Текст книги "Иной Сталин. Политические реформы в СССР в 1933-1937 гг."

Автор книги: Юрий Жуков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

«VII съезду Советов предстоит рассмотреть двоякого рода поправки и изменения конституции. Первое – это те изменения и поправки, которые в процессе нашей законодательной работы и на основе указанных выше социально-экономических изменений ЦИК Союза ССР уже приняты и действуют. Об этих формальных изменениях и дополнениях мне и поручено доложить VII съезду Советов»[13]

[Закрыть].

Но уже на следующий день со вторым докладом выступил Молотов. Как предусматривали и письмо Сталина, и резолюция ЦК, Вячеслав Михайлович обстоятельно проанализировал обе части выдвинутой проблемы, лишь поменяв их последовательность. Сначала дал оценку соотношения классовых сил в стране, которое, мол, и вынуждало изменить конституцию, а затем перешел к собственно изменениям, названным им предельно четко: «Демократизация советской избирательной Системы».

Именно во втором разделе нового доклада Молотов неожиданно даже для членов ЦК, утверждавших резолюцию, заговорил о непредусмотренном.

«Единственное ограничение, – отметил Вячеслав Михайлович, – советская конституция устанавливает для эксплуататорских элементов и для наиболее враждебных трудящимся прислужников старого строя (бывшие полицейские, жандармы, попы и т. п.)». Потом напомнил, что еще в 1931 г. ЦИК СССР установил порядок возвращения избирательных прав лишенным их, благодаря чему число таковых сократилось до немногим более 2 миллионов человек, или 2,5% от численности взрослого населения страны. А завершил он мысль более чем многозначительно: «В Советском Союзе открыта дорога к полноправной жизни для всех честных тружеников, и круг лишенцев все более сокращается. Мы идем к полной отмене всех ограничений в выборах в советы, введенных в свое время в качестве временных мер».

Затем Молотов обосновал изменение избирательной системы, заметив, что тайные выборы (которые отказался принять Енукидзе) прежде всего «ударят со всей силой по бюрократическим элементам и будут для них полезной встряской». Завершил же доклад словами, прямо повторявшими высказанное Сталиным год назад на партийном съезде о парламентаризме, который вполне может быть использован.

«Мы, – заявил Молотов, – получаем таким образом дальнейшее развитие советской системы в виде соединения непосредственно выбранных местных советов с непосредственными же выборами своего рода советских парламентов в республиках и общесоюзного советского парламента (выделено мной – Ю.Ж.)»[14]

[Закрыть].

Иностранные журналисты, аккредитованные в Москве, после второго доклада Молотова о предстоящем изменении конституции единодушно оценили сказанное как подлинную сенсацию, обещание крупнейшей для СССР политической реформы. Выделяли такие использованные Молотовым термины, как «общесоюзный парламент», «ответственность перед родиной», «советский патриотизм». Правда, в своих сообщениях подчеркивали и иное – сохранение, несмотря ни на что, однопартийной системы. И все же даже такой подход не менял общей положительной оценки происходившего. Так, корреспондент газеты «Нью-Йорк геральд трибюн» Барнес отмечал:

«По-видимому, компартия считает, что задача ликвидации антисоветских и оппозиционных элементов выполнена в такой степени, что введение закрытого голосования не может представлять опасности для режима»[15]

[Закрыть].

Единогласно, как и пленум, VII съезд Советов СССР без каких-либо замечаний или поправок, вообще без обсуждения принял постановление, сформулированное Сталиным в полемике с Енукидзе еще 25 января, – о внесении в конституцию обнародованных изменений, об избрании комиссии для подготовки исправленного текста основного закона, о необходимости «ближайшие очередные выборы органов советской власти в Союзе ССР провести на основе новой избирательной системы»[16]

[Закрыть].

Предусмотренную постановлением конституционную комиссию сформировали сразу, 7 февраля, при открытии первой сессии ЦИК Союза ССР седьмого созыва. Включили в нее 31 члена ЦИК, представлявших три группы широкого руководства, в том числе сопредседателей ЦИК СССР, а также секретаря ЦИК СССР А.С. Енукидзе, председателей союзного и республиканских совнаркомов, наркомов, прокурора СССР и его заместителя, редакторов газет «Правда» и «Известия». В комиссию вошли также И.В. Сталин и А.А. Жданов.

