Текст книги "Позавчера была война"

Автор книги: Юрий Яковлев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Юрий Яковлевич Яковлев
ПОЗАВЧЕРА БЫЛА ВОЙНА
(Авторский сборник)

Немного о себе

Каждый день моего детства был связан с мамой. Озабоченная и радостная, спокойная и печальная, она всегда была рядом. Она вела нас с сестрой через трудную жизнь, создавая на нашем пути теплое, незамерзающее течение. В последний раз я видел маму на запасных путях московского вокзала, у воинского эшелона. Я был подстрижен под машинку, но форму еще не получил. Это было в ноябре 1940 года, за полгода до начала войны. Мне было тогда восемнадцать лет.

Мама погибла во время блокады Ленинграда, летом 1942 года. Я был далеко от Ленинграда. Моя младшая сестра осталась одна.

Есть люди, которые удивительно скрупулезно помнят свою жизнь. Их память высвечивает в далеком детстве стройную цепь существенных и несущественных событий. Не берусь соперничать с ними. Мое детство хранится в моих рассказах. Оно звучит в них как эхо. То громче, то слабее. Многие свои незабытые переживания я передал и продолжаю передавать героям своих рассказов.

Очень хорошо помню запах свежего кумача. Стою на сцене вместе с другими ребятами и, запинаясь от волнения, произношу слова Торжественного обещания: «Я – юный пионер СССР…» Потом мне повязывают красный галстук, и я вдыхаю в себя неповторимо радостный запах кумача. Тогда еще не было шелковых пионерских галстуков…

Помню морозный декабрьский день, когда весь Ленинград вышел на улицы и замер в скорбном молчании. Самый любимый ленинградцами человек – Сергей Миронович Киров погиб от руки врага… Еще помню приезд в Ленинград испанских детей – маленьких республиканцев. Мы встречали их в порту. Они спускались по трапу, держа у правого плеча сжатый кулак. И мы тоже сжимали кулаки и подносили их к плечу. «Рот Фронт! Но пасаран!..» Некоторых детей сносили с корабля на носилках: они были ранены.

Так надвигалась война. Сквозь время и сквозь страны она грозно и неумолимо приближалась к нашей земле, к нашей жизни. Моя юность связана с войной, с армией. Шесть лет я был рядовым солдатом.

Война была одна, но у каждого человека своя военная дорога. Не все дороги прошли через всю войну… Многие обрывались задолго до Дня Победы. Я был зенитчиком, и наша шестая батарея стояла под Москвой, у деревни Фуники. Враг был еще далеко от Москвы, а мы уже вели бой. Каждый день были налеты вражеской авиации. Рвались бомбы. Свистели осколки. Тянулись веселые огоньки смертоносных трассирующих пуль. Мы были на местах. Мы вели огонь. Когда сам стреляешь, не так страшно. Наша батарея стояла перед противотанковым рвом, и наши пушки были без колес – у нас не было возможности отступать и не было мысли об отступлении. С каждым днем фронт приближался. В самый критический момент немцы были от нас в нескольких километрах. И между нами и немцами не было ни одного пехотинца. В эти дни я подал заявление в партию.

Мы знали, что из-за леса вот-вот выползут немецкие танки. На брустверах наших орудийных двориков лежали ящики с бронебойными снарядами.

Неожиданно через наши головы ударили «катюши». Началось наступление наших войск.

И еще я писал стихи. Первое стихотворение написал еще в школе. На смерть Пушкина. Оно начиналось так:

 
Сто лет тому назад,
На месте том, у Черной речки,
Где редок мир людской.
Коварный выстрел, роковой
Раздался в тишине зловещей…
 

Война превратила мои детские упражнения стихами в страсть. Я почувствовал, как велика сила поэзии, когда она вплотную соприкасается с жизнью.

Писал стихи, когда удавалось и где удавалось. Чаще ночью, при свете коптилки, сделанной из снарядной гильзы. Иногда пристраивался рядом с сапожником в его крохотной землянке. Всю войну был активным военкором газеты «Тревога». В газете часто печатались мои стихи, и очерки, и материалы о боевом опыте зенитчиков. Война вывела на ближние подступы к литературе.

