Текст книги "Из дневников и рабочих тетрадей"

Автор книги: Юрий Трифонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

«У них даже в лифте пахло красным вином и заливной рыбой».

«Увидев меня, группа заводских мальчишек запела:

– Ношу очки я ррраго-вы-я – не для того, чтоб лучше зреть...»

А вот текст, который я знала еще до того, как прикоснулась к записным книжкам. Еще при жизни Юрия Валентиновича. Иногда, когда мы очень редко, но все же ссорились, он повторял слова мальчика.

Мальчик, лет семи, рассказывает бабушке, что он утром поссорился со своим старшим братом (15 лет).

Бабушка допрашивает – ну как же это было?

Я помню конец... – говорит мальчик задумчиво, – середину помню немножко... а начала совсем не помню.

М.[73]73
  Видимо, приятельница Ю. В.


[Закрыть] рассказывала мне, что в детстве, когда она училась в школе, – гимнастику преподавал у них офицер царской армии. Это был пожилой статный мужчина, с настоящей военной выправкой. К детям он относился очень вежливо и деликатно, так что М. было даже неудобно и, как бы, стыдно за него.

Например, в Манеже (где они занимались) он выстраивал детей в линейку, а потом сам ползал на коленях по усыпанному песком полу и пальцами раздвигал у каждого носки на нужное расстояние друг от друга.

Как я представляю себе этого бедняка!

В своем детском дневнике Юра записал: «Почему я чувствую только за себя, а не за маму, за папу или за какую-то противную Зайчиху?»

Запись после поездки в Серебряный бор.

В Серебряном бору на пустынном осеннем шоссе, мокром от только что прошедшего дождя, стоит милиционер в капюшоне. Рядом с ним деревенская бабуся в зипуне, теплом платке. Она жадно смотрит на скучающе-надменное лицо блюстителя и, как видно, давно уже добивается от него какого-то ответа. Я прохожу мимо и слышу, как блюститель зевает и досадливо говорит:

– Да не пропадут, мать, не пропадут твои сорок рублев. Сказано тебе. Ну иди, иди...

– Спасибо тебе, сынок, ох спасибо, – бормочет бабуся, вздыхая и крестясь. – Успокоил ты меня... А, может, пойтить в кооператив, а? Ох сынок, кабы знать-то в концы концов...

– Тьфу ты! – плюется блюститель. – И беспонятливая же ты баба. Сказано вам, идите.

– Спасибо тебе. У нас в Троицком никто не растолкует. Вот и пошла я, думаю спрошу у какого ученого человека, который понимает то-исть... Тут ить: недоступил – горе, переступил – вдвое. Глядишь и не угадаешь...

– Да на каким же языке должен я тебе толковать?! – вдруг рычит милиционер. – Татарка ты што ли?

– Какие мы татаре... Да ты скажи, голубок...

– Не пропаде-о-о-т! – орет милиционер в лицо старухе.

Бабуся отшатывается, крестится и мелко-мелко кивает головой.

В детстве мне хотелось быть сильным. Когда меня спрашивали, кем я хочу быть, я не называл ни капитана дальнего плавания, ни летчика, ни артиста, ни художника; я говорил одно:

– Я хочу быть сильным.

В июле сорок седьмого Ю. В. поехал в командировку с поэтом Игорем Кобзевым. Все главное, что было связано с этой поездкой, вернее, последствия ее нашли отражение в рассказе «Недолгое пребывание в камере пыток» из повести «Опрокинутый дом».

«Опрокинутый дом» – может быть, самое задушевное произведение Юрия Трифонова и очень печальное. В нем он не только всматривается в свою жизнь, но и... прощается с нею. Он закончил «Опрокинутый дом» в феврале и умер в марте.

Как сказал Твардовский, которого он очень любил, «...ах, такая ль, сякая, вся в огнях и в цвету, я вам жить завещаю, что еще я могу».

