Текст книги "Советсткие ученые. Очерки и воспоминания"
Автор книги: Юрий Соколов
Соавторы: Николай Семенов,Марк Галлай,Алексей Окладников,Николай Горбачев,Федор Кедров,Василий Емельянов,Юрий Фролов,Моисей Марков,Александр Опарин,Майя Бессараб
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 29 страниц)
В нескольких шагах–сам корабль, откатившийся после первого касания немного в сторону. Он обгорел с одного бока, того, который находился спереди при входе в плотные слои атмосферы. Вместо сброшенных перед посадкой крышек люков – круглые дыры. Здесь же рядом, на желтой прошлогодней траве, бесформенная куча материи – сделавший свое дело парашют.
В обгоревшем шаре «Востока» мне видится что–то боевое. Как в только что вышедшем из тяжелого сражения танке. Даже дыры от люков вызывают ассоциации с пробоинами.
А кругом зеленая, весенняя степь, видимая с этой высоты, наверное, на десятки километров.
Если специально искать место для сооружения монумента в честь первого полета человека в космос, вряд ли удалось бы найти более подходящее! Впоследствии так и было сделано: здесь действительно установили обелиск – точно там, где «Восток», приземляясь, выдавил в грунте маленькую лунку.
…Королев отошел немного в сторону и несколько минут простоял молча.
Смотрел на корабль, на волжские просторы вокруг…
Потом провел рукой по лбу, надел шляпу, круто повернулся к группе окруживших корабль людей и принялся кому–то выговаривать, кому–то что–то поручать, отменять, назначать сроки… Словом, вернулся в свое нормальное рабочее состояние.
До полета «Востока‑2» оставалось неполных четыре месяца…
Ярослав ГОЛОВАНОВ
Конструктор огня [24]24
Комсомольская правда, 1978, 2 сентября.
[Закрыть]
В начале мая 1919 года химик Николай Иванович Тихомиров написал письмо управляющему делами Совета Народных Комиссаров В. Д. Бонч–Бруевичу. «Позволю себе побеспокоить Вас по делу огромной важности для республики», – говорилось в письме. Тихомиров просил рассказать товарищу Ленину об изобретенных им реактивных минах. Ответом на письмо было решение создать при военном ведомстве «Лабораторию для разработки изобретения Н. И. Тихомирова». За без малого десять лет своего существования лаборатория эта, перебазировавшаяся в Ленинград, вывеску свою переросла и была наречена более общо: «Газодинамической лабораторией» – ГДЛ.
Академик В. П. Глушко
Случилось это в июне 1928 года, домой к Тихомирову пришел молодой человек, только что окончивший Ленинградский университет. Старый химик читал его работу – проект нового космического корабля, гелиоракетоплана, использующего для своего полета солнечную энергию. Сама идея была не нова, но технически воплощалась весьма оригинально. Солнечные батареи, расположенные в виде диска, давали электрическую энергию кораблю, помещенному в центре. Вся конструкция напоминала внешне те самые «летающие тарелочки», о которых теперь столько спорят. Ток высокого напряжения шел в камеру двигателя космического корабля, куда подавалось твердое, в виде тонких проволочек алюминия, никеля, вольфрама, свинца, или жидкое, в виде ртути или электропроводящих растворов, топливо. Сильный электрический разряд приводил к тепловому взрыву. Такой тепловой взрыв исследовали зарубежные ученые: Шустер, Гельмзалех, Андерсон, Смит, но никто из них не додумался применить этот эффект для ракетного двигателя. А между тем расчеты показывали, что истечение продуктов этого взрыва может происходить со скоростями, во много раз большими, чем при самых эффективных химических реакциях. Речь шла о новом типе ракетного двигателя – электрическом ракетном двигателе, ЭРД.
