Текст книги "Твердь небесная"

Автор книги: Юрий Рябинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 61 страниц) [доступный отрывок для чтения: 22 страниц]

– Вполне, – ответила Леночка.

– Рад за вас. Вы понимаете, Лена, я же хочу чтобы и вы, и Таня были счастливы. Ваши родители, безусловно, хотят того же. Родительский долг требует от нас быть иногда строгими с детьми, если дети опасно заблуждаются. Подчас до жестокости строгими. Но это оправданная жестокость. Я бы сказал: праведная жестокость. Ибо наградой за нее будет благополучие детей, а стало быть, и всей семьи. Вы согласны со мной, Лена, или нет?

– Возможно, – только и ответила Леночка.

Ей было что возразить Александру Иосифовичу. Она могла бы, например, спросить у него: почему это человек должен совеститься за свои поступки, если он руководствовался благими намерениями? если он не лукавил? Кто такого человека будет обходить за версту? Во всяком случае, не люди чести. Но она ничего не стала говорить, кроме короткого и многозначительного «возможно». За последние дни она слишком утомилась от долгих и нудных разговоров в полиции, дома, с подругами. Все ее много спрашивали, но никто толком не слушал, какие бы страстные слова она ни говорила собеседникам. И больше вообще ей не хотелось чего-либо обсуждать по этому поводу. Да и как можно что-то еще возражать Александру Иосифовичу после такого его жертвенного участия в ее судьбе.

Такой ответ, разумеется, не мог понравиться Александру Иосифовичу. Как и с его собственною дочерью, с Леночкой не было ясности: отрекается ли она решительно от своих заблуждений или избегает отвечать однозначно, чтобы в случае чего не выглядеть клятвонарушительницей? Но свою дочь он мог родительскою властью уберечь от роковой случайности. Хотя бы и таким жестоким манером, как он это сделал. Уберегать же от неприятностей ее подруг ему было совсем не интересно. Да и власть над ними у Александра Иосифовича ограничивалась только правом исключить их из числа лиц, вхожих в дом. Вначале он подумал именно так и поступить. Для верности. Но потом решил, что таким строгим отношением к Лене, к лучшей дочкиной подруге, которую сама государственная власть в лице полиции не находит виновною, а следовательно, и не причисляет к разряду отверженных, он таким строгим к ней отношением может возбудить у окружающих определенный интерес, вызвать подозрения, будто он располагает о Лене сведениями большими, нежели знает об этом власть. Но он же ничего не знает, кроме того, что известно всем! И Александр Иосифович не решился быть строже полицейских. Не виновата? – ну тогда, милости просим, мадемуазель, наш дом открыт для вас. И поэтому, получив от Лены столь неопределенный ответ, от не стал обострять их разговора. Напротив, он не показал виду, что заметил эту неопределенность.

– Вот и славно, Лена, – сказал Александр Иосифович, вставая. – Вы девушка разумная и все хорошо понимаете. Но я вижу, как я вам уже надоел со своими разговорами. – Он улыбнулся. – Вам, наверное, не терпится к подруге. Ступайте, пожалуйста. Простите великодушно, что задержал. Да! Еще вот… Видите ли, Таня теперь будет находиться дома до самых экзаменов – есть на то причины, – поэтому прошу приходите почаще. Иначе она будет скучать. Мы рады будем вас видеть у себя.

Леночка поднялась с дивана, но уходить медлила. Она подошла поближе к Александру Иосифовичу и, теребя пальцами вьющийся по груди локон, сказала:

– Александр Иосифович, я не знаю даже, как вас благодарить. Если бы не вы…

– Не понимаю… В чем дело? – удивился искренне Александр Иосифович.

– Спасибо вам большое…

– Да в чем, наконец, дело? За что спасибо? – Он, между прочим, даже подумал, что это такой своеобразный упрек за его строгость.

