Текст книги "И один в поле воин (Худ. В. Богаткин)"

Автор книги: Юрий Дольд-Михайлик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

РАЗДУМЬЕ У ОКНА ВАГОНА

Известие о том, что корпус, понесший тяжелые потери, будет переведен во Францию, а на его место прибудет другой, быстро распространилось и, понятно, взволновало всех офицеров. Об этом говорили пока шепотом, как о великой тайне, но все ходили возбужденные, радостно взволнованные. Правда, откуда-то стало известно, что часть офицерского состава оставят на Восточном фронте, и это немного нервировало, рождало чувство неуверенности. Но офицеры успокаивали себя и друг друга тем, что это касается лишь фронтовиков, а не работников штаба.

Всеобщее возбуждение улеглось лишь после получения официального приказа командования о передислокации корпуса.

В этот же день Бертгольд вызвал Генриха, чтобы сообщить ему эту радостную новость.

– Наконец приказ пришел. Итак, мы едем! Честно говоря, я уже побаивался, что нас оставят здесь…

– Будут какие-либо поручения в связи с отъездом, герр оберст?

– Тебе придется поехать на станцию и проследить за погрузкой имущества нашего отдела. Надеюсь, что двух дней тебе для этого достаточно?

– Надеюсь.

– Но я вижу, что тебя не очень радует весть об отъезде. Может, скажешь мне, почему ты так мрачен последние дни?

– Мне не очень хочется покидать Восточный фронт.

– Ну, знаешь, у тебя очень странные вкусы.

– Я просто думал, что благодаря своему знанию русского языка, русских обычаев и общей обстановки в России я буду более полезен именно здесь.

– Но надо подумать и о себе. Ты достаточно насиделся в этой глуши. А во Франции… О, во Франции! Несколько дней поживешь там, и твое мрачное настроение как рукой снимет. Да, кстати, ты знаешь, что майора Шульца перевели в другую часть?

– Вот как! – Генрих многозначительно улыбнулся. – Выходит, он еще и трус!

– Я надеюсь, у тебя не было никакой истории с ним?

– Нет. Вполне дружеская беседа. Он даже сделал мне один небольшой подарок, так сказать сувенир на добрую память.

– Шульц подал рапорт о переводе, и его откомандировали в распоряжение высшего начальства. Вчера Шульц уехал. Что ты об этом скажешь?

– Скажу – черт с ним! Мне сейчас некогда заниматься судьбой майора Шульца. Когда прикажете выезжать?

– Завтра с утра. И помни, я целиком полагаюсь на твою распорядительность.

– Все будет сделано как можно лучше.

– И веселее, веселее держи голову, помни, что тебя ждут все прелести прекрасной Франции.

Впрочем, настроение Гольдринга не улучшилось и после разговора с Бертгольдом. А на следующий день еще ухудшилось.

Всегда приветливый и веселый, он орал на солдат, грузивших имущество отдела в вагоны и так допекал своего денщика Эрвина Бреннера, что тот старался не попадаться ему на глаза. Всегда спокойного барона словно кто-то подменил.

На следующий день к вечеру все имущество отдела было погружено. Но своевременно выполненное задание не улучшило настроение лейтенанта фон Гольдринга. Он пришел в офицерский ресторан мрачный и, несмотря на то, что посетителей в зале почти не было, прошел к самому отдаленному столику у окна.

Когда официантка приняла заказ, к столику, за которым сидел Генрих, подошел высокий худощавый обер-лейтенант.

– Разрешите сесть рядом с вами, герр лейтенант? – обратился он к Гольдрингу.

– Пожалуйста, мне приятно будет поужинать в компании.

Обер-лейтенант поклонился, сел и углубился в изучение прейскуранта.

– В прейскуранте не указано – есть ли у них пиво? Вы не знаете? Я бы с удовольствием выпил сейчас кружку темного пива.

Генрих внимательно взглянул на офицера.

– Думаю, что есть, а вы, очевидно, проездом?

– Да, я только что из фатерланда.

Разговор прервала официантка, принесшая Генриху ужин.

– А что вам подать? – спросила она обер-лейтенанта.

– Чашку черного кофе и несколько бисквитов,– даже не спросив о пиве, ответил обер-лейтенант.

