Текст книги "Твердь небесная"

Автор книги: Юрий Рябинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 61 страниц) [доступный отрывок для чтения: 22 страниц]

– Господа! – воскликнул Паскаль. Все это время он, затаив дыхание, слушал Егорыча. – У меня, кажется, есть идея. Кого, собственно, обирает Руткин? Не Мари, во всяком случае. А того, кто в состоянии платить. То есть господина Дрягалова. Значит, если он не сможет шантажировать Дрягалова, то вся его махинация утрачивает смысл. И вот что я придумал: я подам у себя в газете объявление о смерти господина Дрягалова!

Мещерин с Самородовым онемели от изумления. Егорыч ничего не понял, потому что ему никто не перевел сказанного.

А Паскаль продолжал:

– Как я понимаю, Мари нисколько не является его наследницей. – Его юридическое прошлое даром не пропало. – Потому что они в установленном законом браке не состоят. Думаю, это понимает и Руткин. А если не понимает, ему кто-нибудь из сообщников да объяснит. Следовательно, со смертью господина Дрягалова у Руткина не остается никакого интереса продолжать нынешнее свое вымогательство.

Когда все это наконец перевели Егорычу, он сказал русским СВОИМ друзьям:

– Вот, учитесь! Вот это голова. А Никифорычу до ста лет жить, коли его до срока кто схоронит. Примета верная.

Паскаль, выслушав в переводе эту реплику, принялся радостно, с воодушевлением о чем-то рассказывать Егорычу.

– Он говорит, – повторил за ним Самородов, – что полностью с тобой согласен. Его дедушку в молодости посчитали погибшим на войне. А он оказался жив-здоров. Так он и теперь, хотя ему восьмой десяток идет, вполне крепок. Кстати, воевал он как раз в Китае, тогда – в шестидесятом году, во французском корпусе. Ну ты рассказывал…

Егорыч согласно кивал головой. Паскаль продолжал что-то еще ему говорить.

– Он спрашивает, – переводил Самородов, – не будешь ли ты возражать, если он запишет это твое китайское приключение и тоже опубликует в газете? Французы любят читать всякие забавности. Но только ты расскажи, Егорыч, чем ваш поход закончился. Ему до конца надо знать все.

– А об чем рассказывать? – пожал плечами Егорыч. – Так и закончился: ничего этот наш посольский секретарь не добился и отступился от монастыря. Уж переживал как! – не приведи бог. С лица изменился. Глаза потускли.

– А ты не рассказал в посольстве об этом? – спросил Самородов.

– Да думал было… А кому расскажешь-то? С послом так запросто мне, хотя и унтеру, не повидаться. В русскую миссию можно было сходить к архимандриту. Да видите, как хитро сделал этот секретарь – он же недаром меня самого взял, а не другого кого, – знал, что службе моей конец. И только мы возвратились из похода из нашего, на следующий день меня и отправили прямиком в Кяхту.

Вечером семья опять собралась на совет, ввиду новых обстоятельств их дела. Василий Никифорович нисколько не воспротивился, узнав, какой трюк молодые придумали выкинуть. «А печатайте, – махнул он рукой, – чего там. Надо – так надо. Но я ужо явлюсь ему живым! Паскуднику! Потолкуем тогда…» Заговорщики рассудили, что новый их замысел, подсказанный Егорычем, ничуть не противоречит первоначальному плану. А совокупив усилия, можно было ожидать верного успеха. Так они и решили: Владимир и Алексей все-таки отправятся в Париж, как раньше уговорились, а Паскаль одновременно подаст свое объявление в газету.

Глава 3

В третий раз Василий Никифорович Дрягалов появился в Гнездниковском переулке – в московской охранке. Он, как ни был опечален, а усмехнулся про себя: вот зачастил, будто домом родным стало заведенье это; уж мне и отставную выдают, – так я теперь сам не отстаю, знай докучаю со своим.

Начальник охранного отделения, верный своему правилу оставаться признательным всем сотрудникам, в том числе и бывшим, принял Дрягалова с обычною любезностью. О парижском происшествии он уже знал: французская полиция, по его словам, немедленно известила русских коллег о предерзкой разбойничьей проделке революционера-эмигранта из России.