Есть события, которые время делает более значимыми и зримыми, поворачивает новыми, неожиданными гранями. Такова война для тех, кто пережил ее. Может быть, потому о войне я и начал писать через много лет после того дня, когда отгремел салют Победы.

В Литературный институт имени Горького я пришел еще в солдатской шинели. Через несколько лет в «Знамени» появились циклы моих армейских стихов, тепло напутствуемых Николаем Тихоновым. Тогда же началось знакомство с Михаилом Аркадьевичем Светловым и большая многолетняя дружба с Львом Кассилем, Сергеем Михалковым, Анатолием Алексиным. Институт окончил в 1952 году, уже будучи автором нескольких книг, членом Союза писателей. Старая шинелька, которую я еще долго носил после армии, сносилась. Военная жизнь осталась позади. Началась новая жизнь.

Моя первая книга называлась «Наш адрес». Она вышла в 1949 году в Детгизе – в издательстве, которое стало для меня родным домом и сыграло немалую роль в моей жизни. «Наш адрес» – была детской книгой:

 
Наш адрес необычный,
Живем мы за рекой,
У площади Черничной,
В проезде Земляничном,
На улице Грибной.
 

С первых шагов в литературе писал для взрослых и для детей, о детстве и войне – о том, что сам пережил и что знал. И с тех пор остаюсь верен этим горизонтам жизни.

В детстве я не отличался трудолюбием. Трудолюбивым меня сделала поэзия, позднее – проза. Для меня литература была и остается не только работой, но и страстью, которая взяла верх над всем остальным.

Как я жил? Сотрудничал в газетах и журналах и ездил по стране. Был на строительстве Волго-Донского канала и Сталинградской ГЭС, в колхозах Винницкой области и у нефтяников Баку, участвовал в ученьях Прикарпатского военного округа и шел на торпедном катере по пути дерзкого десанта Цезаря Куникова, стоял ночную смену в цехах Уралмаша и пробирался в плавни Дуная с рыбаками, гостил в военных и пионерских лагерях, несколько раз возвращался к руинам Брестской крепости и изучал жизнь сельских учителей Рязанской области, встречал в море флотилию «Слава» и бывал на погранзаставах Белоруссии. И встречался с ребятами в школах, библиотеках, детских домах – во всех уголках страны. И всегда стремился не «собирать материал», а пожить жизнью своих героев.

В 1960 году в «Огоньке» появился мой первый рассказ «Станция Мальчики». Это был переходный момент в моей творческой жизни. Так стал прозаиком.

Нет, я не изменил поэзии. Поэтические образы перекочевали из стихов в рассказы, а ритмы стихов сменили ритмы прозы. Не мыслю себе рассказа без внутреннего ритма, без строгого построения, без поэтической атмосферы.

Рассказы я пытайся писать и раньше и даже выпустил две тоненькие книжки («Пост номер один» и «Созвездие паровозов»), но по собственному суровому счету все началось со «Станции Мальчики».

Вслед за этим рассказом появился рассказ «Мальчик с коньками», ставший верным спутником многих моих книг.

В жизни писателя всегда большую роль играет поддержка журнала, газеты, издательства. Сознание того, что кто-то ждет твои произведения, радуется твоим удачам, хочет помочь тебе встретиться с читателями, имеет большое значение. В моей новой «прозаической» судьбе такую роль сыграл «Огонек», а затем «Известия». Дружба с «Известиями» началась с рассказа «Собирающий облака», отмеченного первой премией редакции. И с тех пор почти все, что выходит из-под моего пера, попадает в «Известия».

Я всегда любил животных: собак, лошадей, коров. И кошек. И зверей, которые сидят в клетке, но которых так мучительно хочется погладить и почесать за ушком. В последние годы у меня появилось немало (но и немного!) рассказов, связанных с животными. И все началось с того, что в доме сперва появилась одна собака – Динго – Доня, Донюшка. Потом – тринадцать щенков. Потом из тринадцати с нами осталась Эгри – Люля – Люлечка. Эти две собаки как бы открыли мне путь ко всем зверям. Я глубже и сильнее стал любить мир живых существ. В моей жизни собака – новый, с ее помощью открытый горизонт жизни. Новая запевшая струна. Новые переживания, страдания и радости. Я убежден, что тот, кто любит собак или других животных, больше любит людей.

