Текст книги "Чукотская сага"

Автор книги: Юрий Рытхэу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)

* * *

На следующий день американские эскимосы отправлялись домой.

Ветер утих после полуночи, но и к утру волны ещё не совсем улеглись. Ведь если даже в ведре расколыхаешь воду – она потом не сразу успокоится. А в Чукотском море воды как-никак побольше, ей труднее остановиться, после того как расколышет её ветер. Поэтому отъезд назначили не на утро, а на середину дня.

Впрочем, если уж договаривать до конца, то нужно сказать, что небольшая волна была не единственной причиной отсрочки. Разве опытные моряки испугались бы такой чепухи? Но дело в том, что прощальный завтрак был слишком обильным и после него гостей порядком покачивало даже на твердой земле. «Волна всё-таки», – сказал Тэпкэлин, поднимаясь от стола и внимательно вглядываясь в окно, выходящее не на море, а на ровную-ровнехонькую тундру. После этого и было решено чуточку отложить отъезд. Ведь море, хоть само оно далеко не всегда сохраняет полное спокойствие, предпочитает, как известно, людей спокойных, трезвых, умеющих владеть собой.

Но к часу дня эскимосы успели хорошо отдохнуть. Им помогли как следует зачинить распоровшуюся обшивку байдары. Они прощаются, ещё раз благодарят за помощь и гостеприимство.

Всё готово к отъезду. Людно на берегу, народу не меньше, чем вчера. Но сегодня солнечно, и берег и море выглядят совсем по-иному. И цветные целлулоидные козырьки над глазами у эскимосов сегодня, пожалуй, вполне кстати. По крайней мере не надо щуриться.

Откуда, однако, у Кэнири такой козырек? Он надвинул его на самые брови, и зеленоватая тень лежит на его полном довольном лице. Наверно, это подарок кого-нибудь из гостей, не иначе! Ну, конечно, вон у того эскимоса, который садится сейчас в байдару, нет козырька, а на голове – фетровая шляпа Кэнири. Ясно, что они обменялись подарками.

Загудели моторы. Три байдары и сопровождающий их катерок, слегка покачиваясь на волнах, отходят от нашего берега.

Дальше и дальше уходят они в море, и уже трудно Атыку различить среди остальных маленькую темную фигурку Мылыгрока. Только Тэпкэлин с головой, забинтованной ослепительно белой повязкой, как назло, всё время попадается на глаза.

На берегу, рядом со стариком, стоят Тылык и Сергеев. Тылык говорит:

– Уехали американцы.

– Назад уехали, – задумчиво произносит Атык. – Далеко назад, на целую жизнь. Как тридцать-сорок лет назад жили, так и сейчас живут. Даже, пожалуй, ещё хуже стало.

Сергеев смотрит в море. Не туда, где ещё виднеются байдары, а дальше, гораздо дальше – туда, где за линией горизонта лежит Северная Америка. И представляются его глазам не холодные просторы Аляски, не бесприютная тундра, расстилающаяся сразу за Беринговым проливом, не лачуги эскимосов, а громоздящиеся над Гудзоном небоскребы трестов и банков, роскошных отелей и модных магазинов.

Может быть, в витрине одного из этих магазинов лежат меха, поставляемые с Аляски. «Те самые меха, – думает Сергеев, – на которых наживается Тэпкэлин и его нью-йоркские хозяева; те самые меха, которые с риском для жизни добывают нищие охотники, несчастливые дети аляскинских берегов… Да, мало видят они тепла и от солнца и от людей».

А байдары уже совсем далеко. Три байдары, три едва различимые, теряющиеся в волнах точки.

ТЭГРЫНЭ ЛЕТИТ В ХАБАРОВСК

Чья это огромная невидимая ладонь гладит траву на аэродроме? Отпустит на секунду и снова прижмет к земле; пригладит, отпустит и снова пригладит… Это ветер. Но Тэгрынэ не чувствует его. Она сидит в пассажирской кабине самолета, дверца уже заперта, порывы ветра не проникают в кабину. Даже звуки марша, несущиеся из репродуктора, установленного на крыше аэровокзала, едва слышны.