Официантка побежала выполнять заказ.

– Были в отпуске? – поинтересовался Генрих.

– Некоторое время был дома, а сейчас снова на фронт.

– А что нового в фатерланде?

– Все, как прежде,– вяло бросил обер-лейтенант. – Кстати, у меня сохранилась дрезденская газета, из нее вы можете узнать о всех новостях.

Обер-лейтенант вытащил сложенную газету и протянул ее Генриху.

– Очень благодарен, с удовольствием почитаю на свободе,– ответил Генрих, вынимая из кармана какую-то брошюру – А я только сегодня прочитал эту книжечку. Очень интересная. Если желаете, могу вам подарить, – обер-лейтенант, не глядя на название книги, спрятал ее. Спокойно допив кофе, он положил на стол деньги, молча поклонился Генриху и вышел.

Через пятнадцать минут Гольдринг был в купе вагона, вот уже два дня служившем ему временной квартирой. Денщик, которого он заранее предупредил, что они сегодня вечером возвращаются в штаб, упаковал вещи. Но Генрих не спешил уезжать. Заперев дверь и опустив штору, он взялся за газету и, верно, нашёл в ней что-то весьма интересное. Долго читал, правда, очень странно, снизу вверх. Все время останавливаясь на отдельных словах, даже буквах. Прочитанные новости, верно, были очень приятны, потому что через полчаса, когда Гольдринг сел в машину, чтобы ехать в штаб, Эрвин про себя отметил, что настроение у лейтенанта изменилось к лучшему. Всю дорогу он напевал какую-то мелодию и даже весело шутил, чего раньше никогда не позволял себе с денщиком.

Поезд медленно шел на Запад. Впереди, на расстоянии нескольких сот метров, паровоз тащил платформы с грузом, и это было гарантией, что поезд придет по назначению. Если партизаны подложили под рельсы мины, то прежде всего взлетит на воздух этот паровоз и платформы, а военный эшелон останется цел.

Правда, все, кто был в этом эшелоне, надеялась спокойно проехать по белорусской территории, ведь партизаны до сих пор обращали внимание преимущественно на поезда, которые шли с запада на восток. Но предосторожность никогда не мешает. Потому и пустили вперед паровоз с гружеными платформами. Из раскрытых дверей товарных вагонов торчали дула станковых пулеметов, а все солдаты имели при себе оружие.

В классных вагонах, где ехали господа офицеры, конечно, об опасности думали меньше. Не потому, что офицеры были более храбрыми, а просто потому, что у них не было времени. Одни отсыпались после попойки, другие опохмелялись, третьи, как всегда, в свободные минуты играли в карты.

Генрих с оберстом ехали в одном из классных вагонов в середине поезда. Крайнее купе было отведено для денщиков, а дальше разместились офицеры, по двое, а то и по трое в купе. Отдельные купе были только у оберста, Коккенмюллера и Генриха.

Лейтенант был искренне благодарен Бертгольду за это распоряжение – оно давало ему возможность побыть наедине со своими мыслями.

А они были не очень веселыми.

Мимо окон вагона медленно проплывали знакомые пейзажи. Когда Генрих увидит их снова? Когда он сможет сбросить этот чужой отвратительный мундир, надеть свою обычною одежду, пойти в лес и беззаботно побродить среди заснеженных деревьев или летом броситься навзничь на поросшую зеленой травой землю и спокойно глядеть в бескрайнюю небесную синь? Когда он сможет, не таясь, во весь голос, запеть свою любимую песню, ту, которую всегда просил петь его отец? Да и увидит ли он когда-нибудь отца? Увидит ли он своих друзей, знакомых? Будет ли у него возможность продолжать прерванное войной ученье?

Для родных он «пропал без вести» Такое сообщение получит его отец. Сколько горя принесет это известие в отчий дом! Но так надо. Надо! Для всех родных и знакомых его нет в живых. Он пропал без вести. Есть лишь несколько человек в Москве, которым известно, что успел уже сделать тот, кого зовут сейчас Генрих фон Гольдринг. Лишь эти люди знают, где он сейчас, что должен делить завтра или послезавтра.