Так вот «Недолгое пребывание в камере пыток». Тогда ему, студенту, начинающему прозаику, казалось, что чем больше он увидит, узнает, тем скорее осуществится сам как писатель. Много позже он догадается, что главное путешествие – это путешествие внутрь себя. Он так и назовет небольшой, с виду незанимательный рассказ «Путешествие». А тогда... молодость, нищета, жажда любви, жажда жизни, полуразрушенная страна, нечеловеческая жара в Ереване, попутчик, который раздражает все больше и больше.

В начале пятидесятых жизнь круто изменилась. Роман «Студенты» получил Сталинскую премию третьей степени. Выдвигали на премию первой степени, но списки утверждал САМ Сталин. Очевидец рассказывал, что, когда дошла очередь до Трифонова, он спросил: «Это сын того Трифонова?»

– Того самого, – догадался, о ком речь, секретарь Союза писателей Ажаев.

Сталин помедлил и большим красным карандашом переправил первую степень на третью.

Интересно, что промелькнуло в тот момент в его низколобой с плоским затылком голове?

Воспоминание о квартире на Васильевском Острове, где скрывался от полиции и хозяйкой которой была прелестная молодая женщина Т. А. Словатинская? Или стычки с упрямыми братьями Трифоновыми, всегда настаивавшими на своем особом мнении, «что всегда никому было не нужно» и вызывало ярость.

Валентин Андреевич Трифонов когда-то рассказывал, что «кавказец с Калашниковской биржи» (дружеское прозвище Сталина) ужасно раздражал его своей приверженностью к пиву и вобле. Может, раздражала и другая привязанность. Никто ничего не знает. А вот как они не ладили в енисейской ссылке, какая сшибка произошла из-за присвоенной Сталиным библиотеки Дубровинского, известно хорошо.

Здесь мне кажется уместным привести письма Сталина к Т. А. Словатинской, а заодно и относящееся к тому же времени письмо к известному провокатору Роману Малиновскому.

Может быть, письмо к Малиновскому что-то подскажет историку, а вот письма к Словатинской тоже своего рода неожиданность. (Кстати, один из псевдонимов Желябова был – Словатинский. У Юриной бабушки это тоже была чужая фамилия.)

1914 год

«Копия письма, полученного агентурным путем. Адрес на конверте: «Санкт-Петербург. Книгоиздательное тов-во «Просвещение». Забалканский просп., 75. Татьяне Александровне Словатинской».

«10 ноября. Письмо лежит у меня 2 недели вследствие испортившейся почтовой дороги. Татьяна Александровна! Как-то совестно писать, но что поделаешь – нужда заставляет. У меня нет ни гроша, и все припасы вышли. Были кое-какие деньги, да ушли на теплую одежду, обувь и припасы, которые здесь страшно дороги. Пока еще доверяют в кредит, но что будет потом, ей-богу не знаю... Нельзя ли будет растормошить знакомых (вроде Крестинского) раздобыть рублей 20–30? А то и больше? Это было бы прямо спасением и чем скорее, тем лучше, так как зима у нас в разгаре (вчера было 33 градуса холода), а дрова не куплены в достаточном количестве, запас на исходе. Я надеюсь, что, если захотите, достанете. Итак, за дело, дорогая, а то «кавказец с Калашниковской биржи» того и гляди пропадет... Адрес знаете, шлите прямо на меня. Можно в случае необходимости растормошить Соколова, и тогда могут найтись деньжонки более 30 рублей. А это было бы праздником для меня».

12 ноября

«Милая, дорогая Татьяна Александровна, получил посылку. Но ведь я не просил у Вас нового белья, я просил только своего, старого, а Вы еще купили новое, израсходовались, между тем жаль, денег у Вас очень мало. Я не знаю, как отплатить Вам, дорогая, милая-милая».

20 ноября

«Милая, нужда моя растет по часам, я в отчаянном положении, вдобавок еще заболел, какой-то подозрительный кашель начался. Необходимо молоко, но... деньги, денег нет. Милая, если добудете денежки, шлите немедленно, телеграфом, нет мочи ждать больше...»

Письмо Малиновскому (его Ю. В. обнаружил в ЦГАОР[74]74
  Центральный государственный архив Октябрьской революции.


[Закрыть] ) сопровождается следующей казенной справкой начальника Енисейского жандармского управления полковника Байкова.

