Текст книги "И один в поле воин (Худ. В. Богаткин)"

Автор книги: Юрий Дольд-Михайлик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

– Прости меня, что я заставил тебя вспоминать о тяжелом, но имей в виду – мы, разведчики, должны обладать железным сердцем и стальными нервами.

Еще долго расспрашивал Бертгольд Генриха о работе на Востоке, интересовался фамилиями, датами, фактами. Генрих охотно отвечал и сам, казалось, увлекся воспоминаниями.

Коккенмюллер сменил уже пятую ленту на магнитофоне, тайно установленном в смежной комнате, а Бертгольд все расспрашивал.

Когда Генрих поздно вечером ушел к себе, Бертгольд еще долго не ложился, сверяя записи на ленте с документами, присланными из Берлина. Отчет Зигфрида фон Гольдринга за 1937 год целиком подтверждал то, что говорил Генрих фон Гольдринг осенью 1941 года.

Итак, Бертгольд не ошибся, усыновив наследника своего друга.

ПЕРВЫЕ НЕПРИЯТНОСТИ, ПЕРВЫЕ ПОРУЧЕНИЯ

Генрих фон Гольдринг вскочил с постели, словно его подбросило пружиной. Уже несколько недель, как он перешел линию фронта и все никак не может привыкнуть к новой обстановке, к мысли, что все осталось позади. Правда, все сложилось для него хорошо, даже слишком хорошо. А может быть, именно в этом и таится опасность? Человек, когда все идет гладко, ослабляет внимание, теряет ежеминутный контроль над своими словами и действиями. Не повредит ли ему, например, чрезмерная благосклонность оберста Бертгольда? То, что он стал вводить Генриха в курс дела еще до присвоения ему офицерского звания? Конечно, оберст заручился поддержкой командира корпуса генерал-лейтенанта Иордана. Генерал очень заинтересовался историей молодого барона фон Гольдринга и сам хлопотал перед ставкой главного командования о присвоении Генриху звания офицера. Генерал Иордан прав, утверждая, что советские офицерские школы дают не меньше знаний, чем немецкие. Вероятно, согласовано с генералом и то, что Генрих остается при штабе и будет работать именно в отделе 1-Ц, под непосредственным руководством Бертгольда. Нет, с этой стороны нечего ждать неприятностей. Откуда же в таком случае это чувство тревоги и подсознательного недовольства собой? Генрих перебирает в памяти все события последних дней. Да, он допустил ошибку – взялся за изучение работы отдела, вместо того чтобы завязать дружеские взаимоотношения со всеми офицерами штаба. Вполне понятно, что ему завидуют, что на него глядят косо, даже несколько настороженно…

Часы показывали восемь утра, а в комнате было еще совсем темно; за окном, как завеса, серела густая сетка дождя. Закурив, Генрих снова лег в постель. Следовало до мелочей, до малейших подробностей возобновить в памяти вчерашний день. Так он делает каждое утро. Это стало у него такой же привычкой, как утреннее умывание.

А минувший день особенно значителен: вчера Генриху присвоено звание лейтенанта немецкой армии, и по этому случаю он по совету Бертгольда устроил вечеринку для офицеров отдела 1-Ц…

Генрих вспомнил, с каким небрежным превосходством здоровались с ним офицеры, когда он как хозяин встречал их в дверях офицерской столовой.

Но как изменилось поведение гостей после тоста Бертгольда! Бертгольд и в самом деле провозгласил чудесный тост, скорее произнес маленькую вступительную речь. Генрих даже не ожидал от оберста такого красноречия. Тактично намекнув на заслуги молодого барона перед отечеством, Бертгольд остановился на семейных традициях рода фон Гольдрингов, который дал фатерланду столько мужественных борцов и завоевателей. Несколько слов оберст посвятил самоотверженности, своего друга, Зигфрида фон Гольдринга, и подчеркнул, что он почитает для себя великой честью заменить молодому барону отца. Это последнее сообщение произвело огромное впечатление на офицеров штаба. Все высоко подняли бокалы, встали и выпили за светлую память Зигфрида фон Гольдринга, затем провозгласили тост в честь оберста Бертгольда и Генриха. Атмосфера вечера сразу изменилась. В отношении офицеров к Гольдрингу не было уже ни холодной замкнутости, ни подчеркнутого превосходства. А когда оберст, словно ненароком, обронил, что Зигфрид фон Гольдринг оставил сыну не только славное имя, но и свыше двух миллионов марок, в глазах присутствующих Генрих прочитал откровенное, неприкрытое подобострастие.