Начальник аэродрома попросил провожающих отойти. Их не видно теперь. Сквозь толстые стекла окон видна только зеленая трава, прижатая к земле огромной ладонью ветра. Вот трава поплыла назад, поплыла быстрее, ещё быстрее…

– Оторвались, – говорит толстяк, сидящий перед Тэгрынэ.

Теперь и сама она видит, что самолет уже оторвался от земли. Трава проносится внизу, метрах, наверно, в двух… Даже в трех, пожалуй. Во всяком случае, спрыгнуть было бы уже боязно.

Выше, выше. Ещё выше! У Тэгрынэ захватывает дух. Но голова не кружится. «Совсем не кружится, – думает девушка. – Напрасно они меня пугали. Надо будет написать Инрыну, что голова нисколько не кружилась».

И не укачивает вовсе. На байдаре, даже при самом незначительном волнении, качка гораздо чувствительнее. Нет, на байдару это не похоже. На качели? Тоже нет! Ни с чем не сравнить это ощущение легкости и свободы, скорости и высоты!

Самолет разворачивается. Вон какой-то домик. Неужели это здание аэровокзала? Перед зданием стоят провожающие, машут руками. Среди них отец Тэгрынэ, но она уже не может разглядеть его между другими. Ей становится немного стыдно, что она думала сейчас не о нём: он-то небось только о ней и думает. И, когда прощались, не смогла даже как следует обнять старика. Пока целовалась с подругами, пришло время садиться в самолет. Конечно, можно было бы не торопиться, но этот толстяк пропустил её вперед, а лесенка узкая, Тэгрынэ не хотела задерживать толстяка. Неудобно ведь – она еще совсем девчонка, а он такой солидный, седой. Поэтому Тэгрынэ только наскоро чмокнула своего старого Мэмыля и побежала вверх по лесенке.

Ещё круг сделал самолет над аэродромом, ещё раз показалось здание аэровокзала, промелькнула группа людей, ставших совсем маленькими. И вот внизу не ровное поле аэродрома, а какие-то холмы – то светло-зеленые, то зеленовато-рыжие.

– Легли на курс, – говорит толстый пассажир.

Тэгрынэ впервые слышит это выражение. Ей смешно: почему «легли»? Ведь никто из пассажиров не лег, пилот и его помощник тоже, конечно, бодрствуют.

Толстый пассажир смотрит на часы. Нет, он смотрит не только на часы – рядом с часами на руке у него компас. Ткнув пальцем в компас и махнув рукой вперед, он произносит:

– На юго-запад идем. Строго на юго-запад.

– Да, – улыбается Тэгрынэ, – скоро осень. А осенью птиц поюжнее тянет, в теплые края.

Как приятно чувствовать себя птицей! Теперь слова соседа уже понятны Тэгрынэ: прямо на юго-запад до самого Хабаровска проложена невидимая дорога по воздушному океану; пилот набрал высоту, покружив над аэродромом, а потом взял юго-западное направление – словно бы положил свою машину на этот курс. Положил, и пусть теперь она летит по этому курсу всё вперед и вперед!

«Этот толстяк, – думает Тэгрынэ, – скорее всего географ. Недаром же у него компас на руке. И летать ему, по всей вероятности, приходилось уже не раз, не то что мне».

«Легли на курс», – произносит про себя Тэгрынэ. Выражение это уже не кажется ей смешным. Наоборот, в нём есть какая-то прелесть, что-то профессионально-пилотское. Тэгрынз мысленно повторяет его и при этом чувствует себя не пассажиром, а почти что летчицей. А если и не летчицей, то, во всяком случае, опытным пассажиром, а не новичком, впервые совершающим воздушное путешествие.

Вдруг в самолете становится темнее, за окнами ничего не видно, какая-то серовато-белесая пелена закрыла их

– Ой, что это? – спрашивает Тэгрынэ.

Но толстый пассажир, сидящий перед ней, уже задремал. Ей отвечает другой, сидящий у левого окна:

– Это облака. Мы вошли в облака.

Не проходит и минуты – в кабине быстро светлеет, и вот машина уже вырвалась из облаков, за окнами снова сверкает ясное утро.

– Так бывает, когда поезд выходит из тоннеля, – говорит тот же пассажир. – Все светлее, светлее становится, и, глядишь, поезд вырвался из горы, на простор вышел.