Выслушав рассказ Дрягалова, как ловко они придумали вызволить малышку из беды, Викентий Викентиевич оценил их план очень одобрительно и сказал, что непременно поможет Мещерину и Самородову с выездом за границу. Недельки через две он все постарается устроить. Дрягалова же он попросил быть в эти дни особенно внимательным к своим подопечным. И если их навестит какой-то визитер, из кружка, например, кто-нибудь, немедленно сообщить об этом в охранное отделение. Василий Никифорович обещался все это исполнить добросовестно и, довольный, откланялся.

А господин чиновник, едва от него вышел Дрягалов, тотчас написал некую записку, причем в конце, вместо подписи, аккуратно вывел слово «Верноподданный». Адресована эта записка была московскому обер-полицмейстеру. Чиновник вызвал секретаря и велел ему теперь же послать человека опустить бумагу где-нибудь неподалеку от Тверского бульвара.

Ровно на другой день в Кунцеве объявился красивый, солидный молодой человек в ладном костюме, в мягкой шляпе, похожий на американского коммивояжера. Он разыскал дрягаловскую дачу и, внимательно, но довольно самоуверенно осмотревшись прежде по сторонам, постучался в тесовую калитку.

Дисциплинированный по-военному Егорыч отворил немедленно. Он было, как полагается, спросил незнакомца, что за нужна у того к ним, но тут из окна дома, из второго этажа, раздался звонкий голос Самородова:

– Егорыч, пропусти человека! это к нам! – Он легко узнал в госте их кружковского руководителя Сергея Саломеева.

И не успел Саломеев, сопровождаемый сторожем, перейти двора, как из дома, просто-таки обгоняя собственный восторг, выскочили Самородов с Мещериным и кинулись обнимать своего товарища. Вообще они с Саломеевым не были прежде такими уж любезными друзьями, но, истосковавшись в ссылке, как они называли свое кунцевское заточение, Алексей с Владимиром счастливы были теперь любому старому знакомому.

– Здравствуйте, здравствуйте, изгнанники земли родной, – этак снисходительно, как старший младших, приветствовал их Саломеев. – Как вы тут, вдали от шума городского?

– Даром времени не теряем, – бодро ответил Мещерин, – познаем жизнь российского крестьянства.

– Не увлекайтесь хождением в народ! – с игривою строгостью сказал им Саломеев. – Этот метод давно устарел. Нашаборьба в городе.

– Да мы думаем как-нибудь наведаться… – понизив голос, проговорил Мещерин.

– Не советую рисковать понапрасну. Если вас выследят в Москве, то отправят уже не в Кунцево, как вы понимаете. А существенно дальше. К тому же и необходимости нет: мы сейчас не собираемся, а сообщаемся только по эстафете. Но не переживайте, вас не забудут.

В это время из дома вышла Машенька.

– А вот и наша красавица! – расплылся в улыбке Саломеев. – Давно, давно не виделись. – Он снял шляпу и этаким элегантным балетным манером поднес к губам ее руку.

– Здравствуй, Сережа, – улыбнулась ему Машенька. – А ты совсем не меняешься. Все такой же жизнерадостный.

– А нашим делом без радости жизни нельзя заниматься, – торжественно отвечал Саломеев.

– Дорогая сестрица, давай-ка, чем любезностями обмениваться, предложим гостю отобедать, – сказал Самородов. – Самое время теперь.

– И то верно, – согласилась Машенька. – Через полчаса все, пожалуйста, в столовую. – И она ушла распорядиться с обедом.

– А Маша очень переменилась, – заметил Саломеев, проводив ее внимательным, изучающим взглядом. – Сколько же мы не виделись? Кажется, год… или чуть больше…

– За это время многое чего произошло, – сказал Самородов. – Она стала матерью…

– Рождение дитя обычно только красит женщину, – улыбнулся Саломеев.