И он выполнит то, что ему поручено. Выполнит, даже если за это придется заплатить жизнью. Он сделает это ради Родины, ради отца, который так убивается по нем сейчас и будет убиваться еще долгие-долгие годы.

Что он пережил в тот вечер, рассматривая альбом Шульца! Была минута, когда Генриху показалось, что он выдаст себя и бросится на майора. Никто никогда не узнает, скольких усилий стоило ему сдержать себя. Но он сдержал, так было нужно.

Теперь ему будет еще труднее. Отныне он будет жить не только среди врагов, но еще и на чужбине. Пока их корпус стоял в Белоруссии, он мог в случае провала убежать в лес, к партизанам. Хотя он и был среди врагов, но жил дома, на родине, и всегда ощущал величайшую силу своего народа, его незримую поддержку, неисчерпаемую силу его духа. Да, он будет жить на чужбине, и в случае чего единственный выход – это крохотный револьвер, с которым он не разлучается ни днем ни ночью.

Но, черт возьми, Гольдринг будет жить! Долго и назло врагам. У него хватит сил держать себя так, чтобы гестаповские ищейки не напали на его след. Да, ему иногда до чувства физического отвращения противна эта роль барона фон Гольдринга. Когда-нибудь он расскажет об этом родным и друзьям, а сейчас надо молчать и ни на миг не забывать, кто он и для чего послан в логово врага. И всё-таки как ему трудно, как нестерпимо трудно! Артисты в театре могут отдыхать во время антракта, они имеют в своем распоряжении целый день, чтобы быть самими собой, а он должен играть роль постоянно, каждое мгновение, и играть как можно лучше. Не имея отдыха даже ночью. Ибо и ночью он должен быть настороже, следить за собой, чтобы не обмолвиться во сне каким-либо, словом. А отдых еще так далек. Да и дождется ли он окончания войны? Ходить так долго по краю пропасти и не сорваться.

Нет, прочь эти мысли! Он сейчас барон фон Гольдринг. А о чем может думать фон Гольдринг, да еще барон? О партии в бридж, о развлечениях, что ждут его во Франции, о письме Лоры, которое он до сих пор не прочитал, а прочесть необходимо, так как оберст внимательно следит, чтобы переписка между Генрихом и Лорой не прерывалась.

Выехав за границу русской территории, эшелон двигался значительно быстрее, делая лишь коротенькие остановки на больших станциях. Это нарушило планы многих офицеров, которые рассчитывали хотя бы на краткосрочные отпуска в Берлине. Но приказ командования был суров – всем без исключения прибыть на место назначения своевременно.

На четвертый день эшелон пересек французскую границу и в тот же день вечером прибыл к месту назначения, в маленький французский городок.

Все следующее утро Генрих потратил на то, чтобы организовать канцелярию отдела 1-Ц. Зато во время обеда он уже мог доложить оберсту, что все готово и завтра можно приступить к работе.

К его удивлению, оберст выслушал сообщение невнимательно, не проявил ни малейшего интереса к тем маленьким удобствам, которые так любил.

– Вам не нравится, герр оберст? – немного обиженно спросил Генрих.

– Это ни меня, ни тебя, мой мальчик, больше не касается! – торжественно проговорил Бертгольд.

– Я не понимаю…

– К сожалению, Генрих, нам придется на некоторое время расстаться. Сегодня ночью получен приказ откомандировать меня в распоряжение Гиммлера. Я еще не знаю, что буду делать, но во всяком случае сюда не вернусь. Очень возможно, что я останусь в Берлине.

На лице Генриха отразилось сожаление и даже растерянность. Отъезд оберста осложнял его положение. Кто знает, как сложатся его взаимоотношения с новым начальством?

Бертгольд, очевидно, тоже был взволнован предстоящей разлукой.