– Но ведь вы предстательствовали за меня… Если бы не вы…

– Ах, вот что! – Александр Иосифович все понял. Но как ни соблазнительно ему было выглядеть благодетелем, нужда заставляла объяснить Лене ее заблуждение. Он бы никогда этого не сделал, если бы не знал наверно, что она теперь же узнает всю правду от дочери. И Александр Иосифович вынужден был признаться: – М-м-м… моей заслуги в этом нет, так сказать…

– ?!

– Я, как юрист, отчетливо видел, что особенной вины, за которую вы могли бы понести наказание, за вами не водится, и оттого не счел нужным вмешиваться… И оказался прав…

Через минуту Лена и Таня уже сжимали друг друга в объятиях. Им бы, казалось, после всего пережитого дать волю слезам, не сдерживать более чувств. Но нет. Ни вздоха, ни стона, как говорится. Они и раньше не были сентиментальными барышнями, что рыдают над «Вертером», но за эти дни девочки сразу вдруг повзрослели, возмужали, если так можно о них сказать. Духом окрепли, как было в моде высокопарно говорить о себе среди революционной молодежи.

Тане совершенно не о чем было Леночку расспрашивать. И так уже вроде бы все известно и понятно.

– Ну как ты, Лена? – только и нашлась спросить она.

– Да ничего, спасибо. Отсидела. – Последнее слово Лена произнесла с ироническою улыбкой.

Как и ее отцу, Тане почудился упрек в сказанном. Ведь третьего еще дня она уверяла подругу, что Александр Иосифович легко избавит ее от любых неприятностей. И как вышло.

– Лена, это так ужасно. Но я ничего не сумела сделать, – повинилась Таня.

– Полно тебе. Для меня, к счастью, ничего и не надо было делать, как оказалось. Хотя, по правде, я была до сих пор убеждена, что это только благодаря Александру Иосифовичу меня так скоро выпустили. Но он сказал сейчас, что его заслуги в этом нет.

– Да, это правда… Тьфу ты… Ко мне это выражение уже привязалось.

– Какое выражение?

– «Это правда». Ты знаешь, какие у нас новости? – папа запретил мне теперь выходить из дому, – я же тотчас побегу метать бомбы в генералов, – и взял для меня надзирательницу, то есть компаньонку, как он ее приличия ради называет, француженку мадемуазель Рашель, презабавная личность, честное слово. Да ты сама увидишь. И вот эта мадемуазель Рашель то и дело, где надо и где не надо, вставляет их неизменное c'estvraiпо-русски. – Таня рассказывала о m-lle Рашель чересчур весело и, видимо, подругу тоже приглашала повеселиться.

Но Лена с грустью смотрела на эту неизвестно чему радующуюся чудачку. И Таня, застыдившись, умолкла.

– Какие еще новости? – спросила Лена.

– Да особенно… Впрочем… Как тебе сказать… – Таня отвернула лицо. – Понимаешь, я теперь думаю, что Лиза ни в чем не виновата…

– Ты правильно думаешь, Таня, – как-то таинственно и одновременно с тем твердо проговорила Лена.

– А ты откуда знаешь? Тебе что-нибудь известно? – Таня сразу взволновалась.

– Кое-что. Но прежде расскажи, что тебе известно.

И Таня, без возражений, как на духу, принялась ей рассказывать все, что с ней было после их последнего свидания. Она рассказала и об осложнившихся по известным причинам отношениях с отцом, и о том, как безжалостно, высокомерно, словно обиженная инфанта, обошлась она с Лизой в гимназии, и о странном разговоре с Мартимьяном Дрягаловым, и о случайном знакомстве с Наташей.

– Мы с ней разговорились. О том о сем. Ну это не важно. О пустяках каких-то болтали, – продолжала Таня. – А потом она по какому-то случаю мне сказала, что едет не то исповедоваться, не то совета там спрашивать к одной монашествующей старушке. Она, старушка эта, живет возле Даниловского кладбища, на окраине…

– К блаженной Марфе?! – воскликнула Лена.

– Ты ее знаешь? – Таня этого никак не ожидала и оттого растерялась.

