Текст книги "На великом историческом перепутье"

Автор книги: Юрий Ключников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

Этим я хочу сказать следующее: – всякое неимпериалистическое государство, какой бы минимальной ни была его национальная притязательность, всегда в основе своих устремлений узко эгоистично, националистично. Напротив, вопреки всему своему ненасытному национализму, империалистические государства во всякую эпоху выступают носителями стремлений к международному прогрессу, т. е. силами общечеловеческого объединения. И во всяком случае, среди всех мыслимых разновидностей национализма – как раз национализм империалистического государства точнее всего отражается в его международной и мировой программе и остается совершенно непонятным вне этой программы.

Таким образом, империалистическое государство есть такое государство, которое сознательно стремится разрешить международную проблему одними только своими силами, как специально предназначенное для этой исторической миссии.

Мне могут возразить, что в известной степени всякое государство, сколько-нибудь значительное, стремится разрешить международную проблему.

Совершенно справедливо. Но именно поэтому-то мы и считаем, что «империалистические» тенденции не представляются единственным признаком империализма. Перед этим мы уже указали другой его признак: – исключительно великие государственные ресурсы империалистических держав, благодаря которым они не только хотят по-своему организовать человечество, но и могут при случае сделать это.

Теперь же нам остается увидеть третий и последний отличительный признак империализма: – особый характер его средств и методов. Иначе нам могли бы указать на такие великие современные страны, которые и хотели и могли разрешать по-своему международную проблему (проблему политического объединения всего человечества в одно целое), но которые именно в этот момент являлись наименее империалистическими среди всех.

Зато стоит только к особой силе и особой воле империалистического государства прибавить признак его специфических способов действия и методов, как империализм выступит пред нами с полной отчетливостью.

Каковы же способы действия и методы империализма?

Мы уже говорили о них. Это: – насильственное навязывание одной нацией всем остальным своей единоличной воли, подчинение ею себе некоторых стран с помощью прямого и открытого принуждения, религия силы и неравенства, милитаризм; и в особенности войны, войны, войны…

Таким образом, формула империализма, наиболее краткая и вместе с тем наиболее правильная, может быть дана в следующих словах: это политическая программа великого народа, который, обладая максимальными государственными ресурсами, считает себя предназначенным за свой страх разрешить международную проблему методами принуждения и войн.

После всего того, что мы знаем теперь относительно империализма, мы вправе усматривать в нем адекватное выражение программы мирового консерватизма. Вот почему, при желании, можно подменить термины и вместо того, чтобы спрашивать об условиях, необходимых всякому империализму для осуществления поставленных им себе задач, можно спросить об условиях, при которых консервативная мировая программа оправдала бы себя с двойной точки зрения – исторической и этической.

Не будем повторять того, что уже нами излагалось однажды и что имело непосредственное отношение ко всякому вообще консерватизму. Скажем коротко: для торжества мирового консерватизма нужно чтобы осуществление его задач было поручено своего рода новой Германии, но только еще во много раз более сильной, богатой, великой, культурной, националистичной, милитаристичной, традиционалистской, религиозной, моральной, притязательной и заносчивой, чем такою была недавняя Германия Вильгельма II. Необходимо, далее, чтобы все остальные страны не были ни сильны, ни богаты, ни культурны, чтобы они совершенно не имели национального самолюбия и в решительный момент новой мировой войны отказались бы от всякой самозащиты, предпочтя ей долгие периоды порабощения или подчинения.

Если где-нибудь на свете существует такой ультра великий "избранный народ", пусть он дерзает. Если, с другой стороны, все остальные народы вместе, действительно, ровно ничего не стоят по сравнению с ним, пусть они и не думают ни о каком сопротивлении, а подчиняются беспрекословно: так будет несравнимо лучше для всех.

По счастью, действительное положение вещей совсем иное сейчас.

