Текст книги "Чукотская сага"

Автор книги: Юрий Рытхэу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

Зато каждую просьбу Аймыны Йорэлё выполняет с особым старанием. Ведь он таким образом делает то, что делал бы Унпэнэр, если бы успел вернуться. А больше всего Йорэлё хочет быть похожим на старшего брата.

Кроме того, почти все просьбы Аймыны можно выполнять, не выходя из дому, а дома сейчас интересней, чем где бы то ни было. Во-первых – племянник. Правда, ему только два дня, но рассматривать его очень забавно. И раз он существует – значит, Йорэлё уже дядя. Дядя Йорэлё! Во всем шестом классе ни один мальчишка, ни одна девчонка ещё не имеют племянников.

Во-вторых, дома всё время гости. Одни уходят, другие приходят. Поздравляют, приносят подарки для новорожденного, говорят о всяких интересных вещах. Иногда – правда, очень редко – высказывают какие-нибудь предположения о том, где могли бы высадиться молодые охотники, захваченные штормом. К этим разговорам Йорэлё прислушивается особенно внимательно. И если ему удается услышать что-нибудь утешительное, он торопится прошмыгнуть в комнату, где лежит Аймына, и тихонько пересказать ей это.

Сейчас у Гэмалькота сидят несколько старинных его приятелей: Всеволод Ильич, дядя Мэмыль, Атык. Вошел косторез Гэмауге. Надо бы поздравить отца, но отца нет. Гэмауге поздравляет деда. Степенно и немногословно, как полагалось в старину, он говорит:

– Слышал я, гость приехал к тебе. Радость сопутствует хорошему гостю.

Гэмауге разворачивает газету, в которой он принес подарок, и ставит его на стол. Это письменный прибор, вырезанный из моржового клыка. Закинув на спину рога, мчится «ылвылю» – дикий олень. Взявшись за рога, можно откинуть голову оленя – тогда открывается чернильница. За оленем бежит охотник, готовый метнуть копье. Это копье, оказывающееся при ближайшем рассмотрении ручкой, легко вынимается из поднятой руки охотника. Рядом лежит уже поверженный «ылвылю», взявшись за которого очень удобно промякнуть написанное массивным пресс-папье.

Хороший подарок, он всем очень нравится. Но есть в нём что-то, что заставляет призадуматься. Дело вовсе не в том, что новорожденные обычно обходятся без письменных приборов: ведь дарили же новорожденным и трубки, и гарпуны, и охотничьи ножи, а всё это тоже не детские игрушки. Подарок, сделанный при рождении, может послужить человеку через много лет. Но всё же…

Гэмалькот, полюбовавшись прибором, говорит:

– Не слишком ли это щедрый подарок, Гэмауге? А? Такая вещь больше подходит сыну профессора, а не сыну зверобоя.

– Ты зверобой, Гэмалькот, и отец твой был зверобоем, и сын твой стал зверобоем. Но откуда мы знаем, кем станет сын твоего сына? Теперь другие времена, Гэмалькот.

– Да, – подтверждает Атык. – Да, теперь совсем другие времена. Это раньше так считалось, что приморский чукча на всю жизнь к морю прикован, всю жизнь должен моржа бить. Даже в песнях «рабами моря» себя называли. Теперь не так…

Из скромности Атык не приводит примеров, но всё понимают, что он думает сейчас о своём сыне Тылыке, который учится в Ленинградском университете.

– Садись, Гэмауге, – приглашает Гэмалькот, уступая гостю китовый позвонок – своё любимое место.

Но Гэмауге не садится, потому что сам хозяин опустился на пол: кроме китового позвонка, верой и правдой служившего Гэмалькоту ещё в яранге, в комнате три табуретки, занятые гостями. Старый Мэмыль, лукаво прищурившись, хлопает себя по коленям и спрашивает:

– Да что в самом деле – в райисполкоме мы сидим, что ли?

С этими словами он опускается на пол, рядом с хозяином. Все старики, очень довольные, следуют его примеру, не исключая и Всеволода Ильича, поселившегося у нас ещё тогда, когда во всём поселке не было, говорят, ни одной табуретки. Продолжая прерванный разговор, Всеволод Ильич говорит:

– Всякое, конечно, может случиться. Может быть, сын Унпэнэра охотником станет, зверобоем. А может быть, и не охотником, а ученым каким-нибудь, профессором.

