Текст книги "В зеркале забвения"

Автор книги: Юрий Рытхэу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 17 страниц)

4

Войдя в комнату, Незнамов нашел на полу, под дверью листок. В номере было жарко, но если открыть окно, становилось еще хуже: летний городской зной, насыщенный бензиновыми испарениями и запахом нагретого асфальта, скреб горло, вызывая сухой, надсадный кашель.

Улегшись на кровать, Незнамов прочитал: «Дорогой друг! Если вы хотите приятно провести время в обществе молодой и красивой девушки, позвоните по телефону 272-34-21. Конфиденциальность и безопасность, а так же здоровье гарантируется».

Гостиница кишела проститутками. Порой казалось, что их больше, чем самих постояльцев, испуганно проходящих мимо самоуверенных длинноногих, короткоюбочных девиц в сопровождении плечистых молодцов с короткой стрижкой. Они громко и весело переговаривались между собой и, похоже, чувствовали себя здесь настоящими хозяевами. Скомканный листок упал на пол, и Незнамову показалось, что он на несколько минут задремал. Резкий телефонный звонок разбудила его. Он поднял трубку и услышал воркующий женский голос:

– Вы получили послание?

– Нет… То есть да, – запинаясь, произнес Нежадное, не ожидавший такой наглости.

– И что вы решили?

– Ничего!

Незнамов бросил трубку и выругался про себя. Но телефон зазвонил снова. Он не брал трубку довольно долго, но потом подняли, ее, намереваясь как следует отчитать назойливую девицу, пригрозить вызвать милицию, хотя, как он заметил, здешний милиционер весьма дружелюбно болтал с проститутками и приветливо здоровался с ними.

Но это был сын.

– Ты что, спал?

– Да, задремал.

– Тебе ничего не нужно? Денег хватает?

– Более чем хватает, – ответил отец. – Не беспокойся.

– Если что нужно, звони! Вот мой номер мобильного телефона. По нему ты всегда можешь меня застать… Как долго ты еще собираешься пробыть в Питере?

– Точно не знаю…

– Не торопись! Наслаждайся, развлекайся! Будь здоров!

Замечательный все-таки у него сын! Хотя даже в самых смелых мечтах отец не предполагал, что октябренок, потом юный пионер, а затем комсомолец и даже член бюро райкома ВЛКСМ станет преуспевающим предпринимателем, самым натуральным капиталистом. Если такое случилось с сыном, и жизнь повернулась совершенно непредсказуемым и невероятным образом, чего уж тут удивляться тому, что случилось с самим Георгием Незнамовым, с его другой судьбой и другой жизнью, следы которой он пока не находит? Жизнь Юрия Гэмо оживает только в его воображении. Но ведь она была! Иначе она бы не возникала в таких подробностях, которые невозможно придумать, такое не может даже присниться в самых живых сновидениях. И это не мистика, где все подернуто туманом недосказанности, загадочности, ореолом таинственности. Та жизнь представала в суровой реальности послевоенной действительности, когда по Невскому проспекту на подшипниках катили безногие, когда шинель была главной одеждой простого человека, а немецкий трофейный габардиновый мантель выдавая недавно демобилизованного офицера, закончившего войну в Германии, когда эвакуированные ленинградцы, возвращаясь, не находит не только своих близких и родных, но часто собственного жилья…

В университете искать следы Юрия Гэмо бессмысленно.

Стоит попытать счастья в Институте языкознания, где работал его учитель, один из создателей чукотской письменности Петр Яковлевич Скорик.