– Да… если она не теряет потом дитя…

– Что ты хочешь сказать? У Маши умер ребенок?!

– Нет… Тут видишь, какое дело… – начал было Самородов, да раздумал рассказывать их эпопею здесь, на улице. – Пойдем-ка, Сергей, в дом, там поговорим.

О том, что Яков Руткин довольно давно живет в Париже и, кажется, отошел от революционной деятельности, Саломеев знал. Но все прочее стало для него потрясающею новостью. Во всяком случае, он был очевидно обескуражен услышанным.

– Каков мерзавец! Какое ничтожество! – горячился Саломеев. – И вот вам мое мнение, товарищи: эта его выходка, наносящая ущерб авторитету всего революционного движения, дискредитирующая высокое звание революционера в глазах общественности, вполне может нами расцениваться как провокация. А самого Руткина мы должны отныне считать предателем революции. Вам, наверное, не надо объяснять, как с такими элементами надлежит поступать? Провокаторы и предатели уничтожаются! Я в самое ближайшее время соберу кружок, и мы безусловно примем соответствующее решение. Вот, кстати, вам тогда и придется нелегально наведаться в Москву, как вы того хотели.

– Видишь ли, Сергей… – сказал Самородов, переглянувшись с Мещериным. – Не знаю, нужно ли еще обсуждать что-то по этому… элементу, как ты сказал, по этой падшей личности. Кажется, с ним и так все ясно. Но если кружок и соберется, то в ближайшее время мы не сможем принять участие. Мы с Владимиром на днях едем в Париж, чтобы самим отыскать девочку. Но без Руткина ее не найти. Ты должен это понимать. Пока он нам очень нужен. И мы сейчас не мести ему должны искать, а, напротив, каким-то образом расположить его к себе, втереться к нему в доверие.

– Ну что ж, – согласился Саломеев, – это обычный тактический ход, очень даже толковый: для достижения цели все средства хороши. Но затем, по достижении этой цели, революционное возмездие неотвратимо должно совершиться. Вы едете в Париж? Прекрасно! Я дам вам адреса некоторых надежных товарищей. У них вы получите оружие. Приговор должен быть исполнен. Предателю одна участь – смерть! И вы правы! – к чему собирать кружок, когда факт предательства очевиден.

Это неожиданное, жестокое, хотя, наверное, и справедливое решение Саломеева повергло кунцевских ссыльных в смущение, мальчишеское и постыдное, заставляющее их злиться самих на себя. Они как-то виновато исподлобья опять переглянулись.

– Сергей… – вымолвил с трудом Мещерин, – вряд ли мы сможем это сделать… Как тебе объяснить… Руткин – это ничтожество. Если бы речь шла о каком-то достойном и опасном нашем недруге, тогда разумеется. А это… в сущности, все равно как травить паршивого падальщика. Одним словом… мы не сможем этого сделать…

– Понимаю: благородные люди могут сражаться только в честном поединке и только с равными себе. Но неверно вы рассуждаете, товарищи, – строго сказал им Саломеев. – Есть высшая революционная целесообразность, которая ни в коем случае не должна зависеть от подобных сантиментов. Без этого нам не победить в нашей борьбе. Вы уже не новички. И мне почти неудобно объяснять вам, что, если на пути революционера к его высшей цели будет стоять беспомощный старик или даже беззащитный ребенок, революционер должен совершенно бесстрастно переступать через эти… искушения чести. Наша честь в другом! Наша честь – это социальная революция. Любыми средствами! Любой ценой!.. – Саломеев эффектно оборвался, выдержал паузу и, сменив строгость на добросердечный тон, сказал совсем уже подавленным своим товарищам: – Но в данном случае я вас понимаю. Хорошо. Поезжайте и делайте свое дело. Сейчас важнее всего спасти Машину дочку. А с предателя мы еще спросим! Непременно спросим!

За обедом Саломеев дал волю своему красноречию: он говорил много всякого приятного в Машенькин адрес и в адрес Паскаля, увлекательно рассказывал о Волге, где прошла его рабочая молодость. И очень сокрушался, что не застал на даче самого Дрягалова.