Увлечение межпланетными полетами старый химик отнес за счет молодости автора проекта, но идея двигателя была настолько свежа и оригинальна, что Тихомиров пригласил изобретателя ЭРД на работу в Газодинамическую лабораторию. Мог ли Николай Иванович думать тогда, что электрические ракетные двигатели через тридцать пять лет будут стоять на космическом автомате «Зонд‑2», а их молоденький изобретатель – Валентин Петрович Глушко – станет академиком? Вряд ли. Тогда он положил молодому специалисту скромный оклад и сказал:
– Начнете работать с 15 мая…
Везет Одессе: и в ракетных делах сумела–таки она прославиться! В замечательном этом городе, который у нас как–то по–особенному любят и выделяют среди других замечательных городов, прошла юность Королева, здесь родился Глушко; Сергей Королев жил на Платоновском молу в порту, Валентин Глушко – на Ольшевской улице. Вряд ли они встречались где–нибудь, во всяком случае, ни тот, ни другой не помнят такой встречи, а тут еще разница в возрасте – Валентин был на целых два года моложе – в детстве это огромная величина! Да и устремления у двух этих одесских мальчишек были разные: Сергей увлекался авиацией, Валентин – астрономией. Сейчас это покажется странным, но в те годы идея космического полета была более близка астрономам, чем авиаторам. Космонавтика скорее рисовалась как будущее астрономии, чем авиации. Может быть, поэтому юному Королеву не пришло в голову написать Циолковскому письмо, а Глушко написал.
«Глубокоуважаемый К. Э. Циолковский! – писал 15-летний Валентин. – К Вам я обращаюсь с просьбой и буду очень благодарен, если Вы ее исполните. Эта просьба касается проекта межпланетного и межзвездного путешествия. Последняя меня интересует уже больше двух лет. Поэтому я перечитал много на эту тему литературы.
Более правильное направление получил я, прочтя прекрасную книгу Перельмана «Межпланетные путешествия». Но я почувствовал требование уже и в вычислениях. Без всяких пособий, совершенно самостоятельно я начал вычислять. Но вдруг мне удалось достать Вашу статью в журнале «Научное обозрение» (май 1903 г.) «Исследование мировых пространств реактивными приборами». Но эта статья оказалась очень краткой. Я знаю, что есть статья под таким же названием, выпущенная отдельно и более подробная, – вот что я искал и в чем заключается моя просьба к Вам.
Отдельная статья «Исследование мировых пространств реактивными приборами» и еще также Ваше сочинение «Вне Земли» не одни заставили меня написать Вам письмо, а еще очень много и очень важных вопросов, ответ на которые я хотел бы от Вас услышать…»
Циолковский ответил одесскому школьнику, прислал ему свои книжки, спрашивал, насколько серьезно он относится к своему увлечению космонавтикой. Радостный Валентин тут же ответил:
«Относительно того, насколько я интересуюсь межпланетными сообщениями, я Вам скажу только то, что это является моим идеалом и целью моей жизни, которую я хочу посвятить для этого великого дела…»
Кто из нас не дает в юности горячих, искренних клятв? Но как редко мы вспоминаем о них потом. Валентин Глушко не забыл. Он действительно, как обещал Циолковскому, посвятил свою жизнь великому делу – космическому полету.
Деятельные люди и в детстве деятельные люди. Они не рассуждают: вот подрасту и покажу себя. Они сразу начинают себя показывать. Глушко отлично учится. Работает в обсерватории в юношеском кружке при Одесском отделении Русского общества любителей мироведения (РОЛМ), ведет наблюдения Марса, Венеры, Юпитера. Организует дома химическую лабораторию, ставит опыты со взрывчатыми веществами (вещь опасная и в список заслуг юного Валентина может не входить), собирает книги о взрывчатых веществах. Строит модель космической ракеты по своим чертежам. Берет уроки живописи. Учится музыке сначала в Одесской консерватории, потом в Одесской музыкальной академии. Пишет и публикует заметки по проблемам межпланетных полетов в газетах и журналах.
«В 1924 году окончил среднюю школу, – вспоминает Валентин Петрович. – На выпускных экзаменах был приятно удивлен, узнав, что освобожден от экзамена по физике. Для получения свидетельства об окончании я прошел почти полугодовую практику (до конца 1924 года), работая сначала слесарем, затем токарем на Одесском арматурном заводе «Электрометалл» имени Ленина».