За Генриха много пили. Каждый из присутствующих считал своим долгом подойти к новому коллеге и предложить дружбу.

К концу вечеринки все офицеры были уже навеселе. Как всегда в таких случаях, общий разговор прервался, присутствующие разбились на группы, и в каждой группе веселились по-своему: одни пели, другие рассказывали анекдоты, третьи о чем-то горячо спорили, четвертые просто не переставая пили, соревнуясь в провозглашении бессмысленных, непристойных тостов. Генрих переходил от группы к группе, к каждой на несколько минут подсаживался, словом, вел себя как гостеприимный хозяин. Случайно ему довелось подслушать разговор двух офицеров, майора Шульца и гауптмана Кубиса.

– Везет нашему оберсту,– с завистью говорил Шульц,– смотрите, как тщится усыновить этого молодого барончика! Бьюсь об заклад, что он окрутит его со своей дочкой и приплюсует его два миллиона к своим двум хлебным заводам. И плевать ему тогда на все, даже на карьеру, не то, что нам с тобою, Кубис!

– Жалеешь, что у тебя нет дочки, Шульц? – засмеялся Кубис.

– Э, плевать на все! На дочку, на два миллиона, на карьеру! Я голым пришел в этот мир и голым уйду из него. Давай лучше выпьем! За то, чтобы скорее закончилась эта война и мы с тобою получили какие-нибудь административные посты в России, тогда, возможно, и мы обеспечим себе безбедное будущее… Только если дела будут обстоять так, как после этой операции «Железный кулак»…

Генрих насторожился, но узнать о результатах операции «Железный кулак» ему не удалось – к собеседникам подошел оберст Бертгольд, и они замолчали.

Не вовремя, совсем не вовремя принесло этого оберста! впрочем, в отделе уже, конечно, есть сообщение о результатах операции.

Об операции «Железный кулак» Генрих узнал случайно, хотя совсем не хотел этого, чтобы не вызвать подозрений

За несколько дней до присвоения Гольдрингу звания лейтенанта гитлеровской армии его вызвал к себе Бертгольд. Это произошло поздней ночью, и Генрих должен был признаться самому себе, что это сильно встревожило его. Он одевался нарочито медленно, стараясь собраться с мыслями. Неужели у начальника отдела 1-Ц остались еще сомнения? А может, не остались, а возникли в силу каких-либо новых обстоятельств? Но каких? Уж лучше, если б оберст сразу проявил недоверие. Тогда Генрих мог бы отстаивать свои интересы, доказывать, что он рассказал правду при первой встрече с Бертгольдом, настаивать на скорейшем восстановлении в законных правах, и все сразу стало бы на место. Так или этак. Пан или пропал. А теперь вот вскакивай среди ночи и терзай мозг тяжелыми мыслями.

Коккенмюллер, как обычно, когда его шеф работал поздно, был на своем месте и тоже копался в бумагах.

– Герр оберст вызывал меня? – спросил Генрих в меру взволнованно и удивленно, как и полагается человеку, которого неожиданно подняли с постели. По лицу Коккенмюллера или по тону его ответа Гольдринг надеялся догадаться о характере разговора с Бертгольдом.

Но адъютант оберста был, как всегда, холоден и замкнут.

– К сожалению, какое-то срочное дело.– Адъютант поднялся и повернул ключ в автоматическом замке.

Бертгольд стоял, облокотившись на стол, и рассматривал большую карту. Достаточно было одного взгляда, чтобы понять – оберст изучает план какой-то операции.

– Одну минуточку,– бросил он, не поднимая головы.