Сейчас, после военного поражения Германии в конце 1918 года, не только не найти государства в десять раз более империалистичного, чем она была еще недавно, но даже не найти и мало-мальски похожего на нее по силам и устремлениям. Кое-кто, быть может, и не прочь был бы взять с нее пример, да нет достаточных данных. У других, быть может, нашлись бы и нужные ресурсы, да нет желания дерзать и рисковать. А главное, ни при каких обстоятельствах общая семья народов не согласилась бы проявлять себя беспомощной и безответной пред лицом новой Германской империи нового Вильгельма II.

И все же предположим на мгновение, что эта новая Германия неожиданно создалась где-то в Европе, в Америке или в Азии и что она решила навязать свою программу всемирной организации всем остальным народам. Если бы ей это удалось, то – несомненно – при том только главнейшем условии, что основным этическим двигателем ее была бы Мораль со всем, что с нею связано. Успех ее сам собой открыл бы широкий путь к тому, чтобы вся последующая международная жизнь начала развертываться преимущественно под знаком моральных импульсов.

Но тогда возникает вопрос: – краток этот путь или долог? – Легок или труден? Или – иначе: достаточно ли было бы полной победы одного империалистического государства над всеми остальными для того, чтобы в будущем вся жизнь человечества управлялась преимущественно с помощью моральных сил и норм абсолютных, или же для этого понадобилось бы предварительно выполнить ряд каких-то других условий?

Таков последний из вопросов, связанных с этико-социологической критикой империализма.

На мой взгляд, ответ на него должен быть без колебаний дан в смысле второй альтернативы. Мировое господство некоего великого «морального» государства не сделало бы тотчас же моральными все вообще отношения между государствами. Для того, чтобы вся совокупность бывших независимых государств оказалась в состоянии подчиняться прежде всего моральным двигателям (в своих отношениях друг к другу и к общему поработителю), ей понадобилось бы прожить длинный исторический период, в течение которого все без исключения благоприятствовало бы развитию и укреплению международного морального смысла. Понадобилось бы также, чтобы все народы выработали в себе одинаковую религиозную концепцию государственной власти, чтобы в их среде ярко стал проявлять себя дух пассивного повиновения, чтобы этот дух повиновения постепенно трансформировался в прочную священную традицию.

И это далеко еще не все.

Было бы совершенно необходимо, чтобы новое положение вещей начало постепенно восприниматься, как одинаково выгодное для всех и чтобы под водительством – отныне отеческим – "избранного народа" все остальные народы сделались бы более или менее богатыми, счастливыми и быстро двигались бы по пути культурного прогресса. – В заключение они правильно и ко всеобщей радости поделили бы между собою культурный и производительный труд, так что одни стали бы почти исключительно земледельческими народами, другие промышленные, третьи – торговыми, четвертые и пятые – нациями правителей, ученых, артистов…

Однако, довольно… Началась уже область фантазии.

От нас требовалось лишь указать наиболее общим образом, что для торжества консервативной программы и морального начала в международных отношениях (за счет начал правового и политического) необходимо наличие целого ряда почти неосуществимых условий.

Укажем, впрочем, еще одно из них, последнее и наиболее трудное: необходимо, чтобы тяжкие последствия недавней мировой войны перестали давать себя знать и чтобы беспримерный международный хаос теперешних дней вдруг оказался не более как плодом чьего-то испуганного воображения. Не правда ли? – ведь, таково основное требование всякой консервативной политики: она с успехом может применяться только там, где государственные дела идут благополучно, социальный механизм работает правильно и все основания общественной жизни представляются наилучшими из возможных и наиболее солидными. Следовательно, выходит, что сначала придется восстановить международный порядок, а потом уже подготовлять почву для мировой консервативной программы, моральной и империалистической.

Однако, – если международный и мировой порядок способен восстановиться без империализма, зачем же мучиться тяготами империализма? Если международная жизнь способна прогрессировать без предварительного создания особой международной морали, зачем мечтать об этой морали, так трудно достижимой, зачем столетиями работать в жестоких страданиях над ее созданием? По средствам ли человечеству лелеять идеал международной Морали в качестве главной основы мировых общественных отношений, и не обманчив ли этот идеал?

Тем, кто так любит судить и осуждать Германию и Вильгельма II, я предложил бы подходить к ним именно с этой точки зрения.