Единственным, чье присутствие в конституционной комиссии поначалу выглядело по меньшей мере странным и ничем не обоснованным, оказался И.С. Уншлихт, начальник Главного управления гражданского воздушного флота. Но очень скоро все проленилось. 3 марта Енукидзе освободили от обязанностей секретаря ЦИК СССР, на вакантную должность назначили Акулова и в помощь ему еще и Уншлихта, утвержденного в тот же день секретарем Союзного совета ЦИК СССР[17]

[Закрыть], впоследствии часто исполнявшего обязанности секретаря ЦИК СССР.

Послушание, продемонстрированное сначала участниками пленума, а вслед за тем и делегатами съезда Советов, в подавляющем большинстве коммунистами, отстаивавшими в революцию и гражданскую войну прямо противоположные фундаментальные положения – закрепленные Конституцией РСФСР, перенесенные в Конституцию СССР, вошедшие как незыблемые принципы в программу Коминтерна, принятую 1 сентября 1928 г., можно объяснить только одним. Тем, что далеко не случайно, 18 января, во время работы съезда, газеты опубликовали две важные информации: «О приговоре военной коллегии Верховного суда по делу Зиновьева Г.Е., Евдокимова Г.Е., Гертик A.M. и других; а также «В народном комиссариате внутренних дел СССР», известившей об осуждении 78 видных сторонников Зиновьева. Они наглядно и убедительно продемонстрировали, что может ожидать несогласных с новым курсом Сталина.

Тем и завершились события, начавшиеся с выстрела Николаева в Смольном. Своим жестоким итогом показали, что Сталин воспользовался в своих политических интересах первым же случайно представившимся предлогом – убийством Кирова – совсем не для того, чтобы расправиться с рудиментарной оппозицией. Он прибег к крайним мерам, не применявшимся прежде к столь высоким по положению членам партии, только для того, чтобы заставить членов ЦК поддержать его новый курс. Отказаться от старой избирательной системы, а заодно и кардинально изменить конституцию…

Убийство С.М. Кирова, а также скоропостижная смерть В.В. Куйбышева, последовавшая 25 января 1935 г.; привели к вполне предсказуемым последствиям: пополнению состава ПБ, в котором должно быть десять человек. На первофевральском пленуме на вакантные места в ПБ были избраны А.И. Микоян и В.Я. Чубарь, причем выбор на них пал отнюдь не из-за их стажа кандидатами в члены ПБ. Такое же положение занимал с того же 1926 г. и Г.И. Петровский, а Я.Э. Рудзутак не только являлся кандидатом в члены ПБ с 1923 г., но и входил в ПБ в 1926-1932 гг. Скорее всего, причиной избрания именно Микояна и Чубаря послужила не их партийная, а чисто государственная деятельность, особенно в последнее полугодие, при подготовке и проведении отмены карточной системы. В свою очередь, их места кандидатов в члены ПБ заняли А.А. Жданов, что должно было произойти непременно в соответствии с его положением в узком руководстве, и Р.И. Эйхе, первый секретарь Западно-Сибирского крайкома. Судя по всему, они должны были всего лишь уравновесить в высшем партийном органе украинскую группу – СВ. Косиора, Г.И. Петровского и П.П. Постышева. Ведь для Жданова постоянным местом работы становился Ленинград, а для Эйхе оставался Новосибирск.

Более значимыми оказались другие кадровые решения, и прежде всего направление Жданова в Ленинград первым секретарем обкома, что при сложившихся после убийства Кирова обстоятельствах вынуждало его чуть ли не полностью отрешиться от тех обязанностей, которые ранее были возложены на него как на секретаря ЦК. Отъезд Жданова из Москвы привел к неожиданному скоропалительному возвышению Н.И. Ежова, решением ПБ от 27 февраля введенного в секретариат ЦК. Но только этим функции Ежова не ограничились. Его заодно утвердили и председателем КПК вместо Кагановича. Еще одним секретарем в тот же день стал А.А. Андреев, сдавший свои дела наркома путей сообщения все тому же Л.М. Кагановичу. Последнего на основном его партийном посту несколько разгрузили: оставили за ним должность первого секретаря Московского горкома, а руководителем московской областной партийной организации утвердили Н.С. Хрущева[18]

[Закрыть].

