлечение к работе «чистых» математиков и механиков было весьма дальновидным решением. Можно смело утверждать, что именно это вывело нашу страну на передовые позиции в области авиационной техники.
Никто из нас в те годы не помышлял о Сибири, но многим предстояло поработать там. Забегая вперед, скажу, что в первый же год войны многие научно–исследовательские учреждения и вузы Москвы были перебазированы в сибирские города. С. А. Чаплыгин, В. П. Ветчинкин, Д. Ю. Панов переехали в Новосибирск; Г. И. Петров работал в Барнауле. С. А. Чаплыгин, уже тяжело больной, стал почетным председателем новосибирского комитета ученых по мобилизации сил на борьбу с фашистскими захватчиками. В 1942 г. он скончался и похоронен в Новосибирске.
Что касается меня и Христиановича, то когда мы оба через два с лишним десятка лет приступили к организации Сибирского отделения Академии наук, в числе первых институтов, строившихся в Новосибирске, был Институт теоретической и прикладной механики. Во главе его встал С. А. Христианович. Этот институт стал крупной базой аэрогазодинамических исследований. Конечно, здесь немало помог опыт ЦАГИ.
Математический институт имени В. А. Стеклова. Предвоенные годы.
В июле 1934 г. состоялся Всесоюзный математический конгресс в Ленинграде. Съехалось много математиков со всех концов Советского Союза, больше всего было москвичей. В это время было уже известно о переезде Академии наук из Ленинграда в Москву. В перерывах между заседаниями, за обедом, за ужином, в разных компаниях обсуждались вопросы перестройки Стекловского института. Тогда же мне было предложено возглавить отдел теории функций комплексного переменного, что и было окончательно реализовано в 1937 г.
С переездом в Москву институт стал главным математическим центром СССР, центральным штабом советской математики. Он сыграл и продолжает играть исключительную роль в расширении научных исследований, развитии новых направлений, в связях математики с физикой и механикой, в создании общественного мнения среди ученых–математиков.
Перевод Академии наук в Москву стал большим событием. Изменился характер ее деятельности, Академия повернулась в сторону задач, связанных с жизнью. В эти же годы началась работа по подготовке кадров – были организованы аспирантура и докторантура, в том числе на базе Стекловского института. Здесь, в частности, защитил докторскую диссертацию и М. В. Келдыш. Мы с ним много встречались, обсуждали различные проблемы и часто приходили к решению совместно. Во всяком случае, нас почти всегда и хвалили и ругали вместе.
Мне удалось в то время подойти к теории квазиконформных отображений пространственных областей. За прошедшие годы эта теория получила большое развитие. Она оказалась богатой связями с дифференциальной геометрией, дифференциальной топологией и другими разделами математики, активно разрабатываемыми в настоящее время.
Однако спокойная работа в «Стекловке» по чистой математической тематике продолжалась недолго. Приближалась вторая мировая война.
В те годы я познакомился с группой конструкторов нового оружия, сыгравшего огромную роль во время войны и получившего название «катюша». В группу входили не только артиллеристы, но также химики, инженеры, специалисты по вездеходам и танкам. Именно тогда я впервые познакомился с проблемой пробивания танковой брони.
В 1938 г. Президиум АН СССР принял решение о поднятии дисциплины в академических учреждениях. При опоздании до двадцати минут полагался выговор, а более двадцати – увольнение с работы. Запомнились два случая. Случай первый со мной. Я жил тогда в Машковом переулке. Автобусы были сильно перегружены, с подножек снимали. У меня было критическое время до начала работы, и я вскочил на ходу на подножку автобуса. На ближайшей остановке милиционер стал снимать меня оттуда. Как раз незадолго до этого инцидента я получил удостоверение о присвоении мне ученой степени доктора. Показал удостоверение милиционеру, сказал: «Спешу к больному». Все обошлось благополучно – в институт я попал без опоздания.
Другой случай был неприятнее. Кто–то, проходивший мимо кабинета П. С. Новикова, заметил, что из–под двери идет дым. Дверь была вскрыта, вошедшие увидели тлеющий диван, а на нем спящего Новикова. Дело в том, что он работал до глубокой ночи и вообще привык поздно ложиться. В институт он пришел вовремя, но сильно не выспавшись. Лег на диван, закурил и уснул. Позже было признано, что выгоднее ученых перевести на более гибкий режим.
Выборы в Академию наук Украины. В начале 1939 г. в Москве проходили очередные выборы в Академию наук. Я был выдвинут одновременно и по отделению математики, и по отделению механики. К моему большому огорчению, я не получил нужного числа голосов ни там, ни тут. В этот же период готовились выборы новых членов Академии наук УССР. После провала в Москве мне предложили избираться в Киеве, на что я дал согласие и был избран по математическому отделению.
Первый разговор с президентом Украинской Академии А. А. Богомольцем продолжался более двух часов. Александр Александрович расспрашивал меня, в чем я вижу главную задачу математики, с какими другими науками следует ее теснее связать, есть ли у меня ученики, которые поехали бы в Киев.
Скоро из Киева пришла телеграмма о том, что меня выбрали директором Математического института АН УССР. Отправившись в Киев принимать дела, я случайно оказался в одном купе с А. А. Богомольцем. Эта вторая встреча была очень удачна. Богомолец рассказал много интересного об организации Украинской Академии наук и о людях–главных участниках создания большой науки Украины.
Я узнал А. А. Богомольца как человека большой эрудиции и принципиальности. Уже тогда он пользовался глубоким уважением и доверием в высших правительственных кругах как Киева, так и Москвы. Богомолец предоставлял ученым возможность быстро создавать институты и лаборатории по передовым проблемам науки, он сам следил за их успехами, помогал при трудностях и не стеснялся в случае необходимости обращаться за помощью в высокие инстанции. Например, он рассказал мне, как обращался в ЦК Компартии Украины с просьбой помочь. развернуть на Украине исследования в области ядерной физики. Дело это было дорогостоящее, но руководители партии на Украине поняли значение проблемы, и не только научное. Поэтому именно на Украине впервые в должном масштабе развернулись столь важные работы. Впоследствии, когда международная обстановка заставила нас создать атомное и термоядерное оружие, научный задел, накопленный в тот период украинскими учеными, сыграл неоценимую роль. И до сего дня Объединенным институтом ядерных исследований в Дубне руководит выросший в Академии наук Украины Н. Н. Боголюбов.
