Текст книги "Чукотская сага"

Автор книги: Юрий Рытхэу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

ДВАДЦАТЬ БАНОК СГУЩЕНКИ

От поселка Иквынэй до колхоза «Утро» всего лишь семнадцать километров. Дорога накатана: наверное, уже десятки нарт прошли по ней после снегопада. А рядом с дорогой проложена свежая лыжня.

Легко скользят по снегу лыжи Йорэлё. Кажется, что хоть целый день так иди, всё равно не устанешь.

Погода хорошая, морозная. Справа, за голубыми вершинами дальних гор, виден красный шар зимнего солнца. А впереди, над высокой Дежнёвской горой, если приглядеться, уже и луну увидишь. Луна бледная, почти бесцветная, только чуть побелее бесцветного декабрьского неба.

Морозец подгоняет мальчика. Да и время торопит: в декабре дни на Чукотке коротки, скоро вечер наступит.

Йорэлё идет размашистым шагом, поочередно отталкиваясь палками, напевая вполголоса. Это не очень складная песня, но зато в нее можно вложить всё, что хочешь. Так надевают взрослые чукчи, когда едут на нартах по тундре: обо всём, что придет в голову, обо всём, что видят вокруг. Часто повторяют одну и ту же фразу, если эта фраза понравилась или следующая не сразу пришла в голову. Иногда, если не сразу подбираются слова, подходящие для напева, заполняют его как-нибудь иначе: или удлинят какое-нибудь слово, или укоротят, или совсем без слов напевают. «Мэй-мэй-мэй-мэй-мэй-мэй…» Так, напевая, легче скоротать дорогу. А ведь дороги в тундре длинные, очень длинные.

Йорэлё поет о снеге, который белеет кругом; о торчащих кое-где из-под снега камнях и веточках березового стланца – карликовой заполярной березки, стелющейся по самой земле; о далеких горах, о зимнем солнце, о себе… «Вот я иду на лыжах – мне не страшен сердитый мороз. Я ни мороза, ни ветра, ни даже волков не боюсь. А солнце, наверно, замерзло – вон оно как покраснело! Скоро уйдет за горы: за горами, наверно, теплей. За горами, наверно, теплей… Вот я иду на лыжах, и под ними снежок скрипит. Потому он скрипит, что сегодня… что сегодня, сегодня мороз. Потому так скользят мои лыжи, так, мэй-мэй, они быстро скользят. Потому, мэй-мэй-мэй, так легко мне, так легко мне на лыжах идти. Скоро я приду домой…»

Нет, эти слова не укладываются в напев; сбившись с ритма, Йорэлё останавливается. «Скоро-скоро приду я домой», – да, так выходит лучше. И опять Йорэлё шагает в такт своей песне. «Скоро-скоро приду я домой. Я приду через час, не позднее. Только к Вээн сначала зайду, к тете Вээн зайду по дороге. Передам ей свой груз, а потом, а потом уж домой побегу я. Важный груз у меня за спиной – двадцать банок для детского сада. Двадцать банок, а в них что-то есть, очень вкусное, сладкое есть. Молоко в них сгущенное есть, мэй-мэй-мэй, мэй-мэй-мэй, мэй-мэй-мэй! Вот я иду на лыжах и несу молоко для ребят. Йорэлё обещал – значит, всё будет сделано точно!»

Йорэлё замолкает, потому что чувствует, слова песни становятся нескромными. Так поют ребята из молодежной охотничьей бригады. «Унпэнэр обещал – значит, всё будет сделано точно». Не годится, конечно, вставлять в эту фразу вместо имени брата своё собственное имя. Правда, Йорэлё старается во всем подражать старшему брату, но это не всегда удается

Доставить сгущенное молоко для колхозного детского сада – это, конечно, хорошее дело. Тем более что молока во всем районе давно уже не было – наверно, недели две. А сегодня из поселка Иквынэй сообщили, что туда привезли, наконец, молоко. Лучше всего было бы съездить в соседний поселок на нарте, но все собачьи упряжки заняты – охотники выехали с сетями на ловлю нерпы. Когда они возвратятся, магазин уже будет закрыт. Тетя Вээн – заведующая детским садом – говорила, что придется, наверно, отложить поездку на завтра. Но говорила она об этом, тяжело вздыхая: неизвестно ведь, сколько привезли, – а вдруг сегодня всё разберут? Вот Йорэлё и вызвался на лыжах сбегать за сгущенкой. На прошлой неделе выпал хороший снег, злые северные ветры ещё не успели прибить его – дорога самая подходящая.