В очень трудные, холодные, голодные, пулями озвученные годы, без станций юных техников, без дворцов пионеров он в постоянном физическом и умственном движении, в детской, юношеской, а потом и во взрослой работе, сам задает он себе высокий темп жизни, активно расширяет горизонты своих знаний, интеллекта и сил. Сам делает себя. И когда летом 1925 года Валентин приезжает в Ленинград и поступает в университет, он уже твердо знает, зачем он приехал, что он будет делать дальше. Он знакомится с Я. Перельманом, читает книги К. Циолковского, Г. Оберта, Р. Эсно–Пельтри, Р. Годдарда, В. Гомана, Ю. Кондратюка. В журнале «Наука и техника» за 35 лет до полета первой в мире орбитальной станции «Салют» восемнадцатилетний Глушко публикует статью «Станции вне Земли» и, предугадывая программу будущих полетов таких станций, пишет, что «не только астрономия, но и метеорология обогатятся ценнейшими вкладами и широчайшими горизонтами новых исследований. В таком же положении окажутся все естественные науки». Удивительно ли, что первую теоретическую работу выпускника Ленинградского университета «Металл как взрывчатое вещество» одобряют ученые–эксперты, а Тихомиров приглашает Валентина Петровича в ГДЛ?
Недавно опубликованные свои воспоминания В. П. Глушко назвал «Путь в ракетной технике». Этот долгий путь не всегда был легким и праздничным. Встречались на нем и рытвины неудач, и ухабы разочарований. Но это был всегда прямой путь. С того ясного, чистого весеннего утра, когда приехал он в Лесное под Ленинградом, где «папа Иоффе» отвел для него помещение в своей высоковольтной лаборатории, с того самого майского утра 1929 года Валентин Петрович Глушко занимался всегда одним делом – ракетными двигателями. Думаю, что сегодня академик Глушко – крупнейший в мире авторитет в этой области ракетной техники.
Ну а тогда он совсем не был похож на академика.
Худенький, аккуратный молодой человек в галстуке, в отглаженной рубашке с воротничком, уголки которой по моде того времени стягивались металлической запонкой, скромный, тихий, воспитанный, обращает на себя внимание окружающих невероятным упорством и настойчивостью в работе. Тихомиров видел в ЭРД самоцель, Глушко – средство достижения цели. А цель – космический полет. Расчеты показывают, да и в опытах он видит это: электрический ракетный двигатель имеет тягу ограниченную, вывести в космос пилотируемый корабль он не сможет. ЭРД вторичен, это двигатель невесомости, но ведь в невесомость надо сначала попасть. Когда тебе 21 год и ты сам придумал нечто такое, что до тебя никто не додумался сделать, и это «нечто» принято и одобрено учеными авторитетами, и тебе дали средства, людей, помещение, оборудование с тем, чтобы ты свою придумку усовершенствовал, очень нелегко сказать себе: «Нет, мой ЭРД – не главное сейчас. Пожалуй, я начал с конца. Космической технике нужно другое». Это было нелегко сказать, но Валентин сказал себе это. «Мне стало ясно, – вспоминает академик Глушко, – что при всей перспективности электрореактивный двигатель понадобится нам лишь на следующем этапе освоения космоса, а чтобы проникнуть в космос, необходимы жидкостные реактивные двигатели, о которых так много писал Константин Эдуардович Циолковский. С начала 1930 года основное внимание я сосредоточил на разработке именно этих моторов…»
Все тогда было для него в новинку, а научить некому. Циолковский о ЖРД писал, но ни расчетов тепловых процессов, ни чертежей, ни тем более конструкций у него нет. Фридрих Цандер – убежденный сторонник ЖРД, и подход у него к ним инженерный, конкретный. Но он слишком увлечен своей идеей дожигания в двигателях металла конструкций, а проблема эта по конструкторскому своему оформлению невероятно трудная, и упорство Цандера невольно тормозит его работу. Валентин понимает, что проблема ЖРД – это не какая–то одна неведомая крепость техники, которую можно взять приступом, лобовой атакой. Скорее это целая оборонительная линия. Общая проблема разбивается на ряд отдельных проблем, решая которые последовательно, можно в конце концов построить жидкостный ракетный мотор – как тогда называли ЖРД.