– Не поверите ли, – восторженно говорил он, – но я с некоторых пор явственно обнаружил, что у меня такая же жажда общения с Василием Никифоровичем, как вообще влечение к знаниям, к наукам, к книгам. Ведь это же истинный хранитель мудрости народной! Его жизненный опыт бесценен!

– Мы все ищем премудрости в Европе, – продолжал Саломеев, – порою завороженно, как кролики, смотрим на заграницу. Нет, конечно, я не хочу сказать, что мы не должны учиться всему лучшему, где бы оно ни было, – заметив, что Мещерин шепчет Паскалю перевод его речи, поспешил он смягчить патриотический тон, чтобы не показаться нетактичным. – Но, усваивая европейские передовые идеи, мы часто безынтересно относимся к собственным духовным богатствам. Незаслуженно манкируем ими. И очень многое теряем в результате. Поэтому дорожите каждым днем, проведенным в обществе Василия Никифоровича, – напутственно обратился он к Мещерину и Самородову, – ловите всякое его слово. Я чего только не повидал в жизни, – вздохнул он, – но и мне можно многому еще поучиться у Василия Никифоровича.

Паскаль вдруг начал что-то восторженно говорить Саломееву, но тот по-французски едва понимал, поэтому Мещерин перевел ему:

– Наш французский друг очень поддерживает твое мнение о Василии Никифоровиче. И он говорит, что мы вообще напрасно преклоняемся перед Европой. Познакомившись с Россией и русскими людьми, он считает, что не нам у них, а, напротив, им у нас есть чему поучиться. Сейчас во Франции мода на Россию. Но он – Паскаль – относится к этому едва ли не с сожалением: знала Европа моду на Египет, на Индию, на другое, но, кроме каких-то чисто внешних знаков почитания, от этого ничего больше не осталось. Так же точно бездарно может пройти и увлечение Россиею. И вот это было бы для них настоящею потерей. Впрочем, как он говорит, они сами не будут даже догадываться, насколько эта потеря велика.

– Же суи дакор авек ву [24]24
  Я согласен с вами (фр).


[Закрыть], – старательно, членораздельно, как все малознакомые с чужим языком, выговорил Саломеев. – Но, видите ли… эта, как вы говорите, мода на Россию в вашей стране основана на намерении вполне прагматическом и, в сущности, антирусском. Нет, только не подумайте, что я имею в виду как-то задеть Францию. После столь лестных слов о нашей родине это было бы верхом невежливости. Я искренне люблю вашу страну. Восхищаюсь ее талантливым народом. Но дело в том, что французское правительство, равно как и русское, выражает интересы не миллионных трудящихся масс, а небольшой группы капиталистов. Кажется, это всем понятно. Тридцать с лишним последних лет французская власть живет идеей реванша за поражение в семьдесят первом году. Понятное дело, в одиночку Франции никогда своего восточного соседа не одолеть. Надеяться на союз с Англией, скажем, особенно не приходится: Англия ни в коем случае не станет кому-то помогать, если это в первую очередь не отвечает ее собственным интересам. И, даже если отвечает, все равно не будет. Англичане устраивают политику так, чтобы только другие вынимали для них каштаны из огня. Вот и пришлось французам заводить моду на Россию. Вы говорите, Россия во Франции в моде теперь? Правильно! – как же России не быть у вас в моде, когда французский реванш предполагается добывать русскими штыками и русскою кровью.

Паскаль ответил что-то очень горячо, раскрасневшись. Мещерин перевел:

– Реванш – это не только идея французского правительства и капиталистов. Весь французский народ живет этим. И русских во Франции никто не считает пушечным мясом. Французы, прежде всего, сами будут возвращать свое потерянное. Своею кровью. А к русским они относятся, как к равноправным союзникам.

Саломеев с улыбкой оглядел своих кружковцев:

– Вот пример, как национальное сознание берет верх над классовым. И чтобы было наоборот, надо многому учиться. Совершенно верно – разве это просто понять, что рабочему человеку заграничный рабочий больший друг, чем собственное правительство капиталистов-угнетателей? А вам, Паскаль, я вот что скажу: Франция вложила в Россию колоссальные капиталы и продолжает вкладывать, так рассудите сами – разве может быть равноправным союз богатого кредитора и нищего должника?