Мать разрешила: расстояние сравнительно небольшое, всего семнадцать километров. Для двенадцатилетнего чукотского паренька это сущие пустяки.

Да, конечно, особого подвига в этом нет. Каждый пионер с радостью выполнил бы такое поручение. Но недаром тетя Вээн поручила это именно ему. Разве она сделала это случайно, просто потому, что он первый попался ей на глаза и сам попросил послать его? Нет, наверно, ей известно, что во всём 5-м классе никто не умеет так хорошо бегать на лыжах, как Йорэлё!

Йорэлё улыбается и снова начинает напевать. Он кое-что изменил, подобрал другие слова: «Вот я иду на лыжах и несу молоко для ребят. Если ты обещание дал, значит всё надо выполнить точно!»

Да, это, пожалуй, более подходящие слова, Йорэлё продолжает:

«Весело мне идти, слушать, как снег скрипит! У меня за плечами мешок, а в мешке… мэй… железные банки. Двадцать банок с густым молоком, вкусным, сладким, как мёд, молоком!..»

На этот раз Йорэлё замолкает потому, что рот его наполняется слюной. Нет, лучше не думать о молоке, лучше думать о чём-нибудь другом. Как тихо вокруг! Йорэлё останавливается. Если стоять совсем неподвижно, задержав на минутку дыхание, то кажется, будто слышишь, как бьется сердце. И будто бы где-то очень-очень далеко раздается чуть слышный звон… Однако некогда тут стоять, надо идти побыстрее. Дома, наверно, уже садятся ужинать. Для Йорэлё будет оставлен хороший кусок моржового мяса. А поев моржатины, он выпьет горячего сладкого чаю…

Как же это получилось, что мысли опять свернули на еду? Охотник не должен думать о таких вещах! Унпэнэр отправляется на целый день, а берет с собой только две лепешки, поджаренные на нерпичьем жире. И то этот порядок уже Аймына завела. Она засовывает ему в карман лепешки, когда он собирается на охоту. А раньше, до женитьбы, он совсем ничего с собой не брал. Как отец, как все старые охотники. Старики считают, что смешно брать с собой пищу, когда идешь добывать её. Смешно и даже недостойно. Так поступает, говорят они, только тот, кто не уверен, что сумеет добыть себе пищу ружьем… А с Кэнири совсем удивительный случай произошел. До сих пор в поселке смеются, когда вспоминают, как Кэнири отправился однажды на охоту, набив карман своей камлейки конфетами. Кэнири тогда медведицу повстречал да второпях промахнулся. А медведица – на него! Он хотел ружье перезарядить, сунул руку в карман, а там все патроны с конфетами перемешались; он с перепугу не разобрал, да и зарядил ружье конфетой вместо патрона. Хорошо, что Унпэнэр поблизости оказался, убил медведицу.

Конечна, лепешки – это не конфеты, не баловство. Но Унпэнэр и лепешек не стал бы брать, если бы не Аймына. Берет просто потому, что не хочет её огорчать. И то часто он возвращается, даже не притронувшись к ним. А если и съест, так только одну, вторую почти всегда привозит обратно. Он может целыми часами караулить у разводьев нерпу и даже не вспомнить, что в кармане лежит лепешка.

«Сумел же он так себя приучить! – думает Йорэлё со смешанным чувством зависти и восхищения. – А я вот никак не могу. Как проголодаюсь, так мысли всё время на еду сворачивают. О чём бы таком подумать, чтобы не сворачивали? О чем-нибудь очень интересном… Вот, например, что я сделаю, если повстречаюсь сейчас с медведем или с целой стаей голодных волков?»

Йорэлё не из робких, но такие мысли всё же вызывают в нем чувство, которое нисколько не приятнее, чем ощущение голода. Нет, уж лучше ни о чём не думать, если в голову лезут только такие неприятные мысли. Поторапливаться нужно, а не выдумывать всякие страшные вещи.

А ну-ка, Йорэлё, поднажми! Вот так, вот гак! Раз-два, раз-два, раз-два! Палками работай, посильнее отталкивайся палками! Ух, как здорово!