Начать хотя бы с системы подачи топлива. Чем выше давление в камере, тем выше скорость истечения, тем эффективнее ракетный двигатель. Но давление окислителя и горючего перед входом в камеру сгорания должно быть еще выше, иначе его не удастся туда впрыснуть – это ясно. Как создать это давление подачи? Сначала это делали аккумуляторы давления. Ставили баллон со сжатым газом, открывали кран, газ выходил и выдавливал жидкость из бака в камеру сгорания. Вместо баллона можно поставить пороховую шашку – топливо будут выдавливать газы, которые образуются при горении пороха. Возникает заколдованный круг: чем совершеннее и мощнее двигатель, тем выше давление подачи, тем прочнее, а значит, тяжелее должны быть баки, чтобы его выдержать, тем тяжелее вся ракета. Но чем тяжелее ракета, тем более совершенный и мощный нужен ей двигатель. До какого–то предела аккумуляторы способны решить проблему, а дальше нужны насосы. Топливо под маленьким давлением (а следовательно, из облегченных баков) будет поступать в насосы, которые и создадут высокое давление подачи. И прочными надо будет сделать только трубопроводы от насоса к камере сгорания, это куда проще. Значит, проблема в том, чтобы определить границы применения той или иной системы подачи. «Изыскание наилучших способов введения в камеру сгорания реактивного мотора компонентов топлива, горючего и окислителя является одним из основных вопросов, решение которых стоит в непосредственной связи с возможностью использования в технике движущихся реактивных аппаратов», – писал Глушко в 1931 году.
Но, пожалуй, самый крепкий орешек в загадках ЖРД – охлаждение двигателя. Чем выше температура в камере сгорания, тем опять–таки эффективнее и мощнее работает ЖРД. Но высокой температуры не выдерживают металлы конструкции. Герман Оберт и другие конструкторы разбавляли горючее, снижали его теплотворную способность, «портили», но ведь это не выход. Вместо металла делали в наиболее напряженных по температуре частях камеры сгорания вставки из тугоплавкого графита и карборунда. Но и они не выдерживали температуры выше 1 600 градусов, а хотелось довести ее до 2–3 тысяч, а то и выше. Карбиды сгорали, поглощая кислород окислителя. Глушко отказался от них уже в 1930 году. Он понимает, что «по температуре горения и теплонапряженности камеры сгорания ракетные двигатели не имеют себе равных», но он еще надеется на тугоплавкие окиси циркония – они плавятся при температуре 2950 градусов—и окись магния, температура плавления которого чуть ниже. Инженерная интуиция в конце концов подсказывает: никакие материалы не выдержат. Надо идти совсем другой дорогой. Надо «прибегнуть, – как он пишет, – к динамическому охлаждению» двигателя, отводить от него тепло, как отводит вода тепло автомобильного мотора. Но вода здесь не годится. «Выгодно охлаждать ракетный мотор самим жидким топливом не только с целью уменьшения теплопотерь, но и чтобы не увеличивать мертвый вес ракетного летательного аппарата посторонней жидкостью», – он понял это уже в 1931 году. Тогда он еще не представляет всей сложности стоящей перед ним задачи, не знает, что всю жизнь предстоит бороться ему с этими чудовищными потоками тепла, что возникнет в этой борьбе целая отрасль в науке о теплопередачах – теория охлаждения жидкостных ракетных двигателей – и что, судя по всему, конца этой борьбе, несмотря на все техническое могущество нашего космического века, видно никогда не будет.
Глушко конструирует двигатели, испытывает их, прожигает, взрывает, иногда заходит в тупик, быстро понимает это, возвращается и идет дальше, шаг за шагом идет к совершенству. Он верит, что оно достижимо в технических отчетах, где всякий намек на эмоции и патетику издавна почитался чуть ли не признаком дурного тона, он называет ЖРД «двигателями передовой техники». Второй сектор ГДЛ, которым руководит Валентин Петрович, создает целую серию «ОРМ» – опытных ракетных моторов. Первый – совсем примитивный, с цилиндрическим соплом, с водяным охлаждением, с тягой всего в 20 килограммов. Но уже в «ОРМ‑3» и «ОРМ‑5» двигатель охлаждался одним из компонентов топлива. Происходил классический процесс диалектики: переход количества в качество. Газодинамическая лаборатория становится ведущей организацией в стране по исследованиям в области ЖРД.