– Не грусти, не грусти, мой мальчик! – растроганно сказал он.– Наши отношения на этом не оборвутся, заботу о тебе я считаю своей священной обязанностью и уже кое-что сделал. Если бы я точно знал о своем новом назначении, то, не колеблясь ни минуты, взял бы тебя с собой. Но сейчас это не так просто. Придется ехать одному, а потом я вызову тебя. Но мне не хотелось бы, чтобы ты оставался тут. Есть слух, что наш корпус будет расформирован. Ты можешь попасть в какую-нибудь глушь. Мой старый приятель генерал Эверс, кстати, он тоже знал твоего отца, командует во Франции дивизией. Сегодня утром я говорил с ним по телефону, и он согласен взять тебя в свой штаб, тоже офицером по особым поручениям. Я, конечно, дал самую лучшую характеристику, он обещал всецело поддерживать тебя и не очень загружать работой. Здесь я тоже переговорил с кем следует, и сегодня вечером все необходимые документы будут оформлены. Тебе надо завтра, самое позднее послезавтра прибыть в штаб генерала Эверса. Я выеду в Берлин завтра в двенадцать дня. Отправив меня, ты тоже можешь двигаться.

– Вы еще не сказали, куда именно я должен ехать?

– Дивизия Эверса расквартирована в различных населенных пунктах. Она охраняет военные объекты, а штаб ее разместился в Сен-Реми. Это небольшой курортный городок на юге Франции. Но я должен предостеречь тебя. В последнее время во Франции стало неспокойно. Можешь себе представить, тут тоже появились партизаны, которые охотятся на немецких офицеров. Выстрелы из-за угла стали обычным явлением. Итак, будь осторожен и еще раз осторожен.

– Мне очень грустно, герр оберст, расставаться с вами, вы пришлете мне весточку о себе, когда получите назначение?

– Как можно скорее, я записал адрес штаба дивизии Эверса и немедленно напишу тебе, когда все выяснится. А ты должен писать мне регулярно, сообщая о всех делах. Надеюсь, ты целиком оправдаешь ту характеристику, которую я дал генералу Эверсу.

– Вам не придется краснеть за меня.

– И не забывай писать фрау Эльзе, помни, что она относится к тебе, как родная мать. Насколько я догадываюсь, Лорхен тоже ждет твоих писем. Ведь я не ошибаюсь?

– О, неужели вы думаете, что я забуду свою священную обязанность?

– Теперь, кажется, все. Иди отдыхай. Я через полчаса начну сдавать дела, чтобы завтра, перед отъездом, быть свободным.

На следующий день, в двенадцать дня, Бертгольд выехал в Берлин, а Генрих прямо с вокзала на машине направился в Сен-Реми.

МОНИКА ИДЕТ НА УСТУПКУ

Автострада напоминала красивую аллею, и Генрих приказал Эрвину убавить скорость, чтобы полюбоваться пейзажем. Он действительно был прекрасен. Равнина осталась позади, и теперь вдоль дорога тянулись покрытые зеленью холмы. Она становились все выше, нагромождались друг на друга, словно огромные волны, бьющиеся о предгорья Альп.

Когда дорога начала петлять, Генрих предложил Эрвину сменить его у руля. Он полагался на свой опыт неплохого водителя и все же часто вздрагивал от неожиданности видя, как автострада упирается в громадную скалу или гору. Но так казалось лишь издали. Подъехав ближе, Генрих замечал, что автострада и железнодорожное полотно, которое бежало рядом, исчезают в туннеле, чтобы мгновенно вынырнуть по ту сторону скалы или горы. После одного из поворотов дорога и железнодорожные рельсы побежали вдоль берега небольшой, но бурной горной речки, вместе с ней и извиваясь по долине. С северо-запада горы так близко подходили к берегу речки, что, казалось, вот-вот они преградят ей путь, и, обходя их, речка делала крутые повороты. Она бежала, словно живой движущийся путеводитель, и Генрих поворачивал руль вправо, влево, а автострада ложилась и ложилась под шины, словно не было ей конца.

Местечко Сен-Реми открылось Генриху совершенно неожиданно за одним из таких поворотов. Оно лежало в широком котловане, словно самой природой предназначенном для того, чтобы здесь поселились люди… Невысокие отроги гор, покрытые хвойными лесами, защищала равнину от ветра с северо-востока. С юго-запада вздымалось огромное горное плато. От самого берега речки вверх поднимались виноградники.