Но, пробежав немного, Йорэлё снова переходит на шаг. Он устал, проголодался; заплечный мешок, казавшийся раньше совсем легким, теперь больно оттягивает плечи.

Уже темнеет. Далекие горы, за которыми скрылось солнце, из голубых стали почти черными. А вершина Дежнёвской горы загорелась багровым закатным светом.

«Разве это голод? – укоряет себя Йорэлё. – Проголодаться я ещё не мог. Это просто жадность. Просто захотелось полакомиться сгущенным молоком. Хуже всего, если груз – еда. И к тому же такая вкусная! Если бы за плечами у меня были не банки со сгущенкой, а что-нибудь другое, несъедобное… Я бы тогда ещё не скоро проголодался».

Он пытается представить себе, будто за плечами у него охапка сухих веток березового стланца. Но ничего не получается: ветки были бы гораздо легче!

Далеко впереди виднеется какая-то черная точка. Наверно, это большой камень – тот, на котором днем, когда Йорэлё бежал в Иквынэй, сидела хмурая, нахохлившаяся ворона. Когда дойдешь до него, уже покажется, должно быть, сопка, под которой стоит колхозный поселок, Йорэлё решает дойти до этой черной точки и там отдохнуть немного. Но, сделав лишь несколько шагов, он замечает другой камень – плоский, соблазнительно лежащий у самой дороги. «Не всё ли равно где отдохнуть?» – думает Йорэлё.

Он садится, втыкает рядом палки, снимает сначала лыжи, потом мешок. До чего же приятно расправить плечи, потянуться!

Уже поблекла вершина Дежнёвской горы, погасли на ней закатные краски. И вдруг будто какой-то гигант дунул холодным дыханием на снег. Это северный ветер налетел, ветер с Чукотского моря. Верхушки сугробов словно задымились, и ветер подхватил эти снежные дымки, закрутил их… Проворно вскакивает на ноги Йорэлё, просовывает руки в лямки заплечного мешка, надевает лыжи. Надо торопиться – пурга шутить не любит.

Дорога взбегает на холмы. В этом есть и приятная сторона, есть и неприятная. Приятна та сторона, по которой слетаешь птицей, а неприятна – та, по которой приходится взбираться. Внизу, в ложбинах, немного потише, а на гребнях холмов ветер дует изо всех сил. Он дует спереди… нет, чуть левее: левой щеке холоднее всего. Но дорога здесь вьётся, иногда ветер начинает дуть справа.

До поселка, наверно, совсем уж недалеко. Но идти становится всё труднее. Снежные дымки на верхушках сугробов слились в один сплошной вихрь. Дорогу кое-где занесло. Кое-где ещё видна накатанная нартами колея, но она всё чаще теряется, уходит под свежие наметы снега. Вот уже и совсем потерял Йорэлё дорогу. Как её найти в темноте? Может, она и рядом где-нибудь, да не увидишь!

«Ну что ж, – решает Йорэлё, – нужно ветер слушать. Тогда не собьешься. Нужно, чтобы ветер всё время спереди дул, спереди и чуточку слева. Так и пойду. Только нужно всё-таки отдохнуть хоть немножко»

Не снимая лыж, Йорэлё садится на снег, стаскивая мешок, развязывает его и пересчитывает банки. Да, двадцать. Конечно, двадцать, – куда же им деться?! Вот, если одну открыть, останется девятнадцать. Впрочем, нет: ведь ему вовсе не нужно целой банки, ему вполне достаточно половины. И груз хоть немного, хоть чуточку станет легче…

Хитро прищурившись, Йорэлё отвечает себе: «Нет, груз не станет легче: то, что уйдет из мешка, переберется в живот!»

Эта простая шутка помогает ему справиться с собой, победить минутную слабость и снова двинуться в путь.

Сколько же времени прошло? Ветер дует, кажется, правильно: спереди, чуть левее, чем спереди, – левой щеке холоднее, чем правой. Но почему-то приходится идти все вверх и вверх, Йорэлё снимает лыжи, продевает через крепление одну в другую, на носках лыж закрепляет кольца палок и продолжает медленно шагать вперед. Так всё-таки легче подниматься в гору, чем на лыжах. Но долго ли ещё будет продолжаться этот подъем?