Когда Гэмо приехал в Ленинград, институт официально носил название Института языка и мышления имени академика Николая Яковлевича Марра. Научные кабинеты находились в крохотных закутках позади основного здания Академии наук, парадным фасадом выходившего на Неву. Гэмо воображал научных работников глубоко погруженными в Мышление, в изучение Языков, среди которых предметом научного исследования оказался и его родной чукотский язык. Главным специалистом по чукотскому языку в институте считался Петр Яковлевич Скорик. Здесь же, в тесной комнате, работали специалисты по другим северным языкам, почти все русские, среди них выделялся лишь хант Терешкин, закончивший довоенный Институт народов Севера. В первые дни приезда в Ленинград Скорик нашел для Гэмо работу – переписывать на карточки фразы из фольклорных записей, сделанных ученым во время последней экспедиции на Чукотку. Работа не бог весть какая трудная, но довольно нудная, потому что большинство этих сказок Гэмо знал в гораздо лучшем исполнении. А эти явно записывались у любителей, часто у не очень трезвых людей и не отличались большими лингвистическими и художественными достоинствами.

Атмосфера в Институте языка и мышления оказалась далекой от воображаемой и даже до некоторой степени разочаровывала. Только директор института, академик Мещанинов, худощавый, похожий на подростка, с аккуратно подстриженными седыми усами, всемирно известный ученый, поразил Гэмо – такая яркая личность чувствовалась в нем.

Скорик представил студента академику, подчеркнув, что Гэмо подает надежды как будущий ученый исследователь палеоазиатских языков. Мещанинов с интересом оглядел Гэмо и что-то хмыкнул про себя.

Незнамов с трудом разыскал отделение института, занимающегося изучением северных языков. В мрачной комнате за обыкновенными канцелярскими столами сидели мужчины и женщины. Один из них поднял голову и спросил:

– Вам кого?

– Я ищу специалиста по чукотскому языку.

– Это Алевтина Никодимовна Егорова.

Ученый с интересом оглядел посетителя.

– Вы не из Фонда Сороса? Я занимаюсь эскимосскими языками. Владимир Панов…

Незнамов подумал: как это может быть несколько одинаковых языков? Эскимосские языки… Это все равно что сказать – русские или английские языки… Странно.

– А Алевтина Никодимовна будет сегодня? – спросил Незнамов.

– Она должна скоро прийти, – сообщил ученый Панов и добавив: – Я задумал экспедицию к эскимосам Аляски… Понимаете, мост между двумя цивилизациями как бы проходит через наших азиатских и через американских эскимосов. Это очень интересная проблема. Вы согласны?

– Я-то согласен, – неуверенно ответил Незнамов. – Но к фондам отношения не имею. Я интересуюсь чукотской литературой.

Алевтина Никодимовна оказалась плотной, рослой пожилой женщиной с кокетливой родинкой на щеке.

– Вы ко мне? Пойдемте в другую комнату.

– Слушаю вас, – усевшись за стол, сказала Алевтина Никодимовна. – Вы журналист?

– Да, – ответил Незнамов, и это было сущей правдой. Он даже потянулся было за удостоверением члена Союза журналистов СССР, но Алевтина Никодимовна с улыбкой произнесла:

– Я вам верю.

– Я бы хотел узнать о таком чукотском писателе Юрии Гэмо?

– Юрий Гэмо? – задумчиво повторила Алевтина Никодимовна. – Правду сказать, наш отдел собственно литературой, тем более современной, не занимается… Он из молодых?

– Да нет, не из молодых, – ответил Незнамов, вдруг почувствовав холод пустоты, увеличивающейся вокруг него, хотя в комнате было тепло, даже душно. Эти старинные здания обладает толстыми, почти метровыми каменными стенами, и если уж нагревались, то долго не отдавали обретенного тепла.

– Он приехал в Ленинград примерно в то же время, когда вы поступили на северный факультет университета.

– Юрий Гэмо, – еще раз задумчиво повторила Алевтина Никодимовна. – Тогда много приехало чукчей и эскимосов. А нас, ленинградцев, было всего несколько человек. Я помню почти всех, но Юрия Гэмо не знала… Вы говорите, он писатель?

Незнамов кивнул.

– Может быть, это его псевдоним?

– Да нет, не псевдоним.

– А вы точно уверены, что он чукча?

– Он из Уэлена.