Эти оказавшиеся ключевыми кадровые перестановки, в свою очередь, привели к очередному перераспределению обязанностей между секретарями ЦК, проведенному решением ПБ от 9 марта. На Андреева возложили ведение заседаний Оргбюро, но подготовку повестки дня разделили между ним и Ежовым, что еще накануне являлось функцией одного человека, Кагановича. Кроме того, Андреева утвердили заведующим промотделом ЦК (вместо Ежова) и поручили «наблюдение за работой» транспортного отдела, поставив его до некоторой степени над Кагановичем как наркомом путей сообщения. Ежову, в дополнение к уже имевшимся у него двум должностям, добавили третью, утвердив заведующим ОРПО вместо Д.А. Булатова, внезапно пониженного, но без предъявления каких-либо претензий по работе, до поста первого секретаря Омского обкома[19]

[Закрыть].

Так была произведена расстановка сил в узком руководстве. Произошло не только внезапное возвышение Андреева и Ежова, почти состоявшееся их вхождение в узкое руководство, но и столь же резкое понижение роли Кагановича и Жданова. Подчеркнул новое, весьма ослабленное положение Кагановича немотивированный перевод его креатуры, заведующего транспортным отделом Н.Н. Зимина, начальником политуправления НКПС[20]

[Закрыть]. О том же, но уже по отношению к Жданову, свидетельствовала передача курирования четырех отделов ЦК – сельскохозяйственного, планово-финансово-торгового, политико-административного и руководящих партийных органов лично Сталину[21]

[Закрыть].

Непосредственным результатом перераспределения обязанностей между секретарями ЦК явилось очередное расслоение высшей власти. Теперь уже само узкое руководство оказалось как бы двухуровневым. На первом остались только трое – Сталин, Молотов и Ворошилов. На втором – только что введен ный в его состав Андреев, а также Каганович, Орджоникидзе и Жданов, которые по различным причинам перестали принимать участие в выработке важнейших решений, но сохранили формальное право одобрять либо отклонять их. Но если для Андреева, Кагановича, Орджоникидзе новое положение оказалось, скорее всего, следствием их конкретного вклада в подготовку реформирования политической системы страны, то для Жданова – лишь вынужденным, временным, связанным только с необходимостью именно в данный момент работать вне столицы, отдавая все силы «искоренению» подлинных или мнимых остатков былой зиновьевской оппозиции. Подтверждает такое предположение решение ПБ, принятое 20 апреля и обязывавшее «Жданова из трех десятидневок месяца одну десятидневку проводить в Москве для работы в секретариате ЦК»[22]

[Закрыть]. Видимо, Сталин очень нуждался в его помощи и поддержке.

Еще одним следствием перераспределения оказалась и значительная перегруппировка сил внутри второго эшелона власти, где его прежняя основа, заведующие отделами ЦК как таковые, утратила в целом старые позиции. Сразу же выделились те, кто в своей повседневной деятельности начал «выходить» непосредственно на Сталина, подчиняться только ему, – Стецкий, Яковлев, Бауман и Ежов. Новое иерархическое положение в аппарате ЦК резко подняло их статус. Но особенно заметно преобразилась роль Ежова, который теперь стал заниматься кадровыми делами. Более того, он соединил в своих руках контроль при назначении первых секретарей ЦК нацкомпартий, крайкомов и обкомов с функциями «великого инквизитора» – председателя КПК. Однако первая же попытка Ежова даже не подчинить, нет, просто использовать ГУГБ НКВД и его архивы для проверки биографий членов партии была резко пресечена. Несмотря на предварительное условное согласие со стороны Я.С. Агранова помочь в этом КПК, последовало решительное и категорическое возражение Сталина[23]

[Закрыть].