Есть писатели, которые стесняются называться «детскими». Я – детский писатель и горжусь этим званием. Люблю своих маленьких героев и своих маленьких читателей. Мне кажется, что между ними нет границы, и я как бы одним рассказываю о других. В детях всегда стараюсь разглядеть завтрашнего взрослого человека. Но и взрослый человек для меня начинается с детства. Я не очень-то люблю таких людей, которых невозможно представить себе детьми. В настоящем человеке до последних его дней сохраняется драгоценный запас детства. Самое чистое и самое самобытное в человеке связано с детством. А мудрость, ум, глубина чувств, верность долгу и многие другие замечательные качества взрослого человека никогда не вступают в противоречие с его неприкосновенным запасом детства.

Большое место в моей жизни занимает работа в кинематографе. У меня за спиной несколько полнометражных художественных фильмов: «Пущик едет в Прагу», «Первая Бастилия», «Всадник над городом», «Мы с Вулканом», «Красавица». С большим увлечением работаю на студии мультипликационных фильмов. «Белая шкурка», «Умка», «Бабушкин зонтик», пожалуй, самые удачные из мультфильмов, снятых по моим сценариям.

Есть вещи, которые на первый взгляд не кажутся стоящими в одном ряду. Любовь к родной природе, к земле, ко всему живому, что пробивает себе путь к жизни, эта любовь кажется очень далекой от войны, от подвигов, от смерти. Но добро должно быть сильным, мужественным, оно должно быть под надежной защитой – только тогда оно победит и восторжествует. Вот почему мои рассказы о войне, и рассказы о детях, и рассказы о четвероногих друзьях стоят в одном ряду, дополняют друг друга и служат одному делу.

Нет на свете ничего страшнее забвенья. Забвенье – ржавчина памяти, она разъедает самое дорогое. Чтобы бороться с забвеньем, нужны свежие силы.

Один мальчик сказал: «Почему, когда человека зовут в бой, у него есть и имя и фамилия, а когда он погибает в бою, то становится безымянным?»

Если меня спросят, каких ребят я ценю больше всего, я отвечу: тех, кто борется с забвеньем, кто возвращает павшим героям их имена – красных следопытов.

Когда смотрю на большую, могучую реку, меня всегда интересует робкий, едва заметный ручеек, который дает ей начало. После долгих раздумий я пришел к простой истине, что любовь к Родине начинается с любви к матери. А человек начинается с его отношения к матери. И все лучшее, что в человеке, достается ему от матери.

Живу на природе, в окружении берез и елок. У меня в лесу есть знакомые деревья. Например, дружу с дикой яблонькой, узнаю ее даже зимой, когда все деревья похожи друг на друга. В безветрие, после снегопада, спешу к ней, чтобы сбить гнетущий снег. Иногда на стук моей машинки прилетает дятел. И сейчас за окном, в кормушке мне подстукивают клювами синицы и поползень. А когда перестану печатать, прилетит красивая сойка. Но самые красивые птицы на свете, по-моему, сороки.

Как-то автор «Трех толстяков» Юрий Олеша провозгласил лозунг: «Ни дня без строчки!» У меня бывают дни без строчки, и даже недели. Но мысль о новой работе никогда не покидает меня. Герои и сюжеты новых, еще не написанных рассказов всегда со мной. И без них не могу прожить ни дня.

Салют

Прохладным майским вечером отец и сын ждали салют. Сын вскарабкался на подоконник, а отец стоял за его спиной и на всякий случай держал мальчика за лямку штанишек.

– Скоро? – нетерпеливо спрашивал мальчик и сильнее прижимался носом к стеклу.

– Скоро, скоро, – отвечал отец и посматривал то на часы, то на небо.

– Давай откроем окно, – предложил сын.

– Зачем?

– Чтобы лучше было слышно.

– И так услышим.

Отец присел на край подоконника. Неожиданно мальчик повернулся к нему и спросил:

– А у дедушки была борода?

– Нет. Он был молодым.

– Разве дедушки бывают молодыми?

– Бывают… стало быть.

– А усы?

– Что «усы»?

– Усы у него были?