– Кто же был из Уэлена?.. Коравье с Хатырки, Нутэтэгрынэ с мыса Шмидта, Петр Инэнликей, он работал в нашем институте, недавно умер, с Чаунского района… Нет, такого не припомню… Может быть, он нанаец, манси или ульч? У этих народов есть довольно известные писатели – манси Юван Шесталов, нанаец Григорий Ходжер. Они лауреаты…

Незнамов хотел было сказать, что Юрий Гэмо в свое время получил не только Государственную премию, но и итальянскую «Гринцане Кавур», но промолчал, продолжая слушать Алевтину Никодимовну.

– Очень известен нивхский писатель Владимир Сами. Он один из секретарей Союза писателей, автор последнего нивхского букваря… Из эскимосов был популярен Юрий Анко. Но он давно умер, еще в шестидесятых… Говорят, покончил с собой… Из чукчей знаю Виктора Кеулькута. Тоже, к сожалению, умер… Знаете, водка их губит. Не могут устоять против этого зелья, портят свое здоровье, спиваются. В живых поэтесса Антонина Кымытваль. Она, кажется, поселилась в Магадане… Да, в бухте Провидения живет очень талантливая эскимосская поэтесса Зоя Ненлюмкина… А вот Юрия Гэмо не знаю, не слышала. Наверное, все-таки из новых.

– Вы Петра Яковлевича Скорика знали? – спросил Незнамов.

– Как же! – встрепенулась Алевтина Никодимовна. – Он мой учитель, царство ему небесное.

– Он был автором многих учебников для чукотской школы, – напомнил Незнамов.

– Можно сказать, все основные учебники написаны им, – подтвердила Алевтина Никодимовна. – На Чукотке его до сих пор называют «Мургин учитель»… Знаете, сходите в издательство. Может, редактор Ринтелен Володя что-нибудь знает. У него хорошая связь с Чукоткой.

Теперь Гэмо уверенно входил в лифт Дома книги, где на четвертом этаже помещалась редакция по изданию учебников для северян. На его счету уже были две книги для чтения на чукотском языке.

Ему нравилось видеть, как текст чужого языка становился своим, родным, понятным, и чукотские слова, встающие на странице белой бумаги, обретали новое качество, становились как бы цивилизованнее. Гэмо сразу же обнаружил в родном языке нехватку многих слов. Поначалу он обращался к русско-чукотскому словарю Скорика, но некоторые словообразования повергли его в шок и недоумение. Так, к примеру, петух по-чукотски выглядел как «клег-тангы-гатле», что означало при обратном переводе «мужчина-русский-птица». Такого рода чудовищных образований в словаре было множество, и Гэмо избегал их, стараясь придавать чукотскому тексту некоторую гладкость литературного языка. Хуже всего было с политической терминологией. По совету Скорика переводчик оставлял ее нетронутой, временами снабжая необходимыми суффиксами и префиксами, соответствующими падежными окончаниями. Осторожность с этими словами объяснялась еще и тем, что, как сообщил Скорик, один из переводчиков политического текста оказался в тюрьме, переведя выражение «мудрый Сталин», как «балда Сталин», ибо «балда» и значило на этом языке «мудрый».

Большим удовольствием было переводить художественные тексты. Здесь Гэмо вступал в невольное соревнование с авторами, стараясь передать на чукотском образную русскую речь. И тогда создавалась удивительная картина, как бы новое произведение, носившее в себе отпечаток, отличительный знак, неслышимую интонацию переводчика. Потому что именно Гэмо, а не кто другой, тот же Коравье, не могли использовать именно это слово, именно это выражение. Возможно, они нашли бы нечто другое, собственное, но явно отличное от того словесного изобразительного средства, которым воспользовался Гэмо. И тогда пришло объяснение, почему тексты, записанные Скориком в запятнанных жиром ученических тетрадях, не волновали его, хотя это были знакомые повествования о Вороне-Создателе, о путешествиях Сироты-Юноши, о приключениях чукотского Гулливера великана Пичвучина, в чьей рукавице помещалась вся охотничья байдара с гребцами и гарпунерами. Они отличались от живых рассказов бабушки Гивэвнэут или вдохновенных сказаний Онно пресностью плоского, последовательного повествования мучимого похмельным синдромом земляка, зарабатывавшего на целительную бутылку.