Объехавший полмира и повидав разные чудеса природы и человеческого труда, я свидетельствую, что немногие из них по яростной силе своей, блеску, затмевающему солнце, реву, заглушающему гром, по непревзойденной мощи, обгоняющей гигантские водопады, немногие сравниться могут со зрелищем работающего космического ракетного двигателя. Он ближе к стихии, чем к машине. Представьте себе сильный взрыв, но взрыв не мгновенный, а неимоверно, словно в каком–то кошмарном сне, растянутый во времени, кажущийся нескончаемым, а в действительности длящийся секунды, минуты, десятки минут, взрыв, укрощенный, обузданный, пойманный в металл камеры сгорания, подвластный человеческой воле. Он страшит, завораживает, восхищает: порожденный мыслью, он сам рождает бурю чувств. Огненная работа эта прекрасна, и я понимаю людей, отдавших ей всю свою страсть, всю свою жизнь.
Пройдут годы, и ГДЛ превратится в ОКБ – особое конструкторское бюро, где из опытных ракетных моторов вырастут ракетные двигатели «РД‑107», установленные на первой ступени ракеты–носителя «Восток». Сергей Павлович Королев писал незадолго перед смертью: «Как радостно вспомнить сейчас маленькие «ОРМ», так прочно заложившие основы советского двигателестроения». Ведь недаром цепь кратеров на Луне протяженностью 1 100 километров названа в честь ГДЛ, а ряд лунных кратеров – именами сотрудников ГДЛ – ОКБ: Малый, Петров, Чернышев, Жирицкий, Артамонов, Гаврилов, Фирсов, Алехин, Грачев, Мезенцев. Двигатели, созданные в ОКБ, выводили на орбиту все советские пилотируемые корабли, многие лунные и межпланетные автоматы и спутники Земли.
Но все это было потом. А начало, начало – это Ленинград, весенний тополиный пух за окном и юный инженер с проектом невиданного космического аппарата, так похожего на «летающую тарелку».
Б. ПАТОН, дважды Герой Социалистического Труда, лауреат Ленинской и Государственной премий СССР, академик, президент Академии наук УССР
Президент Академии [25]25
Из документального фильма «Мстислав Келдыш», ЦСДФ. 1981.
[Закрыть]
Говорят, лучше, полнее всего узнается человек тогда, когда работаешь с ним, когда вместе, а еще лучше под его руководством и влиянием делаешь какое–то трудное и важное для тебя дело. Видимо, это так и есть. Во всяком случае, замечательный президент Академии наук СССР Мстислав Всеволодович Келдыш полнее всего раскрылся для меня, когда приезжал на Украину, чтобы узнать нашу работу, увидеть наших людей, чтобы покритиковать нас и, конечно, чтобы помочь.
Мстислав Всеволодович осматривал научные центры республики, был во Львове, Донецке, Харькове, Днепропетровске, Севастополе, Ужгороде, Киеве. Необычного в таком путешествии для президента нет ничего. Он выезжал систематически в республиканские академии, знал положение дел в науке по всей стране и потому мог достаточно быстро сориентировать каждый из центров на выполнение новых задач, когда они появлялись.
Академик М. В. Келдыш
Из того огромного массива информации, с которым неизбежно сталкиваешься в институтах, Келдыш быстро отсеивал все несущественное, но весьма заинтересованно входил в мельчайшие детали действительно новых исследований. Он немедленно обнаруживал (если они были) дефекты в выводах, выдвигал встречную идею и умел посоветовать, как лучше всего «взяться за нужный конец палки» – так называл знаменитый физик Дж. Дж. Томсон удачно найденный подход к проблеме.
Понятно, что мы не могли не задумываться над этой особенностью его ума – умением быстро помочь другому в его деле. Нас интересовало: что же ему самому здесь помогает? Эрудиция, несомненно. Но откуда она? Не только от природной талантливости и хорошей памяти. Огромную роль играли невероятная его любознательность, энергия.