– Кажется, были.

– И винтовка была, – произнес мальчик.

Отец удивленно посмотрел на сына и спросил:

– Кто это тебе сказал… про винтовку?

– Знаю. А патроны он тебе дарил?

– У него не было патронов, когда он уходил на войну.

– Были. Надо было попросить. Ты не попросил?

Отец ответил не сразу. То ли подыскивал слова, то ли подумал, почему и в самом деле не просил патронов. Он сказал:

– Я плохо помню. Когда дедушка уходил, я был таким, как ты.

Мальчик пропустил его объяснения мимо ушей. И снова спросил:

– А где дедушка?

– Он не вернулся с войны.

– Почему не вернулся?.. Ты напиши ему, пусть возвращается.

– Туда не ходит почта.

– А почтальоны… с толстой сумкой на ремне?

– Не ходят.

– Может быть, съездим за ним? В воскресенье.

– Туда не ходят поезда.

– Поедем на автобусе, а там пешком. Войну посмотрим.

– Войны давно нет.

– Когда дедушка вернется?

– Никогда.

– Никогда – это долго?

– Долго.

– Подождем. Правда?

– Понимаешь, какое дело. Дедушка погиб.

– Как – погиб?

– Фашист выстрелил в него, и он упал. Пуля попала в сердце. Вот сюда.

Отец показал, куда попала пуля, и мальчик долго рассматривал верхний карман пиджака, где отец держал палец. Потом он спросил:

– Давно?

– Ну да. Очень давно.

– Может быть, уже зажило. Раз давно.

– Он же умер.

Отец долго не решался произнести это слово, но оно не произвело на мальчика никакого впечатления. И отец удивленно смотрел на сына, словно дожидался, когда наконец слово «умер» дойдет до его сознания. Но мальчик как ни в чем не бывало барабанил пальцами по стеклу.

Потом мальчик сказал:

– Все вернулись, и дедушка вернется… попозже. Правда?

– Ничего ты не понимаешь.

– Понимаю, понимаю… Он без бороды, но патроны у него были.

– Сейчас салют начнется. Смотри.

Вдалеке громыхали орудия, и тяжелый раскат донесся не до слуха, а ударил прямо в грудь. И сразу по темному небу с треском покатились разноцветные шаровые молнии. И в их коротком сиянии стремительно пронеслись призрачные стаи вспуганных голубей.

– Кто это стреляет? – спросил мальчик.

– Солдаты.

– Которые вернулись?

– Разные.

– А почему звенят стекла?

– Это бьют пушки.

– С войны?

– Из пригорода.

– Нет, они бьют с войны, – стоял на своем мальчик. – Я точно знаю. И та белая ракета тоже с войны. Ты был на войне?

– Нет, – ответил отец, – я же был маленьким, как ты.

– Вот ты и не знаешь, что пушки бьют с войны. Закрой глаза, лучше будет слышно. Бум. Бум. Это дедушка бьет с войны.

– Пусть будет по-твоему, – тихо сказал отец.

Но мальчик не слышал его слов.

– Дедушка потому и не вернулся, чтобы бить из пушек, когда салют. Правда?

– Правда.

В комнате было темно. И только огни ракет на несколько мгновений освещали отца и сына то зеленым, то красным, то желтым светом. Над городом гремел салют. Но отец не следил за восходом ракет. Он смотрел на маленькую фигурку, прижавшуюся к стеклу, на сплющенный нос и на широко раскрытые глаза. И отцу казалось, что глаза сына видят то, что он, взрослый человек, никогда не сможет увидеть: они видят войну, видят распаленные лица солдат и дедушку, который не вернулся с войны, чтобы бить из пушек, когда салют.

Алеша

Он лежал в монастырском дворе, уронив голову на плечо и прижавшись щекой к земле. Ко лбу прилипла жидкая мальчишеская челка, подстриженная по моде того времени наискосок. Под тонким опущенным веком угадывалось крупное глазное яблоко. Гимнастерка с зелеными пограничными петличками была измазана сажей, словно он вернулся с большого пожара. Кровь выступила на рукаве неровным темным пятном, края которого высохли и поржавели. Между верхней и средней пуговицами тоже темнело пятно – небольшое, неприметное, хотя главное ранение было в грудь.