Гэмалькоту такое предположение очень приятно, конечно, но он считает нужным возразить:

– Ну, Севалот, это уж ты слишком высоко взял. Такого у нас ещё никогда не бывало.

– Не бывало, верно. А мало ли у нас теперь такого имеется, чего тридцать лет назад не бывало и быть не могло? Мог ты тогда в доме жить? Могли Атык и Мэмыль детей своих в институты посылать? Не могли! А тут, пока сын Унпэнэра вырастет, ещё годы и годы пройдут. Может, и профессор из него получится, ничего в этом нет удивительного.

– Ничего удивительного, – подтверждает Атык.

Гэмалькоту смешно. Слово «профессор» неразрывно связывается у него с представлением о стройном, светловолосом человеке, о серых глазах, внимательно глядящих сквозь круглые очки в тонкой золотой оправе. Таким запомнился Гэмалькоту профессор Визе, приезжавший сюда лет двадцать пять назад. Он производил тогда промеры глубин, расспрашивал зверобоев о течениях, о нравах моржей, о перемещениях льдов. Он больше слушал, чем говорил, но очень скоро Гэмалькот с изумлением убедился, что почти все тайны Чукоткого моря этот приезжий знает лучше самих чукчей… Трудно, очень трудно представить себе крохотное существо, лежащее сейчас в соседней комнате, таким стройным светловолосым человеком в золотых очках!.. Впрочем, ведь и Степанов – тот молодой ученый, который приезжал сюда когда-то записывать чукотские песни и сказки, – он тоже стал теперь профессором. Тылык писал отцу что слушает и лекции Визе, и лекции Степанова. А ведь Степанов – он совсем из простых людей, его отец в Анадыре пекарем был.

– Да, – произносит Гэмалькот, продолжая вслух то, о чём только что думал. – Отец профессора Степанова в анадырской пекарне работал. Совсем, говорят, простой был человек.

– А по-моему… – старый Мэмыль берет со стола костяного охотника, вынимает из его руки ручку-копье, вкладывает её обратно и продолжает: – По-моему, дело тут не только в этом. Теперь не только профессору, теперь и зверобою такая штука нужна. Мы с тобой, Гэмалькот, и то на старости лет читать-писать научились. Атык вот говорил, что мы себя звали «рабами моря». Правильно, были такие песни. А сейчас зверобой из этого рабства вышел. Так я тебя понимаю, Гэмауге?

Мэмыль смотрит на костяного человечка, которого держит в руке, и кажется, будто свой вопрос он тоже задал этому человечку, а не косторезу. Гэмауге молча кивает головой.

– Я тебя понимаю так, – продолжает Мэмыль. – Я бы на твоем месте так сказал: «Вот я принес подарок для мальчика. Ещё никто не знает, кем станет ваш мальчик, но, кем бы он ни стал, я надеюсь, что этот подарок ему пригодится. Если мальчик станет охотником, пусть не отстает от грамоты, от науки. Если станет ученым человеком, пусть не забывает про свою родную Чукотку».

– Так, Мэмыль, так, – говорит молчаливый косторез.

Все снова начинают рассматривать письменный прибор. После слов Мэмыля искусная работа Гэмауге кажется ещё более искусной, ещё более значительной.

Гэмалькот посматривает на часы. Уже половина восьмого. На восемь тридцать, если Унпэнэр со своими товарищами ещё не вернутся, Вамче назначил выход на поиски. Часок ещё нужно подождать. За это время Вамче обещал связаться с районным центром: может быть, молодые охотники возвратились туда или смогли известить о себе из какого-нибудь поселка, в котором решили переждать шторм…

– Как назвали внука? – спрашивает Гэмауге.

– Никак ещё не назвали. Отца дожидаемся. Третий день без имени мальчик живет.

– Это ничего, – говорит Атык. – Ему ещё не скоро паспорт получать. Успеете.

– Конечно, успеется, – подхватывает Мэмыль. – Имя человеку на всю жизнь дается. С этим делом торопиться нечего, надо хорошее имя выбрать.

– А ведь раньше, – говорит Гэмалькот, – раньше не так думали. Многие считали, что надо похуже имена давать. Чем хуже будет имя, тем, считалось, лучше будет у человека жизнь. Чтобы, значит, злых духов обмануть. Такие имена давали, чтобы даже злым духам противно было.