– Я никогда не ездила в поезде, – отвечает Тэгрынэ.

Внизу сопки, сопки, какая-то река вьется серебристой лентой между сопками. Только кое-где землю закрывают серовато-белесые пятна. Это облака; теперь Тэгрынэ уже понимает, что это такое. Правее каждого облака она различает на земле его тень

Самолет идет над облаками, Тэгрынэ летит в Хабаровск!

* * *

Худенькая стройная девятиклассница ходила по тундре и собирала цветы. Нет, в руке у неё не было букета, а была толстая, русская книга «Флора Севера», и между страницами этой книги лежали цветы, которые удалось собрать. Там не было двух одинаковых, только разные, только по одному представителю каждого вида.

Девочка наклонялась, и кончики её черных кос касались травы. Девочка выбирала самый лучший цветок, срывала его обязательно вместе с листиком, подсчитывала тычинки и, аккуратно расправив, чтобы ни один лепесток не примялся, прятала находку в книгу.

Это была Тэгрынэ, дочь охотника Мэмыля. Она училась в Анадыре в десятилетке, а на каникулы приезжала к отцу в колхоз «Утро». Матери у неё не было: мать умерла, когда Тэгрынэ была ещё совсем маленькой. Зато с отцом была у неё такая дружба, какой ни у кого из подруг не было с их родителями.

Когда Тэгрынэ кончала четвертый класс, в её родном поселке была только начальная школа, четырехлетка. Но девочке и всем её одноклассникам повезло: в тот же год школа была преобразована в семилетнюю. Через три года состоялся первый выпуск семилетки. Тэгрынэ была в числе лучших выпускников.

Она хотела продолжать учение, и Мэмыль отвез её в Анадырь. Начиная с восьмого класса она пристрастилась к ботанике. Ничто не интересовало её так, как жизнь растений. Её выбрали старостой кружка юных натуралистов. Даже заполярная зима не помешала ей заняться составлением гербариев. Во время воскресных лыжных вылазок она забиралась вместе с подругами на зимние оленьи пастбища под разрытым оленями снегом собирала коллекцию лишайников.

Руководительница кружка учительница Мария Феоктистовна часто рассказывала школьникам о своих родных местах. Родом она была из Брянской области, из богатых лесом краев. Село, в котором она росла, даже называлось Верхние Лесники. С трех сторон к нему подступал дремучий бор, а в самом селе вокруг каждой избы зеленели фруктовые сады. Когда Мария Феоктистовна говорила о том, как шумят леса, глаза её становились задумчивыми. Она смотрела в окно, разрисованное морозом, и вслед за ней начинала смотреть на эти морозные узоры Тэгрынэ. Девочке, видевшей деревья только в кино и на журнальных иллюстрациях, казалось, будто перед нею, сверкая своим серебристо-белым убором, стоит зимний лес. А завывания вьюги, бушевавшей за окном, представлялись шумом деревьев – шумом, которого ей не приходилось слышать ни разу в жизни.

Летом, когда Тэгрынэ вернулась домой на каникулы, в её фанерном чемодане вместе с бельем и книжками лежал десяток проросших луковиц. С помощью отца она сколотила два ящика, наполнила их землей и, посадив луковицы, выставила ящики на солнце перед ярангой. На ночь и в холодные, пасмурные дни старый Мэмыль убирал этот «огород» внутрь яранги. Он так увлекся затеей дочери, что вскоре взял на себя весь уход за луком: щедро поливал его водой из ручья, осторожно, как велела Тэгрынэ, разрыхлял землю. Зеленые стрелочки с каждым днем поднимались всё выше, радуя старика и удивляя соседей. Так в охотничьем колхозе «Утро» впервые была выращена огородная культура.

В то лето девятиклассница Тэгрынэ целые дни проводила в тундре, пополняя свои коллекции. План летней работы юных натуралистов был составлен ещё в Анадыре под руководством Марии Феоктистовны. Тэгрынэ выполняла этот план, не жалея сил. Она искала нужные растения по склонам сопок и по берегам ручьев, поднималась в горы, на много-километров уходила в тундру. Она собирала четыре коллекции: мхов, ягодников, лекарственных растений и заполярных медоносов. Любой из тех, кому заполярная природа кажется бедной, скучной, однообразной, изменил бы, наверно, своё мнение, если бы походил тогда по тундре вместе с Тэгрынэ.