Пополнил в те дни эту третью по уровню властную группу, включавшую теперь Ежова, Стецкого, Яковлева и Баумана, а также наркома иностранных дел Литвинова, только один человек – А.Я. Вышинский, сменивший 3 марта на посту прокурора СССР И.А. Акулова, утвержденного вместо Енукидзе секретарем ЦИК СССР[24]

[Закрыть]. Перемены, хотя и незначительные, затронули и широкое руководство[25]

[Закрыть]. Но кадровые перемещения, существенно изменившие расстановку сил на вершине власти, пока еще не начали оказывать влияние на внутреннюю политику, что оставалось делом весьма близкого будущего. Наипервейшими и наиважнейшими для узкого руководства оставались внешнеполитические вопросы: как можно скорее превратить хотя и официальные, но всего лишь договоренности с Францией и Чехословакией в реальные, подкрепленные подписанием и ратификацией договоры о создании Восточного пакта; сделать все возможное для присоединения к нему не только Румынии, стран Прибалтики, но и Великобритании, а если удастся, то и Польши. Словом, все то, что внезапно оказалось проблематичным из-за попыток Пьера Лаваля найти иное решение, которое позволило бы Парижу укрепить отношения с Москвой и Лондоном, не испортив их окончательно с Берлином и Римом[26]

[Закрыть].

Политика уступок разрешила наконец неопределенную для Москвы ситуацию. Восприняв позицию Лондона и Парижа как явную, нескрываемую слабость, Гитлер продолжил свою реваншистскую, антиверсальскую политику. 13 января он провел в Саарской области, находившейся под управлением Лиги наций, плебисцит, позволивший восстановить полный контроль Берлина над этим богатым углем районом. 13 марта Гитлер объявил, что Германия считает себя свободной от обязательств, запрещавших ей иметь военную авиацию, а три дня спустя подписал закон о введении всеобщей воинской повинности и воссоздании германской армии (вермахта) в составе 12 корпусов и 36 дивизий. Тем самым он бросил открытый вызов и Лиге наций, и Франции с Великобританией.

Обеспокоенный столь вопиющим нарушением Версальского договора, коалиционный кабинет Макдональдс направил в Берлин министра иностранных дел Джона Саймона, а вслед за тем – лорда-хранителя печати Антони Идена в Москву, Варшаву и Прагу. В столице СССР Идеи имел две беседы, 28 и 29 марта, с Литвиновым, в ходе которых отметил: «Для британского правительства ясно, что без такого (Восточного – Ю.Ж.) пакта не может быть обеспечена безопасность на востоке Европы, а стало быть, и общеевропейское умиротворение». Однако на прямой вопрос Литвинова, как отнеслось бы британское правительство к заключению Восточного пакта взаимопомощи без Германии, ответил, что он несколько затрудняется дать вполне определенный и официальный ответ. Данный вопрос еще не обсуждался британским правительством, это будет сделано после его возвращения в Лондон[27]

[Закрыть]. 29 марта Идена приняли Сталин и Молотов, и вновь речь шла практически о позиции Великобритании в отношении Восточного пакта[28]

[Закрыть].

Единственным итогом московских переговоров стало совместное коммюнике, в котором указывалось на заинтересованность обеих стран в укреплении европейской коллективной безопасности, на отсутствие противоречия интересов между обеими странами по всем основным проблемам международной политики и на взаимопонимание того, что «целостность и преуспеяние каждой из них соответствуют интересам другой»[29]

[Закрыть]. После возвращения в Лондон Иден, однако, так и не смог переубедить других членов кабинета, не желавших, чтобы Великобритания участвовала в каких-либо европейских блоках. Но все же московские переговоры серьезнейшим образом повлияли на точку зрения Парижа.

12 апреля советские газеты опубликовали сообщение ТАСС о достижении между Францией и СССР соглашения по вопросу о конвенции безопасности. Две недели спустя, 2 мая, в Париже В.П. Потемкин и П. Лаваль подписали столь долгожданный для Кремля советско-французский договор о взаимопомощи. В нем было зафиксировано то, чего столь настойчиво добивалось более года узкое руководство:

«Статья 2. В случае, если… СССР или Франция явились бы, несмотря на искренние мирные намерения обеих стран, предметом невызванного нападения со стороны какого-либо европейского государства, Франция и взаимно СССР окажут друг другу немедленно помощь и поддержку»[30]

[Закрыть].

Под «каким-либо европейским государством» здесь, несомненно, подразумевалась нацистская Германия. А 16 мая аналогичный как по смыслу, так и по содержанию договор подписали в Праге С.С. Александровский, полпред СССР в Чехословакии, и Э. Бенеш, чехословацкий министр иностранных дел[31]

[Закрыть].