Виновность их несомненна:

Германия и Вильгельм II виновны в том, что сочли достаточным быть моральными и служить моральным целям, чтобы решительно все их действия были затем этически оправданы ими самими.

Германия и Вильгельм II виновны в том, что предприняли грандиозную работу по переустройству всего мира с помощью таких методов, которые заранее обрекали их на неудачу.

Главная же вина Германии и Вильгельма II – в их консерватизме, империализме и утрированном национализме.

Да, да: историческая виновность Германии и Вильгельма II велика и несомненна. Однако, я не хотел бы на этом заявлении ставить точку. Следует еще посмотреть, в какой мере позволительно вменять им их вину и в чем заключаются для них смягчающие обстоятельства. Только тогда мы сумеем извлечь для будущего времени все поучительное, что заключено в историческом примере их честолюбивых заданий и в их трагической судьбе.

Что же увидим мы при этом?

Как бы ни были ошибочны политические планы немцев, это были планы грандиозного масштаба, рожденные творческими силами души великого народа.

Немецкий национализм, как мы только что сказали, был одним из главнейших источников трагических немецких ошибок. Но это был национализм, толкавший на великие замыслы и ставивший себя на службу могучих целей. Он был насквозь пропитан отравой милитаризма, но и сам этот немецкий милитаризм имел за себя серьезные исторические обоснования и оправдания. И несомненно, – только те из остальных народов могут с достаточным правом судить и осуждать немцев, что сами живут историческими планами не меньшей грандиозности, чем немецкие, но при том лучшими и более справедливыми; – а для осуществления этих планов располагают силами большими, чем обладали немцы, да еще правильнее применяют и направляют их. Иначе говоря, немцев можно было бы безоговорочно осудить лишь в том случае, если бы кто-либо другой из наиболее великих народов предпринимал одновременно с ними иные лучшие и легче осуществимые – попытки политической реорганизации мира, а немцы им помешали.

Увы, ни одной такой попытки своевременно не было сделано, если не считать тщедушных и двуличных Гаагских мирных конференций, не сумевших не только разрешить, но и понять стоявших перед ними великих задач.

Наконец, если самою основною из всех немецких ошибок считать желание Германии сделать Мораль главнейшим двигателем всех мировых политических отношений, то совершенно необходимо, чтобы остальным нациям посчастливилось одно из двух: либо таким двигателем вместо Морали с успехом сделать Право или Политику, либо даже установить правильную гармонию между всеми тремя социально-этическими двигателями – Моралью, Правом и Политикой; гармонию, которая одна способна обеспечить безусловное торжество справедливости среди людей и народов.

В процессе борьбы против Германии остальных народов, и благодаря этой борьбе, попытки разрешить международную проблему преимущественно на началах Права и Политики были сделаны, наконец. Я имею в виду во-первых, американскую попытку превратить мир в единую Лигу Наций и, во-вторых, русскую попытку в революционном порядке перестроить все внутригосударственные и междугосударственные отношения, нераздельно слив их воедино и установив на совершенно новых принципах.

Об американской попытке и об Америке – в ближайший чае, об русской – в последующие часы.

Глава 3. Мировой либерализм. – Америка и Вильсон

I

Здесь нам предстоит иметь дело с Правом в качестве второй из трех основных социально-этических сил.

Отличительные признаки Права и его функции весьма сильно разнятся от тех, что в предыдущей главе мы видели при анализе Морали. Начать с того, что оно не претендует ни на какое божественное или сверхъестественное происхождение.

Истинный создатель права сам человек.

Он его творит, то в форме закона, то в форме договора. Можно сказать поэтому, что право есть постольку Право, поскольку в основе своей оно является либо законом, либо договором, соглашением. Обратного же утверждать нельзя, – так как ни один закон и ни одно соглашение не обнаруживают никаких свойств Права до тех пор, пока они не установлены в строго определенном формальном порядке.

Условному, относительному происхождению Права соответствует относительный характер его норм.