Кроме книг для чтения надо было переводить такие учебники, как арифметика. Причем не просто переводить, а наполнять содержание задач местными реалиями. Гэмо учился по довоенному учебнику, где попадались такие задачи: «Трое охотников убили шесть китов. Трех они съели. Сколько осталось?» В этой на вид простой задаче Гэмо поразила не столько неслыханная удача, когда всего лишь трое охотников добывают шесть морских великанов, а гигантский и неправдоподобный аппетит китобоев. Теперь он догадался: переводчик арифметического текста какие-нибудь там яблоки, цветы, картофелины русского учебника бездумно превратил в китов, создав поразительную и невероятную ситуацию.

Наверное, такого рода перлов немало было и в других учебниках, на других языках: учебники в издательстве ленинградского Учпедгиза выпускались более чем на десяти языках народов Дальнего Востока и Крайнего Севера Советского Союза.

Незнамов поднялся по широкой лестнице на четвертый этаж, минуя входы в книжный магазин, расположенные на первом и втором этажах. Он увидел в мутном стенном зеркале себя, седовласого, степенного мужчину в добротном костюме, белой, без галстука, рубашке. Чтобы избежать трудных вопросов, он решил, что будет выдавать себя за журналиста.

В редакционной комнате, с роскошным видом из огромного зеркального окна на Невский проспект и Казанский собор, сидели три женщины и один мужчина.

Представившись, Незнамов сказал:

– Я ищу редактора Владимира Ринтелена.

– Это я! – быстро отозвался мужчина, занимавший стол у окна.

Он встал и пригласил Незнамова в небольшой холл с диваном.

Усевшись рядом, спросил:

– Что вас интересует? Если последние издания учебников, то я их принесу.

– Нет, – остановил его Незнамов, – меня собственно интересуют не сами учебники, а его авторы… Дело в том, что я собираю материал о первых изданиях на чукотском языке, точнее о тех, кто принимал в этом участие… Вам знакомо такое имя – Юрий Гэмо?

Владимир Ринтелен выглядел молодо и спортивно. Особенно молодо выглядели пухлые, покрытые темным румянцем щеки.

Он наморщил лоб, задумайся.

– Юрий Гэмо… Юрий Гэмо… – несколько раз повторил он. – Надо посмотреть в старых изданиях. В какие годы он работал в издательстве?

– Сразу после войны… Он учился на северном факультете университета… Вы знаете, что был такой факультет?

– Конечно… Правда, я уже учился в Герценовском. Извините, я много лет занимаюсь чукотскими и корякскими учебниками, но такого имени не встречал среди авторов и переводчиков, – Владимир Ринтелен усмехнулся. Улыбка у него была застенчивая: – Прошу прощения, сейчас такое время, много самозванцев появляется. Я тут как-то видел афишу: «Мировая сенсация! Великий Шаман Чукотки Оюн-оглы! Дает представления, лечит все болезни, даже алкоголизм». Пошел из любопытства. И понял, что никакой он не чукча! И даже не якут, хотя часть имени – Оюн – якутская. Но оглы – это уже азербайджанская или турецкая составная часть. Подозреваю, что это европеец, но загримированный. Мне стало так смешно, что во время сеанса я громко захохотал! А там такие плечистые ребята! Надавали мне в шею, вытолкали из зала кинотеатра «Ладога». А ведь полный зал был, хотя билеты и не дешевые!

Незнамову не хотелось выглядеть в глазах этого симпатичного человека покровителем какого-то жулика, и он осторожно сказал:

– Вы знаете, возможно, я ошибаюсь… Может быть, он и не чукча.