В то же лето произошла печальная история с отцовским биноклем. У старого Мэмыля был отличный бинокль, предмет его гордости. Когда работа над коллекцией медоносов была закончена, Тэгрынэ пришло в голову заняться собиранием водорослей Чукотского моря. Эту идею горячо поддержал её старый приятель Инрын, сын резчика Гэмауге. Они отправились на байдаре вдоль берега, причем Тэгрынэ захватила с собой бинокль отца: ей казалось, что невооруженным глазом распознавать водоросли сквозь толщу воды будет слишком трудно. Но в самом начале этой «научной экспедиции», когда юная натуралистка рассказывала своему приятелю, какие полезные вещества содержатся в некоторых водорослях, байдару качнуло. Резким движением Тэгрынэ схватилась за борт, а бинокль, который держала в руке, выронила в воду.

И Инрын и Тэгрынэ ныряли до тех пор, пока совсем не закоченели. Даже в самые жаркие дни августа купание в Чукотском море может доставить удовольствие только белым медведям. Кроме того, ныряя, Инрын и Тэгрынэ чуть было не упустили байдару: её уже начало относить волнами, пришлось догонять её вплавь. Словом, вернулись они в поселок лишь вечером – продрогшие, мокрые, без водорослей и без бинокля. Последнее, конечно, было самым обидным.

К счастью, отца не было дома: он заседал в правлении колхоза. Тэгрынэ успела как следует растереть тело, согреться, надеть сухое платье. Но как сообщить отцу о потере?

Теперь, через два года, сидя в самолете, летящем в Хабаровск, Тэгрынэ улыбается, вспоминая эту историю. Но в тот вечер ей было не до смеха.

Не дождавшись отца, Тэгрынэ пошла тогда к соседям – к резчику Гэмауге. Там всё было спокойно: погруженный в свою работу, резчик даже не заметил, в каком виде явился Инрын, даже не спросил, почему Инрын вздумал переодеваться.

Какие только планы не приходили тогда в голову растерявшимся ребятам! По большей части, прямо надо сказать, это были планы не очень смелые: сводились они к тому, чтобы как-нибудь избежать объяснений со старым Мэмылем. Тэгрынэ даже хотела немедленно, не дожидаясь конца каникул, бежать в Анадырь. Инрын предлагал другое – отправиться вместе в глубь полуострова, к дальним родственникам, живущим в одном из оленеводческих колхозов: в Анадыре родители сразу нашли бы, в тундре легче затеряться… Впрочем, каждое из этих намерений прожило не более пяти минут.

Оставаться дома и делать вид, будто ни в чем не повинна? Пропажа может быть обнаружена не сразу, так как футляр висит на своём обычном месте, – откуда известно, что он пустой? Нет, это тоже плохой путь. Это могло бы только отдалить объяснение на два-три дня, не больше. Потом всё равно пришлось бы сознаться, иначе отец мог подумать на кого-нибудь другого, а это было бы совсем уж нехорошо.

В конце концов Тэгрынэ решила всё рассказать отцу. Инрын предлагал попросить Гэмауге помочь в этом разговоре, но Тэгрынэ отвергла и такой план: сама провинилась, сама должна и ответ держать!

Вначале отец даже не поверил. Подошел к футляру, открыл, тщательно осмотрел, как будто бинокль мог запрятаться куда-нибудь в уголок. Было видно, что старик огорчен, очень огорчен. Но он спокойно погладил дочку по голове и спросил.

– О чём же ты плачешь? Ничего, у меня глаза ещё достаточно зоркие. Я и без бинокля могу увидеть зверя там, где другой ничего не разглядит.

– Но ты всегда брал его с собой на охоту.

– Верно, дочка, брал. Но больше для виду, для похвальбы. Правда! Сказать по совести, я редко глядел в бинокль. А на охоте он даже немного мешал. Когда идешь на охоту, надо брать с собой только самое необходимое…

Тэгрынэ понимала, что он говорит это ей в утешение, и слезы ещё обильнее лились у неё из глаз.

– Не надо плакать, дочка, – строго сказал старый Мэмыль. – Ты ведь уже не маленькая. Только скупые и глупые люди могут плакать из-за вещей.