В принципе всякая юридическая норма обусловлена временем. Разумеется, никому нельзя запретить толковать о праве «незыблемом», «нерушимом» и «вечном»; однако, всеми подобными эпитетами может высказываться лишь то, что право остается таким, каково оно есть, впредь до его отмены в определенном порядке. Не более. Иначе получаются весьма крупные теоретические и практические ошибки.

Относительная сущность правовых норм проявляется не в одной только временности их существования, впредь до отмены. В гораздо большей степени она проявляется в том, что они отнюдь не притязают воплощать веления высшего, абсолютного Добра, или высшей, абсолютной Справедливости. Нет, это совсем не задача Права. Это задача Морали, как мы уже знаем. Право же, напротив, выступает на сцену по преимуществу как раз тогда, когда или вовсе нет подходящих абсолютных норм, или когда они неприменимы к данному конкретному случаю. Главная же его задача заключается обычно в том, чтобы среди нескольких возможных правил поведения выбрать и признать за обязательное одно какое-нибудь за счет всех остальных.

Благодаря всем этим своим свойствам, Право выступает не как совокупность суверенных предписаний, но как известная искусственная равнодействующая противоположных воль и несогласимых убеждений.

В очень многих случаях юридическим постановлениям повинуются против своего желания. Однако, Праву довольно безразлично, что люди думают о нем или что им подсказывает внутренний голос их совести. Все, что ему надо от людей, – это лишь то, чтобы внешнее поведение их согласовалось с его постановлениями. И оно внимательно следит за тем, чтобы постановления его выполнялись аккуратно. В этой цели правовые нормы снабжены в подавляющем большинстве случаев принудительной санкцией; – т. е. всякий, нарушивший Право и уличенный в том, несет за свое нарушение соответствующее наказание. Таким образом, всякий правовой порядок покоится на внешнем принуждении. Принуждение и наказание, суд и полиция всегда и всюду являются главнейшими орудиями защиты права против посягательств на него. Отсюда следует, что главная стихия Права, лучшая среда для его самообнаружения, есть государство.

Чем лучше организовано государство, тем успешнее осуществляет оно функцию принуждения и наказания. Но вместе с тем, чем лучше организовано государство, тем больше оно связано в осуществлении этой своей функции. Оно не может принуждать и наказывать по произволу.

Здесь ему положены определенные границы и границами этими служит свобода людей. Ведь, обеспечивать взаимную свободу людей – главнейшая обязанность государства; поэтому и принуждать и наказывать государство должно в идеале лишь постольку, поскольку то необходимо ради обеспечения общей свободы.

Там, где людям приходится сталкиваться с принудительным воздействием на них, необходимо, чтобы они знали заранее, что они могут делать и чего не могут. Необходимо также, чтобы наказание нарушителей права было пропорционально величине их преступления– Благодаря этому, для Права становится неизбежным точное и детальное изложение всех его предписаний, равно как наиболее подробное обозначение того, какому преступлению соответствует какое наказание.

И вот, начиная с этого момента, Право оказывается уже не в состоянии обойтись без увесистых кодексов и без ученых юрисконсультов. С принудительной необходимостью всякое развитое право превращается в право писаное. Высшим его достоинством становится точность. Главная его забота сводится к тому, чтобы предусмотреть решительно все случаи того, что должно и что не должно считаться запрещенным и влечь за собой кару.

Но действительно ли все возможные случаи? Без исключения? Даже и те, которые целиком касаются лишь отдельного (изолированного) человека и совершенно безразличны решительно для всех остальных людей?

О, нет; Право так далеко не заходит. Оно стремится обслуживать человеческое общество и не имеет никаких других функций, кроме функций социальных. Следовательно, его интересуют исключительно лишь явления социальной жизни людей. Оно заботится об ее удобствах. Об удобствах оно заботится, в сущности, даже и тогда, когда ратует за свободу. И не ради ли этих удобств, обеспечиваемых и защищаемых им с помощью свободы, люди соглашаются выносить его многочисленные несправедливости и тяготы его принуждения?

В соответствии с природой и основным социальным назначением Права складывается особая правовая психология людей; – та самая, что в очень многих случаях играет роль главнейшей движущей пружины всего их поведения. Чтобы действовать строго определенным образом, – Сплошь и рядом вопреки своим прямым интересам, – человеку с правовой психологией вовсе не нужно прислушиваться к голосу своего морального сознания. Есть писаные законы, которые определяют все. Существуют законные власти, которые установили данный социально-политический режим и которые в случае надобности могут его изменить. Человеку надлежит лишь сообразоваться в своих действиях с существующими законами и больше от него решительно ничего не требуется. Если в результате покорного выполнения законов случится что-нибудь весьма несправедливое, человек не должен этим смущаться. Никто за это не ответственен персонально; вина здесь падает на самые законы, безличные и абстрактные. И наконец, как бы ни было временами несправедливо точное исполнение предписаний данной правовой системы, в среднем ее нормы непременно согласуются с требованиями свободы и справедливости. Иначе эта правовая система не могла бы держаться и непременно изменилась бы в порядке легальном или насильственном.

Таков отправной пункт всякой в основном своем существе правовой психологии. Как и психология моральная, она также может играть роль главного внутреннего двигателя не только в поведении отдельных людей, но и в поведении целых народов.

Что требуется для этого?

Для этого требуется наличие целого ряда специальных условий, по смыслу своему диаметрально противоположных условиям моральной психологии народов. Там требуется, чтобы между самым отдаленным прошлым народа и его настоящим сохранялись наиболее крепкие и живые связи. Здесь, напротив, необходима известная грань, отделяющая прошлое от настоящего, некоторый – не слишком, правда, большой – разрыв между ними. Там каждый должен иметь привычку уважать моральные предписания в качестве норм неизменных, божественных, абсолютных. Здесь приходится подчиняться нормам условным и несовершенным, вовсе не обращая внимания ни на их условность, ни на их несовершенство. Народы, наделенные по преимуществу моральными чертами характера, слепо повинуются предписаниям, ни в какой мере не зависящим от них самих. Напротив, народы с правовой психологией прекрасно сознают, что это их собственная свободная воля является истинным источником всех обязательств и обязанностей социального порядка. Высший принцип народов моральной психологии это – долг. Высший принцип народов с правовой психологией свобода. Моральный характер народа несравнимо легче поддерживать и сохранять, чем намеренно создавать. Напротив, свой правовой характер народы должны воспитывать преднамеренно и сознательно, постоянно подменяя в нем черты другими, постоянно пополняя его все новыми и новыми «правовыми» чертами.

Как только правовая природа того или иного народа взяла в нем верх над моральной природой, так сейчас же весь стиль его жизни испытывает коренные изменения. Вкус к абсолютному уступает место вкусу к относительному. Слишком возвышенные цели больше не увлекают его. Отныне это уже не народ, одухотворенный великой религиозной идеей и даже не народ мыслителей и поэтов. Он уже не желает жить ради выполнения какого-то высшего предназначения. Жажда самопожертвования его тоже не томит. Искусство, наука, этика и религия все более приобретают для него второстепенное, служебное и подсобное значение. Зато внешний комфорт, материальное благополучие и технический прогресс становятся для него жизненными центрами, к которым тяготеют все его интересы и которые поглощают всю его творческую энергию. И это, ведь, так естественно: – разве старые идолы не были разбиты им с единственной целью сделать жизнь более легкой и приятной? И не потому ли всецело удалось разбить эти старые идолы, что он сумел проявить себя в нужные моменты достаточно трезвым, практичным, terre a terre37?

Весьма большое значение имеет с этой точки зрения природное предрасположение народов. Не все народы одинаково способны заменить в своем сердце девиз: – "долг прежде всего" – другим девизом: – "свобода прежде всего". Очевидно, это несравнимо легче для тех народов, у которых любовь к свободе что называется в крови.

Чрезвычайно существенно также для превращения национального характера народа в правовой, чтобы постепенно все основные условия его жизни претерпели серьезные изменения. В особенности существенно, чтобы его отношения с другими народами не заставляли впредь неустанно думать о войнах и чтобы культ силы и хитрости перестал быть главным средством его самозащиты от врагов.