Нет, что-то здесь не так! На пути от Иквынэя не должно быть такого подъема. Может быть, Йорэлё напрасно доверился ветру? Может, ветер изменил направление и Йорзлё сбился с пути?

Ему вспоминаются страшные сказки о местах, в которых хозяйничают злые духи. Если забредешь в такие места, духи нарочно изменят направление ветра, чтобы путник совсем растерялся и погиб в безжалостной тундре… В духов Йорэлё, конечно, не верит, он прекрасно знает, что всё это сказки. Но всё-таки ему не по себе. Какое там «не по себе»! Если говорить чистую правду, то придется сказать, что ему просто-напросто страшно. Ясно, что он сбился с пути, заблудился. Нужно вырыть себе снежную пещерку и переждать в ней пургу. В этом теперь единственное спасение.

Йорэлё находит большой сугроб и принимается за рытье пещерки. Сугроб старый, слежавшийся, его не этой пургой намело. Такой и нужен: свежий сугроб пурга намела – пурга и развеять может. А этот не развеет.

Но как тяжело копать! Йорэлё долбит твердый снег то палкой, то лыжей, то в ожесточении пытается голыми руками углубить едва наметившуюся нишу. Вот если бы лопатка с собой была!.. Теперь, за работой, он уже не испытывает страха. Чем глубже, тем неподатливее становится снег. Иорэлё старается раскрошить, расковырять его лыжей, изо всех сил нажимает на нее – слышится треск, и в руках остается только половина лыжи, только обломок. Силы покидают Йорэлё, он падает и несколько секунд лежит неподвижно. Очень хочется есть и плакать. Но есть нечего – к банкам Иорэлё не притронется, это он твёрдо решил. А плакать незачем – слезами не поможешь. Нет, Иорэлё не распустит нюни. Нужно быть мужчиной! Иорэлё поднимается и снова берется за работу. Может, это даже хорошо, что сломалась лыжа: обломком гораздо удобнее работать – почти как лопаткой! И всё же иногда кажется, будто дело нисколько не продвигается вперед. На лице Иорэлё мокрый снег смешался со слезами – они всё-таки текут, хоть он и решил не плакать. Но, глотая слезы, он долбит, упорно долбит старый, слежавшийся, заледеневший сугроб.

Наконец пещерка готова, в ней можно поместиться. Хоть и не очень свободно, но можно. И даже вместе с мешком. Можно даже лечь, если поплотнее свернуться комочком. Теперь от другого сугроба надо отколоть большой кусок снега, чтоб завалить им вход. Это удается сделать сравнительно быстро.

У входа Иорэлё глубоко втыкает в снег палки, целую лыжу и один из обломков сломанной – тот, что подлиннее. Потом вползает в свое убежище, втаскивает за собой мешок. Теперь, после такой напряженной работы, голод кажется действительно нестерпимым. Может быть, все-таки открыть одну банку? Для этого достаточно было бы вылезть, ударить по ней хорошенько острием лыжной палки. Сразу бы проколол!.. Йорэлё представляет себе, как в образовавшуюся дырочку выступило бы густое молоко; как оно медленно расплывалось бы вдоль ободка банки…

– Эх, – вздыхает Йорэлё, – хуже всего, когда груз – это еда!

Он заваливает за собой вход и прислоняется спиной к стене своей снежной пещерки. Снаружи, над сугробом, над всей тундрой злобно завывает ветер.

…Возвратившись с охоты, колхозники сразу же направились на поиски пропавшего Йорэлё. Пурга уже улеглась, в небе светила луна. Широко во все стороны разъехались по тундре собачьи упряжки.

Молодой охотник Аре ещё издали заметил торчащую из снега лыжу и направил к ней своих собак. Подъехав, он резко останавливает упряжку, соскакивает с нарты. Его внимание сразу привлекает сугроб. Разбросав свеженанесенный снег, Аре находит пещерку и торопливо отваливает в сторону снежную глыбу, прикрывающую вход.

– Здравствуй! – весело кричит он, тормоша спящего Йорэлё. – Вставай, в школу опоздаешь!

Йорэлё удивленно таращит глаза и, как медвежонок, вылезает из своей берлоги.

– Жив, значит? – смеется Аре.