– Судя по фамилии, он – чукча! – уверенно заявит, Ринтелен. – Гэмо в переводе на русский означает Незнаемый…

Незнамову показалось, что сердце у него остановилось. Кровь отхлынула от лица, и прошло какое-то время, прежде чем он снова нормально задышал. От проницательного Ринтелена не ускользнуло его состояние, и он сочувственно спросил:

– Ван худо?

– Нет, ничего, прошло, – отдышавшись, попробовал улыбнуться Незнамов. – Такая жара, дышать нечем…

– Да, – мечтательно протянул Ринтелен, – в такую жару хорошо бы за город, в лес, в зеленое поле. А лучше всего – в тундру, хотя там сейчас от комарья нет спасу. Идеальное место – берег Ледовитого океана! Как вспомню родной Энмелен, даже в такую жару становится легче.

– А Юрий Гэмо был родом из Уэлена, – зачем-то вспомнил Незнамов.

– Уэлен – одно из самых замечательных мест на Чукотке, – сказал Ринтелен. – Я там был всего один раз, и мне очень понравилось, и народ там какой-то особенный… Наверное, потому, что они живут как бы на большом пути между Азией и Америкой. Строго говоря, в этническом отношении, они народ смешанный. Смешанный с соседями – науканскими эскимосами. У них было так заведено: почти каждый уэленский мужчина брал жену из Наукана. Уэленцы раньше многих соплеменников познакомились с русскими, и вообще европейцами. Они перенимали много нового. У них был единственный на всю Чукотку шаман Млеткын, который знал русскую и английскую грамоту, языки, пользовался научными приборами, барометром, словом, слыл прогрессивным человеком. Ездил в Москву, встречался с Калининым… Но в чем-то не сошелся с большевиками. Его объявили врагом народа и расстреляли.

Незнамов не стал говорить о том, что Млеткын – родной дед по матери Юрия Гэмо.

Он попрощался с Владимиром Ринтеленом и вышел в густое жаркое пекло городской улицы.

Перейдя Невский, Незнамов нашел место на скамейке у фонтана и прикрыл глаза. Недалеко от памятника полководцу Кутузову коммунисты проводили митинг. Над небольшой кучкой людей висели два выцветших красных флага, но слова не могли пробить густоту жаркой влаги и доносились до Незнамова неразличимым гулом, не мешая думать.

Тщетность поисков людей, знавших человека, существовавшего, может быть, только в его воображении, не обескураживала Незнамова. Тайная мысль подспудно жила на дне его души: он когда-нибудь обязательно найдет того, кто знал настоящего, а не воображаемого, жившего только в сознании Незнамова Юрия Гэмо, и мир сделает немыслимый, но возможный переворот, все станет на свои места. А пока надо терпеливо, постепенно, не перескакивая и не опережая событий, продвигаться вперед в поисках: таинственной извилины времени и жизни.

5

Надо было срочно съезжать из комнаты на Семнадцатой линии Васильевского острова. Гэмо не оставалось другого выбора, как снять сарай в Озерках, за детской железной дорогой Малая Октябрьская. Он хоть и был утеплен, с плитой, но все же сарай, в котором хозяин когда-то держал кур. Понадобилось несколько дней, чтобы хоть немного привести в жилой вид жалкое помещение, состоящее из двух частей: пространства возле плиты, рассматриваемого как кухня, и небольшой комнаты, где Гэмо соорудил с помощью хозяина, отставного военного, два лежака, а также просторный письменный стол из старой двери, положенной на два деревянных бочонка. Стены оклеили обоями, повесили занавески, и жилище получилось совсем даже неплохое, если не считать того, что дров на зиму не было, уборная находилась во дворе, а вода в колонке. Для самого Гэмо, еще не забывшего суровые условия чукотского жилища, этот домик представлялся весьма уютным, здесь, по сравнению с ярангой, было электрическое освещение и печка-плита. Единственное ощутимое неудобство – до города было довольно далеко, на трамвае дорога до университета занимала более часа. Ребенок связывал Валентину, и, чтобы выбраться в город, ей надо было брать с собой сына, тяжелого, требовательного, взявшего привычку орать благим матом в общественном транспорте.