Чтобы закончить наше противопоставление народов с правовым характером и народов с характером моральным, отметим, что первые в такой же мере склонны к эволюции, в какой вторые находятся во власти традиции. Первые, таким образом, оказываются народами быстрого социально-политического прогресса, народами-либералами; вторые же – народами-консерваторами. И в конце концов несомненно, что всякий быстрый, постепенный и последовательный общественный прогресс лучше всего совершается в лоне народов, обладающих именно правовой психологией.

В современных условиях народ правовой психологии, народ-прогрессист или либерал, это прежде всего республика, основанная на принципе народного суверенитета, конкретно проявляющегося в формальной воле большинства. Далее, это – культ демократизма и равенства, высоко развитое народное представительство, пылкий, но лишенный шовинизма патриотизм. В области международных отношений – это народ, преисполненный стремлений к миру, не склонный вмешиваться без достаточных оснований в чужие дела, охотно идущий на заключение с другими народами соглашений и союзов (вплоть до создания Лиги Наций даже), преимущественно на началах международного равенства и самоопределения народов.

Взятый под историческим углом зрения, народ с достаточно выраженной правовой психологией представляется таким, который рос и укреплялся не столько при помощи войн и завоеваний, сколько при помощи мирных соглашений, заселения незанятых земель, покупки и обмена территорий. Для того, чтобы мирное объединение частей государства, некогда независимых, могло произойти, необходимо, чтобы все эти части испытывали перед тем какую-то общую опасность, ради избежания которой им лучше всего было пожертвовать своею независимостью. И эта опасность должна давать себя знать достаточно долго уже и после образования нового – по преимуществу, федеративного государственного соединения: для окончательного установления нового национального единства нужно время.

В чисто психологическом отношении такой народ-либерал или прогрессист отличается от всех остальных прежде всего своей любовью к организованному индивидуализму или к широкой индивидуальной свободе, совершенно заслоняющей в нем как привычку к пассивному повиновению, так и вкус к возмущениям и восстаниям. Вместе с тем, – несравнимо более реалист, чем идеалист, – народ правовой психологии превосходно умеет удовлетворять свои хозяйственные нужды. Его промышленность находится в цветущем состоянии; его земледелие, финансы и торговля – предмет зависти соседей. Не потому ли все это, что экономические интересы, – быть может, незаметно для него самого – стали главным рычагом всей его политики и главным полем для игры его национального самолюбия?

По моему мнению, наиболее законченное воплощение народа-либерала или народа-прогрессиста с правовой психологией являет собой в нашу эпоху народ Северо-Американских Соединенных Штатов.

На нем мы теперь и сосредоточим наше внимание.

II

Во второй половине XVIII-го столетия Англия владела по ту сторону Атлантического Океана чрезвычайно обширными колониями. Население этих колоний составлялось, по преимуществу, из выходцев с европейского континента. Одни из них покинули Старый Свет, побуждаемые страстью к авантюрам, других влекло за Океан недовольство политическим положением в их первом отечестве или религиозные преследования. Третьи спасались от излишней внимательности к ним отечественных уголовных законов и судебных властей. Так или иначе, но всякий, вступавший тогда на американскую землю, искал для себя и для других новых условий общественной жизни. Каждый приносил с собой туда долю обычаев и привычек своей родной страны и вместе с тем каждый был готов уважать привычки, обычаи и нравы всех остальных стран. Получалась весьма пестрая смесь одежд и лиц, племен, наречий, состояний. Не напрасно же один из американские историков утверждает, что первоначальные американские колонии были настолько непохожи друг на друга решительна во всех отношениях, что несравнимо легче отмечать черты их взаимных отличий, чем черты их сходства.

Не сделалось вполне однородным население Северной Америки и в позднейшее время. Вплоть до самой войны иммиграция играла первостепенную роль в деле увеличения числа ее граждан. И кто только не иммигрировал в Америку. Немцы, ирландцы и итальянцы переселялись в нее точь-в-точь так же, как и поляки, евреи, чехи, венгры, китайцы и т. д., и т. д. Были года, когда общее число иммигрантов достигало 2 500 000. Едва ли не половина современного населения Соединенных Штатов является американцами всего лишь в третьем поколении.