– Да, да, – говорит Мэмыль. – Помните старого Вэльпонты? Помните, откуда он для своего сына имя взял?

Все, конечно, помнят покойного Вэльпонты, у которого под старость после четырех дочерей родился, наконец, сын. Но почему Вэльпонты назвал своего сына «Кэнири»? Нет, такое может помнить только Мэмыль – живая история всего нашего поселка, живой сборник всех семейных преданий, всех событий, о которых забыли даже их непосредственные участники.

– Тащил Вэльпонты моржовую шкуру на берег, – продолжает Мэмыль. – Размачивал он её в море, а теперь вытаскивал. Жена ему помогала. Вдруг почувствовал Вэльпонты, что жена перестала ему помогать, – шкура сразу будто тяжелей стала. Обернулся, а жена, оказывается, на песке лежит, рожает. Он со страху так приналег, что сразу один вытащил шкуру из моря. Подбежал потом, видит – родился у него сын. Обрадовался, заплясал на берегу. И заметил в это время, что на моржовой коже копошатся кэнири – морские червячки. «Знаешь, – спрашивает, – как мы своего сына назовем?» – «Как?» – «Кэнири! Вот как мы его назовем!» Жене это имя понравилось. «Хорошее, – говорит, – имя. Никто не позавидует. Злые духи – и те внимания не обратят». Вот и назвали человека червяком.

Гэмалькоту вспоминается то далекое утро, когда Нутэнэут впервые показала ему сына. Разворачивая новорожденного, она сказала: «На нем столько родинок, сколько звезд на небе». Самая большая родинка примостилась у мальчика на лбу. Гэмалькот назвал своего первенца Унпэнэром – Полярной звездой, хотя шаман Эвынто ругал его за это. «Слишком красивое имя, – говорил шаман, – слишком гордое. Это неосторожно, Гэмалькот. Злые духи могут рассердиться». Но мальчик вырос, и красивое имя нисколько не помешало ему стать хорошим охотником. Правда, уже не раз ему грозила смертельная опасность. Может быть, теперь с ним и в самом деле приключилось что-нибудь худое? Может, лучше всё-таки было бы не называть сына Унпэнэром?..

– Да, – говорит Всеволод Ильич, выслушав рассказ о рождении Кэнири. – Да, сами родители любимого своего сына червяком назвали. И ещё радовались, что хорошее имя нашли!

Гэмалькот прекрасно понимает, что все эти разговоры ведутся с единственной целью – отвлечь его от тревожных мыслей. Но, как ни стараются старые друзья, это им плохо удается – на душе у Гэмалькота становится всё тревожнее. Из всего рассказа Мэмыля Гэмалькот понял только то, что речь шла о Кэнири; но Кэнири ведь тоже там, с Унпэнэром… Где они сейчас? Живы ли?

Гэмалькот всё время поглядывает в окно. Вот вернулся с ручья Йорэлё. Он несет полное ведро воды, старается не расплескать. Перед тем как перейти дорогу, он ставит ведро на землю, чтобы переменить руку. Но в это время Йорэлё увидел что-то необычайное в дальнем конце улицы. Он метнулся было туда, но остановился, вбежал в дом.

– Там… там, – говорит Йорэлё, – какие-то ледяные люди идут.

Все выбегают на улицу. Пять человек шагают по ней, пять богатырей, закованных в ледяные доспехи. Холодное солнце поздней осени сверкает на этих доспехах, но не растапливает их. Йорэлё сразу, конечно, догадался, что это молодые охотники возвращаются в поселок, что впереди шагает его старший брат Унпэнэр. Но Йорэлё ведь известный выдумщик! На какую-то долю секунды молодые охотники показались ему сказочными ледяными людьми, и вот он повторяет, притворяясь, будто всё ещё не узнает идущих:

– Видите? Видите? Ледяные!

Через минуту отец уже стоит возле Унпэнэра, положив руку ему на плечо. Наверно, старику захотелось не только глазами, но и на ощупь убедиться в том, что сын возвратился домой.

– Пришли, значит? – спрашивает Гэмалькот. – Пешком, значит, пришлось идти?