– Простите, я, кажется, немного опоздал. Разрешите подождать у Коккенмюллера.

– Ты пришел даже немного раньше, чем нужно. Но я сейчас освобожусь. Можешь подождать здесь. Кстати, взгляни на эту вещичку, которую мне доставили вчера вечером.– Бертгольд указал в глубь кабинета.

Только теперь Генрих заметил, что на кресле, стоявшем в правом углу, поблескивала золотом и драгоценными камнями большая церковная чаша. Медленно подойдя к креслу, он осторожно взял ее в руки и стал внимательно рассматривать.

– Нравится? – коротко спросил Бертгольд, сворачивая карту.

– Настоящее произведение искусства! Я уже не говорю о стоимости этой, как вы говорите, вещички. Ведь это вещь музейная. И ей нет цены. Это новое приобретение делает честь вашему вкусу коллекционера старины.

Оберст довольно улыбнулся, но ничего не ответил. Заложив руки за спину, он заходил по комнате, ступая тяжело и размеренно, как шагают люди, отягощенные заботами. Генрих внимательно наблюдал за выражением его лица, которое, чем дальше, тем больше хмурилось, и беспокойство Генриха тоже возрастало. Ведь не для того же, чтобы похвастаться этой чашей, вызвал его среди ночи Бертгольд!

Да, не о пополнении своей коллекции думал сейчас и начальник отдела 1-Ц, а о своих далеко идущих планах, связанных с Гольдрингом. Через несколько дней должен прийти приказ о присвоении Генриху офицерского звания. Итак, он будет восстановлен в правах гражданина вермахта, в правах единственного и законного наследника Зигфрида фон Гольдринга. Без его, Бертгольда, помощи это дело не решилось бы так быстро и сравнительно легко. Козырь, главный козырь в его игре!

А если он в чем-нибудь ошибся? Загипнотизированный двумя миллионами марок, оттолкнулся от неправильной предпосылки и пришел к ошибочному выводу? Тогда крах, полный крах! Нет, этого не может быть, проверка проведена тщательно. А магнитофонная лента все зафиксировала. Жаль, что в деле Зигфрида фон Гольдринга не сохранилось дактилоскопических отпечатков пальцев Генриха. Ведь по правилам разведки отпечатки берут не только у самого разведчика, а и у членов его семьи, если она выезжает с ним вместе. Очевидно, кто-то прозевал или просто потерял их. Халатность, граничащая с преступлением! Бертгольд так и сообщил вчера в Берлин. Теперь, вместо неоспоримого документа, он должен удовлетвориться еще одной психологической атакой. Правда, у Генриха прекрасная память. Но юноша в конце концов не может помнить всего, что было с ним в детстве. Надо уверить его, что отпечатки пальцев сохраняются в архиве. Интересно, как он поведет себя? Этот ночной вызов, конечно, насторожит Генриха, и ему не так легко будет овладеть собой, если у него есть основания бояться дактилоскопических отпечатков…

– Ты, конечно, удивлен, что я вызвал тебя ночью? – спросил Бертгольд, неожиданно остановившись перед Генрихом.

– Не только удивлен, а и немного взволнован. Что случилось?

– О, ничего серьезного, обычная формальность. Не совсем приятная, но необходимая для окончательного оформления твоих документов.

– Мне так надоела двойственность моего положения, что я с радостью пойду навстречу самой большой неприятности.

– Понимаю твое самочувствие и твое нетерпение. А поэтому давай быстрее избавимся от хлопот… Ты имеешь представление о дактилоскопии? Может быть, даже помнишь, как перед отъездом из Германии…

– Вы хотите сказать, что перед отъездом у меня взяли дактилоскопические отпечатки? Погодите, я постараюсь вспомнить…

Генрих озабоченно потер лоб рукой.

– Нет, не помню!

– Выходит, что и твоя исключительная память иногда изменяет тебе?

– О, память ребенка фиксирует лишь то, что его заинтересовало. Возможно, эта процедура не привлекла моего внимания, и я считал ее просто игрой. Если, конечно, это произошло и кого-нибудь действительно могли интересовать отпечатки пальцев маленького мальчика.