– Еще бы! Это знаменитая личность! Ее один питерский священник, известный тоже подвижник, назвал «восьмым столпом» России. Ты только подумай, как это грандиозно звучит: «восьмой столп» России! Слушай, Таня, – у Леночки вдруг округлились глаза, – так это матушка Марфа тебе сказала про Лизу?! Ты была у нее! Это же настоящее чудо! Рассказывай же скорее! и подробнее!

– Вот я и говорю… решила я тоже поехать с этой Наташей к старице, спросить ее… Подъезжаем… А у нее возле дома столько народу стоит! Видела бы ты! Думаю, человек с полета. А может быть, и больше.

– Все правильно. К ней едут люди со всей России. Ну и что? Какая она? Я тоже к ней собираюсь сходить. Да все никак не могу выбраться. Я так тебе завидую, Таня. Ну же, рассказывай!

– Отвели нас к ней в комнату. Там у нее есть несколько таких… по виду совершенных монашек…

– Это послушницы.

– Да. И вот одна из них нас к ней и проводила. Она оказывается слепая…

– Она от рождения слепая. Но это воистину для того, чтобы на ней явились дела Божии. Она и без глаз видит, чего мы, зрячие, никогда не заметим. Ну и что дальше было? Я тебя перебиваю все время.

– Дальше… Мы вошли к ней… Поздоровались… – Здесь Таня замялась, подыскивая слова. – Меня она встретила… Ну, в общем… ее ко мне отношение любезным не назовешь…

– А что она тебе сказала?

– Не помню уже. Сильно браниться начала.

– Но за что?!

– Вот это и есть самое удивительное. За Лизу. За то, что я к ней несправедлива была. Она сразу сказала, не узнав еще, в чем дело, не расспросив ни о чем, не выслушав меня, сразу сказала, что Лиза не виновата. Представляешь?! Особенно мне запомнились ее слова: ты почему подругу свою гонишь?!

– A-а! Это же Христос так говорил Савлу: что ты гонишь Меня? Боже мой! Таня, ты понимаешь, вообще, какое это чудо?! Настоящее чудо! – Леночкины глаза сделались совсем уже как блюдца и неистово горели. – Но дальше, дальше!

– Да, собственно, вот и все, – неуверенно проговорила Таня. – Ничего, кажется, больше такого конкретного она не сказала. И я ушла. А Наташа осталась у нее.

– Бог с ней, с Наташей. – Леночка видела, что мысли у Тани рассеиваются, и поэтому поспешила возвратить ее к важнейшему. – Неужели она больше ничего тебе не говорила? Вспомни. У нее всякое слово вещее. Может быть, пожелала чего-нибудь на прощание?

– Как будто нет… Ничего такого… Она мне сказала идти тогда же к Иверской иконе…

– Зачем?

– Ну как зачем? – приложиться, я полагаю, – зачем еще? Чтобы покаяться там, видимо. А еще больше, наверное, чтобы поразмыслить обо всем хорошенько. Не знаю я. Она не сказала зачем. – Дойдя в рассказе своем до этого места, Таня вспомнила и о следующем важном событии. – Да! – и вот послушай дальше: только я вышла из часовни, сразу же повстречала ту брюнетку, – Таня оглянулась на дверь и понизила голос, – ну помнишь? – на собрании тогда была, Хая зовут ее.

– Помню, как же… Слушай! – вот за этим тебя матушка Марфа и послала к Иверской! Чудеса! Для того чтобы ты встретилась с этой Хаей. Значит, так для чего-то нужно. Я же говорю тебе: она напрасно слова единого не скажет.

– Ты думаешь? – спросила Таня с сомнением. Ей до сего времени не приходило в голову, что та, как ей казалось, совершенно случайная встреча с Хаей была неким следствием посещения матушки Марфы.

– Я уверена, – ответила Леночка. – Ты, Таня, просто все еще не понимаешь, с кем тебе посчастливилось увидеться. Провести вечер в обществе самой государыни было бы меньшим счастьем. Нам же страшно повезло, что мы живем с ней в одно время и можем запросто вот так пойти послушать ее слова. Да это, может быть, самое святое, что есть сегодня в России, – говорила она вдохновенно. – И что эта Хая? – помолчав немного и собравшись с мыслями, продолжила Леночка разговор.