И то, что молодые охотники пришли, и то, что они пришли пешком, совершенно очевидно, конечно. Старик и не ждет ответа, он спрашивает только для того, чтобы что-нибудь произнести, чтобы скрыть волнение. Но Унпэнэр понимает отца иначе. В вопросе отца ему слышится заслуженный упрек. Ему кажется, будто отец спросил. «Пешком, значит, пришлось идти? Угробили, значит, байдару?»

– Да, – отвечает Унпэнэр. – Байдару я разбил. Но мотор мы успели снять, мотор цел. Мы его даже через перевал перенесли. Перед самым спуском его оставили, не могли дальше перетащить, боялись, что уроним. Завтра мы с Ринтувги сходим за ним.

– Ладно, успеем сходить, – говорит Атык. – Отдохнуть сначала надо как следует.

– А что мотор сберегли – это вы молодцы, – говорит Гэмалькот.

– Молодцы! – подтверждает Всеволод Ильич. – А ещё лучше, что головы свои сберегли.

– Да, – смеется Мэмыль, – хоть и дурные у вас головы, а всё-таки молодцы, что сберегли их. Могут ещё пригодиться. И даже поумнеть ещё могут.

– Оставь, оставь! – кричит выбежавшая из дома Нутэнэут на Кэнири, припавшего к ведру, которое Йорэлё забыл на дороге. – Оставь, зубы застудишь… Чего ты держишь людей на холоде? – обращается она к мужу. – Думаешь, мало они намерзлись? Веди в дом, сейчас чай пить будем.

Она подхватывает ведро, и вслед за нею все заходят в кухню, шумно рассаживаются. Кэнири и Аре одновременно устремляются к табуретке, стоящей возле плиты, сталкиваются, смеются. Табуретка достается Кэнири, оказавшемуся на этот раз проворнее. Он быстро опускается на неё, хрустнув своими ледяными доспехами, сразу изломав их в добром десятке мест. Дверца плиты раскрыта, приятное ощущение тепла охватывает Кэнири, от его одежды поднимается густой пар. Но уже через несколько минут он начинает сомневаться в преимуществах своей позиции: он ближе всех к огню, но дальше всех от миски с моржовым мясом, от блюда с лепешками… Впрочем, лепешек столько, что, пожалуй, всем хватит.

Только Унпэнэр, не задерживаясь на кухне, прошел в свою комнату, к Аймыне. И Йорэлё, конечно, прошмыгнул вслед за ним. А когда Унпэнэр держал в руках белый сверток, внутри которого попискивало что-то смугло-красное, и Аймына вглядывалась в лицо мужа, стараясь определить впечатление, которое произвело на него это попискивающее существо, в комнату вошел Алексей Вадимыч – фельдшер с полярной станции.

– Здравствуйте, – говорит Алексей Вадимыч. – Поздравляю тебя, Унпэнэр. Поздравляю вдвойне!

– Почему вдвойне?

– Во-первых, с рождением сына. А во-вторых, и тебя-то самого можно считать вторично родившимся. Из такой, говорят, переделки выбрался… А ну-ка отдай сына, безобразник! Смотри, прямо на ребенка вода капает. Хоть бы вытерся сначала, обсушился…

Действительно, ледяной шлем на голове Унпэнэра растаял. Только одна прядь свешивается на лоб сосулькой, и частые капли падают на белоснежный сверток.

– Ничего! – улыбается Унпэнэр. – Моему сыну ледяная вода не должна вредить. Это ведь белый медвежонок будет. А? Черный белый медвежонок!

Но всё-таки он отдает ребенка Алексею Вадимычу. А в комнату уже входят все остальные. Впереди – Гэмалькот, позади – Кэнири с чашкой чая в одной руке и недоеденной лепешкой в другой.

Гэмалькоту всё уже известно. Он говорит:

– Их, Аймына, у Эввыквын-скалы разбило. Знаешь Эввыквын-скалу?

– Знаю, – говорит Аймына. – А как же вы добрались оттуда? Оттуда ведь никакого пути нет – крутая гора, стена…

– Вот по стене и добрались, – отвечает за Унпэнэра Гэмалькот. – По птичьим тропам к водопаду вышли, оттуда дальше, по горам Эввыквыт, через ледник…

– Да уж, действительно, – задумчиво произносит Мэмыль. – Действительно эввыквыт[3]3
  Эввыквын означает по-чукотски – твёрдокаменный, стойкий; эввыквыт – множественное число – твердокаменные, стойкие. (Прим. перев.)