Автострада переходила в главную улицу города. По обеим ее сторонам были расположены лучшие дома Сен-Реми и учреждения. Генриху недолго пришлось разыскивать штаб. На первый вопрос ему ответили, что генерал Эверс живет в лучшей вилле города, а штаб дивизии разместился в самой большой гостинице «Европа».

Через пять минут Генрих уже стучал в дверь с табличкой «Адъютант командира дивизии гауптман Лютц».

– Войдите,– откликнулся приятный баритон.

Навстречу Генриху из-за письменного стола поднялся высокий худощавый офицер в чине гауптмана, очевидно, сам Лютц. Вся его фигура и особенно большие серые глаза говорили о том, что он крайне устал. Об утомлении, о каком-то равнодушии к своей особе свидетельствовала и достаточно небрежная прическа Лютца. Его густые темные волосы хоть и были зачесаны на пробор, все время рассыпались и падали на лоб, стоило гауптману сделать малейшее движение.

– Лейтенант фон Гольдринг,– представился Генрих.

Гауптман Лютц обошел стол и сделал несколько шагов навстречу Генриху.

– Гауптман Лютц, адъютант командира дивизии, прошу садиться!

– Я назначен в штаб вашей дивизии,– начал было Генрих, но Лютц прервал его.

– О вашем назначении знаю, и именно сегодня мы ждали вас.

Лютц сел на свое место за столом, и Генрих протянул ему документы. Молча проглядев их, тот взял лишь назначение, остальное вернул Генриху.

– Очень рад, что вы приехали, барон! – приветливо произнес Лютц и, засмеявшись, добавил:– Должен признаться, что рад из чисто эгоистических соображений. Надеюсь, вы меня немножко разгрузите. Дел много, и все приходится делать одному.

Держался гауптман просто и непринужденно.

– Надеюсь стать хоромам помощником.

– К сожалению, моим помощником вы не будете. Вы назначены офицером по особым поручениям. Завтра будет приказ. Но поскольку я выполнял до сих пор и ваши обязанности, помимо своих адъютантских, то ваш приезд для меня действительно большое облегчение. Да и по работе нам с вами, герр лейтенант, придется часто встречаться, и я надеюсь, что мы подружимся.

– У меня нет никаких сомнений в этом, герр гауптман.

– Вот и хорошо, а сейчас я покажу вам вашу квартиру. Я живу при штабе, мы тут занимаем два этажа. Несколько комнат отведено под жилье для офицеров, но сейчас свободных нет. На первом этаже расположился караул и находится наше офицерское казино. Итак, вам придется жить в другой гостинице, она напротив «Европы». Я даже думаю, что там вам будет лучше, гостиница вполне приличная.

Комнаты, приготовленные для Генриха, находились на втором этаже гостиницы «Темпль». В первой, маленькой, стоял умывальник, диван, круглый столик и два стула. Вторая, большая, была меблирована значительно лучше. Широкая деревянная кровать, письменный стол, кресла, шкаф, большое зеркало, подставка для чемоданов. Генрих никак не ожидал такого комфорта и искренне поблагодарил гауптмана за его хлопоты.

– Отсюда вы можете полюбоваться городом.

Гауптман открыл дверь, и оба вышли на балкон.

– Действительно чудесный вид,– согласился Генрих.

– И удобный пункт для наблюдения за красивыми девушками.

Лютц указал глазами на соскочившую с велосипеда девушку. Она стояла на противоположной стороне улицы, ожидая, пока пройдут машины.

– Действительно очень красивая. Кто она?

Лютц улыбнулся.

– Ага, задело?! Это дочь хозяйки гостиницы, в которой вы живете. Мадемуазель Моника.

– Красивая девушка,– задумчиво повторил Генрих.

– Не только, вы так думаете, барон. Все наши офицеры пробовали заигрывать с Моникой, и ни малейшего успеха! Она просто их не замечает. К счастью, не все так суровы. Здесь есть несколько милых девочек, с которыми я вас познакомлю.

– Я не очень люблю «милых девочек» мне больше по вкусу… ну, скажем, такие, как Моника. Впрочем, о здешних красавицах и их характерах мы поговорим как-нибудь на свободе. А теперь пора устраиваться.

Генрих перегнулся через перила балкона, окликнул денщика, который находился внизу у машины, и приказал ему вносить вещи.