Острая травинка временами касалась века, и оно вздрагивало. Это было единственным признаком жизни. Алеша не слышал орудийного грохота, не улавливал горького запаха дыма. Не чувствовал боли. Боль покидала его вместе с жизнью. Он еще не был мертв, но и к живым его трудно было причислить: он находился на той грани, откуда уже не возвращаются. Жизнь покидала его медленно, уходила в землю, на которой он лежал.

Над умирающим пограничником стояли три монаха в черных одеждах. Один из них, невысокий, полный, большеголовый, шептал молитву, просил у неба немыслимого. Другой, остробородый, со впалыми щеками, смотрел на Алешу, как на сына, и в глазах у него стояли слезы. Третий же, совсем старенький, белый, сохранял благостное спокойствие. Три православных монаха обители святого Ануфрия, покровителя строгой иноческой жизни, несли караул при умирающем советском бойце.

Когда немцы переправляли Алешу с советского берега, волны, ударявшие в резиновое днище надувной лодки, отдавались болью в простреленной спине. И он сделал попытку приподняться, чтобы перевалить за борт, но это ему не удавалось. Его внесли в монастырские ворота с надвратной звонницей и положили в траву перед свежепобеленной стеной. И Алеша на мгновенье ощутил мягкий холодок и аппетитное похрустывание морозного снега. Если бы можно было приложить этот снег с голубинкой к ранам. Отчего у него кружится голова? Ах, да он катится с горы в лукошке с ледяным дном. Он мчится со страшной скоростью, едва удерживая равновесие, и вертится как волчок. Ребята стоят наверху и ждут, когда он перевернется. А он вцепился руками в лукошко, откинулся назад, поднял ноги. Свистит ветер, небо и земля идут кругом. Только бы не перевернуться! И тут его отбрасывает в сторону, и он зарывается в рыхлый, взбитый снег. Снег забирается в рот, в нос, за ворот, под рукавички. А там, наверху, смеются и торжествуют. И Алеша смахивает снег с лица, смеется. Но потом он вдруг чувствует, что отбил плечо, грудь, спину и снег не холодит, а жжет. И он лежит на земле под белой церковной стеной. И над ним пьются монашечьи рясы. И звучит немецкая речь.

Несколько раз немцы пытались узнать его имя, номер части, откуда он родом, но Алеша долго не приходил в сознание, и говорить с ним было бесполезно.

Алеша слышит чужую речь, и ему кажется, что идет урок немецкого языка и учитель требует, чтобы Алеша назвал формы глагола «шрайбен». Алеша никак не может вспомнить и мучается. Голос учителя звучит все громче. Алеша напрягает память и наконец вспоминает, губы чуть слышно произносят:

– Шрайбен… шриб… гешрибен…

Немецкий офицер, услышав знакомое слово, удивленно поднял брови и наклонился над раненым пограничником.

– Вас? Вас заген зи?.. Что? Что вы говорите?..

Но губы бойца шептали уже совсем другое:

– Стебель… гребень… рукоятка…

Теперь в бреду он отвечал не школьный урок, а военный.

– Удивительный человек, – пробормотал немец, – уже умер, а говорит.

Монахи, как по команде, перекрестились. Офицер зашагал прочь.

Нет, Алеша не умер. Он погружался в забытье, и каждый раз из темных бездонных глубин его возвращали на поверхность порыв ветра, звук голоса, запах реки, солнечный блик, прикосновение травинки, и он как бы продолжал прерванную жизнь.

Неожиданно он начал шарить по земле пальцами: что-то искал на ощупь, не открывая глаз. Монахи переглянулись. Что хочет умирающий воин? Тянется к воде или ищет руку ангела? Алеша искал фуражку. Свою фуражку с зеленым верхом, с лакированным козырьком, с вишневой звездочкой. Фуражка очень шла ему, делала лицо строже, взрослее. Правда, в фуражке заметнее оттопыривались уши, и Люся прижала его уши ладонями. Уши не держались. Тогда Алешка снял фуражку и осторожно, как венок, надел на Люсины вьющиеся рыжеватые волосы. Девушка по-военному поднесла руку к козырьку и рассмеялась. И они зашагали по шоссе.