Первое время было неплохо. Гэмо почти регулярно получал какие-то деньги в Учпедгизе, и ему даже удалось уплатить за жилье до весны.

Самым привлекательным для Гэмо в домике был письменный стол, который настойчиво приглашал, звал, чтобы удобно расположиться за ним, зажечь специально купленную настольную лампу и приступить к сочинению. Гэмо знал из книг, что следует начинать с так называемых малых форм, с рассказов. Для начала Гэмо проштудировал сборники рассказов Чехова, Толстого, купил несколько выпусков «Библиотечки «Огонька» с произведениями советских писателей. Сюжетов и разных историй, готовых лечь на белые страницы рукописи, в голове у начинающего автора было достаточно. Он живо представлял, как его земляк Кукы с шутками и прибаутками тащит подвесной мотор на берег, чтобы поставить его на снаряженный для китовой охоты вельбот, слышал голос собственной матери, которая, сшивая куски нерпичьей шкуры, вполголоса как бы тренируется для словесных битв со своими соседками. В памяти вставала картина родного селения Уэлен, два ряда яранг, протянувшихся с запада на восток по длинной галечной косе, световой маяк, протягивающий пронзительный луч от моря до тундры. Луч вращался на башне и выхватывал то ярангу, то мокрую железную крышу школы, машущий крыльями электрический ветродвигатель на полпути от селения на полярную станцию. Люди в воспоминаниях и в воображении казались удивительно живыми и обступали Гэмо не только наяву, но и во сне, часто будя его среди ночи.

Валентина как-то заметила:

– Ты что-то стал много говорить по-чукотски во сне.

– Это, наверное, потому, что я мало говорю на родном языке наяву.

Но стоило усесться за стол перед листом белой бумаги и попытаться перенести на нее живой, говорящий, движущийся, разноцветный мир, как он тускнел, деревенел, превращался в бледный оттиск, похожий на старую выцветшую фотографию с неподвижными плоскими лицами. Читать написанное было мучительно, стыдно, и мысль о собственной бездарности обессиливала, выбивала перо из рук.

В эти минуты Гэмо выходил из домика, сажал на санки Сергея и уходил в поле, благо оно расстилалось сразу за домом и заканчивалось лесом. Углубляться в зеленые, заснеженные дебри Гэмо не решался, опасаясь замкнутого, сумеречного пространства. Хотя оттуда веяло такой тишиной, какая бывает лишь под скалами Сэнлун на пути от Уэлена в эскимосское селение Наукан. Удары собственного сердца кажутся ударами огромного, обернутого ватой молота внутри тебя, и чуткое ухо, казалось, может услышать звук катящейся по насту снежинки.

Может, все дело в материале? Будь герои рассказов Гэмо какими-нибудь тангиганами, людьми цивилизованными, возможно, и на печатной странице они выглядели бы более уместно, чем наряженный в непромокаемый плащ из моржовых кишок Кукы, притулившийся на краешке кормовой рулевой площадки охотничьего вельбота? Порой, заполняя словами страницу, Гэмо чувствован острый запах китовой ворвани и режущий глаза аромат, доносящийся из ночной посудины, заполненной до краев за ночь обитателями мехового полога. Конечно, это не шло ни в какое сравнение с нежными, приятными ароматами от цветов, от скошенной травы, даже коровий навоз наверняка не вызывал слезу, как заквашенная для сыромятных ремней в выдержанной человеческой моче кожа лахтака. И разговоры земляков не отличались многословием. Ведь в жизни они больше молчали, лишь изредка перебрасываясь словами. Они могли обходиться без слов часами, а то и днями. Это не шло ни в какое сравнение со словоохотливыми героями русских писателей. Собираясь описать охоту на морского зверя, Гэмо взял в библиотеке сборник рассказов Ивана Тургенева «Записки охотника» и понял, как далеко ему до классики. А пьесу из чукотской жизни вообще невозможно написать: персонажи часами будут молчать на сцене!