– Но я взяла эту вещь не спросясь!

– Да, лучше, конечно, было бы спросить. Но я – твой отец, ты – моя дочь, и всё, что мы имеем, это наше общее. Значит, ты потеряла свой собственный бинокль Тэгрынэ. Почти свой собственный. Стыдно плакать из-за такой потери… Скажи мне лучше, какие водоросли вы собирались искать?

И он стал с интересом слушать её рассказ о водорослях, из которых добывают йод и бром, о водорослях, заменяющих самые лучшие калийные удобрения… Теперь Тэгрынэ догадывается, что отец старался отвлечь ее от мыслей о бинокле. Впрочем, кто знает, он мог и вправду заинтересоваться, мог и вправду не очень горевать о потере. Он ведь не жадный. Он жадный только до знаний. Как и она…

Тэгрынэ вспоминает, как попал бинокль к её отцу. Она была тогда совсем ещё девчонкой. Ей было лет десять, наверно, или одиннадцать. В поселок приехал тогда какой-то ученый, собиратель народных песен и сказок. Его направили к Мэмылю: во всём поселке Мэмыль считался самым лучшим рассказчиком. Прослушав целый вечер и исписав целую тетрадь, ученый сказал:

– Я давно не встречал такого чудесного рассказчика. Вы действительно заслужили свою славу. Но всё это трудно назвать фольклором в собственном смысле слова. Это именно рассказы, а не сказки. Это интересные случаи из вашей жизни. Это иногда пересказы – тоже очень интересные и своеобразные – некоторых произведений русской литературы. Тут есть кое-что из Гоголя, кое-что из Горького. А мне хотелось бы услышать то, что вы сочинили сами. Или то, что вы слышали от других, всё равно. Но чтоб это было именно фольклором, народным творчеством.

– Нет, сочинять я совсем не умею, – рассмеялся Мэмыль. – Я действительно больше рассказываю о том, что мне читала дочка. Эти рассказы из хороших русских книжек соседи слушают особенно охотно, потому что это правдивые рассказы, а на чукотском языке книжек ещё маловато. А что до сказок… Сказки и песни вы услышите в другой яранге. Завтра я поведу вас к старому Аткку. Он сам складывает песни; лучшего певца вы не найдете на всём побережье.

Ученый остался ночевать. Не желая стеснять хозяев, он собирался лечь в сенках, но Мэмыль сказал:

– Есть такой старый чукотский обычай: если к тебе пришел гость, а у тебя нет дров для очага – сломай на дрова свои нарты, чтобы гость мог обогреться; если у тебя нет и нарт – сломай на дрова одну из жердей своей яранги. Я не могу позволить вам спать в сенках. Нет, нет, об этом и говорить нечего.

Тэгрынэ постелила гостю в пологе. Она постелила ему шкуру медведя, убитого Мэмылем года за два до того. Гость лег и при свете жирника стал читать какую-то книгу. Мэмыль спросил, что это за книга, и вместо ответа гость начал читать её вслух. Это были стихи Некрасова. Стихи очень понравились Мэмылю и Тэгрынэ. Они слушали с таким вниманием, столько раз просили почитать ещё и ещё, что через день, уезжая из поселка, ученый подарил им эту книгу.

Мэмыль не стал отказываться. Но он сказал: «Если берешь книжку с собой в такой далекий путь, значит очень любишь её». И со своей стороны подарил ученому медвежью шкуру. «Спасибо, – сказал ученый. – Но тогда пусть книжка будет моим подарком Тэгрынэ, а вы возьмите себе мой бинокль».

Так Мэмыль стал обладателем бинокля. И он владел этой чудесной штукой до тех пор, пока Тэгрынэ не вздумала коллекционировать водоросли.

Неудачная экспедиция, закончившаяся купанием в студеных волнах Чукотского моря, не охладила любви Тэгрынэ к растениям. Прошло два года. Тэгрынэ успешно окончила школу, и её любимый предмет назывался уже не просто ботаникой, изучаемой каждым школьником, а важно именовался агробиологией. Но по-прежнему целыми часами могла она просиживать, над своими гербариями, рассказывать о садах, которых никогда не видела, мечтать о смородине и клубнике, которые будут расти в местах, доступных пока что только морошке, клюкве да заполярной ягоде шикше.