– Ты кем был на гражданке? – спросила Люся.

– Учителем.

– Учителем? – она оживилась. – Если бы ты у нас был учителем, я получала бы одни пятерки! А может быть, ты сочиняешь?

– Не сочиняю. Учительствовал. Правда, недолго – призвали на границу.

– Не похож ты на учителя.

– На кого же я похож? – не выдержал Алеша.

Люся остановилась и стала всматриваться в лицо Алеши, при этом незаметно приближалась к нему. А он стоял в счастливом оцепенении, задержав дыхание и опустив руки по швам. Он чувствовал ее дыхание, травяной запах волос, шорох платья, скрип новеньких туфель. А девушка все приближалась и наконец коснулась кончиком носа его щеки, и щека вспыхнула. Алеша прошептал:

– Что ты?

Люся ничего не ответила, отпрянула от него и быстро зашагала по шоссе. Алеша как бы очнулся и кинулся за ней. И, не зная, что сказать, наобум пробормотал:

– На кого же я похож?

– На мельника! – не поворачивая головы, сказала Люся.

– Ты смеешься.

– Нет, нет, ты похож на мельника. У тебя даже нос в муке. Потрогай.

Он провел ладонью по носу. Люся тихо засмеялась. Ох эти рыжие девчонки! Алеша совсем стушевался. Он плелся за Люсей, а она шла сама по себе, сдвинув на затылок пограничную фуражку.

Потом он нашел в фуражке золотистый, свернутый пружинкой волос. Это было на рассвете вчерашнего дня, в дозоре у старого дуба. Он осторожно взял в руку шелковистый волосок, провел им по щеке, и ему показалось, что Люся наклоняется к нему и глаза ее смеются. «На кого же я похож?» – «На мельника!» Золотая паутинка рассвета дрожала в его руке. И он залился краской, смутясь самого себя. В это мгновенье за его спиной раздался страшный грохот, воздух стал плотным, и дымный огненный столб взвился к небу.

Над монастырскими воротами ударил колокол, но его серебристый дробный звук не поплыл над землей, а тут же был заглушен, сбит в полете грохотом орудий. Этот звон был хорошо знаком Алеше. Он часто слышал его с той стороны. Самого монастыря не было видно. Только единственный купол с крестом возвышался над сплетением ветвей. Зато маленькая деревянная каплица стояла на самом берегу. По преданию, на этом месте затонула греческая барка, которая возвращалась «из воряг» домой – «во греки». На затонувшей барке была найдена икона святого Ануфрия… На прибрежном заливном лугу паслись коровы. В дни праздников гуляли крестьяне. На кромке воды шли польские пограничники в квадратных конфедератках с орлом. Светило солнце. Барабанил по листьям дождь. Сыпали мокрые хлопья снега. Пели соловьи. Но это было давно – полжизни тому назад, полжизни, уместившиеся в один листок календаря.

Алеша знал, что это должно начаться, ощущал реальную неизбежность этого начала, но не предполагал, что все произойдет так быстро – на исходе тихой июньской ночи – самой короткой ночи года.

Когда в стороне заставы начали рваться снаряды, первым его желанием было бежать туда, где сейчас в грохоте разрывов горел дом и погибали его товарищи и командиры. Но он не смел без приказа покинуть свой пост. Он послал на заставу своего напарника – повара. Сам же, подхватив ручной пулемет, залез на дуб и стал наблюдать за рекой. Светлая вода Буга привычно поблескивала, и над ней поднимался теплый молочный пар. От игры рыб по воде шли круги. Война еще не дошла до Буга. Алеша поднес к глазам бинокль. Через несколько минут он увидел, как в воду поползли лоснящиеся бизоньи тела надувных лодок. На спины «бизонам» быстро попрыгали немецкие солдаты. Лодки сразу же стало сносить течением. Солдаты налегли на весла. Алеша впервые увидел настоящих немцев. Закатанные до локтей рукава и распахнутые на груди воротники делали их похожими на майнридовских путешественников, только вместо традиционных пробковых шлемов – стальные каски. Лодки-бизоны бесшумно плыли к нашему берегу. Ручной пулемет лежал на толстой дубовой ветке. Сошки повисли в воздухе, как школьный циркуль. Алеша прижался плечом к прикладу и прищурил глаз. Он увидел врагов в прицеле. Старым бойцам мишень напоминает врага. Молодому необстрелянному пограничнику Алеше немцы напомнили мишень «фашист» – щит с изображением мутно-зеленого немца в мутно-зеленой каске. Только сейчас эта мишень была многоголовой, и двигалась, и в любое мгновенье могла открыть огонь, могла ранить, убить. Алеша был один. Даже повара не было – пошел на заставу.