– Это интересовало не кого-либо, а органы разведки. К счастью, отпечатки сохранились.

– Теперь, наконец, я понял, о какой формальности вы говорите.

Генрих брезгливо поморщился и с отвращением передернул плечами.

– Воспринимай это и сейчас как игру. Ибо эта формальность больше всего похожа на игру. И поверь, мне самому очень неприятно, очень обидно… Эту миссию я взял на себя, чтобы обойтись без лишних свидетелей.

– Боже, какое счастье, что судьба свела меня с вами, герр оберст!

Подойдя к столу, Бертгольд вынул из ящика металлическую пластинку, поблескивавшую свежей типографской краской, и маленький кусочек бумаги.

– А теперь, мальчик, подойди сюда и дай мне правую руку. Вытяни большой палец, прижми его к ладони. Вот так…

Ловким движением Бертгольд ребром поставил палец Генриха на пластинку, потом, легонько нажав, повернул его. Теперь с внутренней стороны изгиб большого пальца был ровно окрашен. Тогда Бертгольд прижал его к куску бумаги. На гладкой белой поверхности появился четкий рисунок.

Когда отпечатки были сняты со всех пальцев, оберст с облегчением вздохнул: Генрих выдержал испытание, и он, Вильгельм Бертгольд не ошибся!

Доволен остался и Генрих. На протяжении всей операции ни один из его длинных тонких пальцев даже не дрогнул.

– Разрешите идти? – спросил он оберста, который снова разворачивал карту.

– Да,– Бертгольд вздохнул.– А мне придется еще немало поработать, чтобы кулак, в который мы зажмем врага, действительно оказался железным, как пышно назвали эту операцию в штабе.

Даже не взглянув на карту, Генрих выразил сожаление, что оберст так перегружает себя, и, поклонившись, вышел.

Генрих быстро оделся, и когда в комнату вошел его денщик, был уже готов.

– Подавать завтрак, господин лейтенант?

– Только чашку кофе и бутерброд.

Денщик укоризненно покачал головой, но, встретив холодный взгляд Генриха, молча принялся приготовлять завтрак.

Худощавый, рыжий Эрвин Бреннер, присланный в распоряжение нового сотрудника Коккенмюллером, не понравился Генриху. Особенно неприятное впечатление производили его маленькие желтоватые, как у кошки, глаза, которые всегда, уклоняясь от прямого взгляда, шарили по комнате.

«Надо будет заменить его»,– подумал Генрих.

Наскоро проглотив кофе, Генрих пошел в штаб. Как офицер по особым поручениям, он состоял в личном распоряжении оберста и каждое утро должен был являться к своему шефу, чтобы получить то или иное задание. До сих пор Бертгольд не перегружал своего протеже работой его мелкие поручения можно было выполнять, не выходя из штаба. Но накануне перед вечеринкой оберст предупредил, что хочет дать Генриху задание более сложное и ответственное.

Бертгольд уже сидел у себя в кабинете, и Генрих сразу заметил, что шеф чем-то взволнован.

– Очень хорошо, что ты пришел! Я уже собирался посылать за тобой.

Генрих взглянул на часы.

– Сейчас ровно девять, господин оберст, так что я не опоздал ни на минуту. А вот вы начали сегодня свой день слишком рано.

– И, добавь, не совсем приятно! – хмуро буркнул оберст.

– Какие-нибудь неутешительные известия с фронта? – озабоченно спросил Генрих.

Бертгольд, не отвечая, прошелся по комнате, затем остановился против Генриха и внимательно заглянул ему в глаза.

– Скажи, тебе был известен план операции, которую мы назвали «Железный кулак»?

– Я слышал от вас самого, что такая операция должна была состояться, но считал, что я не вправе ею интересоваться, поскольку я еще не был официально зачислен в штаб и даже не стал еще офицером нашей армии… О, не квалифицируйте это, как отсутствие живой заинтересованности в делах нашего штаба. Просто я считаю, что в каждой работе есть известная грань, которую не следует переступать подчиненному. Без ощущения этой грани не может быть настоящей дисциплины, и я, как вы знаете, помогая отцу в разведывательной работе, с детства приучился к этому.

Оберст с облегчением вздохнул:

– Я так и знал!

– Но, ради бога, в чем дело? Неужели я стал причиной тех неприятностей, которые так взволновали вас сегодня?

– Только косвенно.– Оберст взял Генриха под локоть и прошелся с ним по кабинету.– Видишь ли, мой мальчик, есть люди и, к сожалению, среди офицеров моего штаба, которые в успехе другого всегда видят посягательство на свое собственное благосостояние, на свою карьеру, на свое положение в обществе, даже на свой успех у женщин. Таких людей постоянно грызет зависть, и когда они могут сделать ближнему какую-нибудь неприятность, они ее делают. Им кажется, что тогда им прибавится счастья, славы, денег.

– Все это так, но при чем здесь я?

– Неужели ты не понимаешь, что тебе завидуют? Хотят повредить!

– Теперь я уже абсолютно ничего не понимаю, герр оберст, кто мне завидует и кто мне может повредить? Я здесь всего несколько недель, никому ничего плохого не сделал и не имел намерений сделать, никого, кажется, пусть даже невольно, не обидел. И при чем здесь, наконец, операция «Железный кулак»? Герр оберст, я очень прошу объяснить мне все.

– Успокойся! Конечно, я тебе все объясню, и, поверь мне, вся эта история не стоит того, чтобы ты волновался, но сперва скажи мне: какие у тебя взаимоотношения с майором Шульцем!

– С майором Шульцем? – удивился Генрих.– Это такой высокий, тучный, со втянутыми внутрь губами?

– Портрет очень похож!

– Впервые я разговаривал с ним вчера, на вечеринке, причем весь разговор состоял из нескольких слов благодарности в ответ на его тост. До этого мы только здоровались при встрече. Так что ни о каких взаимоотношениях, хороших или плохих, не может быть и речи.

Оберст в задумчивости пощипал свои коротко подстриженные усы и, коснувшись руки Генриха, глазами попросил его следовать за ним. Подойдя к стене, Бертгольд отодвинул занавес, закрывавший большую военную карту стратегических действий.

– Дело в том,– сказал с ударением Бертгольд,– что вчера в четыре часа утра началась вот эта самая операция, которую штаб назвал «Железный кулак». Чтобы ты понял суть дела, объясню наглядно.– Бертгольд взял в руку указку.– Вот на этом участке наши две дивизии, поддерживаемые двумя танковыми бригадами, вчера начали наступление. Два моторизованных полка были расположены вот здесь как резерв наступающей ударной группы. Было условлено, что на участке к югу от нас дивизия соседней группы войск под командованием генерала Корндорфа на шесть часов раньше начнет наступление с целью отвлечь внимание и оттянуть силы противника. Тем более что силы эти, как нам стало известно, невелики, к тому же измотаны предыдущими боями. Наш участок фронта русские до сих пор считали второстепенным – в этой местности не хватает дорог, и вся она очень заболочена. Мы знали, что советское командование не рассчитывало на возможность нашего наступления именно здесь. Об этом свидетельствовали данные и оперативной и агентурной разведки. Названные дивизии и танковые бригады должны были внезапным ударом прорвать фронт советских войск в этом месте, окружить их и открыть путь на Калинин. Весь расчет нашего командования был построен на внезапности, неожиданности. Подготовка проводилась скрытно и быстро. О плане операции знали только несколько человек, в том числе и я. Карты с планом операции находились в штабе корпуса, у командира ударной группы и у меня.

Генрих с интересом следил за указкой.