Только теперь узкое руководство смогло позволить себе заняться и другими проблемами, первой из которых стало окончательное решение судьбы А.С. Енукидзе, демонстративно отвергшего новый курс Сталина, но тем не менее так и не подавшего в отставку со своего чрезвычайно ответственного поста.

Глава шестая

«Дело Енукидзе», оно же «Кремлевское дело» или – как его стали называть в НКВД и ЦК – дело «Клубок», началось в январе 1935 г. с уведомления Сталина одним из его ближайших родственников о существовании заговора во главе с Енукидзе и комендантом Московского Кремля Р.А. Петерсоном с целью устранения узкого руководства. Но следствие сразу же пошло по иному пути – изучения доносов на трех уборщиц кремлевских зданий, ведших «клеветнические» разговоры.

A.M. Константинова, 23 года, незадолго до того перебравшаяся из Подмосковья в столицу: «Товарищ Сталин хорошо ест, а работает мало. За него люди работают, потому он такой и толстый. Имеет себе всякую прислугу и всякие удовольствия». А.Е. Авдеева, 22 года, из подмосковной деревни: «Сталин убил свою жену. Он не русский, а армянин, очень злой и ни на кого не смотрит хорошим взглядом. А за ним-то все ухаживают. Один двери открывает, другой воды подает». Б Я. Катынская, 22 года: «Вот товарищ Сталин получает денег много, а нас обманывает, говорит, что он получает двести рублей. Он сам себе хозяин, что хочет, то и делает. Может, он получает несколько тысяч, да разве узнаешь об этом?».

По данным секретно-политического отдела (СПО) НКВД, эти разговоры велись незадолго до 7 ноября 1934 г. И практически сразу нашлись «доброхоты», уведомившие о них кремлевское начальство. Осведомленными оказались и А.С. Енукидзе, и Р.А. Петерсон, не придавшие случившемуся никакого значения. Енукидзе не дал «делу» ход, так как не доверял доносам, полагая, что, скорее всего, тут оговор. Петер-сон просто не обращал внимания на разговоры, тем более уборщиц, за чаепитием.

НКВД не захотел пройти мимо того, что квалифицировалось уголовным кодексом как государственное, контрреволюционное преступление по статье 58[1]

[Закрыть]: «Пропаганда или агитация, содержащая призыв к свержению, подрыву или ослаблению советской власти», влекущие «лишение свободы на срок не ниже шести месяцев». 20 января начальники СПО Г.А. Молчанов и оперативного отдела К.В. Паукер лично провели первые допросы несчастных уборщиц, хотя вполне могли доверить следствие кому-либо из руководителей отделений или заместителей, поскольку у них самих и без того хватало дел, более важных, действительно ответственных. Предстояло подготовить два последних процесса, напрямую связанных с убийством Кирова: руководства ленинградского областного управления НКВД во главе с Медведем; жены Николаева, М. Драуле, ее сестры с мужем. Необходимо было организовать процесс по откровенно надуманному делу А.Г. Шляпникова, СП. Медведева и других бывших лидеров давно забытой «рабочей оппозиции». Кроме того, у СПО впереди была и весьма трудоемкая работа – выявление сторонников Зиновьева, обреченных на высылку из Ленинграда, составление списка «социально чуждых» людей, которым отныне не дозволялось проживать в старой столице.

Словом, забот было предостаточно, однако Молчанов и Паукер лично занялись явно третьестепенным делом – «антисоветской» болтовней каких-то уборщиц. Ведь тут не могло быть ничего, кроме проявления характерных для определенной социальной среды настроений, отражавших представления малограмотных, не имевших никакой профессии жителей деревни, напрямую затронутых коллективизацией. Тех, кто не захотел работать в колхозах, ушел на заработки в Москву, где и столкнулся с новыми трудностями с карточной системой, с острейшим жилищным кризисом. Вместе с тем они либо увидели сами, либо услышали от других о том, как живут власть предержащие, ощутили контрасты, особенно разительные в Кремле.