Алеша замер. Мушка застыла в прорези, как маленький черный поплавок в серебристой, окутанной туманом бугской воде. Алеша ждал, когда лодка приблизится к фарватеру – к той невидимой черте, которая являла собой государственную границу. И когда первый серый «бизон» с немцами на спине пересек эту черту, пограничник нажал на спусковой крючок.

Его оглушил радостный грохот собственного оружия. Пулемет стучал, как отбойный молоток. Приклад жестко ударял в плечо. Вытянутый огненный язычок танцевал в раструбе пламегасителя. Гильзы, побрякивая о сучья дуба, летели на землю. Маленький черный поплавок танцевал по бугской воде. Из подбитых «бизонов» выходил воздух, и они шли ко дну. Фашисты прыгали в воду и плыли обратно к западному берегу, оставляя раненых и убитых. Мишень как бы размокла в воде, распалась на мокрые клочья, которые относило к тому берегу.

Алешка почувствовал себя сильным и счастливым. Он сидел на ветке дуба, и его трясло от тихого радостного смеха. Он никак не мог взять в толк, что это была первая цепь, что за ней будет еще цепь, еще десять цепей, сто, сто тысяч. И что не хватит его, Алешиных, запасов патронов, сил, крови, жизни, чтобы одному удержать их. Но часовой на границе обязан задерживать всех лиц, нарушающих границу.

В это время внизу позвали:

– Алеша! Это я! Слазь…

Вернулся повар. Алеша спрыгнул на землю.

– Что там?

– Заставы нет. Сгорела дотла. Комендатура тоже. Много ребят полегло.

Алеша внимательно посмотрел на товарища: лицо повара было серым. Словно за полчаса он постарел на десять лет.

– Как нет заставы? – спросил Алеша.

– Они заранее знали координаты… Они били из орудий без пристрелки.

– Наши части не подошли? – спросил Алеша.

– Нет там никаких частей.

– Будут! – уверенно ответил пограничник. – Надо продержаться. У тебя оружие есть?

– Винтовка. Две гранаты… Есть хочешь? Каптерка уцелела, я принес колбасы…

В это время с западного берега устремился тонкий, нарастающий вой. Он всверливался в сердце и приближался. И двум молодым бойцам казалось, что мина летит прямо в них. Они невольно прижались друг к другу. Но мина разорвалась метрах в ста правее.

– В укрытие! – скомандовал Алеша.

Они скрылись в темном, обгоревшем от попадания молнии дупле дуба. Они стояли вдвоем в тесноте, и в перерыве между разрывами было слышно их громкое дыхание: полый ствол дуба усиливал звук, как огромный резонатор.

– Тебе не страшно? – спросил повар.

Алеша смолчал. Страх надо скрывать, глушить, подавлять, как лесной пожар, которому только дай волю. Сейчас страху нельзя было давать волю.

– Мне страшно, – признался повар. – Скорей бы все кончилось.

– У нас тоже есть минометы, – сказал Алеша. – И танки, и истребители, и все, что надо. Главное – продержаться.

– Заставы нет, – как бы сам себе сказал повар, – и непонятно, что за нами.

– Понятно! – упрямо сказал Алеша. – За нами Дубица, Домашево, Минск, Москва, Пермь, станция Кын, деревня Грязнуха…

– Ты где родился?

– В Ростове…

– И Ростов за нами. Понял?!

Ответа товарища он не услышал. Его накрыл грохот близких разрывов.

Потом Алеша отправил повара на заставу за патронами. Повар не хотел оставлять Алешу, но тот, как старший по наряду, приказал идти.