[Закрыть].

И всем становится ясно, что старик подразумевает не столько горы, сколько молодых охотников, сумевших пробраться через неприступные кручи, по нехоженым тропкам.

Чтобы заслужить такую похвалу, стоило, пожалуй, и померзнуть, и торбаса ободрать об острые камни в горах Эввыквыт, и руки исцарапать, и на тонком ремешке покачаться над пропастью.

Кэнири торопливо допивает чай, дожевывает лепешку. Потом ставит чашку на подоконник, вытирает руку о штаны, достает из-за пазухи какой-то измятый пакет и торжественно подходит к кровати, на которой лежит Аймына.

Бумага разорвана, всем виден яркий, цветастый платок.

– Это тебе, Аймына, – говорит Кэнири, разворачивая пакет. – Тебе и твоему сыну. Это от всей нашей бригады.

Вслед за платком появляются крохотные рубашонки с тесемками вместо пуговиц, за рубашонками – матросский костюмчик.

Ай да Кэнири! Значит, ещё в байдаре он успел засунуть за пазуху пакет с подарками и никому ни слова не сказал! Не в каждом стойбище найдется такой хитрец!

А продавщица-то была, оказывается, права: теперь Унпэнэр и сам видит, что матросский костюмчик велик, непомерно велик. Не скоро ещё можно будет надеть этот костюмчик на сына.

Пока все заняты рассматриванием подарков, Унпэнэр присаживается на корточки у изголовья.

– Послушай, Унпэнэр, – тихо говорит Аймына. – Разве Эввыквын – плохое имя для мальчика? Как ты думаешь? Давай назовем его Эввыквын!

СУДЬБА ЧЕЛОВЕКА

Тает. Снег из белого стал грязновато-желтым; кое-где уже чернеет земля. Небо – синее-синее, теплое. Короткой ночью чуть потемнеет оно, чуть остынет, и снова восходит весеннее солнце. Ещё дня три-четыре, самое большее неделя – и солнце совсем перестанет заходить за горизонт. Только коснувшись краешком горизонта, оно снова будет подниматься и своими теплыми лучами растопит остатки снега. Будут утра, дни и вечера, а ночей совсем не будет – до конца лета.

Хорошо! В это весеннее время рано просыпается поселок. Спать никому не хочется – отоспались, видно, за зимние месяцы. И разве улежит в постели настоящий охотник, когда прямо над поселком проносятся громадные стаи уток? Да что там утки! Унпэнэр говорит, что слышал рёв моржей! Унпэнэр не станет врать; раз говорит, значит действительно слышал. И ничего нет удивительного: когда ж и реветь морскому зверю, как не весной? Во всяком случае, пора готовиться к первой охоте на моржей, к первому выходу в море.

Снег тает, но широкий ледяной припай ещё крепко держится у берегов. Широкий, торосистый. Множество трещин избороздило его, а он всё стоит. Каждый день море обкусывает край припая, волны отламывают льдину за льдиной и уносят их на север. Но от берега до открытой воды всё ещё далеко. Километров, наверно, пять. А то и все шесть.

У самой воды сидит на припае охотник Кэнири. На коленях у него ружье, он внимательно поглядывает вперед, поджидая неосторожную нерпу. Лицо у него довольное: рядом с ним уже лежат на льду две нерпы с простреленными головами. О, Кэнири хороший стрелок! Пусть только покажется среди волн круглая нерпичья голова…

Кэнири немного разнежился на солнышке. Оно так весело поблескивает на изломах торосов, так ласково пригревает! Тепло, приятно – не то что зимой, когда в жгучий мороз подкарауливаешь тюленей у разводьев. А сейчас совсем не хочется уходить.

Между тем уходить уже пора, пожалуй. Бригадир велел в восемь часов утра быть у вельбота, там кое-какую починку надо произвести. Наверно, уже восьмой час. Или нет ещё?

Сегодня Кэнири встал совсем рано. Никто не видел, как он отправился на припай. Он собирался поохотиться немного, а к восьми вернуться. Ну, в крайнем случае к девяти. Вельбот не зверь, сам в море не уйдет. Можно будет и с девяти приступить к ремонту.

Но охота – это такая штука, от которой очень трудно оторваться. Особенно, если охота оказывается такой удачной, как сегодня. Кэнири почему-то уверен, что скоро ему удастся подкараулить и третью нерпу. А уж тогда можно сразу вернуться в поселок.