– Вчера,– продолжал оберст,– наши части ударной группы за несколько часов до наступления сосредоточились в этом районе. Учти, что в этой лощине расположить две дивизии и танковые бригады было очень трудно. Скученность создалась невозможная, но наше командование пошло на это. И вдруг события обернулись совсем не так, как мы предполагали: за два часа до начала наступления русские открывают по этому участку неслыханной силы артиллерийский огонь, использовав даже реактивную артиллерию, которой у них до сих пор здесь не было. На протяжении каких-нибудь пятнадцати минут врагу удалось буквально разметать наши сосредоточенные для прорыва части, а когда артиллерийский огонь стих, русские бросили на этот участок несколько десятков самолетов штурмовой авиации. И авиация докончила дело. Не успели скрыться самолеты, как перед остатками наших разгромленных частей появились русские танки и мотопехота, которые буквально стерли с лица земли тех, что остались в живых после двух предыдущих ударов – артиллерии и авиации. К счастью, русские не воспользовались своей победой, а вернулись на прежние позиции. Дивизия Корндорфа также очутилась в чрезвычайно трудном положении, ибо русские, покончив с ударной группой, все свои резервы бросили на нее. Ее, вернее то, что от нее осталось, спас резерв главного командования.

Оберст отошел от карты и сел в кресло.

– Когда мы вчера пили за присвоение тебе офицерского звания, русские уже доканчивали дело. Ты, возможно, заметил, что несколько офицеров, в том числе и я, были вызваны прямо с вечеринки в штаб.

– Заметил, но думал, что вы просто вышли отдохнуть.

– О, если бы это было так!

– Я вполне разделяю, герр оберст, ваше сожаление. Но какое отношение имеет этот «Железный кулак» ко мне? – нетерпеливо спросил Генрих.

Оберст ответил не сразу. Он вынул платок, долго и тщательно вытирал им лицо, словно хотел продлить паузу, чтобы лучше обдумать свои слова.

– Видишь ли,– начал он осторожно,– русские не могли планировать свое наступление на этом участке, иначе их войска не вернулись бы на исходные позиции, а продвигались бы дальше. Само собою напрашивается вывод, что артиллерию, авиацию и мотопехоту они сосредоточили, узнав о наших планах. Очевидно, кроме тех трех карт, о которых я тебе говорил, существовала и четвертая… у советского командования.

– Итак,– резко прервал Генрих,– майор Шульц высказал подозрение, что эту четвертую карту передал русским я? Да?

Генрих с такой силой сжал руками спинку стула, что она затрещала.

– Помилуй бог, он лишь попытался намекнуть…

– Я убью его! – в ярости воскликнул Генрих.

Его лицо побледнело, губы сжались так, что их совсем не стало видно, глаза налились кровью, а рука порывисто легла на кобуру офицерского маузера. Не помня себя, он бросился к двери и, возможно, выбежал бы, если бы оберст силой не задержал его на пороге.

– Стой! – грозно крикнул Бертгольд.– Ты забываешь, что ты в армии!

Он силой вырвал из рук Генриха маузер, сам вложил его в кобуру и застегнул ее.

– Успокойся! Намек Шульца, говорю тебе, не произвел ни малейшего впечатления. Все восприняли его, как глупую выходку, и начальник штаба генерал-майор Даниель сделал ему замечание. О себе я уже не говорю. Шульц здесь же, на совещании, в присутствии всех вынужден был выкручиваться и просить у меня извинения.

Генрих опустился в кресло, подпер голову руками и угрюмо уставился в пол.

– Так-то лучше! Посиди немного и обо всем спокойно подумай,– уговаривал оберст.– Да что ты хочешь? В свои двадцать два года ты уже имеешь заслуги перед отечеством, лейтенант, владелец солидного капитала, тогда как Шульц не может даже приобрести себе приличного парадного мундира. Его жадность к деньгам всем известна. Как же ему не завидовать тебе, молодому и богатому человеку, перед которым открыта такая блестящая карьера! Не обращай на это внимания. Я рассказал тебе всю историю с единственной целью, чтобы ты знал: система сплетен и доносов у нас расцвела вовсю. Тебе завидуют и будут завидовать, где бы ты ни был и что бы ты ни делал.

– Но с этим Шульцем я поговорю! – угрожающе отозвался Генрих.

– Запрещаю как начальник и не советую как человек, который хочет заменить тебе отца. Ты можешь его игнорировать, но разговаривать об этом не следует. Сделай вид, что ты ничего не знаешь. Ты обещаешь?