Снова ударил колокол. Его не касалось, что происходит вокруг, не смущал грохот орудий, он нес свою колокольную службу: звенел, когда положено было звенеть, война, не война. На этот раз удары колокола отозвались в раненом пограничнике смутной тревогой. Он вздрогнул и почувствовал резкую боль в плече. Эта боль, знакомая и выстраданная, повела его, как тропинка. Он как бы очутился в дупле, в своем надежном укрытии, которое немцы на том берегу принимали за дот. К тому времени кустарник сильно обгорел и был побит осколками. Трава почернела вокруг. Фашисты вели плотный минометный огонь по большой площади. А Алеша все время менял огневую позицию. Он ловко карабкался по ветвям, стрелял то с земли, то с макушки дуба.

На середине реки, где проходила линия границы, Алеша воздвиг огнем своего пулемета непроходимую стену. Немцы разбивались о нее, гибли, поспешно откатывались обратно, но разрушить преграду не было никакой возможности, стена исчезала так же неожиданно, как и появлялась.

Когда огонь был особенно плотным, Алеша укрылся в дупле. Его беспокоил повар. Неужели он сбежал с этой Алешиной Малой земли, где, кроме огня и осколков, ничего нет? И Алеше в первый раз стало страшно оттого, что кто-то может сбежать, уступить им…

Потом обойма кончилась, и он вышел из дупла. Он посмотрел на реку. Подышал. И тут запоздалая мина хлопнулась рядом. Сверкнула, ударила по глазам, грохнула, и неожиданная нестерпимая боль обожгла плечо. В это время на той стороне ударил колокол.

Алеша упал. Боль оглушила его. Он не мог ни о чем думать, только о боли. Она стояла в глазах, отдавалась в голове. Она заглушила колокол. А с того берега уже стаскивали в воду надувные лодки.

Где же повар? Куда он девался? Ему бы пончики жарить, а не воевать. И стрелял он неважнецки. Но сейчас до зарезу был нужен человек. Хоть какой-нибудь, только свой.

Алеша оторвался от земли и дополз до пулемета. Кое-как поставил его на сошки. Оперся на один локоть. Прицельная мушка прыгала по воде и никак не могла зацепиться за борт лодки. Алеше казалось, что по реке плывут настоящие бизоны, плывут к нему, чтобы растоптать его копытами. Они плывут спокойно, потому что знают, что все живое на нашем берегу уничтожено: и взвод и дот – все, за что враги принимали Алешу и его пулемет.

Локоть дрожал, и Алеша никак не мог остановить мушку: она соскальзывала с лиц, с касок, с мутно-зеленых мундиров. Лодки уткнулись тупыми носами в берег. И по дымящейся траве уже бежали первые каски и закатанные рукава. Еще несколько мгновений, и с Алешей все будет кончено. Он слышал глухой стук сапог. Дыхание бегущих. Команду: «Шнеллер! Шнеллер!» Рослый белобрысый немец со шрамом на скуле вырос перед Алешей. Обнаженные до локтей руки были в пуху и в бесцветных веснушках…

Война, как река, рассекала Алешину жизнь. Все дорогое осталось на том берегу, куда он уже никогда не сможет доплыть. Он мог только смотреть на тот берег, ждать: может быть, мелькнет знакомое лицо, донесется обрывок песни, повеет черемухой… Алеша не слышал гула орудий и раздирающего воя бомб – перенесся на тот берег… Когда он, молодой учитель, вел свой первый урок, ребята очень шумели, но Алеше от волненья казалось, что в классе тихо. Маленькую боль заглушает большая. Старую рану – новая.

Так устроен человек.

Если бы сейчас пришла Люся. Если бы она склонилась над ним так, чтобы золотистый волосок коснулся его щеки…

Они как-то были в кино, смотрели картину «Если завтра война». Тогда еще не было слов: «Застава ведет бой», «Не вернулся из наряда», «Разбит пулемет», «Командир погиб, команду принял политрук», «В районе 117-го погранстолба артобстрел», «Умер от ран», «Немцы обходят с фланга», «Застава с начальствующим составом погибла смертью храбрых, отстаивая Родину от вторжения фашистов»… Война была только в кино, но Люся возвращалась домой подавленная, с каким-то недобрым предчувствием. Она спросила: