Текст книги "Грезы Скалигера"
Автор книги: Юрий Никонычев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)
Никонычев Юрий Васильевич
Грезы Скалигера
Никонычев Юрий Васильевич
Грезы Скалигера
РОМАН
О романе Юрия Никонычева "Грезы Скалигера"
Начну с названия. Мне знакомо имя Жюля Сезара Скалигера (1484-1558), которого, впрочем, по-настоящему звали Джулио Бордони. Но, увы, автор закона о трех единствах, заложивший основы классицизма, не имеет никакого отношения к заглавному герою романа. Равно как и Скалигеры (делла Скала) представители Вероны в ХIV веке. Впрочем, мы все-таки попадем в ХIV век, правда не в Италию, но во Францию, что, в данном конкретном случае, безразлично. Или все же не совсем? Ибо упомянутый Скалигер (Жюль Сезар) был другом и собеседником гениального Мишеля Нострадамуса, ставшего необычно популярным у нас после его блистательно оправдавшегося пророчества насчет 73 лет и 7 месяцев большевизма. Суть не в том, насколько близка к истине произвольная интерпретация нострадамова катрена. Важен фон: событийный, мистический, предчувствуемый – какой угодно. Тем более, что основное действие романа все же протекает в России, неотделимо от ее великой и страшной судьбы. Вольно или невольно, но заголовок уже создает определенную ауру, хотя ни о чем подобном автор вроде бы даже не помышляет. Или все же помышляет, задав определенный вектор, продумав все до последней точки, но не дав ни единой вехи, за которую стоило бы уцепиться?
Нет, я не случайно "зациклился" на названии. С каждым поворотом фабулы, стремительным, подчас шокирующим, я ловил себя на мысли, что хочется отторгнуть эти самые "грезы". Грезить можно о райских кущах, тогда как читатель постоянно обрушивается в преисподнюю. И какую! Ничего общего с исчисленными по "музыке сфер" Пифагора ярусами и "Inferno" Данте мы в ней не обнаружим. Зато налицо все до боли знакомые приметы нашего бытия: нынешнего, прошлого и, как знать, грядущего.
Казалось бы, куда уместнее употребить вместо грез – метаморфозы, бесконечные превращения по замкнутому кругу. Все же есть она – эта надмирная орбита, некий птоломеев эпицикл!
Кстати, о трех единствах классического искусства. Вроде бы от них и следа не осталось. Роман безоглядно может быть причислен к категории современной прозы, постмодернизма, коли угодно. Но это еще и мистическая, в самом прямом смысле, проза, ибо автор настойчиво выбрасывает нас из пространства-времени. Действие протекает всюду и нигде: в прошлом, настоящем, будущем и опять же – нигде. Это вечное ТЕПЕРЬ, где все замкнуто во всем. Пожалуй, тут и кроется завораживающее своеобразие романа, удивительно сочетающего в себе вневременность и жгучую, пронизанную неподдельной болью, современность.
Несмотря на обилие персонажей, это, в сущности, роман с единственным героем. Как некогда Каин, он убил брата, но убил ли? Во вневременности нет смерти. Мертвые оживают и вмешиваются в сюжет, меняя свой текучий облик. Отец и сын – лишь различные ипостаси ЕДИНОГО (почти по Плотину), учитель и ученик – тоже. Равно как и претерпевающая те же метаморфозы женственность -стихия, но не конкретное лицо: Лиза, Грета, Анела, Фора...
Меняются имена – они условны, страны – тоже условны (Франция, Германия, Австралия ), ибо, как в триединстве классицизма, у ВЕЧНОГО ТЕПЕРЬ свои жесткие законы и ограничения. "Я чувствовал, как к нам прыгали Грета, Анела, Лиза, Фора, Ликанац, Куринога и многочисленные сотворенные мной персонажи больного мозга ", – на мой взгляд, в этом признании героя романа таится гениальный просчет. О том, что повествовательная ткань являет собой поток сознания, пусть больной и отягощенный чисто фрейдистскими комплексами, читатель поймет и без такого конкретного указания. Оно отсекает некий глубинный план, достаточно мастерски обозначенный. То самое ЕДИНОЕ, что зовут кто космосом, кто информационным полем. Читателю нужно оставить этот как бы само собой сложившийся подтекст, на чем и стоит-то роман, что и составляет его потрясающее и завораживающее своеобразие.
Роман Юрия Никонычева "Грезы Скалигера" превосходен, выпол-нен на едином дыхании. Если спросят о жанре, я бы сказал – мистический реализм.
Еремей Парнов
1
Когда меня окликают по имени, я не оборачиваюсь. Мне безразлично все: в какой стране я живу, десятилетия какого века приютили мое телесное существо, куда и к кому я иду, и каким будет мое последнее слово тому первому, кто окликает меня по имени, несмотря на то, что я не оборачиваюсь. Подбегает, хватает за плечо, заглядывает в глаза и все только для того, чтобы почувствовать себя не одиноким в уличной толпе. Я смотрю равнодушными бесцветными глазами на его покрасневшее от быстрой ходьбы лицо, на вспотевшую подкрашенную прядь русых волос, и вижу ту бездну, зияющую риторическими вопросами, которую ни он, ни я никогда не сможем преодолеть, чтобы хоть на миг почувствовать себя единым организмом, в котором каждый из нас исполняет свою роль.
–Юлий ! Вы не узнаете меня?
Я продолжаю свое движение вперед, отстранив назойливого незнакомца левой рукой в черной лайковой перчатке. После смерти родителей, случившейся в один год, я перестал узнавать своих близких и знакомых. Осознание того, что мое место в роковой очереди продвинулось, заставило меня вычеркнуть из памяти всех. Я не стал безжалостным, циничным, надменным. Я превратился в холодное зеркало, все отражающее, но ничего не вбирающее в себя.
– Юлий! Вы не узнаете меня?
Он отражается во мне щуплой козлоногой фигурой, укутанной в старомодное, с нафталиновым запашком, ратиновое пальто. В его блеклых глазах печаль и тоска.
– Что вам угодно?
– Слава богу, вы меня узнали! – С надеждой на что-то вдохновенно выкликивает мой преследователь. Да, я его помню -своего школьного учителя по литературе. Я его помню, но я его забыл.
– Я знаю, у вас умерли родители. Жизнь, к сожалению, чревата смертью. Но Вы ведь очень молоды и у Вас еще будут новые родители. Глаза учителя радостно вспыхнули и вновь погрузились в темное варево печали и тоски.
2
Когда умер отец, спустя одиннадцать месяцев после смерти матери, мне исполнилось семьдесят пять лет, столько же, сколько было отцу в день его похорон. За одиннадцать месяцев я постарел сразу на целое десятилетие, потому что, когда умерла мать, мне исполнилось столько же, сколько было ей шестьдесят пять. Через неделю после похорон отца я встретился со своей любовницей -чувственной продавщицей из галантерейного магазина. Она, не скрывая неприязни, после нескольких моих немощных попыток овладеть ею, сказала: "Скалигер, ты стал дряблым мерзким старикашкой". Я взглянул на тот предмет, который явился причиной ее негодования, и понял все отчаяние старости.
Я продолжал свое движение вперед, но учитель, повиснув на моей руке, все чаще и чаще спотыкался, и когда его кто-то случайно задел из густой встречно текущей толпы горожан, учитель неловко подпрыгнул и рухнул на грязный осенний асфальт. Я склонился над ним и заметил в его глазах тень постепенно опускающегося занавеса смерти, который каким-то странным образом захватил и меня. Через несколько мгновений взгляд учителя должен был погаснуть и тогда вся тяжесть его дряхлой телесности незримым прыжком оседлала бы меня. Я пустился наутек с места происшествия. Хоть отец мой был очень пожилым человеком, но бегал он замечательно, в чем я лишний раз смог убедиться на самом себе.
3
Все мои ночи – без снов, а дни полны сновидений. Измочаленный, мокрый от обильного пота, встаю утром с одинокой постели и иду умываться. Смотрю в зеркало и вижу – зеркало: бесцветные глаза, бледное лицо, легкие ключицы. Где я? А, только что встал с постели и пришел умываться в ванную. Сосед по квартире уже стучится в тонкую перегородку двери: "Юлий! Выходи! Черт бы тебя побрал...". Сосед недавно закончил курсы по экстрасенсорике и слово его внушительно: меня в самом деле забирает нечто.
– Ты кто? – спрашиваю я.
– Я твой отец.
– А где же мама?
– Она еще раз умерла. После смерти в нашем мире она умерла и здесь.
– А где это – здесь?
– В серафических слоях околоземного пространства.
– Я ничего не понимаю из того, что ты говоришь мне.
– Не надо понимать, ты попробуй почувствовать. Приблизься ко мне.
Я медленно потянулся к светлому маленькому облачку, которое называло себя моим отцом. Моя трепещущая плоть неожиданно оказалась в крепких стариковских объятиях: теплота сыновнего чувства овладела мной и несколько благодарных слезинок блескучими искорками вспыхнули в неправильном круге из двух туманностей.
– Как я по тебе скучаю, сынок!
– Отец, дорогой мой отец!
4
Облачко исчезло, а я оказался в собственном теле, которое дремало в кресле перед телевизором, и тотчас увидел все, что с ним происходило: оно шло по пыльной деревенской дороге, сквозь желтые плешины которой прорастали острые кусочки изумрудной зеленой травы. На вытянутых руках моего тела возлежал мертвый отец. Руки его болтались, как плети, и били по коленям моего тела, мешая ему продвигаться вперед. Седая голова отца запрокинулась и остро торчавший маленький кадык напоминал птичий клюв. Ослепительно сияло летнее солнце, шумела тяжелая листва невидимого леса, откуда, наверное, и доносилось чистое пение райских птиц.
Дорога все становилась уже и круче. Тело мое стало задыхаться и тяжело кашлять. В сплевываемой слюне алела кровь.
– Юлий, ты устал?
– Кто спрашивает меня?
– Твоя мать, Юлий.
– Мамочка, где ты?
– Подними голову, сынок. – Я задрал голову и в ослепительно ярком небе увидел прекрасное лицо матери.
– Мама, я не перестаю любить тебя. Отец сказал, что ты умерла в серафических слоях околоземного пространства. Я не понял его. Объясни мне что это такое?
– Это невозможно объяснить, это надо пережить.
– И ты, мама, не хочешь говорить со мной.
– Взгляни на свои руки... – Я взглянул и увидел, что более половины тела отца покрылось острым золотым оперением и с каждым моим шагом оно покрывалось им все больше и больше.
Через десяток шагов тело отца конвульсивно задергалось, потом
спрыгнуло с моих вытянутых рук и побежало само по пыльной разбитой дороге, размахивая голыми руками и ногами, похожее на страуса в золотом оперении.
В полном одиночестве, обескураженный и усталый, я стоял на дороге, которой не видно было конца. Я заплакал.
– Сынок, не плачь. Ты все сам скоро поймешь.
Я еще раз задрал голову и опять в ослепительно ярком небе увидел прекрасное лицо матери, а рядом с ним счастливое выражение отца, превратившегося в золотую птицу.
– Сынок, мы теперь навсегда вместе. Навсегда.
– Не исчезайте ! – панически закричал я. – Я не могу жить без вас, возьмите меня с собой.
Но почерневшее небо отстраненно встретило мои крики.
5
На старой пожелтевшей фотографии на фоне винной палатки и изможденного от городской липкой пыли облезлого дуба стоим мы с братом: оба в кургузых светлых кепочках, мешковатых пальтишках с фабрики "Большевичка", чему-то счастливо улыбаемся, и у каждого в лацкане торчит ватный ком белоснежной розы. Когда я прочитал на обратной стороне фотографии надпись, то сразу вспомнил, что улыбались мы не по своей воле, не от детского счастья, а оттого, что дворовый художник Стенькин, снимавший нас по просьбе матери, угрожающе показал нам свой квадратный кулак и сказал, что если мы не улыбнемся, то он за себя не отвечает, не отвечает за свою хреновую жизнь и за наше безоблачное детство, но отвечает перед искусством и поэтому размажет наши бараньи мозги по стенке. Мы улыбнулись, а потом уже, когда Стенькин довольный съемкой, пошел к палатке соображать на троих, мой младший брат заплакал, рассопливился и за неимением носового платка я вытирал ему нос своей пышной белой розой.
Здоровый стриженый Стенькин стоял у палатки с подвыпившими мужиками, задирал проходящих женщин, а одну, тонкую и красивую, в светлом плаще, остановил и после недолгого с ней разговора повел в свою комнату, где я однажды был и кроме картин, подрамников, разбросанных холстов и старого, обитого зеленым плюшем, дивана ничего интересного не обнаружил.
Послала меня к нему родная тетка, белокурая хохотушка с маленькими детскими пальчиками, которые вечно были заляпаны фиолетовыми чернилами. Она училась в финансовом техникуме и часто из-за города, где жила с нашей бабушкой, приезжала к моим родителям и оставалась на день-два, а то и на всю неделю. В Стенькина она влюбилась сразу и позировала ему бесплатно в обнаженном виде.
– Юленька, – сказала она мне однажды, нежно гладя мои вихры своими фиолетовыми пальчиками, – проберись незаметно к Стенькину и изрежь картину, где я лежу голой на плюшевом диване.
– Теть Клав, он же меня убьет, если застанет.
– А ты сделай так, чтобы не застал.
– Не-ет ! Я не пойду.
– Ну поднимись-ка ! – Я встал со стула. Мы были с ней почти одного роста: я – высокий стройный подросток двенадцати лет, она восемнадцатилетняя студентка техникума со смеющимися карими глазами и крупной грудью. Тетя Клава прижала меня к себе. – Тебе хорошо ? – спросила она резким холодным тоном.
Я молчал. Мне не было хорошо, но мне было непонятно и любопытно. Ее тяжелая грудь упиралась в меня, а руки ловко и быстро забрались под рубашку, а потом в брюки. Я вздрогнул от холодного цепкого прикосновения.
6
Когда Стенькин в который раз куражился перед мужиками и проходящими мимо женщинами у винной палатки, я по водосточной трубе пробрался через окно в его комнату. Картину, изображающую голую женщину на плюшевом диване, я не нашел, зато в столе увидел кипу порнографических фотокарточек, от которых еле смог оторваться. На одной из них я узнал тетю Клаву: в черных чулках и пионерском галстуке, голяком сидящую на дворницкой метле. Эту фотокарточку я аккуратно засунул за пазуху.
– Ну как? – нетерпеливо спросила меня тетя Клава, дожидавшаяся под окном.
–Все в порядке, -соврал я. -Картина уничтожена.
Спустя полчаса я стал настоящим мужчиной.
На метле было не очень-то удобно летать. Я сидел сзади и держался за полные упругие плечи тети Клавы. Ее белокурые длинные волосы от теплого ветра налипали на мое лицо и я никак не мог их стряхнуть, боясь освободить хотя бы одну руку, чтобы не упасть. Внизу стоял поддатый Стенькин, рядом с ним гогочущие мужики, сопровождавшие шумными возгласами каждую женщину, которая шла вместе со Стенькиным в его комнату. Тетя Клава ловким манером перемахнула вокруг метлы и уже сидела ко мне лицом. Каким оно было счастливым!
– Юленька! Ты не забудешь меня, когда станешь взрослым?
– Но это же так нескоро.
– Какой ты глупый. Ты будешь стареть не сам по себе. Твоя старость скрывается в твоих близких и знакомых.
– Что же мне делать?
– Тебе нельзя никого любить. Никого.
– Как же я без вас всех: без мамы, папы, брата, тебя, бабушки?
– Ты будешь умирать с каждым из нас. Твое детство уже умерло во мне. Держись, – сказала весело тетя Клава, – я буду тебя раздевать.
Она скинула с моих плеч рубашку, стянула брюки и все это комом бросила вниз. Затем сняла со своей шеи галстук и повязала его мне.
– Будь готов!
– Всегда готов, -ответил я и выставил кривым углом локоть.
Внизу мою одежду с любопытством рассматривал Стенькин и, изредка вскидывая свою стриженую голову в выси небесные, плевался в сторону двух летающих молодых людей.
– Клавка, – кричал он, – спускайся. Все, что я у тебя увидел отсюда, возбудило во мне желание творить.
– Держи карман шире!
Стенькин широко распахнул карман своего вельветового пиджака, и тетя Клава с метлы нырнула в него.
7
Когда я бежал легкой трусцой семидесятипятилетнего умершего моего отца по осеннему асфальту от умирающего учителя, я думал только об одном: как бы не опоздать уйти из-под власти смертного тлена знакомого мне человека. Бежал я долго, до тех пор, пока одеревеневшие ноги отца, несущие меня, не отказались двигаться дальше. Я сел на Гоголевском бульваре на заляпанную дождевыми каплями давно не крашенную скамью и жадно закурил.
Подул легкий сырой ветер, что-то невнятное прошуршала листва серых деревьев и сиреневая горстка пепла упала на мои колени. Я стряхнул ее левой рукой в лайковой перчатке.
– Папаша! Закурить не найдется?
Я посмотрел равнодушными бесцветными глазами на юное существо в черной курточке из искусственной кожи, поймал на себе ее лукавый взгляд кошачьих желтых глаз.
– У тебя что? Желтуха? – спросил я.
– Папаша, в твоем возрасте вредно заниматься медициной.
– Какой я тебе папаша, – возмутился я, – мне всего-то двадцать пять.
– Посмотри на себя, старый хер! – и существо протянуло мне маленькое измызганное зеркальце.
То, что я увидел, меня не удивило: бесцветные глаза, бледное лицо. Легких ключиц в маленьком зеркале увидеть не удалось. Правда, бледное лицо было испещрено множеством морщинок.
Я вернул зеркальце и протянул пачку сигарет нахальному смеющемуся существу с накрашенными желтыми глазами.
Черная курточка, как я назвал эту юную девицу, уселась рядом со мной, закурила и, закинув ногу на ногу, спросила:
– Выпить хочешь?
– У тебя что – все с собой?
– Нет. Но ты дашь денег и я быстренько сбегаю. Вон, видишь -ларек.
Черная курточка отсутствовала минут двадцать. Я успел за это время выкурить три сигареты, трижды выругаться и трижды проклясть свою доверчивость. Она появилась неожиданно, обхватила мою шею ладошками и пьяно протянула:
– А это-о я.
В руках у нее был набитый доверху продуктами и заморским питьем большой пакет из плотной бумаги.
– Ты что? Ларек ограбила?
– Нет. Просто там оказался мужчина не равнодушный к женской красоте. Ведь я красивая? – спросила Черная курточка.
– Твои глаза, как два лимона. . .
– То-то,– оборвала она мои комплименты. – Пошли ко мне домой. Там и выпьем.
Мое бледное лицо теперь уже со множеством мелких морщин выразило крайнее неудовольствие.
– Ты боишься?
– О, если бы это было возможно!
Пока я раздумывал, идти или не идти, Черная курточка, неожиданно взвизгнув, прыгнула ко мне на колени и спрятала лицо на моей груди, укутанной черным шелковым шарфом.
– Он идет! – с ужасом проговорила она, указывая рукой в сторону Арбата.
Я увидел быстро и решительно приближавшегося чернявого человечка, пламенно жестикулирующего и изрыгающего непонятные словосочетания. Черная курточка тихонько провыла:
– Я у него двести долларов украла в ларьке.
– Ты должна их вернуть!
– Мяу-мяу...
8
На моих коленях сидела великолепно-красивая сиамская кошка, впивающаяся лаковыми коричневыми коготками в мой шарф.
– Куда дэл суку?
– Товарищ, сука у меня на коленях.
– Ты у меня сейчас зад цэловать будэшь, – сказал решительный чернявый человек и принялся расстегивать собственные штаны.
Я снял с левой руки черную лайковую перчатку. Газообразная голубая ладонь трепетала на осеннем ветру, склоняясь то в одну, то в другую сторону. Потом она постепенно принимала все более жесткую форму и, наконец, стала похожей на мощный выброс гудящего пламени из газовой горелки. Я прикоснулся им к торговцу из ларька и он лопнул, как мыльный пузырь. Никто из проходящих по бульвару людей ничего не заметил, только все с удовольствием принюхивались к запахам дымных углей и жареного шашлыка.
– Возвращайся, – сказал я кошке, столкнув ее с колен.
– Мяу!
– Тогда веди к себе.
Черная курточка жила недалеко. Когда мы с ней вошли в подъезд, на нее набросился огромный кот. Я стал пинать его ногами, но кот был не из трусливых и никакого внимания на мои слабые толчки стариковскими ногами не обращал.
– У, кобелина! – взвыла моя сиамская предводительница. Пока я безуспешно боролся с котом, она опять стала лукавой смеющейся Черной курточкой. Приподнявшись с четверенек, взяла первым делом пакет с питьем и закусками в свои руки.
– Нам на третий этаж, – как ни в чем не бывало, сказала она. Под огромным котом расплывалась темная лужа.
В детстве я учил себя общению с людьми. Прежде чем с кем – либо вступить в беседу, я думал о том, что могу сказать интересного своему собеседнику, как не заставить его краснеть, если я скажу то, о чем он никогда не слышал или о чем не имеет собственного понятия. Поэтому я старательно учил себя болтать ни о чем, но так, чтобы это было всем понятно.
Школьный учитель по литературе меня спрашивал:
– Скалигер! Ты очень способный молодой человек, но у тебя нет принципов, и поэтому вряд ли ты достигнешь высот в какой-либо сфере деятельности. Почему ты не хочешь обрести принципы?
– Омар Ограмович, я ищу свободы и покоя.
– Ссылки на классиков неуместны. Отвечай по существу: хочешь ты или не хочешь обрести принципы?
– Безусловно, Омар Ограмович.
– Тогда после уроков пойдем со мной и я тебе их дам.
Его козлоногая фигурка в ратиновом пальто, высоколобая темная голова с подкрашенной русой прядью вызывали во мне чувство брезгливости. Мы шли с ним по Гоголевскому бульвару, потом свернули в переулок и остановились перед тем подъездом, где нас с Черной курточкой встретил огромный кот.
– Нам на третий этаж, – сказал Омар Ограмович и прикоснулся к моей румяной щеке мягкой лягушачьей ладонью. Меня тут же стошнило.
9
Когда я и Черная курточка поднялись на третий этаж, пока она искала ключи от двери по карманам, резко раздвигая и сдвигая молнии, я говорил ей об Омаре Ограмовиче.
– Это мой дед. Он сегодня умер на улице, а ты сбежал.
– Я устал. Открывай дверь.
Черная курточка, так и не найдя ключа в своих бесчисленных карманах, толкнула дверь ногой, и она бесшумно упала внутрь квартиры со всей дверной коробкой.
– Если у тебя такая сила, чего же ты испугалась продавца?
– Я хотела, чтобы ты помолодел, убив его. Но ты не смог проникнуться к нему симпатией, ведь он тебе сразу стал грубить.
– Ты знаешь все мои секреты?
Черная курточка приблизилась ко мне и потрепала мою морщинистую щеку мягкой лягушачьей ладонью.
– О-о! – тяжко выдохнул я. – Вы настигли меня, учитель?!
Черная курточка выложила все содержимое пакета на круглый пыльный стол в центре маленькой уютной комнаты, в которой помимо
стола еще находился двустворчатый желтый шкаф и три желтых кресла.
– Ты должен говорить со мной о художнике Стенькине. Ведь он мой дядя.
– Художник Стенькин украл мою тетку. После того, как она прыгнула к нему в карман, я ее больше не видел.
– Тетка давала тебе плохие советы.
– Но я ее любил.
– И поэтому ты стал катастрофически стареть.
– Да. Но мое детство, отрочество, юность перешли сюда, – и я указал Черной курточке на свою левую ладонь в лайковой перчатке.
–Как ты наивен. Стенькин тоже был чрезвычайно наивен, поскольку перепутал свою кисть со своей мужской достопримечательностью. Твоя тетка буквально высосала его. Посмотри!
Черная курточка подошла к единственному окну в комнате, раздвинула тяжелые желтые шторы и я увидел Хованское кладбище.
– Вон его могила.
Я вгляделся в сырой полумрак. Под табличкой: "Художник Стенькин" на глубине метров двух лежал гроб без верхней крышки. В гробу находился живой осунувшийся Стенькин, а на нем извивающаяся полная голая женщина с длинными белокурыми волосами; в ней я узнал свою родную тетку. Она была похожа на большую розовую пиявку.
– Зачем же ты спрашиваешь о своем Стенькине, если сама лучше меня знаешь о его судьбе? – хрипло спросил я Черную курточку.
– Ты должен был вспомнить о нем, чтобы спасти его сейчас. Спаси его и себя.
– Каким образом? И от чего я его должен спасти?
– Ни он, ни твоя тетка не умрут окончательно, пока ты не проникнешься любовью к каждому из них, к таким, какими ты их увидел.
– Хорошо. Я люблю их. Люблю.
Как только я произнес эту фразу, осунувшийся Стенькин и моя розовая тетка превратились в два скелета, сцепившихся в неразлучном объятии. Черная курточка вновь зашторила окно и, повернувшись ко мне, устремилась в мою сторону козлоногой фигуркой Омар Ограмовича, посверкивая желтыми глазами.
Отцовская немощь слетела с меня, и я ощутил небывалый подъем сил. Мне впомнилась моя недавняя встреча с толстой чувственной продавщицей из галантерейного магазина. О, я бы сейчас ей доказал, что я не мерзкий старикашка.
Бедная одинокая женщина.
10
Жизнь не стоит на месте, а смерть всегда стоит и ждет. Жизнь можно обмануть жизнью, а смерть смертью не обманешь. Смерть входит в смерть, а жизнь никогда не соответствует другой жизни. Кто кого выдергивает из пустоты безмолвия и заставляет вращаться вокруг мертвой планеты: я ли слово, или слово – меня? Кто из нас мертв более? Кто тихой сапой крадется по жизни с косой смерти, не говоря ни слова, тот уже рождается мертвым. Если он произнесет хотя бы одно слово, на него сразу же обратят внимание и тень неизвестности не поможет ему скрыться от любопытных глаз спутников по бытию. Я молчал до четырех лет, а потом слово выудило меня их хаоса и прорвало мою артикуляционную замкнутость фаллическим извержением оформленного смысла.
– Фора! – крикнул я и огляделся.
Слово прозвучало красиво и, стукнувшись о потолок, упало в мои руки круглым литым предметом. Я подошел к раскрытому окну и бросил его в майские запахи порхающего голубого воздуха: "Фора!" взвизгнул предмет. Через минуту перед моим окном стояла девочка в оранжевом спортивном костюмчике, держа в руке резиновый кругляш.
– Ты меня звал?
– Фора?
– Да, я Фора.
Я перелез через подоконник и оказался в нашем дворе на Шаболовке.
– На, возьми мое имя назад, – сказала она, протянув кругляш. – Спрячь его подальше и, как только захочешь увидеть меня, брось его и скажи: "Фора!"
– Фора!
– Начинай говорить, Скалигер!
– Что в имени тебе моем?
– Разговорился. . . Пошли играть.
Я и Фора залезли в песочницу и стали лепить пирожки. Ее полная фигурка в оранжевом шерстяном костюмчике, пунцовые маленькие губки и веселый смех заставили меня поверить в то, что я действительно живу.
– Ой, стеклышко! Ой, мушка! – то и дело вскрикивала она, радуясь всякой всячине.
– Фора, полезли на сараи загорать.
Наш двор был окольцован сараями, покрытыми искрящейся мягкой толью. Она была горяча и пахла нездешними местами. Мы лежали с Форой рядом и смотрели на небо.
Я лежал и думал о том, что перейдя из тьмы в свет, из немоты и безмолвия в шумы и звуки жизни, я занял не свойственное для себя место за органом бытия и вынужден буду нажимать клавиши его, не понимая ничего в высшей гармонии поступательного процесса жизни. Я жалел себя, потому что Фора, распечатав мои уста, умела наслаждаться каждой звенящей секундой жизни, а я бы все же предпочел молчание, потому что слова, подобно насытившимся пчелам, разворовывали мед моей субстанции, унося его неведомо в какие пределы, неведомо кому.
– Зачем ты это сделала? – спросил я Фору.
– Я здесь ни при чем. Ты насквозь пронизан словами. Рано или поздно, но ты бы заговорил. И разве возможно нам с тобой уклониться от слов, когда они буквально кишат вокруг.
– Эй, засранцы! Вы че там делаете? – неожиданно спросил нас инвалид Семен Кругликов, одетый в китель, в галифе и в сандалетах на босу ногу.
– Вот видишь, Скалигер, – сказала Фора. – Ты еще не то услышишь.