Надо было поступать в институт. Так советовали учителя, так хотела Тэгрынэ, так хотел и старый Мэмыль, как ни грустно было ему расставаться с дочерью. Хабаровск – это уже не Анадырь! Из Анадыря Тэгрынэ приезжала два раза в год – на летние каникулы и на зимние. Да ещё раза два за зиму Мэмыль навещал дочку. Теперь только один раз – летом – сможет приезжать домой Тэгрынэ. Зимние каникулы слишком коротки, от Хабаровска не доедешь. И письма втрое дольше будут идти… Правда, у старого Атыка сын учится ещё дальше – в Ленинграде. Но у Атыка и старуха жива и другие дети с ними живут. А у Мэмыля, кроме дочери, никого нет.

Однако задерживать дочь Мэмыль не хотел. Наоборот! Пусть учится, пусть узнает всё то, чего не мог узнать Мэмыль; пусть откроются перед ней все пути, которые прежде были закрыты для чукчей.

Тётя Нутэнэут приготовила в дорогу лепешек, жаренных в нерпичьем жире. Когда Тэгрынэ пришла прощаться, лепешки были уже готовы, дядя Гэмалькот аккуратно обернул их чистой тряпицей, а поверх – кожей, чтобы не замаслили чего-нибудь в чемодане.

– Ой, зачем же мне столько! – воскликнула Тэгрынэ.

– Еда в дороге не тяжесть, – наставительно сказал Гэмалькот. – Едешь на день – бери запас на неделю.

– А едешь морем – запасайся вдвое, – добавила Нутэнэут. – Бери, Тэгрынэ, ты ведь любишь эти лепешки. И Мэмыль их любит. А дорога у вас дальняя, пригодятся… Только вот не знаю – вкусные ли' В очаге они у меня лучше получались.

– Вкусные! Очень! – еле вымолвила Тэгрынэ с удовольствием уплетая лепешку.

Гэмалькот лукаво прищурился:

– Нутэнэут сама хотела поскорей в дом перебраться. Кажется, дети так не торопились, как она. На все лады ярангу ругала. А теперь скучает по своему костру.

– Может, я просто не привыкла ещё, – смущенно сказала тетя Нутэнэут. – Просто никак не могу приспособиться к плите. То недожарю, то пережарю.

Она отломила кусочек лепешки, попробовала и добавила:

– Ничего, на этот раз, кажется, подходящие получились. Бери всё, Тэгрынэ, не откладывай. Морской воздух соленый. Солью подышишь – сразу есть захочешь. Потому моряки хорошо едят, что солью дышат.

– Мы морем – только два дня. Отец до аэродрома меня проводит. А оттуда он меня самолетом отправит. Это за медаль. Он мне давно обещал.

– Самолетом?! – Нутэнэут опустилась на китовый позвонок и посмотрела на племянницу так, будто та сразу изменилась. – Самолетом! Знала бы покойная Туар, что её Тэгрынэ поедет учиться в Хабаровск! Да ещё по воздуху полетит, самолетом!

И Гэмалькоту, и Тэгрынэ, и самой Нутэнэут стало от этих слов яснее всё значение предстоящего полета. Правда, они уже привыкли к таким вещам, даже старики постепенно привыкли. А семнадцать лет назад, когда жива была Туар, это казалось бы чудом. Как тревожилась бы Туар за свою дочь! И в то же время какой гордостью наполнилось бы её материнское сердце!

И вот стальная птица несет Тэгрынэ в Хабаровск. Несет над заливами Охотского моря, над восточными отрогами хребта Джуг-Джур.

«В Хабаровске обязательно куплю для старика бинокль, – думает Тэгрынэ, и при мысли об отце улыбка озаряет её лицо. – Куплю самый дорогой, чтобы ещё лучше был, чем тот».

* * *

Тэгрынэ ловит себя на том, что мысли, только что казавшиеся ясными, последовательными, четкими, вдруг спутываются, становятся расплывчатыми, растворяются в каком-то тумане. И глаза, оказывается, были закрыты.