Однако третьей нерпы всё нет и нет. Что же, можно и подождать. Кэнири сидит на мягком охотничьем мешке из тюленьей кожи, спиной прислонился к обломку старого тороса. Такое удобное местечко выбрал, что можно хоть целый день просидеть не шевелясь. А это для охотника первейший закон: не шевелиться, ни одним движением себя не выдать.

Наверно, Кэнири слишком строго соблюдал этот закон – так строго, что в конце концов задремал, убаюканный ласковым солнцем, легким ветерком, ленивым колыханием волн, ленивым течением своих мыслей. Голова его падает на грудь, и от этого он просыпается.

«Ну, значит, надо возвращаться, – думает Кэнири. – А то ещё разомлеешь тут совсем, заснешь».

Он представляет себе, как притащит домой свою добычу, как встретят его ребята. Каждому из них – всем четверым – он даст по одному нерпичьему глазу – это их любимое лакомство. Но жене уже не придется полакомиться нерпичьим глазом, да и самому Кэнири тоже не придется. Вот если бы вынырнула ещё одна нерпа, тогда хватило бы на всю семью.

Далеко в море появились два пароходных дымка. «О, уже навигация открылась!» – думает Кэнири. Он начинает размышлять об этих пароходах, о том, сколько дней они уже находятся в пути, откуда и куда идут… Кэнири решает посидеть здесь ещё немного – до тех пор, пока дымки не окажутся прямо перед ним. По его расчетам, это произойдет через полчаса, не позже. Когда можно будет смотреть на дымки, не поворачивая голову вправо, тогда Кэнири пойдет домой. Появится за это время третья нерпа – хорошо; не появится – тоже не беда. Две нерпы тоже неплохо.

Приняв такое решение, Кэнири засыпает. На этот раз голова его не падает на грудь, а плавно опускается на плечо. Ему снится, что он идет по улице поселка со своей охотничьей добычей. Несколько человек попадается ему навстречу, среди них старый Мэмыль. Старик рассматривает одну нерпу, потом другую и говорит: «Вот что значит меткий стрелок! Смотрите: оба раза он попал в голову, а глаза у обеих нерп целые. Молодец!» Кэнири во сне улыбается. Похвала всегда приятна, а особенно похвала Мэмыля, который так часто ругал Кэнири лодырем, лежебокой. И на собраниях ругал и даже в стенной газете. А теперь вот хвалит, молодцом называет. Нет, Мэмыль всё-таки справедливый старик! Кэнири скромно переводит разговор на другую тему. Он спрашивает, сколько сейчас времени. «Половина восьмого», – отвечает счетовод Рочгына, стоящий рядом с Мэмылем. «Ну, тогда я пойду, – говорит Кэнири. – Пойду, потащу домой нерп. Мне к восьми в бригаду нужно».

Вот, снится ему, он уже дома; он протягивает нерпичий глаз своему маленькому Кольке. Тот берет обеими руками и запихивает себе в рот, за щеку. Щека раздувается, становится огромной, невероятно огромной. Нерпичий глаз просвечивает сквозь неё, он виден всё яснее и яснее. Нет, это не нерпичий, это глаз Мэмыля. Старик щурится и сурово говорит: «Эх, ты! Опять от работы отлыниваешь? Тебя в бригаде дожидаются, а ты на припай бегаешь?» Кэнири становится стыдно и холодно под этим взглядом, он хочет отвернуться, но никак не может. Он хочет ответить, что ещё успеет и в бригаду, но ответить тоже не может.

К счастью, прищуренный глаз Мэмыля исчезает. Кэнири видит себя в море, на вельботе. Мотор выключен, вельбот мерно покачивается на волнах…

Когда Кэнири проснулся, ему показалось вначале, что он, как и в первый раз, вздремнул лишь на одну секунду. Поискал глазами пароходные дымки, но не нашел их. Куда же они могли деваться? Неужели он спал так долго, что пароходы уже прошли и дымки скрылись за горизонтом? Кэнири встал, сладко зевнул, потянулся, потер руками бока. Прохладно что-то стало, солнце уже не так пригревает. Он нагнулся, чтобы связать нерп, и вдруг почувствовал то самое покачивание, которое ощущал во сне. Выпрямившись, он посмотрел в сторону берега и застыл в ужасе. Нерпы выпали у него из рук. Он плыл по морю на оторвавшейся от припая льдине! Перед ним темнела вода. Далеко, недостижимо далеко виднелся зубчатый край припая, а поселка совсем уже не было видно.