На это Паскаль ничего не ответил. Мещерин с Самородовым едва скрывали торжество оттого, как блестяще их предводитель доказывает свои взгляды.

– Будет вам уже спорить о политике, – вмешалась Машенька. – Мужчины прямо-таки не могут без этих разговоров. Мы же на даче. Давайте говорить о чем-нибудь приятном, дачном.

– Я давно заметил, – поддержал кузину Самородов, – ни от чего люди не ссорятся так легко, как от политических споров.

– Потому что речь идет об общественных интересах, – объяснил Саломеев. – А человек так устроен, такова его природа, что за общественное он будет стоять беспощаднее, нежели за личное. Ты, Маша, говоришь, о дачном о чем-нибудь поговорить нам? Что ж, изволь. Я сейчас тут у вас на улице повстречал разносчика – здоровенный такой мужичина, – скобяным товаром торгует ходит. Разговорились мы с ним. Вы же знаете, я никогда не упускаю случая поговорить с простым народом. Я у него спрашиваю: ну, вот, скажи, мужик, как ты думаешь, когда справедливость наступит? почему жизнь так устроена – одним всё, другим – ничего? И вот как он ответил: а когда мир захочет, тогда и будет справедливость. А пока, значит, миру так по душе. Вот она мудрость народная! Это же прямо для нас с вами сказано, – он обратился к Мещерину с Самородовым. – Мы читаем всяких мыслителей, своих и заграничных, изучаем опыт передовых стран, как говорится… – он скользнул взглядом по Паскалю, – но, оказывается, простой русский мужик лучше нас порою знает, что нам надо делать: пробуждать мир! чтобы тот, прозрев, наконец, переменил несправедливое устройство жизни.

– Ну вы все о своем, – с улыбкой махнула на них рукой Машенька. – По любому поводу у вас выходит политика. Одна только политика…

Вечером Дрягалов, узнав, кто у них был в гостях, сделал, как ему наказывал чиновник из охранки – отправил в Гнездниковский переулок человека с запиской.

А через два дня после визита Саломеева на дрягаловскую дачу явился урядник и вручил Мещерину и Самородову предписание незамедлительно прибыть по мобилизации на сборочный пункт в Крутицкие казармы. Сроку им было отпущено сутки.

Дом Дрягалова снова впал в уныние: едва-едва забрезжила какая-то надежда вырвать девочку из рук злодеев, и вот все их планы рухнули. Прямо-таки злой рок преследует, да и только.

Паскаль, правда, заверил, что будет действовать, как он давеча придумал. Но прежнего оптимизма это уже ни у кого не вызвало. Наверное, отчаяние придало Машеньке решимости, – она объявила, что если в Париж не могут теперь поехать Алексей с Владимиром, то поедет сама. Она будет изображать там из себя беглянку-эмигрантку, кого угодно – бомбистку! – соблазнит Руткина, если потребуется, но во что бы то ни стало узнает, где он скрывает ее Людочку. Василий Никифорович хмуро заметил, что для Руткина это будет последний соблазн в его жизни, потому что он тоже поедет в Париж и тайком, не открываясь никому, будет помогать Машеньке.

Но как не озабочены были Дрягалов с Машенькой судьбой малышки, новые неожиданные обстоятельства заставили их отложить заниматься парижскими проблемами по крайней мере на завтра. А сегодня Дрягалов решил по чести проводить в солдаты двух своих ученых приживальцев, ставших ему людьми близкими, настоящими членами семьи.

Для Мещерина и Самородова столь решительные перемены в их жизни трагедией отнюдь не стали. В сущности, Маньчжурия, куда им, по всей видимости, предстояло отправиться, даже более распаляла юношескую страсть к приключениям, нежели поездка в Париж. Удручало их лишь то, что теперь они не смогут помочь Машеньке. Впрочем, кто знает? – может быть, без них в Париже ничего не выйдет, и им еще придется съездить и туда. Война на Дальнем Востоке будет недолгой, дальше осени Япония не протянет, и тогда уже они победят все зло мира, в Париже ли оно, где угодно.