Станет понятнее, что я имею в виду, если рассказать об обычном распорядке дня Келдыша в поездках. Он поднимался, когда еще не было шести часов. И пока ни одно учреждение не начало работать, а улицы свободны от машин, пешком обходил незнакомый город. Все новое ему интересно–отсюда и этот пробег по утренним улицам.
В Донецке, когда, мне казалось, он уже должен падать от усталости, Келдыш настоял на осмотре Октябрьской шахты. Надел обмундирование и спустился в лаву. Конечно, он наглотался угольной пыли, зато посмотрел в работе интересовавший его новый комбайн.
Вообще трудно сказать, были ли для него какие–то непреодолимые рубежи усталости. Посещение Мстиславом Всеволодовичем научных центров республики совпало как раз с тем временем, когда автоматические космические аппараты подходили к Венере. Сеансы связи с ними Келдыш, конечно, не мог пропустить. Они интересовали его как ученого. Две ночи подряд он работал в Центре дальней космической связи в Крыму, но при этом не прерывал, не снижал темпа дневной работы у нас. Вечером он улетал в Центр, а утром приезжал снова.
Видимо, без такой страстности, без живого интереса и к жизни вообще, и к каждой из областей науки – без этого невозможно было бы накопление такой эрудиции, как у Келдыша. Но все же одних только знаний, чтобы помогать другим ученым, мало. Есть одна особенность мышления, которая выделяет его и среди исследователей и среди организаторов науки: он быстрее, точнее многих схватывал самую суть проблемы, ее зерно. И в этом – самое главное.
Продумывая какой–то вопрос, он концентрировал все свои силы, полностью сосредоточивался. Казалось, для Келдыша в мире не существует ничего, вот кроме этой задачи: он как бы отрешен от всего. Тут он мог показаться не знающим его людям замкнутым, даже сумрачным или сухим и, во всяком случае, человеком, которому ни до чего, кроме науки, нет дела. Однако все это далеко от подлинного образа Мстислава Всеволодовича.
Жизнь интересовала Келдыша во всех ее проявлениях. Музыку и живопись он любил со страстью. (Стоило посмотреть, как он листает у книжного прилавка монографии по искусству). Очень привлекала его природа. Помню, как во Львове он любовался цветущими розовыми каштанами. Потом он страстно хотел увидеть их в Киеве и угомонился, лишь обнаружив их. Келдыш весь уходил в работу, сажая деревья в памятных местах на Украине, и, как ребенок, радовался, увидев их выросшими в следующий свой приезд. В редкую свободную минуту он наслаждался Славутичем–Днепром и однажды вечером со счастливой улыбкой поплавал в его водах, вспомнив юность. Мстислав Всеволодович любил и ценил юмор, живо реагировал на острое слово, к месту рассказанный анекдот. При всем этом он действительно умел вжимать в 24 часа своих суток такое количество дел, которых другим хватило бы на несколько рабочих дней. Тем не менее для него это отнюдь не фанатизм и не жертва жизнью. Это сама жизнь. И довольно счастливая, если говорить объективно.
Но неужели он обходился без жертв? Нет. Так не бывает, когда речь идет об организаторе науки. Тут неизбежна цепь отказов от своих личных интересов: с чем–то приходилось в своей собственной научной работе помедлить, какие–то исследования (над которыми хотелось бы самому поломать голову) отдать другим, где–то пренебречь личным престижем и (конечно же) личной славой ученого.
Без этого всего немыслимо было бы главное: президенту союзной академии надо объединять в общей работе усилия многих научных коллективов. Обязательно надо. В науке кончился не только этап исследователей–одиночек, но также и одиночных коллективов.
Для Келдыша с его нечеловеческой работоспособностью и огромным научным авторитетом такая работа возможнее, чем для других. Но и для него она не была простой и легкой.
Я напомню: именно то время, в которое Келдыш возглавлял Академию, было временем, когда рождались новые науки, новые направления, когда очень многое в старых научных понятиях пересматривалось. Кроме того, именно тогда так бурно набирали темп научно–техническая революция, научно–технический прогресс.