– Хорошо, что вспомнил! При вас останется этот денщик или вам нужен другой?

– Нет, он уедет обратно с машиной.

– Тогда я сейчас же пришлю вам солдата. Это временно, пока вы сами не подыщете такого, который вам понравится. Я лично считаю, что денщика надо выбирать самому.

– Совершенно с вами согласен.

Вошел Эрвин и внес два больших чемодана.

– Вы, Эрвин, свободны. На рассвете поезжайте. А сегодня погуляйте и выпейте за мое здоровье.– Генрих протянул Эрвину стофранковую купюру.

– Если вы так будете бросаться деньгами, то избалуете вашего нового денщика,– заметил Лютц, когда Эрвин ушел.

– Я это делаю из практических соображений, он сегодня выпьет в кабаре и станет рассказывать солдатам о моей щедрости. После этого они будут набиваться мне в денщики.

– И вы возьмете самого настойчивого.

– Совсем наоборот, но у меня будет большой выбор. Хочется, знаете, иметь рядом с собой порядочного человека.

Лютц рассмеялся. Генрих тоже улыбнулся, но как-то вяло, уголками губ, и Лютца поразило выражение то ли усталости, то ли печали, отразившееся на лице лейтенанта.

Пожимая гауптману руку, Генрих на минуту задержал ее:

– Где вы сегодня ужинаете, герр гауптман?

– Обедаем мы все вместе, в казино. Этого требует генерал. А завтракаем и ужинаем где придется.

– Тогда разрешите пригласить вас поужинать сегодня со мной.

– Очень признателен, охотно принимаю приглашение, – поклонился Лютц.

– Тогда ровно в девять я зайду за вами.

Оставшись один, Генрих начал устраиваться. Скоро все вещи были разложены и развешаны в шкафу.

С дороги очень хотелось помыться. Денщик, присланный Лютцем, быстро все устроил: согрел ванну, приготовил постель, и Генриху осталось лишь помыться и лечь отдохнуть.

Отдав новому денщику несколько мелких распоряжений, в том числе приказав обязательно купить два словаря французско-немецкий и немецко-французский, Генрих неожиданно для самого себя быстро уснул. Проснулся он лишь часов в восемь. Все его поручения были выполнены. Вещи хорошо вычищены и отутюжены – белокурый, с большими ушами Фриц Зеллер оказался исправным денщиком.

Хотелось еще немного понежиться в кровати или совсем не вставать до утра. Генрих очень устал. Но воспоминание об ужине с Лютцем, о необходимости еще до встречи с генералом ознакомиться с местной обстановкой заставляло спешить.

Через четверть часа Генрих уже входил в небольшой, но уютный и хорошо меблированный ресторан гостиницы «Темпль». Зал в это время был пуст. И только возле огромного буфета, занимавшего чуть ли не половину левой стены, спиной к выходу, стояла какая-то полная женщина. «Верно, хозяйка гостиницы»,– промелькнуло в голове Генриха. Впрочем, его внимание привлекла не она. Нарочно замедляя шаг, Генрих внимательно приглядывался к девушке, которая о чем-то горячо с ней разговаривала. Это была та велосипедистка, на которую обратил его внимание Лютц.

Тогда, на балконе, Генрих согласился с гауптманом, что Моника действительно очень красива, но теперь это определение показалось ему шаблонным и даже обидным для девушки. Что-то большее, нежели красота, было в ее лице и всей стройной фигурке. Генрих сразу даже не понял, чем она так поразила его. Лучистым ли взглядом огромных черных глаз, разлетом ли бровей на высоком, словно вылепленном лбу. Или, может быть, этими волнистыми черными волосами, которые так мягко обрамляли нежный овал лица. Нос у Моники неправильной формы, но как гармонично он переходит в линию губ, подбородка… Да, да, гармония, именно гармония всех черт, цвета глаз, волос, длинных, чуть загнутых ресниц придают лицу девушки нечто неповторимое, чарующее.

Вежливо поклонившись обеим, Генрих обратился к старшей.

– Мадам говорит по-немецки?

– Немного. Вы, верно, барон Гольдринг, мсье Лютц предупредил о вашем приезде. И я рада, что именно в моей гостинице остановился такой постоялец.

На лице хозяйки гостиницы появилась стандартная, любезная улыбка неотъемлемое свойство людей, которым в силу своей профессии приходится прислуживать другим.

Моника глядела куда-то мимо Генриха. Ее лицо, такое оживленное за минуту перед тем, стало замкнутым, неприветливым.

– Я хотел бы, мадам, заказать ужин на две персоны к девяти часам.

– О, пожалуйста! – проговорила хозяйка.– Что бы вы хотели заказать?

– Форель, курицу по-французски с картофельным гарниром и салат.

– Сейчас очень трудно с продуктами, но для своих постояльцев… Ужин приготовить в отдельном кабинете?

– Да, а сейчас я попросил бы вас прислать мне в комнату бутылку бордо, коньяка, две бутылки фруктового ликера и бутылку шоколадного.

Генрих положил на стойку деньги.

– Сдачи не надо! – бросил он небрежно и, взяв прейскурант, написанный по-немецки, начал его просматривать.

– Ведь Лютц сказал, что этот барон очень богат,– долетела до него фраза, сказанная вполголоса по-французски.

– Успел награбить! – сердито бросила Моника.

– Придержи язык, Моника!

– Он все равно стоит как чурбан, ничего не понимает.

– Отнеси ему заказанное,– приказала мадам.

Генрих, пряча улыбку, положил на стойку прейскурант и пошел к себе. Не прошло и пяти минут, как в дверь постучали и в номер вошла Моника, неся на подносе бутылки с вином. Поставив их на стол, она молча направилась к двери.

– Одну минуту, мадемуазель!

Моника остановилась у самой двери и ждала.

– Вы говорите по-немецки? – спросил Генрих.

– Говорю, но очень редко, потому что не люблю ни языка, ни…– Девушка замолчала.

– … ни самих немцев,– закончил за нее Генрих.

Моника молчала.

– А вы храбрая! И все же я не советую говорить такие вещи немецким офицерам.

– Каждый свободен в своих вкусах. Мне, например, больше нравится русский язык. Он такой мелодичный!

– Я имел возможность его слышать – ведь я прибыл с Восточного фронта.

– С Восточного фронта? – В глазах Моники Генрих увидел нескрываемое любопытство.

– И могу вас уверить, что русские женщины не говорят немецким офицерам таких вещей, как вы.

– Они молча терпят оскорбления?

– Нет, они стреляют. Стреляют в тех, кого считают своими врагами,– по-французски ответил Генрих.

Глаза Моники широко раскрылись. С минуту она оторопело смотрела на Генриха, шевеля губами, словно хотела что-то ответить, но вошел денщик, и девушка ушла.

Ровно в девять Генрих был в кабинете Лютца. Тот еще работал.

– Герр гауптман, неужели так много дел? Ведь уже девять! А вы все работаете.

– Я поджидал вас и, чтобы не сидеть сложа руки, кое-что подготовил на завтра,– пояснил Лютц, закрывая папку с бумагами.– А как вы устроились, барон?

– Неплохо. Уже познакомился с хозяйкой и ее дочкой.

– И Моника успела вам надерзить?

– Было немного, но мне кажется, что в конце концов мы с нею поймем друг друга.

– Вон как! – искренне удивился Лютц.– Ну, когда вам посчастливится наладить отношения с Моникой, вам будут завидовать все офицеры и сочтут великим дипломатом.

Вскоре оба сидели в уютном кабинете и ужинали. Хозяйка ресторана, мадам Тарваль, прислала к столу по-настоящему хорошее вино, да и ужин был приготовлен отлично, гауптман ел с большим аппетитом. Когда подали жареную форель, Лютц, пораженный, воскликнул:

– О, я вижу, что вы завоевали если не симпатию Моники, то симпатию мадам Тарваль. С первого дня знакомства она уже начала угощать вас такими блюдами.

После ужина Генрих заказал еще бутылку коньяка и коробку сигар.

– Так, говорите, работы будет много? – спросил он, пригубив рюмку.

– Раньше было легче,– вздохнул Лютц.– Когда дивизия стояла компактно, штаб размещался в Экслебенце, и работы было куда меньше.