«4 января 1914 г. г. Красноярск. Совершенно секретно.

Представляя при сем агентурные сведения за № 578, имею честь донести Вашему Превосходительству, что автором таковых является гласнонадзорный Туруханского края Иосиф Виссарионов Джугашвили. Адресат таковых член думской фракции с.-д. Роман Вацлавович Малиновский. Меры к недопущению побега Джугашвили мною приняты. В Томск и С.-Петербург сообщено за номерами 13, 14. Полковник Байков».

Далее такая бумага:

«Копия письма, полученного агентурным путем. Адрес на конверте: С.-Петербург, Таврический дворец, Государственная дума. Члену Госуд. думы Роману Вацлавовичу Малиновскому.

От Иосифа Джугашвили».

«Конец ноября. Здравствуй, друг. Неловко как-то писать, но приходится. Кажется, никогда не переживал такого ужасного положения. Деньги все вышли, начался какой-то подозрительный кашель в связи с усиливающимися морозами (37 градусов мороза), общее состояние болезненное, нет запасов ни хлеба, ни сахару, ни керосина (все деньги ушли на очередные расходы и одеяние с обувью). А без запасов здесь все дорого: хлеб ржаной 4 коп. фунт, керосин 15 коп., мясо 18 коп., сахара 25 коп. Нужно молоко, нужны дрова, но деньги... нет денег, друг. Я не знаю, как проведу зиму в таком состоянии. У меня нет богатых родственников или знакомых, мне положительно не к кому обратиться, и я обращаюсь к тебе, да не только к тебе – и к Петровскому, и к Бадаеву.

Моя просьба состоит в том, что, если у соц. – дем. фракции до сих пор остается «фонд репрессивных», пусть она, фракция, или лучше бюро фракции выдаст мне единственную помощь хотя в руб. 60. Передай мою просьбу Чхеидзе и скажи, что я и его также прошу принять близко к сердцу мою просьбу, прошу его не только как земляка, но главным образом как председателя фракции. Если же нет больше такого фонда, то м.б. вы все сообща выдумаете что-нибудь подходящее. Понимаю, что вам всем, а тебе особенно, никогда нет времени, но, черт меня дери, не к кому больше обратиться, а околеть здесь, не написав даже одного письма тебе, не хочется. Дело это надо устроить сегодня же, а деньги переслать по телеграфу, потому что ждать дальше – значит голодать, а я и так истощен и болен.

Мой адрес знаешь: Туруханский край, Енисейская губ., деревня Костино, Иосифу Джугашвили. Далее. Мне пишет Зиновьев, что статьи по «национальному вопросу» выйдут отдельной брошюрой. Ты ничего не знаешь об этом? Дело в том, что если это верно, то следовало бы добавить к статьям одну главу (это я мог бы сделать за несколько дней, если только дадите знать), а затем надеюсь (вправе надеяться), что будет гонорар (в этом злосчастном крае, где нет ничего, кроме рыбы, деньги нужны как воздух). Я надеюсь, что ты в случае чего постоишь за меня и выхлопочешь гонорар... Ну-с, жду от тебя просимого и крепко жму руку, целую, черт меня дери... Привет Стефании, ребятам. Привет Бадаеву, Петровскому, Самойлову, Шагову, Муранову. Неужели мне суждено здесь прозябать 4 года... Твой Иосиф.

Только что узнал, что, кажется, в конце августа Бадаевым пересланы для меня в Ворогово (Енисейский уезд) не то 20, не то 25 рублей. Сообщаю, что я их не получил еще и, должно быть, не получу до весны. За все свое пребывание в туруханской ссылке получил всего 44 руб. из-за границы и 25 руб. от Петровского. Больше я ничего не получал. Иосиф».

В своей рабочей тетради Ю. В. сразу после прочтения письма написал:

«Это письмо можно долго и сладостно комментировать, но нет места и нет времени, пусть этим займутся другие когда-нибудь...»

Сталин не знал, как отплатить Словатинской за ее доброту и помощь. В 1937 году он нашел способ благодарности.