Кэнири бросился к самому краю льдины и закричал изо всех сил. Он ревел, как раненый зверь, без слов, без надежды, размахивал руками над головой, топал ногами. Потом, сразу обессилев, упал, но хриплые крики ещё вырывались у него из глотки.

Через несколько минут этот приступ отчаяния прошел. Кэнири сел и уставился глазами в ту сторону, где должен был находиться поселок. Что же теперь делать?

Сколько ни старался Кэнири, придумать не мог ничего. Оставалось только одно – ждать. Ждать спасения, постараться продержаться как можно дольше. У него есть две нерпы. Есть двенадцать патронов – это ещё, можно сказать, двенадцать нерп! Ну, по крайней мере десять, не меньше. Пищи хватило бы надолго – на такой срок, на какой он и рассчитывать не может: льдина так долго не продержится.

Да, с голоду он, наверно, не умрет, – главная опасность не в этом. Главная опасность в том, что льдина будет с каждым днем становиться всё меньше, всё тоньше, всё ненадежнее. Наступит время, когда она совсем растает, раскрошится. Если спасение не придет раньше, чем наступит это время, Кэнири никогда уже не увидит своих детей, жены, товарищей. Если его не спасут, пока льдина ещё держится, он погибнет.

Кэнири стал вспоминать охотников, которых уносило на льдине. Инрына, сына резчика Гэмауге, унесло, когда он был ещё мальчишкой. Лет пятнадцать ему тогда было. Кэнири хорошо помнит этот случай, он сам тогда участвовал в поисках. Инрына уже считали погибшим, но дней через десять мальчик вернулся. Его привезли охотники из соседнего поселка, они подобрали его, совсем уже обессилевшего, на льду.

Когда-то, говорят, Мэмыля тоже унесло. Это было давно. Кэнири ещё не было тогда на свете. Мэмыля, правда, далеко унесло, к чужому берегу прибило, он, говорят, семь лет в чужих краях скитался. Но в конце концов вернулся всё-таки в родной поселок. Вернулся всё-таки!

Но и того и другого уносило зимой. Тут и сравнивать нечего! Зимой льдина всё равно что плот. Хоть целый месяц на ней плавай, хоть два. Не растает. А весной… Вот, говорили, из Усть-Амгуемы позапрошлой весной одного охотника унесло. Так и не нашли его. Наверно, льдина была небольшая, быстро растаяла. В такое время человек на льдине долго продержаться не может: прогреет её солнце, подточат её волны, и распадется она на маленькие кусочки, как распадается сахар в стакане чая.

Кэнири так остро, так мучительно захотелось оказаться сейчас дома, за столом, перед кружкой горячего чаю! Приложить к кружке обе ладони, погреть их, вдохнуть в себя теплый ароматный пар, пить мелкими глотками… Эх, хоть бы один глоточек!

Казалось, с первого момента, с первой секунды, когда Кэнири увидел, что находится на оторвавшейся льдине, он должен был понять всю серьезность своего положения. Однако чем больше он думал, тем яснее становилось ему, что надежд на спасение мало, ничтожно мало. Он вспоминал детей, и сразу появилась мысль: «Наверно, я никогда больше не увижу их». И к догадкам о том, что ждет его, прибавилась вдруг ясная мысль о смерти. Если в первые секунды он испытал животный ужас, то теперь его томила тоска, холод проникал в самое сердце.

Медленно поднялся Кэнири и побрел к своему охотничьему мешку. Нужно двигаться медленно, осторожно, нужно беречь этот кусок льда, от которого зависит жизнь. Кэнири сел на мешок и снова задумался. Солнце было уже совсем низко.

Он думал о доме, о семье. Жена, наверно, уже беспокоится… А может быть, и не беспокоится: сколько раз случалось, что Кэнири возвращался домой гораздо позже! У неё и так много хлопот: четверо ребят – две пары двойняшек. Старшим по три года, младшим – почти по полтора.