Иногда хотелось бросить все и спокойно переводить, тем более такой работы хватало: в те годы Учпедгиз издавал переводные художественные тексты для школьного чтения.

Гэмо решил перевести повесть Тихона Семушкина «Чукотка». Она была из чукотской жизни, почти документальная и больших трудностей в работе не сулила. Но чукчи, забавные и простоватые в русском изложении, на своем родном языке переставали быть чукчами, превращались в черт знает каких болтунов и шутов или же многозначительных резонеров, с ходу имевших суждение обо всем. Их самонадеянность, потуги на доморощенную «мудрость» вызывали жалость.

В результате всего этого у Гэмо накапливался парадоксальный опыт того, как не следовало, по его мнению, писать. Литературный герой, человек на странице, разительно отличался от живого прототипа, каким бы гениальным ни был автор. Одно дело – живой человек, и совсем другое – человек из книги. Они были разные не только по характеру, но даже как бы являлись существами другой породы, или жителями другого времени, или другого измерения.

С большим трудом удалось довести до конца два рассказа. В одном Гэмо описал впечатления молоденькой девушки, впервые отправившейся на Большую землю на учебу. Разумеется, это были собственные впечатления, но почему-то главную роль он отдал девушке, чтобы как-то отделить написанное от себя, дать простор воображению. Ему казалось, что если бы он писал о себе, то чувствовал бы себя стесненно. Второй рассказ вообще был написан в виде писем молодой русской учительницы, которая впервые приезжает на Чукотку после окончания института. Гэмо понимал, что эти рассказы не бог весть какое литературное достижение, но кроме желания напечататься подпирала и другая причина: после новогодних праздников деньги неожиданно кончились. Перед молодой семьей возникла угроза голода. Сын, лишенный добавочной пищи, так отсасывал груди у матери, что Валентина стала жаловаться на боль.

Аккуратно переписав рассказы, Гэмо отправился в редакцию журнала «Звезда». Она располагалась в том же доме, что и Союз писателей, на набережной Кутузова, но вход, как это водилось в ленинградских зданиях, был не в парадную дверь, а вообще с другой стороны фасада, со стороны улицы Воинова. Через кривой коридор, повинуясь указаниям вахтера, Гэмо добрался до редакционной комнаты, где его встретил круглолицый румяный человек в хорошо сшитом костюме, в белой рубашке и галстуке.

– Что принесли, молодой человек? Рукопись? – быстро заговорил он, едва ответив на приветствие. Гэмо не знал, что журнал совсем недавно подвергся разгромной критике со стороны Центрального Комитета ВКП(б), который даже принял специальное постановление.

Человек явно неохотно взял рукопись, перелистал и сморщил лицо.

– По правилам рукопись должна быть перепечатана на машинке. Ну что же, почерк каллиграфический, разобрать можно… Приходите через две недели за ответом.

– Извините, а кого мне спрашивать? – Гэмо был рад уже тому, что рукопись все же взяли на прочтение.

– Кучерова Александра Ивановича.

В университетской библиотеке Гэмо хотел выписать все сочинения Александра Ивановича Кучерова, но даже в генеральном каталоге не обнаружил ни единого упоминания о его произведениях. Это повергло его в уныние и растерянность: может, этот самый Кучеров просто самозванец? Он поделился своими опасениями с женой, но Валентина успокоила его:

– Может, он служащий? Необязательно, чтобы в журнале работали одни писатели. Ведь в твоем Учпедгизе есть и редакторы, и технические работники…