– Я ей рассказала все, что мне было известно. И про тебя тоже. Что тебя арестовали.

– А она?

– А она говорит, чтобы мы ничего не предпринимали больше самостоятельно, ни к кому не ходили и, вообще, затаились, как говорится.

– Очень даже разумно.

– Но еще она добавила, что, если мы понадобимся, они нас сами разыщут…

– Ну посмотрим… Там видно будет… Во всяком случае, пока надо делать так, как она сказала. Потому что ведь это не она сказала на самом-то деле. Ты понимаешь?

– Ты думаешь?..

– Без всякого сомнения. Ты сама посуди: чем не соломоново решение? – нам ничего не предпринимать и спокойно ждать дальнейшего развития событий, а они нас, может быть, разыщут, если понадобимся. Может быть! А скорее всего, мы им не понадобимся. Я, например, совершенно не представляю, какая им от нас польза. Вот, по-моему, и исчерпан вопрос.

Когда Таня рассказывала Леночке о своем разговоре с сыном Дрягалова, она утаила от нее только одно – циничное предостережение Мартимьяна о том, в какой роли они могут быть интересны кружку. Ей неловко было даже с подругой говорить о таком. Но теперь, после Леночкиных оптимистичных рассуждений, это сделать было вообще невозможно. Она только спросила:

– А как же Алексей и Володя?

– Ну сама скажи? – мы можем им чем-нибудь помочь? Вот то-то и оно. Поэтому давай больше не суетиться и спокойно ждать. Авось, с Божьей помощью, все образуется.

Больше Леночке расспрашивать Таню было не о чем. Она достала из кармашка распечатанный и мятый конверт и стала с загадочным видом разглаживать его у себя на коленях. Таня сразу почувствовала таящуюся в этом белом клочке новую неожиданность и смотрела на него с опаской. Она уже сообразила, что Леночка, уяснив все ее новости, теперь собирается преподнести ей свои, и весьма невеселые, судя по выражению ее лица и по этой зловещей паузе. Что еще она задумала?! Что это за неприятный такой конвертику нее на коленях?!

– Что это? – робко спросила Таня.

– А это вот… подтверждение слов матушки Марфы, – ответила Леночка с этакою обреченно-спокойною безысходностью, чем совершенно растревожила подругу. И, поскольку Таня не осмелилась дальше расспрашивать ее, она продолжила:

– Я, собственно, с этим и пришла к тебе… чтобы сказать… В общем, дело такое… Лиза пропала. Нет ее нигде…

– Как это пропала? – пролепетала Таня, не успев еще, кажется, даже в полной мере изумиться от услышанного, а иначе вообще ничего не вымолвила бы.

– Ну как пропадают?.. – ответила Леночка совсем уже неприличествующе спокойно. Она будто бы дразнила Таню этим своим спокойствием. – Нету ее нигде, и все. В гимназию она сегодня не пришла. Я к ней домой… И дома ее тоже нет. Как с утра ушла, так и не возвращалась больше. А потом нашли у нее в комнате вот это письмо. Нам с тобою адресованное. На вот почитай…

Таня, уязвленная Леночкиным тоном, решительно взяла у нее письмо. Хорошо же, подумала она, пускай я кругом виновата. Изведите вконец теперь меня! Ни оправдываться, ни сопротивляться я не буду. Нервно, с шумом, рискуя порвать, она развернула бумагу. Красивым ровным почерком, без единой помарки, что свидетельствовало о совершенном владении автора своими чувствами, там было написано:

«Лена и Таня.

Дорогие мои подруги.

Когда я решилась написать к вам, то думала, как безутешно буду сетовать на свою судьбу, как горько буду упрекать вас, какие цветистые слова подыщу, чтобы выразить вам свою укоризну. Но, уже сев за письмо, я поняла, что на самом деле вы много несчастнее меня. И не укорять вас должно, но пожалеть, сострадать вам. Вспомни, Лена, как нам говорил о. Петр: страстотерпец счастливее притесняющего его. И еще: благословляйте гонителей ваших, благословляйте, а не проклинайте. Вы можете подумать, что на бумаге я пишу слова смиренные, а внутри у меня клокочет на вас лютая злоба.