– Но…

– Никаких «но». Дай мне слово офицера, что не подашь виду ни единым намеком.

Генрих промолчал.

– Даешь слово?

– Герр оберст…

– Я требую от тебя слова офицера. Повторяю: я не только друг твоего отца, но и твой начальник.

– Хорошо,– хмуро проговорил Генрих.– Даю слово офицера не заводить об этом разговора. Но оставляю за собой право при случае отблагодарить Шульца.

– Ну вот и договорились! А теперь, когда мы с тобой поняли друг друга, давай потолкуем о другом.

– Вы вчера упоминали о каком-то задании? – напомнил Генрих.

– Именно об этом я и хочу сейчас с тобой поговорить. Слушай внимательно, дело идет о новой операции, точнее о подготовке к ней. Она будет несколько меньшего масштаба, чем неудачный «Железный кулак», но у нее свои особенности и трудности, так как это связано с ликвидацией большого партизанского отряда.

– Только и всего! – в голосе Генриха прозвучало разочарование.

– Только и всего…– насмешливо повторил за ним оберст и вдруг вскипел: – Ты здесь недавно и еще не ощущаешь, с каким напряжением мы все ходим по этой богом проклятой земле. На фронте легче. Ты знаешь, что противник впереди. А здесь можно ждать его каждую минуту: проходя по улице, сидя в кабинете, лежа в постели…

– Не понимаю! – презрительно улыбнулся Генрих. – Неужели немецкая армия, армия, победоносно прошедшая по всей Европе, не в силах ликвидировать партизанские банды в тылу?

Бертгольд саркастически рассмеялся.

– Ты видел когда-нибудь пожар? – вдруг спросил он,

– Конечно, приходилось.

– Так вот, когда горит дом, даже не дом, а целый квартал, село – с пожаром бороться можно. Приезжают пожарные команды, окружают объект, локализуют огонь и пожар гасят. Но когда запылает степь, когда горит колоссальный массив леса – пожарным командам делать нечего. Такой пожар уже не погасить, пока он не сожжет все дотла! А партизанское движение – это пожар в степи… Нет, лучше сказать в сухом лесу. И здесь обычными мерами не обойдешься. Здесь необходимы меры экстраординарные, такие, как вот эта специально подготовленная операция, обдуманная до мельчайших деталей! А ты улыбаешься!

– Прошу простить и сделать скидку на мою неопытность…

– Чтобы ты осознал всю ответственность возложенного на тебя задания, я коротко обрисую тебе обстановку и сжато познакомлю с мерами, которые мы думаем принять. К юго-востоку от села Марьяновки базируется большой партизанский отряд русских. Поскольку это в тылу нашего корпуса, то ликвидировать этот отряд – наша прямая обязанность. И сейчас наиболее удобное для этого время – мы отводим для переформирования в район Марьяновки остатки сорок четвертой и двенадцатой дивизий, разгромленных во время неудачной операции «Железный кулак». Эти части нам разрешено использовать для ликвидации партизан, но их будет недостаточно. О численности партизанского отряда у нас очень противоречивые данные, но несомненно одно: отряд достаточно велик, хорошо, вооружен, поддерживает постоянную связь с советским командованием. Все это обязывает нас подготовить операцию как можно лучше. Теперь перейдем к твоему участию в этой подготовке. Я уже говорил, что мы не можем рассчитывать лишь на те части, которые отведем для переформирования. Их надо всеми возможными способами усилить. И сделать это мы предполагаем за счет полиции, расположенной в отдельных селах. Мобилизовав всех полицейских, мы сможем организовать два батальона, которые тоже бросим на ликвидацию партизанского отряда.

– Наконец я смогу увидеть собственными глазами хоть одного партизана!

– Смотри, чтобы партизаны не увидели тебя раньше, чем ты их! Помни, что стреляют они очень метко и дерутся до последнего. Впрочем, надеюсь, что все обойдется хорошо. В твоем распоряжении будет легковая машина и один бронетранспортер с пятнадцатью солдатами и двумя пулеметами.

Генрих пожал плечами, но возражать не решился.