Две недели тянулись нестерпимо долго. Состояние напряженного ожидания усугублялось нескончаемыми ленинградскими дождями, съевшими свежий снег и занавесившими все видимое пространство сырой пеленой. Гэмо подбадривал себя водкой, смешанной с пивом, писал рассказы. Работа неожиданно пошла, и случалось, что он проводил часть ночи за письменным столом, покрывая страницу за страницей каллиграфическим почерком. Он не любил править написанное, жалко было вычеркивать уже вставшее на свое место слово, но знал, что править надо, находить самое точное, нужное слово. Хотя, с другой стороны, он понимал, что в потоке еще не записанной речи слова как бы сами становятся друг за другом, возникают по зову мысли именно те, которые лучше всего способны выразить ее. Раньше, едва научившись читать, Гэмо полагал, что писатель или поэт по свойству своего таланта переносит на бумагу уже готовое, сложившееся в сознании произведение. Особенно это касалось поэзии. Но как-то ему попалось академическое издание Пушкина, где были напечатаны фотокопии его черновиков. Страницы, испещренные поправками, перечеркиваниями, сплошной чернотой целых абзацев, повергли его в унылое разочарование, которое он долго не мог преодолеть: если уж Пушкин множество раз исправлял написанное…

Через две недели Гэмо бодро шагал по Кутузовской набережной, отворачиваясь от сырого ветра, дующего с Петроградской стороны. Каков может быть ответ? Вот он входит в комнату редакции. Несколько человек встают ему навстречу и восклицают: мы с таким нетерпением ждали вас! ваши произведения прочитаны и немедленно будут напечатаны! не хотите ли получить аванс? мы его немедленно выписываем! касса в комнате напротив! не надо благодарить! это мы должны быть благодарны за то, что принесли рассказы именно к нам в редакцию… О другом Гэмо не хотел думать. Он прошел знакомым коридором до редакции и нашел на рабочем месте Александра Ивановича Кучерова.

– Вам кого? – спросил тот, даже не ответив на робкое приветствие Гэмо.

– Вас.

– Меня? – удивился Кучеров, и Гэмо заметил мелькнувший на его лице испуг.

– Я вам приносил рукопись, – напомнил Гэмо.

– Да, да, припоминаю, – оживился Кучеров. Он долго рылся в бумагах на столе, выходил в другую комнату, пока не появился с рукописью. – К сожалению, ничем не могу вас обрадовать. Рассказы слабые. Но это не значит, что в творческом отношении вы человек безнадежный. Отнюдь! Но вам надо прилежно учиться у классиков, больше читать..

Кучеров произносил именно те слова, которых Гэмо не хотел слышать. Но самое обидное было не в том, что рассказы отвергли. По всему видать, Кучеров их даже просто не прочитал, в лучшем случае просто перелистал их.

Взяв себя в руки, сжав зубы, Гэмо выслушал до конца разглагольствования Кучерова, схватил рукопись и выскочил из редакции. Возле вахтера стояли два писателя, заметно нетрезвые на вид, и о чем-то препирались. С лестницы, ведущей вниз, явственно разносился запах еды – гам помещался писательский ресторан. Спазм сжал голодный желудок Гэмо, он постарался поскорее выбраться на свежий воздух.

Дождь прекратился, но сырой воздух висел плотной пеленой, и сквозь него приходилось продираться, как сквозь физическое препятствие. К горечи отказа примешивалась обида за небрежение к рукописи, явный обман и эти лицемерные рассуждения о пользе чтения классической литературы. Да, может быть, чтение классиков и впрямь полезно. Но только не для того, чтобы научиться писать. Существующий в книгах мир совершенно не похож на окружающую действительность, он лишь приближается к ней но мере таланта писателя, или же откровенно отдаляется, отстраняется. И эта мера приближения и есть мера писательского таланта и мастерства. Гэмо прекрасно понимал, что написанное им не может претендовать на высший литературный балл, но оно во всяком случае отнюдь не хуже того, что печаталось в современных журналах, а уж по материалу было достаточно интересно.

В домике было холодно, но пахло жареной картошкой с луком. Валентина сразу же поняла все по лицу мужа, но ничего не сказала.

Поискав глазами хотя бы малый кусок мяса на большой сковороде, Гэмо мрачно произнес:

– Он даже не читал рукопись… Если бы он заглянул туда, ну хотя бы оставил какие-то пометки… А тут – ничего!

Валентина присела рядом и весело сказала:

– Значит, у тебя есть шанс.

– Что ты имеешь в виду?