Хотя для меня уже не имеет значения, что вы подумаете, все-таки, прошу вас, поверьте, это не так. Если вам интересно знать мое состояние, то я испытываю отнюдь не злобу, а скорее тяжкое разочарование. Разочарование в ценностях, которым я поклонялась долгое время. Я искренне верила в нашу дружбу, а оказывается, мы не доверяли друг другу. Едва вышел случай, и дружба уступила место отчуждению. Я была убеждена, что подруги не только не могут несправедливо ко мне отнестись сами, но будут настолько великодушными, что простят, случись такое, мою нечаянную несправедливость по отношению к ним. Но оказалось достаточным одной нелепой клеветы, как-то занесенной в прекрасный наш союз, чтобы они, презрев многолетнюю беспорочную нашу дружбу, не соблаговолили даже объясниться с мнимою отступницей, предпочитая безмолвно травить ее своими оскорбительными подозрениями. Впрочем, я обещалась не упрекать вас ни в чем, но вот как-то незаметно скатилась на упреки. Простите, девочки. Больше мне написать вам нечего. Все-таки те дни, когда мы были все вместе, были дружны и полны светлых надежд, я считаю счастливейшими в своей жизни. Спасибо вам всем за эти дни.

Прощайте.

Не думайте обо мне.

Лиза».

– Ну и что ты скажешь? – спросила Лена. Все время, пока Таня читала, она пристально наблюдала за ней.

– А что ты хочешь, чтобы я сказала?! Ну да, я затравила ее своими подозрениями! Верно она пишет! Ты довольна?! – Таня, мало того, что уже была раздосадована тоном, с которым с ней разговаривала Лена, но она окончательно вышла из себя, посчитав последний Леночкин вопрос заданным не без ехидства.

– Да разве я об этом. Какая ты!.. Вчера она приходила к нам. Мы с папой вернулись… ну оттуда… а Лиза у нас. И сумей я быть с нею душевнее, мы бы теперь не читали этого письма. Да вот не сумела. Потому что, честно признаюсь, я не могла себя заставить поверить ей полностью. Гордыня проклятая не позволила. Вот и подумай, кто виноват больше: ты или я? Обе мы хороши. Но не об этом я говорю. Я спрашиваю твоего мнения: как нам быть? что делать теперь? Не сидеть же так просто и горевать о случившемся только! Она написала: не думайте обо мне. Но разве мы можем, и вправду, не думать о таком несчастье.

– Я не знаю… Конечно… – несколько успокаиваясь и оттого с трудом проговорила Таня. – Надо подумать. Ты что-нибудь можешь уже предложить?

– Пока ничего такого определенного. Ума не приложу, куда она могла подеваться… Я, например, себя ставлю на ее место – куда бы я пошла? Решительно некуда идти. Разве на дачу?.. Таку них нет дачи.

– А что, если она… То есть ее уже… – прошептала Таня. Она не осмелилась закончить эту свою мысль, но и без того все было понятно.

– Господь с тобою! Такого греха Лиза не примет на душу. Никогда. Я уверена. Я даже этого предполагать не хочу. Но что предполагать, я, по правде сказать, не знаю. Нам с тобой надо будет пойти к ее родителям и обо всем хорошенько договориться. Чтобы действовать вместе. Сообща. Думаю, тогда пользы будет больше.

– Как к родителям?! – переполошилась Таня. – Это значит им нужно будет все рассказывать?! О том, как мы… как я обошлась с Лизой?! Да я бы не хотела им на глаза теперь показаться. Как это ужасно!

– Не тревожься об этом, – успокоила ее Лена, причем Тане опять показалось, что подруга говорит с ехидцей. – Они уже все знают. Как мы обошлись. Письмо они, разумеется, прочитали вперед меня. А что ты думаешь?! – и правильно сделали! – у них дочь любимая пропала, а они что же, должны быть настолько щепетильными, чтобы даже не прочитать последней ее записки, не испросив прежде на то разрешения у лиц, к которым эта записка адресована?!