«Это его пример меня в сон вогнал», – думает Тэгрынэ, разглядывая толстого пассажира, сидящего перед ней. Он задремал вскоре после того, как сказал, что самолет «лёг на курс», идет «строго на юго-запад». Как будто хотел только убедиться, что пилот избрал верное направление, а убедившись, спокойно опустил свои тяжелые веки. Просыпался он с тех пор всего один раз, когда самолет опустился для промежуточной заправки. А когда снова сели в самолет, снова почти сразу же закрыл глаза. Может, его просто укачивает в полете, убаюкивает? «Ему-то, конечно, можно спать, – думает Тэгрынэ, – он, может быть, уже двадцать раз летал. А мне нужно каждую секунду использовать. А то ещё самое интересное просплю».

Да, толстый пассажир определенно географ. Или геолог. Наверно, участник какой-нибудь экспедиции. Может быть, даже начальник экспедиции. Во-первых, на руке у него рядом с часами – компас; во-вторых, когда все сдавали в багаж свои чемоданы, он сдал только большой рюкзак с четырьмя туго набитыми накладными карманами. Седина, умное, спокойное лицо… «Это профессор геологии, – решает Тэгрынэ. – Его экспедиция открыла новое месторождение. Какое-нибудь очень ценное месторождение. Золото, или нефть, или апатиты. Его срочно вызвали в Москву для доклада правительству. И, скорее всего, он вовсе не дремлет, а обдумывает свой предстоящий доклад».

Конечно, этот пассажир может в конце концов оказаться не геологом, а инженером-строителем или бухгалтером-ревизором, ездившим на Чукотку проверять финансовый отчет какого-нибудь учреждения. Но Тэгрынэ мысленно уже помогает ему составлять доклад для Совета Министров. «Уважаемый товарищ председатель! – сказала бы она на его месте. – Уважаемые товарищи министры! Я счастлив, что могу доложить вам об открытии, которое поможет дальнейшему расцвету одной из окраин нашей великой Родины. Месторождение, открытое нами, даёт серьезные основания думать о наличии многих других полезных ископаемых в том же районе. Они должны быть открыты, и они будут открыты! Местные кадры для этих работ уже растут. Вместе со мной летела в самолете одна чукотская девушка. Она летела учиться…»

Тэгрынэ так увлекается, что на минуту забывает о своем намерении заниматься агробиологией, а не геологоразведкой.

Остальных своих спутников она немного знает – успела познакомиться с ними ещё на аэровокзале, в ожидании самолета. Только этот, толстый, приехал в последний момент. А во время промежуточной заправки он походил минут десять, чтобы размяться, сел на камень, вынул блокнот и записывал в него что-то до тех пор, пока летчик не пригласил пассажиров подняться в кабину. Так Тэгрычэ и не знает, правильно она определила его специальность или нет.

Два сотрудника Главсевморпути возвращаются из командировки. Один из них – летчик, Герой Советского Союза, участник рекордных перелетов, поражавших весь мир в те годы, когда Тэгрынэ была ещё маленькой девочкой. Сейчас он уже немолод.

Рабочий рыбоконсервного завода чукча Рэнтыргин летит на совещание передовиков рыбной промышленности.

Уполномоченный Союзпушнины – маленький, хитроглазый – ведет себя так, будто находится не над облаками, а в собственном рабочем кабинете. Он достает какие-то папки из своего огромного портфеля, перелистывает бумаги, испещренные цифрами, подчеркивает что-то красным карандашом.

Член президиума Хабаровского горисполкома и корреспондент «Тихоокеанской звезды» тоже, видимо, бывалые воздушные путешественники. Они играют в шахматы. Тэгрынэ впервые видит такие шахматы: вместо доски нечто вроде кожаного бумажника с чередующимися квадратиками темной и светлой кожи; фигурки, плоские, из пластмассы, плашмя вставляются в прорези квадратиков. Игроки так поглощены шахматами, что даже головы не поднимут, в окошко не поглядят.

Что ж, Тэгрынэ тоже может заняться делом, она уже не первый час в полёте.

Она вынимает из портфельчика книгу и пытается читать. Но из этого ничего не получается: глаза всё время поднимаются к окошку, за которым с каждой минутой открываются всё новые картины, полные редкостной, неповторимой красоты.

Когда самолет чуть кренится влево, Тэгрынэ через склоненные головы шахматистов видит сияющий простор моря. Только один раз виден был маленький пароходик, и все остальное время – необъятная поверхность моря, каждой волной своей отражающая солнце.