По случаю проводов новобранцев в армию вечером на дрягаловской даче состоялся прощальный ужин. Причем Василий Никифорович в обычной своей манере не пожелал ограничиваться скромным застольем в узком семейном кругу, а решил отпраздновать важное событие широко, с размахом, истинно по-дрягаловски. Когда Мещерин попросил его, коли так, нельзя ли ему пригласить к ним двух знакомых по Москве барышень, кстати, и ему, Дрягалову, немного знакомых, которые теперь так же живут здесь на дачах в Кунцеве, Василий Никифорович ответил, чтобы приходили, это само собою, но если пожелают, если барышням неловко появляться одним, пусть приходят в сопровождении старших – с родителями или еще с кем.

Обрадованный Мещерин отправился к Тане и Лене. Девочки вначале переполошились, узнав, что их друзья завтра уезжают на войну, опечалились, но, видя, как беззаботно, с какою молодецкою удалью они относятся к солдатчине, успокоились.

Таня и Лена и правда пришли на ужин к Дрягалову не одни. Ну Таня, после всех потрясений, случившихся с нею, после всех своих домашних драм, понятное дело, вообще не могла пойти куда-то одна, а тем более к Дрягалову. Поистине только война была достойным поводом, чтобы ей войти еще раз в его дом.

Александр Иосифович, выслушав новость о Мещерине и его друге, не только не возражал, чтобы дочка отправилась нынче проводить их, но даже настоятельно ей это рекомендовал. Вместе с m-lle Рашель, разумеется. Больше того, Александр Иосифович с энтузиазмом отнесся к любезному предложению Василия Никифоровича пожаловать к нему в гости с девочками и их родителям, – он сказал, что это долг каждого добропорядочного гражданина проводить героев, оправляющихся на дальнюю чужбину сражаться за Россию с коварным врагом, и поддержать их высокий боевой дух отеческим наставлением. Екатерина Францевна же с ними не пошла. Она сама в этот вечер принимала гостей. С некоторых пор она увлеклась спиритизмом, и как раз сегодня у нее был сеанс. Причем проводить сеанс должен был известный германский спирит, приехавший ненадолго в Россию, как говорили, по приглашению какого-то великого князя, и любезно согласившийся принять приглашение Frau Kazarinoff посетить ее.

Танина подруга, Лена, тоже пришла не одна. С ней была ее мама. Как этого ни хотелось Леночке, но отговорить Наталью Кирилловну было совершенно невозможно. Если выходил случай показать публике свои туалеты, ничто не могло остановить ее сделать это.

К назначенному часу гости стали собираться. Кроме Тани и Лены с их родными Василий Никифорович пригласил еще каких-то своих кунцевских знакомых. И всех людей у него собралось порядочно.

Александр Иосифович под ручку с Таней прошел к дрягаловскому дому самою дальнею дорогой, через все дачи, не торопясь. Настроение его было отменным. По пути он веселил Таню всякими забавностями. Несколько раз что-то прошептал ей на ушко. И их едва ли можно было принять за отца с дочкой. Казалось, прямо-таки влюбленная пара вышла на вечерний promenade – зрелый, но моложавый, красивый мужчина со своею юною ненаглядною половиной. Позади них, подхватив юбки и не отнимая от глаз лорнета, плелась француженка.

В калитке дрягаловского двора сторож Егорыч встречал поклонами всех гостей. Когда мимо него проходил Александр Иосифович, Егорыч вначале было удивился чему-то, но затем с улыбкой по-военному поприветствовал его:

– Здравия желаю, ваше благородие!

Александр Иосифович, также вначале не обративший на служивого человека ровно никакого внимания, растерянно оглянулся на приветствие, встретился взглядом с Егорычем, тотчас отвел глаза и этак снисходительно произнес:

– Здравствуй, здравствуй, братец.