Я подполз к краю крыши сарая и внимательно посмотрел на Семена Кругликова. Вид у него был воинственный, и настроен он был решительно, энергично потрясая суковатой палкой из леса, приспособленной им под клюшку.
– Пошел вон, старый хрен! – сказал я.
Захлебнувшись от негодования, Семен Кругликов схватил проходившего мимо художника Стенькина за интимное место и потянул его в подъезд. Через несколько минут из подъезда выбежал расхристанный Стенькин, а за ним с гиком и свистом, потрясая снятыми галифе и сверкая тощей задницей, пустился в преследование Семен Кругликов.
11
Семен Кругликов, пробежав несколько десятков метров, запыхавшись и растеряв свои сандалеты, еле переводя дыхание, остановился у одиноко растущего перед домом дуба. Он прижался к нему мокрым низким лбом, обхватил узловатыми в наколках руками и громко зарыдал. Плечи его сотрясались от свистящих всхлипов и в такт им, подергивался старый выгоревший китель, приоткрывая впалые ягодицы инвалида.
Нарыдавшись вволю, Семен Кругликов отцепился от запыленного дуба и натянул галифе. С трагическим выражением на лице он подошел к винной палатке, купил бутылку дешевого портвейна и выпил ее тут же залпом. Потом сел на перевернутый ящик, оперся небритым подбородком на свою суковатую палку и стал смотреть на прохожих. Семен Кругликов любил жизнь и любил смерть. Он одинаково радовался рождению ребенка в знакомой семье и смерти кого-либо из близких ему людей. И то и другое всегда представлялось ему торжественным и таинственным актом, через который проявляла себя некая высшая сила.
Вот вчера заходил он к своему сослуживцу Акиму Пиродову в гости. Вместе работали на главпочтамте вплоть до пенсии. Посидели, поговорили, телевизор посмотрели, в картишки перекинулись и расстались, как и всегда, до завтра. А сегодня с утра узнал от сожительницы его Анфисы Стригаловой, что забрали Акима в больницу в бесчувственном состоянии, где он и скончался, не приходя в себя.
– Как же я теперь жить-то буду? А, Семен? – причитала Анфиса.
Семен Кругликов вежливо гладил шершавой ладонью ее культурную спину и молчал. Он не любил утешать.
– Что ж ты молчишь-то, Семен?
– Скажу кратко: готов тебя принять к себе.
Анфиса благодарно прижалась к впалой груди Семена Кругликова и чмокнула его накрашенными губами в небритую щеку.
Умер Аким Пиродов и досталась как бы в наследство от него Семену Кругликову культурная женщина Анфиса Стригалова.
"Так и случается в жизни: от тех, кто уходит на тот свет, – имеется прибыток, а от тех, кто рождается, – одни убытки", размышлял инвалид Семен Кругликов, прихлебывая из блюдца, крепко заваренный чай, который налила ему уважительная Анфиса. Вышел Семен Кругликов во двор, чтоб, глядя на майскую природу, погоревать и одновременно порадоваться тем изменениям, которые произошли в его скучной жизни, но, увидев, как два малыша ползают по его сараю, впал в негодование:
– Эй, засранцы! Вы че там делаете?
Случившееся с ним потом Семен Кругликов не осознал ни в тот момент, когда кинулся хватать за интимное место художника Стенькина и тащить его в подъезд, ни тогда, когда, запыхавшись, рыдал у дуба без галифе, подрыгивая тощим задом.
– Позор! Какой позор! – сдавленно простонал Семен Кругликов, сидя на ящике из-под бутылок.
Но, как это ни странно, ему показалось, что никто из гогочущих мужиков у винной палатки, никто из прохожих на улице не видели его постыдных гонок за художником Стенькиным.
– Не сошел ли я с ума? – задал себе вопрос Кругликов и еще раз обозрел местность вокруг. Напротив него метрах в тридцати громыхал трамвай, толпились на остановке по-весеннему одетые люди и улыбались; некоторые женщины стояли, держа в руках голубенькие букетики цветов. На противоположной стороне улицы в цветной очереди за продуктами у магазина приятно выделялась культурная женщина Анфиса Стригалова, которая отныне будет ложиться с ним в большую постель каждую ночь. Заметив, что на нее смотрит Кругликов, он помахала ему рукой, высоко задрав ее, так что показалось темное пятно под мышкой.