А справа, за окошком, возле которого сидит Тэгрынэ, – горы, горы, горы. Могучие горные хребты, величественные снежные вершины, высокогорные плато, крутые отроги. Потом горы вдруг отваливают в сторону, виден берег, видна густая синева моря. Потом и берег отходит направо, всё дальше и дальше. Впереди, среди синевы, виден какой-то гористый остров. Может быть, это Большой Шантар? Нет, Шантарские острова должны быть, кажется, дальше, южнее.

Толстый пассажир открыл, наконец, глаза. Тэгрынэ решает воспользоваться этим.

– Когда смотришь вниз, – говорит она, – кажется, будто под нами не настоящая земля, а географическая карта. Посмотрите, совсем как на карте. Правда?

– Да. Когда летишь на большой высоте, сходство с картой становится ещё сильнее.

– А сейчас мы разве не на большой высоте летим?

– Сейчас? – пассажир посмотрел вниз. – Сейчас около тысячи метров будет.

– Тысяча метров?! Целый километр от земли!

– Да. Вы, видимо, впервые совершаете воздушное путешествие?

– Впервые. А это очень заметно?

– Нет, отчего же… Почти совсем незаметно. А что касается сходства земной поверхности с её условным изображением на карте, то это факт не такой простой, как кажется. Учтите, что условные обозначения картографии были приняты задолго до того, как появилась авиация. И вот, как вы правильно заметили, они почти совпали с той картиной, которая действительно открывается перед нами с птичьего полета. Замечательное, по-моему, совпадение!

«Ну, конечно же, географ!» – думает Тэгрынэ, с интересом слушая пассажира. Ей всё это и в голову не приходило, когда она сказала, что сверху земля похожа на карту.

Она снова смотрит в окно. Горы здесь совсем не такие, как на севере. Они темно-зеленые, но эта окраска не ровная, не спокойная, это не может быть цветом самих гор. Это похоже скорее на сплошное многотысячное стадо каких-то удивительных животных, пасущихся на склонах. Да, да, всё дело именно в этом: темно-зелёная, кудреватая масса почему-то кажется Тэгрынэ живой. «Лес!» – догадывается Тэгрынэ.

– Скажите, пожалуйста, – спрашивает она, – это не леса? Вон там, на склонах.

– Леса. Самые настоящие горные леса. Безлесная тундра давно уже позади.

«Леса! Настоящие леса!» – повторяет про себя Тэгрынэ. Как давно уже мечтала она увидеть их!

В её родном поселке рядом с ярангами стоит уже несколько бревенчатых домов. Пароходы привезли их на Чукотку в разобранном виде – сотни бревен на одном пароходе. Вдоль улицы стоят столбы; на них, раскачиваемые ветром, висят электрические лампочки. Столбы – это тоже бревна, а каждое бревно было когда-то стволом живого дерева – растущего, зеленого… Оно помахивало ветвями на ветру, перешептывалось о чём-то со своими соседями! Тэгрынэ не раз читала об этом, не раз любовалась снимками с картин, изображавших лес. «Если бы все бревна, какие есть в нашем поселке, – мечтала она, когда была ещё девятиклассницей, – если бы все они вдруг воскресли, встали, пустили корни, оделись листвой… Цельй лес, наверно, получился бы!»

Всего за несколько дней до отъезда в новом доме дяди Гэмалькота Тэгрынэ заметила, что на одном из бревен обильно выступила смола. Тэгрынэ легонько притрагивалась к ней мизинцем и, медленно отводя руку, с любопытством следила за тонкой клейкой ниточкой, прилипшей к пальцу: любовалась янтарным цветом смолы, вдыхала её крепкий, душистый запах.

Осенние штормы не раз выбрасывали на берег стволы больших деревьев. Ни листвы, ни хвои на них, конечно, не было, ветки были обломаны, но оставалась кора, и под нею жизнь ещё чувствовалась. Тэгрынэ смотрела на эти стволы и видела живое раскидистое дерево. Она могла часами рассматривать такой подарок моря, пока Мэмыль или кто-нибудь другой из охотников не начинал разделывать его на брусья, собираясь мастерить новые нарты или остов байдары.