– Не дача прямо, а квартира лейб-гвардейского полка, – сказал он Тане со смехом, когда они прошли во двор.

Дрягалов, давно не дававший больших торжеств – не до них стало: беда беду родит, бедой погоняет, – тут уж дал волю природной своей широте натуры. Ему хотелось, чтобы все, и особенно господа дворяне, узнали, каково это праздновать по-настоящему. А настоящее празднество в его представлении было это когда шампанское вместо сельтерской идет, когда невозможно отведать всех закусок, потому что на восьмом или на десятом блюде насыщается уже и самый неугомонный чревоугодник, а его ждут еще с дюжину других блюд.

Когда все расселись на гигантской веранде за длинным столом, заставленным яствами так щедро, что гости-то за всем этим обилием были как-то незаметны, Дрягалов сказал:

– Спасибо, добрые люди, за то, что пришли, не побрезговали нашею скудостью мужицкою. – Он слегка поклонился. – Вот ведь дело какое… Опять воюет Россия. Четверть века не знала войн, матушка. А вот снова собирается ополчение. Снова солдатушки идут на смерть. Не знаю, что это за война за такая… Где это Россия схватилась с супостатом? в каком краю света? – неведомо… Для чего? – бог весть… Однако ж, вот и мы отдаем молодцов в солдаты. Добралось лихо и до нашего дома. Вы вот что, ребятушки, – обернулся Василий Никифорович к Мещерину и Самородову, сидевшим вместе во главе стола, – коли выпала вам судьба идти на смертный бой, знайте, война какая ни есть, а солдату един закон: мы – русские, и с нами Бог! И еще воину нужно знать, что кто-то его ждет-мается, кто-то молится за него день и ночь. Тогда ему много легче идти на битву, – в сердце у него отдается та молитва. И вы знайте наверно, что здесь, в этом доме, вас ждут и за вас молятся. И здесь не бывать покою, не бывать никакому веселью, покуда вы не воротитесь.

Дрягалов закончил и, приподняв рюмку, кивнул всем, приглашая следовать его примеру. Все выпили. Его слова произвели довольно тягостное впечатление. Гости ожидали, что собрание у Дрягалова, хотя и по поводу довольно-таки безрадостному, будет отнюдь не поминками.

И тогда Александр Иосифович понял, что он должен объяснить всем, и в первую очередь почтенному хозяину, насколько неверное у них сложилось представление о происходящих нынче событиях в жизни Российского государства, а следовательно, и переменить к лучшему настроение их вечера.

– Господа, – сказал он, – позвольте занять ваше внимание и в продолжение темы, поднятой глубокоуважаемым Василием Никифоровичем, высказать свои взгляды. Совершенно верно, солдат, которого отечество отправляет на войну, должен вполне представлять, за что же он идет воевать. И тогда ему в не меньшей степени легче идти в бой на врага, чем осознавая, что его ждут и за него молятся. – Александр Иосифович оглядел присутствующих. – Давайте разберемся, что же это за война разразилась на Дальнем Востоке? В чем, так сказать, ее природа? Видите ли, мир пребывает в спокойствии лишь тогда, когда удовлетворяются интересы великих держав. И малосильные народы должны быть очень заинтересованы в таком мироустройстве. И не противодействовать этому, а, напротив, всячески способствовать. Ибо, покорствуя великим, каковы бы ни были их устремления, малые народы в конечном счете обеспечивают собственное благополучие и спокойствие. Но если же они, возомнив себя способными тягаться с сильными мира сего, пытаются нарушить этот установленный Божьею волей порядок, они сами уготавливают себе печальную участь. Когда Япония, наперекор русским интересам, заявила о каких-то своих видах, она, таким образом, нарушила порядок существования, и ее будущность лично у меня вызывает теперь большое сомнение. Во всяком случае, неразумное японское правительство отбрасывает свою страну на еще более отдаленную периферию мировой политики и самой цивилизации. И неизвестно, станет ли Япония когда-нибудь хотя бы тем, чем она является теперь. А скорее всего, навсегда превратится в этакую островную, затерянную в океане Абиссинию. А вы, молодые люди, – обратился Александр Иосифович к Мещерину и Самородову, – как ни желаю я вам всяких воинских подвигов и славы, можете еще и не успеть добраться до полей сражений – путь туда не ближний, – как враг уже будет повержен, – он повысил голос, – и херувимский глас вострубит всему миру новую победу святой Руси!