– Если бы не был жив, так не вылез бы, – рассудительно отвечает Йорэлё. Но губы его растягивает радостная, неудержимая улыбка. – Смотри ты, как тихо! – продолжает он. – Пурги-то будто и не было.

Аре вскидывает ружье и с небольшими промежутками трижды стреляет в воздух.

– Зачем ты стреляешь? – удивленно спрашивает Йорэлё.

– Зверя хотел убить. На луне зверь сидит – видишь? Хотел его добыть, да только промахнулся, наверно.

Йорэлё, ещё не совсем пришедший в себя, вначале слушает серьезно, ничего не понимая. Но, сообразив, что Аре шутит, он отвечает ему в тон:

– Зачем же стрелять, когда луна так высоко? Сейчас, конечно, не попадешь. Ты подожди, пока луна пониже будет, тогда и стреляй. Тот зверь никуда не уйдет, будь спокоен.

«Зачем же всё-таки Аре стрелял? – думает Йорэлё. – Сигналил кому-нибудь, что ли? Кому?» – Он очень хотел бы узнать, спросить ещё раз, но крепится: если Аре отшучивается, не хочет по правде отвечать – не надо. Не такой уж Йорэлё любопытный, приставать с расспросами не будет.

Аре ждет, что Йорэлё повторит свой вопрос, но мальчик оказывается терпеливым. Не дождавшись, Аре объясняет:

– Это я охотникам знак подавал. Думаешь, я один поехал тебя искать? Нет, не один!

И действительно, через минуту к сугробу с разных сторон подъезжают ещё две упряжки. На одной из них Унпэнэр, на другой – председатель колхоза Вамче. Вдали видны другие упряжки, отовсюду мчатся они к сугробу. Йорэлё откапывает из-под снега мешок, отряхивает его.

– Вот, – деловито говорит он. – Все в целости.

– Сам-то не обморозился? – спрашивает Вамче.

– Нет. Только есть очень хочется.

Аре достает из мешка Йорэлё банку сгущенного молока, вынимает из ножен охотничий нож. «Что ж, – думает Йорэлё, – взрослые знают, что можно, а чего нельзя. Больше чем полбанки я ведь все равно не съем. Куда там, гораздо меньше! В конце концов тетя Вээн сама, наверно, захочет угостить сгущенкой. Какая разница – у неё съесть или сейчас?» – Ему кажется, что он уже слышит сладкий аромат сгущенного молока… Аре уже приставил нож к банке, но Унпэнэр спокойно кладет на нее руку.

– Нет, – говорит Унпэнэр, – это Йорэлё и сам мог бы сделать. Банку он и сам бы открыл, если бы захотел.

Другой рукой он достает из кармана лепешку и протягивает её брату.

– Молоко, – продолжает он, – это для детского сада. А Йорэлё уже не маленький. Посмотрите, какую пещерку себе вырыл – как настоящий охотник! Не растерялся!

Йорэлё с наслаждением жует лепешку. Он берёт у Аре банку, кладет её обратно в мешок, завязывает мешок, низко наклонившись над ним, чтобы взрослые не заметили, какое у него счастливое лицо. Ещё бы ему не чувствовать себя счастливым! Такая похвала Унпэнэра стоит подороже, чем любые сладости.

Собачьи упряжки мчатся по молчаливой, озаренной лунным светом тундре. Впереди нарта Аре, за ним нарты Унпэнэра, Вамче и всех остальных, Йорэлё едет вместе с Аре. Так уж полагается: доставить в поселок – это право того, кто нашел.

Йорэлё смотрит на луну. Какой бледной, бесцветной была она днем, а сейчас – яркая-яркая! И на ней действительно можно разглядеть какого-то зверя, даже двух. Будто медведица встала на задние лапы, а рядом – медвежонок. Впрочем, если очень захотеть, то можно разглядеть там колхозного механика Кэлевги, склонившегося над токарным станком, или охотника, волочащего за собой убитую нерпу. Для этого нужно только немного фантазии, которой у Йорэлё вполне достаточно.

А вокруг луны – кольцом – радужное сияние. Будто круглолицая луна надела малахай с легкой-легкой пушистой выпушкой.

ТРУБКА МИРА

В небе мерцает неверный, желтовато-зеленый свет полярного сияния. То желтого больше, то зеленого. То вдруг засветятся, задрожат красноватые лучи.