У Словатинской были арестованы сын, дочь, муж дочери... Она осталась одна с двумя малолетними внуками. Но эти события не поколебали ее преданности идеалам коммунизма и лично товарищу Сталину.

Ее внук Юрий Трифонов читал воспоминания Словатинской «со смешанным чувством изумления и горечи». Но, может быть, кто знает, какой-то отсвет давних годов, давних отношений уберег Ю. В. и его сестру от участи многих детей «врагов народа».

Итак, премия третьей степени. Он стал знаменит. О романе «Студенты» писали статьи, устраивали читательские конференции; голова кружилась. Иногда он общался с Твардовским, они даже сиживали вместе в знаменитом пивном баре, что был когда-то на площади Пушкина, там, где теперь пустое место напротив памятника. «И пустое место, где мы любили», – вспоминаю я каждый раз строчку из Бродского.

В начале пятидесятых Ю. В. женился на солистке Большого театра Нине Нелиной, был счастлив, известен и относительно богат. Пожалуй, в те времена и возникли первые враги. Ю. В. вспоминал потом, как ехал в лифте со своим ровесником, тоже начинающим писателем К. и нечаянно поймал ненавидящий взгляд коллеги. Впрочем, ненависть могла происходить и по другой причине: скажем так – по причине «нечистокровности» Ю. В. Отец его был донской казак, мать – еврейка.

«А ты, очкастый, проходи мимо! У очкастых собачья кровь! А ты, полуочкастый, проходи мимо! У полуочкастых кошачья кровь!» (Ю. Трифонов «Время и место»). Мне пришлось слышать, как в Институте мировой литературы критик В. Кожинов рассуждал о том, что самые опасные – это полукровки, такие, как Трифонов, например, они опаснее даже Эренбурга.

Получив премию, Ю. В. купил машину «Победа», но ездить на ней не захотел и вскоре продал без сожаления – понадобились деньги.

Но одно воспоминание томило его всю жизнь: на деньги из этой же премии он купил подарок вернувшейся из лагеря матери – огромную палехскую шкатулку. Притащил домой, ввалился торжественно на кухню, хотел сказать: «Вот вам штучки-дрючки с нашей получки» и осекся. Мать и сестра в застиранных и залатанных домашних платьях сидели у кухонного стола и ели со сковородки жареную картошку.

«Какой же я был идиот!!»

Нет: просто был очень наивным «теленком», мечущимся по прекрасному зеленому лугу.

Недолго метался. Деньги быстро кончились, от экранизации «Студентов» он отказался, считая зазорным эксплуатировать одну и ту же тему, и вообще ему думалось, что каждый его роман будет напечатан в «Новом мире», а Нине, по его словам, «казалось, что он каждый год будет получать премию».

Вышло по-другому, совсем иначе.

А. Т. Твардовский неодобрительно отнесся к идее романа «Аспиранты» и вообще как-то вдруг охладел, смотрел отчужденно. С ним такое случалось. Были и другие обстоятельства, делавшие жизнь в Москве невыносимой.

Его всегда привлекала пустыня, еще со времен детского увлечения Сенкевичем.[75]75
  Польский писатель (1846–1916). Автор романа «Пустыня и пуща».


[Закрыть] Сестра работала в Туркмении, и он решил поехать туда, собрать материал о строительстве Главного туркменского канала, отойти от московской жизни. Множество записных книжек заполнены рассказами людей, техническими подробностями земляных работ. Роман «Утоление жажды» после многих переделок и доделок появился в 1961 году в журнале «Знамя». Критикой был встречен кисло. Огромный кусок жизни – десять лет, казалось, исчез без следа, как уходит в песок вода.

Но о Туркмении написаны рассказы, а главное – жизнь и ощущения литературного поденщика, загнанного судьбой в чужие края, стали основой повести «Предварительные итоги». Даже один из героев – Назарка назван собственным именем, сохранив внешность и повадки.

Все из тех же записных книжек конца сороковых – начала пятидесятых годов.

Вечером толпа у ресторана. Все столики заняты. Приходят отдыхающие из профсоюзного санатория – жрут пиво, водку. Бабы – страшные, мужики тоже – работяги, служаки, торгсеть.