– А теперь твое задание: тебе предстоит объехать места, где расположен весь этот сброд, именуемый полицией. Выявить его боеспособность. По приезде подашь мне об этом письменный рапорт, точно указав количество людей, вооружения и прочее. Сведения следует собрать самые точные, чтобы знать, с какими силами мы можем начать операцию, условно названную «Зеленой прогулкой». Понятно?

– Так точно!… Разрешите один вопрос, герр оберст?

– Прошу.

– Вы назвали полицию сбродом, следовательно, вы о ней не очень высокого мнения?

– Не высокого? Слабо сказано, мой мальчик!

– В таком случае зачем же ее вооружать, организовывать?

Бертгольд невесело улыбнулся.

– У нас недостаточно сил, чтобы держать во всех населенных пунктах свои гарнизоны. Это раз. Второе, и главное, состоит в том, что завербованные в полицию не могут не стать злейшими врагами партизан. Они вынуждены бороться с ними хотя бы для того, чтобы спасти себе жизнь. К сожалению, полиция рекрутируется по большей части из темных людишек и дезертиров русской армии. А дезертир прежде всего трус и трусом останется, какой бы мундир он ни надел.

– Когда я могу приступить к выполнению?

– Через час к отъезду все будет готово. Сегодня и завтра ты проведешь инспектирование, а послезавтра, в десять утра, подашь рапорт – «Зеленая прогулка» может быть назначена внезапно. Части будут подняты по тревоге. Кстати, следует проверить готовность полиции собраться по тревоге. Это особенно касается полицейских отрядов в районе села Подгорного, которым ты отдашь распоряжение блокировать лес на участке от Подгорного до Иванкова. Конечно, о предстоящей операции никто не должен не только знать, но даже догадываться. Ясно?

– Вполне. Разрешите идти?

– Иди и постарайся как следует отдохнуть… Постой-ка, чуть не забыл. Сегодня я получил письмо из дому, здесь есть строки, касающиеся тебя. Вот здесь.

Бертгольд отчеркнул в письме ногтем нужное место, подвернул верх листка и протянул его Генриху. Тот пробежал глазами отчеркнутые строки, поднял растроганный взгляд на оберста и снова, уже не торопясь, перечитал написанное.

– Я сейчас же, сию же минуту напишу фрау Эльзе! – воскликнул он взволнованно, возвращая письмо.– Теперь я считаю, что имею право это сделать.

– Что же, это делает честь твоему сердцу. Я как раз отправляю письмо и, если хочешь, припиши несколько строк. Можешь располагаться здесь, в моем кабинете.

Письмо Генриха, однако, не уложилось в несколько строк.

«Многоуважаемая фрау Бертгольд! – писал он.– Только что благодаря господину Бертгольду я пережил счастливейшие минуты: он дал мне прочитать то место в письме, где вы пишете обо мне. С безграничным волнением узнал я, многоуважаемая фрау Бертгольд, что вы хорошо меня помните еще с детства, и, зная, что я остался совершенно одиноким, выказали ко мне столь искреннее чувство, которое я не могу назвать иначе, как материнской любовью. Я счастлив, когда думаю, что у меня снова есть семья. Господин Бертгольд уже считает меня своим сыном, а я его отцом. Теперь же, с вашего разрешения, я буду считать, что у меня есть и мать. Могу ли я быть уверен, что у меня есть и сестра? Несмотря на то, что я был маленьким, когда в последний раз видел вас, ваша доброта и нежность, с которой вы тогда ко мне относились, живут и будут жить в моей памяти. Хотелось бы о многом написать вам, а еще больше увидеть вас. Я счастлив от самого предчувствия этой встречи. Я буду всячески стремиться к этому и воспользуюсь малейшей возможностью приблизить встречу. Но до встречи я позволяю себе надеяться получить от вас хоть маленькое письмо. Поцелуйте за меня Лору, я чуть не написал «малютку Лору», потому что такой она сохранилась в моей памяти. Если бы она оказала мне великую милость и написала, как брату, я стал бы еще счастливее. С вашего разрешения целую вас