Снег ровным слоем покрывает аэродром, островерхими шапками лежит на железных бочках с горючим, на крышах нескольких бревенчатых домишек. Снег тоже кажется то желтым, то зеленым, то красноватым.

Дальше, за полем аэродрома, темнеет небольшое озеро, ещё дальше виднеются пологие холмы. Недели две назад совсем уже было вошла в свои права весна: с холмов потекли ручьи, снег стаял, озеро очистилось ото льда. Потом опять немного похолодало, трое суток не прекращался снегопад – трое суток подряд! Зима как будто решила ещё не сдаваться. Но озеро больше не замерзало.

В бревенчатых домиках спят. Только в одном из них, громко именуемом «аэровокзалом», горит свет. На крылечке стоят двое: летчик Савин и Этувги – один из пассажиров, уже несколько дней дожидающихся здесь летной погоды. Это худощавый чукча в одежде оленевода. Он говорит:

– Скоро опять снег пойдет.

– Не должно быть, – отзывается Савин. – По сводке ничего такого не предвидится. Сегодня обязательно вылетим.

Этувги сходит с крыльца, оглядывает горизонт и уверенно повторяет:

– Скоро пойдет.

– Большой? – встревоженно спрашивает Савин. Он недавно работает на этой трассе, но знает уже, что опытные оленеводы редко ошибаются в таких вопросах.

Этувги ещё раз внимательно всматривается в облака, висящие над далекими холмами, и отвечает:

– Нет, большого, наверно, не будет.

– Ну, а маленький нам не помеха. Это что-нибудь местное. Как говорится, незначительные осадки местного характера. Ничего, сегодня полетим!

Несколько минут они стоят молча, любуясь удивительной игрой полярного сияния. Кажется, будто разноцветные флаги развеваются в небе и будто едва различимый шелест этих светящихся, поминутно меняющих свой цвет флагов долетает до земли.

– Шелестит, – говорит Этувги.

– Это ветер. Снежную пыль по насту гонит.

– Наверно, ветер, – соглашается Этувги и, неожиданно рассмеявшись, говорит: – У нас считалось… Это когда я ещё мальчишкой был… У нас считалось так: если свистнуть погромче – в два пальца, знаешь? – тогда сияние сильней заколышется, ярче засветится, быстрей меняться станет.

– Пробовали?

– А как же.

– Ну и что? Действовало?

– Да, нам так казалось…

– А если сейчас? – Савин с озорной улыбкой подносит ко рту два пальца.

– Нет, – говорит Этувги, – сейчас не подействует. Для этого надо мальчишкой быть, надо в сказки верить.

Савин опускает руку. Не потому, что давно уже не верит сказкам, а потому, что не хочет нарушить торжественную тишину полярной ночи.

– Когда такая вот кругом тишина, – говорит он, – странное чувство иногда появляется. Будто во всем мире сейчас спят. Будто во всем мире вовсе ничего нет, кроме этих вот нескольких домиков, да снегов бесконечных, да полярного сияния…

Но это, очевидно, не так. Как бы в ответ на его слова откуда-то издалека доносится лай, а вслед за тем на гребне холма появляется собачья упряжка. Некоторое время она несется вдоль гребня, потом – вниз, по пологому склону холма. Она огибает озеро, пересекает снежное поле аэродрома и резко останавливается неподалеку от домика, в котором горит свет. Оттуда, услышав заливистый лай приближающейся собачьей упряжки, люди уже бегут навстречу позднему гостю. Они окружают нарту.

С нарты встает невысокого роста старик. Видно, что он проделал немалый путь. Усы его, брови и ресницы покрыты инеем. Он откидывает назад малахай, и его седую – словно тоже покрытую инеем – голову освещает холодный зеленоватый свет полярного сияния.

Старик одет по-праздничному. На нём широкий балахон из оленьей замши, на спине болтается белая шкурка горностая; штаны, сшитые из светлых камусов – узких полосок шкуры с оленьих ног, – аккуратно заправлены в низкие торбаса; подошвы торбасов подшиты мехом белого медведя.

Такую одежду без особой причины не наденешь. Значит, есть у старика какая-то особая причина.