На другой день узнаю, что Назар – этот недоделка, малютка с короткими ручками – человек очень большой силы и драчун. Многих избивал. Бороться с ним опасно. А. Мередов рассказывает:

– Он сразу кидает. От него падаешь, как будто с ишака – головой в землю. С верблюда падаешь боком, а с ишака – головой... Однажды встретил знакомого, у него все лицо в крови. Спрашиваю: что с тобой? Боролись, говорит, в парке, и меня один так сбросил, что все лицо ободрал. Кто же? Сказать стыдно – Назар...

Он – пропащий человек. Пьет. Один ему поставит сто грамм, другой... Нет цели в жизни. Живет одним днем. У него ничего нет, только то, что на нем...

А на нем – бумажная дешевая летняя рубашка навыпуск с рисунком, сатиновые брюки, темно-красные бумажные носки и босоножки из кожзаменителя. Недавно он сломал три ребра: затерял ключ от своей комнаты, пытался пролезть в форточку и застрял. Повернулся неудобно и – сломал три ребра. Его пожалели, оставили швейцаром. Оклад – 46 рублей. И – кормят. Каждый день пьян. Днем Анна пригласил его к нам в номер, выпить коньяку.

Сидел и Аннамурад.

Назар хвастался и дразнил Аннамурада:

– Мы, номуды,[76]76
  Один из влиятельных кланов в Туркмении.


[Закрыть] вами правим! Сейчас наша власть! Я могу совсем бросить работу, мне каждый номуд даст по рублю – вот Анна даст, другой, третий. В Ашхабаде есть 40 тысяч номудов?

– Ай, не считал, не знаю, – говорит Анна.

Аннамурад слушает мрачно. Ему это не нравится. Назар беззастенчиво расхваливает Анну. Потом рассказывает, как он добился в поссовете, чтоб отремонтировали его комнату. Пришел на заседание, схватил чернильницу и запустил в председателя. Вообще он скандалист, но с ним боятся связываться.

Вчера у ресторана я видел, как он подрался с таким же маленьким – горбуном. Ударил его в грудь раз, другой, и горбун отошел. Аннамурад сказал:

– Я знаю этого горбуна. Это курд. Он тоже большой драчун.

Кое-кто из курдов женщин и детей остались в Фирюзе. Теперь дети выросли.

Фирюза – слово персидское. Отсюда – бирюза. Драгоценный камень.

Все официантки – старые, рыхлые бабы. Пробы негде ставить.

Аннамурад Мередов: «Кель» нас едва не сгубил».

(Кель – это Хрущев. «Плешивый».)

Приехали четыре милиционера и два грузчика. Сначала забрали всех свиней. Корову взять некуда было, сказали, что приедут завтра – я и увел ее в горы. Два месяца прятали от всех. Траву носили ей на себе – пять километров в горы. Одну остановку на автобусе и потом – в горы. И – спасли.

Ответ Насрэддина.

Насрэддин играет на дутаре и все время берет одну и ту же ноту. Его спрашивают:

– Насрэддин, почему ты все время берешь одну ноту? Посмотри, как другие играют, много разных нот...

– Они – ищут. А я уже нашел.

Ю. В. не случайно подчеркнул эти слова. Он ведь тоже искал «свою ноту».

Ашхабад. Парк. Вечер.

На «чертовом колесе» катаются директор парка Аббаев, главный бухгалтер ресторана – толстая баба, и еще двое из их компании. Все навеселе. Кричат хриплыми голосами. Посетители опасливо смотрят издали.

Фирюза. Аннамурад Мередов – директор, он же садовник, он же сторож дачи Литфонда, вернее, нескольких дач на одном участке. Ему лет 55. Сухой, очень худой, добродушный, старательный и работящий туркмен. Настоящий рабочий, сельский житель.