В бригаде тоже привыкли к его отсутствию. Может, бригадир заходил к нему домой, узнал, что Кэнири ещё рано утром ушел куда-то с ружьем. Выругался, наверно, бригадир, махнул рукой и пошел дальше по своим делам.

Ведь никто не знает, куда направился Кэнири! Нет, его ещё не ищут, никто даже не тревожится о нём. Поиски могут начать с завтрашнего утра, не раньше. Когда узнают, что он и ночью не возвращался домой.

Солнце коснулось горизонта. На поверхность моря легла чуть колеблющаяся золотая дорожка – от льдины до того места, где огненный диск прикоснулся к воде. Вот нижняя часть диска уже скрылась за горизонтом. Вот и весь он скрылся – будто утонул. Погасла золотая дорожка, стало темнее. Но Кэнири знает, что не пройдет и получаса, как солнце снова полезет вверх, снова начнет растапливать льды. Оно выплывет вон там, чуть левей того места, где опустилось.

* * *

Не такой Кэнири человек, чтобы тосковать много часов подряд. Даже если ничто не изменилось к лучшему, если нет никаких причин чувствовать себя веселее, чем вчера, – всё равно. Просто не умеет он долго предаваться унынию. Даже самые печальные, самые безнадежные обстоятельства могут выработать в его душе только незначительное количество печали, которого хватает лишь на короткое время. Обстоятельства остались прежние, а печали уже нет, вся вышла.

Утро выдалось довольно пасмурное, и Кэнири сумел найти в этом некоторое утешение: льдине такая погода, конечно, менее опасна, чем солнечная.

Течение постепенно уносило его к северу, всё дальше в Чукотское море. Но если как следует присмотреться, берег ещё можно было разглядеть. Узенькую светлую полоску, почти сливающуюся с облаками. Ничего, для тех, кто будет искать Кэнири, такое расстояние – ерунда. Они ведь выедут на моторном вельботе, у них будет с собой бинокль.

Прежде всего Кэнири обошел всю твердь, ещё оставшуюся в его распоряжении. Придирчиво осмотрел каждую трещинку. Больших трещин он не нашел, только несколько маленьких, у самых краев. За ночь откололся лишь один кусочек величиной с нерпу. Он плыл теперь метрах в тридцати.

Льдина была порядочная, на ней вполне уместилась бы целая яранга. Почти ровной шеренгой торчало на льдине несколько торосов, одни – в рост человека, другие – немного повыше. Между двумя средними торосами стояла лужица пресной воды, образовавшаяся из растаявшего снега. По морю, на большом расстоянии друг от друга, плавало много таких торосистых льдин, оторванных от берегового припая.

На всякий случай Кэнири перенес на середину льдины всё своё имущество: ружье, две нерпы, кожаный мешок, охотничий посох, закидушку для вылавливания убитых нерп из воды.

Потом разделал обеих нерп, выпотрошил их и положил под один из торосов. Позавтракал нерпичьей печенкой. Пришлось, правда, съесть сырую, но это не испортило настроения Кэнири. Зубы у него крепкие, такими зубами можно лахтачий ремень разжевать, не то что сырое мясо. А что касается вкуса… непривычно малость, но Кэнири успел так проголодаться, что ему теперь и не то показалось бы вкусным.

Он закусил холодным, солоноватым нерпичьим глазом, запил водой из пресной лужицы. Собрал весь ещё не растаявший снег и с южной стороны лужицы сложил из него стенку. Теперь, если даже прояснится, вода окажется в тени, не будет испаряться. А главное – весь снег, растапливаемый солнечными лучами, не будет зря стекать в море, а потечет в лужицу, пополняя запасы пресной воды. Очень довольный своей выдумкой, Кэнири отовсюду по пригоршне собирал слежавшийся желтовато-серый снег, пока стенка не дошла ему до пояса.

Чем теперь заняться? Кэнири сел на мешок и стал чистить ружье. Может быть, вчера, когда он впервые обнаружил беду, нужно было дать несколько выстрелов? Нет, никто, конечно, не обратил бы на них внимания. Мало ли кто из охотников стреляет в окрестностях поселка. Когда он по нерпам стрелял, это ведь никого не встревожило. И вообще стоит ли расстраиваться из-за того, чего не сделал вчера? Ведь этого уже не воротишь! Кэнири даже стало смешно, когда он вспомнил, как ревел и топал ногами. Хорошо, что никто этого не видел.