В образовавшемся подобным образом населении Америки напрасно было бы искать элементов т. наз. "зоологического национализма". Национализм, точнее патриотизм, существует в современной Америке, но он имеет совсем иную природу и иные предпосылки, чем национализм и шовинизм большинства европейских народов.

Прежде чем образовать одно федеративное государство, состоящее из нескольких отдельных независимых государств, американцы жили в небольших колониях-общинах.

Не войны и не завоевания, следовательно, послужили основой для образования будущей великой американской республики, а по преимуществу мирные соглашения, постепенно объединявшие маленькие политические единицы во все более и более крупные, неизменно к общему благу всех договаривавшихся. Объединиться для американцев не означало, однако, потерять какую-либо часть своих индивидуальных свобод. Напротив, всякое новое объединение неизменно приносило им новые выгоды и открывало для них новую свободу.

Так, в 1778 году американскими Штатами был заключен договор, превративший их в конфедерацию (союз государств). С этих пор для них открылась возможность совместно направлять свою внешнюю политику, разрешать взаимные споры в высшем третейском суде, иметь единую монетную систему, организовать Конгресс с равным представительством всех Штатов. Лишенный исполнительной власти, Конгресс, не обладал, однако, достаточным реальным авторитетом. Жизненная необходимость подсказывала дальнейшее уплотнение политических связей между членами союза, и вот через девять лет, в 1787 г., американские Штаты из конфедерации превратились в федерацию, из союза государств в единое союзное государство. В каком же порядке произошла эта новая трансформация Америки? Она и на этот раз произошла в порядке мирного преобразования и на основе нового добровольного соглашения; а вместе с тем она лишний раз обнаружила дух взаимного уважения, уступчивости, равенства и в особенности свободы, неизменно отличающий население американских Штатов. Снова был достигнут крупный политический прогресс, создавший мощную государственную власть, но не давший ей больше прав в отношении индивидуума, чем раньше.

Отметим также, что и все последующее увеличение числа штатов великого американского Союза происходило почти исключительно лишь мирными путями. Много новых территорий вошло в союз по собственной воле. Много других было уступлено ему Англией. Многие были куплены им у Испании, Франции, Мексики, России. В итоге – вместо тринадцати первоначальных звездочек, указывающих на национальном американском флаге количество Штатов в Союзе, их ныне сорок восемь на нем.

Несмотря на разницу происхождения американцев, на недавность пребывания очень многих из них в своем новом отечестве, на различие условий их жизни, уже очень давно с полным правом можно говорить об единой американской нации, как о крепком, целостном и своеобразном духовном организме. И эту американскую нацию в первую очередь создал «американизм», особый "американский дух", любовь к политической свободе и приверженность к определенному порядку основных политических принципов.

Что же это за принципы?

Мы встречаемся с ними уже в знаменитой декларации, подписанной на борту пакетбота "Mayflower"38 будущими основателями Новой Англии. Еще ярче они обнаруживаются в Великой Хартии39 и в конституционных актах 1778 и 1787 гг. Наиболее основоположный из всех этих принципов можно, на мой взгляд, формулировать следующим образом: – государство существует ради личности, а не личность ради государства. Полнота личных прав гражданина и предельная его свобода, не нарушающая свободы других, есть всегда тот предел, который не смеет перейти никакая власть, в том числе и власть парламента. Отсюда вытекает, что принцип "народного суверенитета" в качестве основы американской государственной идеологии ни в какой мере не равнозначен с признанием абсолютного всемогущества народного представительства, осуществляющего законодательную функцию. Большинство решает и направляет государственную жизнь страны, но оно не имеет права посягать ни на свободу меньшинства, ни на свободу личности. Одной из характернейших черт американской конституции является то, что высшая судебная власть в стране обязана следить за тем, чтобы никакой закон не был в противоречии с конституцией, а следовательно – с тем основным принципом, который только что указан нами.