Не поздоровавшись, он торопливо спрашивает:

– Могу я узнать, не улетел ли ещё товарищ Этувги?

– Нет, еще не улетел, – отвечает сам Этувги.

– Это очень хорошо, – говорит старик, облегченно вздыхает и, широко улыбаясь, начинает по очереди пожимать руки всем обступившим нарту.

– Это очень хорошо, – повторяет он, – а то я уже боялся, что опоздаю. Меня зовут Гэмауге. Мне надо видеть товарища Этувги и надо говорить с ним. Скажите ему, что с ним хочет поговорить старый Гэмауге из колхоза «Утро».

– Будем знакомы, товарищ Гэмауге. Я и есть Этувги.

* * *

Старый прославленный косторез Гэмауге давно дружит с охотником Мэмылем. Трудно найти друзей, которые так подходили бы друг к другу, как они. Во-первых, они соседи. Во-вторых, оба очень любят искусство, особенно резьбу по кости. В-третьих, оба давно уже овдовели; Гэмауге сам вырастил сына, а Мэмыль вырастил дочь. В-четвертых… Но тут пойдут уже не сходства, а различия. Гэмауге целые дни просиживает над своей работой, неделями не видно его в поселке, а за пределы поселка он иногда и годами не выезжает. Что же касается Мэмыля, то без него, кажется, не обходится ни один интересный вечер в клубе, ни одно собрание, ни одно семейное торжество: всюду его приглашают, и везде он успевает побывать – и у соседей, и на полярной станции, и даже у дальних родственников, живущих в других поселках, в десятках километров от колхоза «Утро». Кроме того, косторез Гэмауге настолько же молчалив, насколько разговорчив охотник Мэмыль.

И надо сказать, что эти различия скрепляют их дружбу не меньше, чем общие черты. Резьба по кости – работа трудная, медленная. Хорошо, когда рядом сидит приятель, умеющий порассказать обо всём на свете. Гэмауге любит, работая, послушать, а Мэмыль любит рассказывать. Он сообщает и о том, что сам повидал, и о том, что слышал от других, и о том, что написано в книгах. Правда, в грамоте никогда он не был силен, но его дочь Тэгрынэ пересказывала ему содержание каждой прочитанной книги.

Скажем, вырезает Гэмауге на твердой кости моржового клыка ветвистые, прижатые к спине рога скачущего по тундре оленя. И пока он успевал вырезать один только рог, Мэмыль, следя за его руками, успевал рассказать и обо всех событиях последнего выезда на охоту, и о замечательных подвигах Гайаваты, и о том, что механик с соседнего маяка собирается жениться на учительнице Нине Ивановне. Старому Гэмауге всё это было интересно, хотя о механике и о Нине Ивановне, как и о героях «Гайаваты», он слышал впервые в жизни.

Вот, собственно, мы и подошли к тому, что заставило старого костореза много времени спустя примчаться тихой полярной ночью на аэродром в поисках Этувги. Не случайно упомянул я о «Гайавате», хотя Мэмыль рассказывал своему другу и о многих других книгах, не менее интересных.

В тот вечер, вырезая ветвистый олений рог, Гэмауге впервые услышал о старом обычае, существовавшем когда-то у жителей Америки: если люди разных племен сходились и выкуривали вместе Трубку Мира, племена эти не должны были воевать друг с другом, должны были жить в согласии.

– Хороший обычай, – сказал Гэмауге. – Хороший, только жаль, что в Америке не все помнят обычай своих отцов.

Что обычай, о котором рассказывал Мэмыль, принадлежал только индейцам, а не всему населению Америки – это обстоятельство ускользнуло от внимания Гэмауге. Может быть, виноват в этом был Мэмыль или даже Тэгрынэ, не очень точно излагавшая отцу содержание поэмы. Когда какая-нибудь история проходит через головы нескольких человек, трудно рассчитывать, что она дойдет до последнего в том же виде, в каком пошла от первого.

Мэмыль рассказал своему другу об этом обычае уже довольно давно – ещё до того, как Тэгрынэ покинула колхоз «Утро» и улетела учиться в Хабаровск. И Гэмауге совсем, казалось, забыл об этом – мало ли о чём рассказывал ему старый охотник, у которого столько всяких историй в запасе, сколько шерстинок на густошерстной нерпе! Но однажды он всё-таки вспомнил об обычае Гайаваты.