Научные коллективы, которым предстоит объединяться в общей работе, очень сложны и не сходны друг с другом. А относиться к каждому из них надо с той беспристрастностью, которая и необходима и свойственна президенту. У институтов, разбросанных по всей стране, разные стили работы, порой они придерживаются неодинаковых точек зрения. Возглавляют эти коллективы люди, абсолютно не схожие друг с другом и весьма индивидуальные в мышлении: талант всегда своеобразен, здесь не может быть (как при оценке технических изделий) заранее определенных требований, которые нужно удовлетворить.
Прибавьте ко всем этим сложностям еще и традиционное, но устаревшее деление науки на вузовскую, академическую и отраслевую. Вспомните, что жизнь хоть и перепутала во многих случаях границы между науками фундаментальными и прикладными, в сознании многих исследователей они продолжают существовать. Оцените все это, и вы увидите (в какой–то степени), как сложно президенту было решать свою насущную задачу – концентрировать усилия множества ученых в одном общем деле.
Келдыш выполнял это трудное дело с присущей ему твердостью руки, умением брать на себя ответственность и желанием все доводить до самого конца – до практических результатов. Это еще одна важная его особенность. Действительно, все, за что брался, он доводил до конца, какой бы области это ни касалось.
Видимо, огранизационные его успехи тесно связаны с его позицией исследователя. Келдыш – яркий представитель математики и точных наук вообще. Но первые же его шаги как ученого были направлены на решение острых проблем, которые выдвинула техника. Совсем молодым ученым он начал работать в авиации и решил задачи, актуальные для самолетостроения. В их числе известные его исследования флаттера и шимми – вибраций, из–за которых самолеты гибли в воздухе и даже на земле, когда набирали скорость для отрыва.
…В кабинете академика Королева я видел фотографию, которую Сергей Павлович любил. Там сняты Келдыш, Королев и Курчатов. Называли ее тогда шутя «Три К», а всерьез знали, что изображение трех крупнейших ученых символично. Однако сейчас речь не о значении для науки каждого из них, не об их сходстве и не о различии. Нет. Тут важно, что два старших «К» – и космический и атомный–не могли бы работать без третьего: без Келдыша, без математика, без механика.
Для понимания сложных явлений в ядерной физике и космонавтике нужны были математические методы научного исследования. Они позволяли и осмысливать эксперименты и заменять их там, где эксперимент был невозможен, а также разрабатывать оптимальные технические конструкции для решения новых научных задач. Эти работы определили развитие новой ветви математики, ставшей теперь самостоятельной областью знания – современной вычислительной математикой.
Авиация была для Келдыша только началом. Мстислав Всеволодович стал одним из инициаторов и организаторов широких космических исследований, которые ведет наша страна. И народ наш справедливо назвал его главным теоретиком космоса.
Значение его деятельности ясно каждому. Но все же мне хотелось бы (для некоторой параллели) рассказать об ученом, работавшем значительно раньше, чем Мстислав Всеволодович, – о Э. Резерфорде. Один из друзей сказал ему однажды: «Счастливый вы человек, Резерфорд. Всегда на гребне волны». И услышал ответ: «Конечно. Ведь я сам ее создаю…» Так ответил тот, кому обязана своим появлением на свет новая наука – ядерная физика.
А теперь вернемся к поездкам Келдыша по Украине и к преподанным им урокам. Он настойчиво повторял нам: ни одна из республиканских академий, ни одно научное учреждение не должны дублировать друг друга. Нужно совсем иное. Каждый из центров обязан поставить перед собой свою собственную, пусть узкую, но все же именно собственную задачу. Решая ее, следует добиваться предельных научных работ, выходить на уровень мировой науки и опережать ее.
Келдыш остро чувствовал необходимость скорейшего развития, расширения географии академической науки. За последнее время новые научные центры созданы и на Дальнем Востоке, и на Урале, и в нашей республике. По его замыслу эти центры призваны взаимно дополнять друг друга, органично войти в единую стройную систему советской науки. Их цель – развитие фундаментальных исследований, получение новых научных открытий. И вместе с тем – постоянная живая связь с практикой, с жизнью.
Высокие цели вели и самого Мстислава Всеволодовича Келдыша, замечательного человека, ученого, математика и механика, организатора науки, президента Академии наук СССР. Это – служение стране, создание высокого уровня цивилизации, победа самого справедливого строя – коммунизма.