У него десять человек детей. Жена полная, медленно двигается, высокая, в длинном темно-вишневом туркменском платье «куйнак». Лицо усталое, несколько львиное, пыльно-коричневого оттенка, но руки, обнаженные до локтя, – молодые, сильные. Наверное, и тело ее, с большим животом, низкой тяжелой грудью, едва очерчиваемое под волнующимися складками куйнака, – еще сильно, полно жизни. Ей лет около 50. Старшие дети – дочери – уже замужем, живут отдельно. Сейчас с родителями живут семеро: три дочери и четыре сына.

Все немного помогают. Вечером две девочки поливали помидоры. Они вполголоса ссорились по-русски. Одного мальчика зовут Толя, самого младшего, пятилетнего – Дурды-Кули.

Аннамурад получал все время 60 рублей в месяц, с первого января этого года – 100 рублей. У него две коровы, куры. Коров он держит под горой, возле речки Фирюзинки. Без коров он пропал бы, – нечем кормить такую opaвy. Было очень тяжело, коров у всех отбирали. Приезжали на грузовике четыре милиционера, два рабочих и увозили коров. Платили – 70 рублей. Как жить? «Никогда, ни при царе, ни при ханах так не делали... руки свяжут и отбирают корову. Наши милиционеры предупреждали нас: завтра будем отбирать коров. Делайте, что хотите, угоняйте, убивайте. Мы угоняли в ущелье и несколько месяцев скрывали там. Но потом все же отняли. Я получал 60 рублей, жена 37 рублей. И девять человек детей. Жить невозможно с такой семьей. Я хотел уйти, но приехал ревизор из Москвы, старичок – уговорил подождать до осени.

Юрий Валентинович очень любил Туркмению, много знал о ее истории, обычаях. На участке, на даче в Подмосковье, он, не будучи хорошим «хозяином на земле» – слова Твардовского, – посадил две туи и очень заботился о них, говорил, что они напоминают ему Туркмению.

Сейчас середина мая. Вся земля усыпана цветами акаций, они липнут к башмакам. Плодов в этом году будет мало, потому что – нашествие тли. Маленькие черные мошки облепили ветви, стволы дома – особенно беленные известью стены. Наши белые рубашки тоже становятся все в точках, а станешь их сбивать руками – остаются следы. Говорят, была слишком мягкая зима, без снега, и вся эта дрянь не вымерзла.

Фирюза когда-то принадлежала персам.

После занятия Геок-Тепе русскими (1870 год) Скобелев хитростью, подослав каких-то женщин, уговорил местного хана продать Фирюзу русским. От персов ничего не осталось, кроме двух маленьких глинобитных домиков.

После персов здесь жили курды. В 1937 году их всех поголовно выселили в Сибирь... Те, что выжили, вернулись и живут в районе Байрам-Али. Сюда никто не вернулся. Дома заняты, да и не разрешают, наверно. Из курдов никого в Фирюзе не осталось.

Аннамурад считает, что их выселили за дело – они имели сношения с Ираном.

Арестованных курдов держали в подвале ресторана. Отсюда их увозили в Сибирь. Ресторан этот «Фирюза» был построен в 1928 году, тогда это был лучший ресторан, пожалуй, и в Ашхабаде. Он принадлежал и его строили ОГПУ – в то время погранвойска. Каменщики – два армянина «Эрмена» и разные рабочие. Стройка велась бесплатно, разумеется. Сейчас этот ресторан работает только в летний сезон.

15-го мая было открытие. Приехал Сапар Метлиевич, начальник республиканского треста ресторанов. Огромный туркмен родом из Каахка (племя алляйл). Лысый, коричневый, с огромным животом и руками-лопатами. Таким могло быть Идолище Поганое. Но оказался очень милым веселым человеком.

Его сопровождает свита: директор нового ресторана, замдиректора, завзама. Угощают: коньяк, кролики, икра, сардины. Все тосты – о честности, о русских, во славу русских. Сидящий рядом со мной русский офицер (он муж официантки) говорит вполголоса:

– А сами говорят часто: вы, русские, уходите отсюда и не указывайте нам...

В Москве, на Аэропортовской улице, в доме, где жили писатели, жизнь текла по другим законам.

Ю. В. приехал в Москву, чтобы узнать о судьбе своего сценария.