– А чем вызвана смена расположения дивизии? – поинтересовался Генрих.

– Видите ли, вначале французы вели себя тихо, спокойно. Но после нашего поражения под Москвой они подняли голову. Появились так называемые маки, стреляют они в большинстве случаев из-за угла и преимущественно в офицеров. Случается, что взрывают железнодорожные линии, мосты, а то и военные объекты. Части СС и полиция одни уже не в силах справиться с ними. Поэтому охрана военных объектов поручена нашей дивизии. Вот и вышло, что нашу дивизию пришлось разбросать в разных пунктах на протяжении девяноста километров от Сен-Мишеля до самого Шамбери.

– А маки после этого притихли?

– Наоборот. Они еще больше активизировались. Дело усложняется тем, что им помогает население. Две недели назад отряд маки совершил нападение на лагерь русских пленных. Маки перебили охрану, которая, к слову сказать, вела себя чересчур беспечно, и несколько сот русских ушли с ними в горы. Погоня не дала никаких результатов. И вот за несколько дней до вашего приезда маки, уже вместе с русскими совершили нападение на автоколонну с боеприпасами. Теперь они чудесно вооружены нашим же оружием.

– Я надеялся, что отдохну здесь после Восточного фронта, а выходит, как говорят русские, попал из огня да в полымя.

Гауптман начал подробно рассказывать о недавней операции карательного отряда против партизан. Генрих внимательно слушал, не забывая следить, чтобы рюмка Лютца не оставалась пустой. Вскоре гауптман был изрядно навеселе.

А пока Гольдринг и Лютц ужинали в уютном номере ресторана «Темпль», Моника мчалась на велосипеде к небольшому селу Понтемафре, вблизи которого стояла электростанция, снабжавшая энергией расположенные вокруг населенные пункты. Четыре километра по асфальтированной дороге Моника проехала за какие-нибудь четверть часа.

– Мне надо видеть Франсуа, я привезла ему ужин, – обратилась она к знакомому слесарю.

– Для вас, мадемуазель Моника, достану его из-под земли, эх, счастливый этот Франсуа! – прибавил тот с откровенной завистью.– Такая красавица сама приезжает к нему на свидание.

И этот слесарь, и все на электростанции были уверены, что Моника невеста Франсуа, чего ни он, ни девушка не опровергали.

Наоборот, чтобы подчеркнуть близость с молодым рабочим, Моника нарочно при всех протянула Франсуа маленький узелок с ужином. Франсуа отвел девушку в глубь двора и, присев на доски, развязал узелок. Издали они действительно напоминали влюбленных. Но если бы кто-нибудь подслушал их разговор, он был бы очень удивлен: то, о чем говорили эта красивая девушка и высокий, худой, очень подвижный человек с коротко остриженными волосами, никак не напоминало тех милых глупостей, которыми обычно забавляются влюбленные.

– Что случилось, Моника? – встревоженно спросил Франсуа, принимаясь за ужин.

Моника рассказала о своей сегодняшней встрече с Гольдрингом и слово в слово передала разговор.

Франсуа задумался.

– Очевидно, это провокация,– тихо бросил он,– и достаточно неудачная. По молодости этот барон, верно, еще не научился держать язык за зубами. Но по всему видно, что он будет играть значительную роль в штабе, иначе ему загодя не готовили бы квартиру. Итак, Моника, придется тебе…

Увидев, как омрачилось лицо девушки, Франсуа тихо рассмеялся.

– Ну, ну, веселее, я еще ничего не сказал, а ты уже нахмурилась. Да не сердись ты! От этого появляются морщинки, и ты преждевременно состаришься. Ну, ну, не злись, а то возьму и поцелую – ведь я твой жених.

– Ой, Франсуа, ты просто невозможен, и подумать только – тебе поручено такое серьезное дело.

– А быть серьезным отнюдь не означает ходить с похоронным видом, моя крошка. Там, где шутка, там и хорошее настроение. А ты понимаешь, что значит хорошее настроение даже при плохой игре? А у нас с тобой игра очень плохая, потому что мы не знаем, что замышляют эти зеленые жабы. Вот зачем тебе и надо этого болтливого барончика…