– И что они? – краснея и пряча глаза, спросила Таня. Если за свой поступок Таня успела уже испытать и тяжелые душевные переживания, и болезненное раскаяние, и мучительное от своей бесполезности сожаление, чего угодно, но менее прочего стыд, то теперь именно стыд, жгучий, щемящий стыд, охватил всю ее до кончиков пальцев, превзойдя все другие чувства.

– Они ко всему этому отнеслись как к обычной размолвке между подругами, – ответила Леночка. – И к нам как будто не в претензиях. Во всяком случае, не показывают виду. Григорий Петрович вообще сильно на нее ругается. Взбалмошною девчонкой называет. Но, кажется, больше для видимости. Ты же знаешь, как он ее любит. Поэтому и давай думать, что полезного мы можем предпринять. Знаешь, что еще можно было бы сделать? – обойти ближайшие к их дому приходы и расспросить там. А вдруг кому-нибудь что-то известно. Случайно. Обычно в приходах такие происшествия как-то быстро узнаются. От них там поблизости, кажется, церковь Василия Кесарийского. На Тверской-Ямской. Прежде всего давай туда сходим.

– Да я бы с удовольствием. – Таня грустно и виновато улыбнулась. – Но я в узах… Ты же знаешь…

– Да-а, совсем забыла… Александр Иосифович строг очень. Но его тоже можно понять. Он сейчас со мною разговаривал, и, в общем-то, он прав… почти во всем. А кстати, Таня, я тебя вот о чем хотела спросить еще прежде. – Леночка помялась, затрудняясь продолжить. – А не мог ли это Александр Иосифович выдумать?., для чего-нибудь…

– Что выдумать? – не поняла Таня. С ее лица еще не сошла грустная улыбка от предшествующих дум.

– Ну про Лизу… – совсем уже с трудом вымолвила Леночка. – Что это она… про кружок сказала…

– Папа?! – выдохнула Таня, не до конца еще уяснив себе существа сказанного. Но уже в следующую секунду она вся вздрогнула, словно ей чем-то плеснули в лицо. Она порывисто вскочила со стула и, борясь со сдавливающим горло удушьем, прорычала: – Как ты смеешь… ты п… презренная!..

За время разговора с Леночкой Таня не раз уже была готова вспылить, настолько пристрастно, ей казалось, подруга с нею объясняется. Но все сдерживалась. Свои обиды ей доставало сил претерпевать. Теперь же ее совершенно прорвало. Ибо тень брошена была уже не на нее, а на благороднейшего из людей – на ее отца. Тут уже спуска не может быть. Никому и никогда.

– И ты думаешь, после такого гадкого оскорбления останешься моею подругой?! – Таня наступала на Леночку, страшно сверкая глазами. – Думаешь, появишься еще в этом доме?!

Леночка, потрясенная и покрасневшая от досады за свою оплошность, тоже вскочила и, сложив на груди руки, как складывают на причастии, оборотила к Тане кричащий мольбою о пощаде взгляд. Как же, говоря об ее отце, она не учла так хорошо ей известный крутой норов подруги! Как могла не соотносить с этим все свои слова! И вчера с Лизой, и теперь с Таней у нее не хватило ни мудрости, ни такта, чтобы избежать ссоры, чтобы необдуманною наперед своею речью не нанести обиды той и другой. И такая-то незадача выходит у нее! Известной между подруг миротворицы!

– Таня! – взмолилась Леночка. – Выслушай меня ради бога! Я совсем не то хотела сказать. Я не имею в виду, что Александр Иосифович оболгал Лизу. Я только предположила, а не мог ли он ошибиться, то есть неверно понять… – Она торопилась побыстрее объясниться и оттого запуталась. – Я хотела только сказать, что не он ли сказал… то есть не он ли…

– Прочь от меня! – прошипела Таня сквозь онемевшие губы. – Презренная арестантка!

Леночка почувствовала, что ей делается дурно. Она закрыла лицо ладошкой и бегом выбежала за дверь.