– Ура-а! – закричала госпожа Епанечникова.

Но никто не поддержал ее восторга. Настроение поминок не переломила даже блестящая оптимистическая речь Александра Иосифовича.

– А пусть бы японец победил, – отчетливо в наступившей тишине произнес вдруг Мартимьян Дрягалов. Он ничего не ел и не пил, лишь наблюдал, как пируют отцовы гости. Увидев среди прочих Таню, он никак не выдал своих эмоций, хотя, пожалуй, сделался еще мрачнее обычного.

Все оглянулись на него, изумленные таким высказыванием.

– Позвольте! – изображая голосом, как уязвлен его патриотизм, проговорил Александр Иосифович. – Как это понимать?

– Победа на пользу господам, – ответил Мартимьян. – А мужику вредно, когда холка не мята долго – распускается. Что ж непонятного: зажирел народ, в дурь пошел от гладкой жизни. Не четверть века он не знал хорошей взбучки – победа не в счет, – а полета лет, с Крыма. Оттого и смуты завелись, всякое якобинство бродит. А вот даст японец по шапке, глядишь, и образумится российский мужик.

– Ах, вот, что вы имеете в виду… – примирительно сказал Александр Иосифович. – Ну здесь я с вами не могу не согласиться. Пожалуй, вы и правы. Только, увы, мужик не образумится, – усмехнулся он. – В этот раз неприятель объективно слаб.

– Но не чудно ли выходит? – удивился Василий Никифорович. – Когда это бывало, чтобы слабый зачинал первым драку с сильным? А коли-таки лезет на рожон, может, он и не слаб, а только что представляется таковым.

Александр Иосифович страдальчески наморщил лоб, показывая, как ему трудно разговаривать с людьми, малосведущими в политике. К счастью, вмешалась Наталья Кирилловна, заскучавшая уже от воинственного мужского разговора, и попыталась перевести его в более понятное и любезное ей русло, и казалось, будто она помешала ему ответить.

– Господа, не все ли равно, сильны японцы или нет? – весело и громко сказала она. – Россия победит, вне всяких сомнений. Но, Александр Иосифович, как вы нашли Куропаткина и его офицеров? Это же настоящие герои, красавцы! Былинные богатыри! Только почему он едет без жены? – проговорила она жалобно. – У него же такой шикарный поезд. Я бы непременно поехала!

– Совершенно с вами согласен, Наталья Кирилловна, – довольный ее вмешательством, ответил Александр Иосифович. – Куропаткин талантливейший военачальник. Это настоящий наш современный радомысл! А его штаб – это блестящие, доблестные офицеры. Мне доподлинно это известно. Вы помните, наверное, господа, мудрые слова командующего: терпение, терпение, терпение. Это же кутузовская тактика! Как же можно сомневаться в нашем успехе!

Едва Паскалю перевели эти слова, он воскликнул:

– Но не потребуется ли генералу Куропаткину, верному кутузовской тактике, сдать неприятелю Москву для достижения успеха?

Те из присутствующих, кто знал по-французски, дружно рассмеялись. Пришлось и Александру Иосифовичу, хотя шутка и была ему неприятна, присоединяться к прочим, чтобы самому не выглядеть смешным.

Таня и Мещерин сидели рядом. Они не особенно слушали общий разговор. Им – старым знакомым – куда интереснее было поговорить о своем. Впрочем, не они одни не слушали Александра Иосифовича и его собеседников. Леночка, та вообще щебетала не к случаю жизнерадостно. Оказавшись с Димой Дрягаловым за столом соседями, через минуту молодые люди вполне подружились и теперь без умолку о чем-то рассказывали друг другу.