Как-то Мэмыль упомянул о том, что в Москве должна собраться конференция сторонников мира и делегатом от Чукотки поедет на эту конференцию колхозник из соседнего поселка, знатный оленевод Этувги. Поздно вечером, уже после ухода Мэмыля, у Гэмауге зародилась мысль, которая не дала ему заснуть до самого утра. «Я пошлю с Этувги Трубку Мира, – решил старый косторез. – Я вырежу такую трубку, какой ещё никто никогда не видывал. Такую, которая будет достойна своего прекрасного названия. Я вырежу на ней…» И он стал мечтать. Как всякий истинный художник, Гэмауг уже видел в ту ночь всё, что он изобразят на трубке.

Под утро его беспокоило только одно: хватит ли у него времени, успеет ли он выполнить эту работу до отъезда делегата. Домосед Гэмауге решился даже съездить в соседний поселок, чтобы познакомиться с Этувги и разузнать всё как следует.

Этувги он не застал – знатный оленевод вместе со стадом был тогда где-то далеко в тундре; его ждали не раньше чем через неделю. А выезжать на конференцию он должен был ещё только через месяц – так по крайней мере сообщили Гэмауге в правлении колхоза.

Старик вернулся домой успокоенный: за месяц он успеет сделать всё так, как задумал. Не только резную трубку с футляром, но и табакерку к ней сделает. А это особенно важно, потому что на футляре и табакерке можно изобразить много такого, чего на самой трубке не уместить.

Теперь надо было раздобыть материал. У Гэмауге на примете давно уже был моржовый клык редкостной величины. За несколько лет до того Каннай, охотник из эскимосского колхоза имени Ленина, убил такого моржа, о каких только в сказках рассказывают. Это был зверь длиною около шести метров, весом больше тонны. Гэмауге послал тогда сына в колхоз имени Ленина (а это километрах в сорока от колхоза «Утро»), и сын, хорошо заплатив, купил у удачливого охотника один клык.

О, тот клык пошел на хорошее дело! Гэмауге вырезал на кости такую картину, которая хранится теперь в Москве, в музее. Нерушимой дружбе советских народов посвящена та картина, и чукотский колхоз «Утро» послал её в столицу Родины к 35-летию Великого Октября.

И вот пришло время для второго клыка. «У каждого моржа два клыка, – думал Гэмауге. – И если второй клык до сих пор хранится у Канная, то ничего лучшего мне не надо».

Он снова послал сына в колхоз имени Ленина, наказав не скупиться. Инрын вернулся только к исходу третьих суток, но на этот раз с пустыми руками. Да, второй клык цел, он до сих пор хранится у Канная. Но продавать его охотник решительно отказывается. Ни за какие деньги!

Дав только немного отдохнуть собакам, Гэмауге поехал сам.

– Ого, – встретил его Каннай. – Видно, тебе на самом деле нужен этот бивень. Что же ты собираешься из него сделать?

Гэмауге не любил говорить о том, чего ещё не сделал. Даже Инрыну, даже первому своему другу Мэмылю он не рассказал о своем решении вырезать Трубку Мира. Уклонившись от ответа, Гэмауге снова стал уговаривать Канная продать клык.

Но упрямый охотник не соглашался. Как бы для того, чтобы подразнить Гэмауге. он провел его в комнату, где висел на стене этот великолепный клык, постоял, похлопал по клыку рукой и сказал:

– Вот он. Только он не продажный. Другие, если хочешь, купи. Есть у меня другие. Только те, конечно, похуже.

– Ну какая тебе польза, что он здесь на стене висит? – рассердился, наконец, Гэмауге. – Ведь я тебе хорошие деньги дам. Назови цену! Не хочешь? Ну, хочешь, я сам назову?

– Не надо. Мне твои деньги не нужны. Ясно, кажется, говорю: не продается. Это для меня память.

Гэмауге решил польстить Каннаю.

– Я понимаю, – сказал он. – Я понимаю, что память об удачной охоте приятна даже такому искусному охотнику, как ты…

– Ты неправильно меня понял, – усмехнулся Каннай. – Дело тут совсем в другом…

– Конечно, дело тут не в удаче. Я просто не так сказал. Я хотел сказать о твоей смелости и о твоем охотничьем искусстве.