Поначалу Молчанов и Паукер, а затем Молчанов, заместитель начальника СПО Г.С. Люшков, начальник 2-го отделения СПО М.А. Каган (пожалуй, ключевая фигура следствия по «Кремлевскому делу») и его заместитель С.М. Сидоров вроде бы преследовали лишь одну цель – установить «источник клеветнических слухов». Однако 11 дней допросов, которые проводили настоящие асы своего дела, привели к ничтожным, по существу, результатам. К выяснению только того, что за чаепитием речь шла о том, что Сталин «свою жену застрелил», «в нашей стране рабочие голодают». Да к расширению списка неблагонадежных уборщиц, что, правда, можно было сделать и более простым способом. Были выделены основные «клеветники» – Авдеева, Жалыбина, Мишакова, Орлова. И еще появилась новая обвиняемая, телефонистка коммутатора Кремля М.Д. Кочетова.

Если бы руководство СПО ограничилось лишь допросами уборщиц, то никакого «Кремлевского дела» не возникло бы. Но оно все же появилось после ареста 27 января Б.Н. Розенфельда, племянника Каменева, работавшего вне Кремля – инженером московской ТЭЦ, а четырьмя днями позже еще и А.И. Синелобова, порученца коменданта Кремля. Их «взяли», хотя никаких видимых оснований для того не было. Ни одна из допрошенных уборщиц не назвала их фамилии, ибо они не только не могли знать их, но просто не подозревали об их существовании.

Розенфельд и Синелобов, судя по доступным сегодня документам, были обречены, загодя предназначены в жертву. Ведь их аресты ничем формально не мотивировались: ни чьими-либо показаниями, ни хотя бы доносами. И потому можно с. большой долей вероятности утверждать, что НКВД действовал по некоему заранее подготовленному плану. Его сотрудники давно уже и тщательно вычислили, кого необходимо арестовать для создания «дела», для быстрого выведения следствия на Комендатуру Кремля (КК) и правительственную библиотеку. Словом, на «Кремль». И как заодно связать искомую «контрреволюционную организацию» с одним из бывших лидеров бывшей внутрипартийной оппозиции – с Каменевым.

Действительно, допросы Розенфельда позволили сразу же получить нужные показания на его отца, Н.Б. Розенфельда, иллюстратора по договору издательства «Academia», которое возглавлял по совместительству брат последнего, Л.Б. Каменев, и на мать, Н.А. Розенфельд (урожденную княжну Бебутову!), длительное время работавшую в правительственной библиотеке Кремля. Через последнюю – на ее коллег, на тех, кто в конце концов и дал решающие показания, – на Е.К. Муханову и ЕЛО. Раевскую (еще одну урожденную княжну, Урусову).

Чистосердечный же рассказ Синелобова о том, с кем он дружил, чаще всего общался, о чем беседовал, послужил основанием для новых арестов – помощника коменданта Кремля В.Г. Дорошина, начальника спецохраны и помощника Петерсона И.Е. Павлова, коменданта Большого кремлевского дворца И.П. Лукьянова, начальника административно-хозяйственного управления КК П.Ф. Полякова и его сестры, К.И. Синелобовой, служившей опять же в правительственной библиотеке.

Только теперь руководство СПО смогло говорить и о «Кремлевском деле», и о трех составляющих его группах – уборщиц, библиотекарей, комсостава КК, да еще и связать «дело», хоть пока и косвенно, с Каменевым. Правда, поначалу подследственных удалось уличить только в «антисоветских разговорах», в «распространении клеветнических слухов». Сами же «клевета», «слухи» подразумевали наказуемые по тем временам разговоры на запретные темы, в частности, о «неестественной» смерти Н.С. Аллилуевой – ее Сталин «застрелил» (Авдеева), она была «отравлена или покончила жизнь самоубийством» (Синелобов), «покончила жизнь самоубийством > (Раевская). В первых числах февраля удалось установить и один из источников слухов. Дорошин признал: «Петерсон собрал группу товарищей и заявил, что Аллилуева умерла неестественной смертью».

Другой темой досужих разговоров, но только среди сотрудников правительственной библиотеки и комсостава КК, стало более свежее событие – убийство Кирова. Как было установлено признаниями допрашиваемых, бытовавшая в их среде версия резко отличалась от официальной. Раевская: «Убийство Кирова совершено на личной почве». Н.А. Розенфельд: «Киров убит на романической почве». Примечательно то, что обсуждение убийства Кирова приводило и к другой теме: мол, Сталин обвинил в этом преступлении Зиновьева и Каменева из-за политического соперничества, что «Ленин ценил Зиновьева и Каменева как своих ближайших соратников» (Дорошин).

Третьей темой явилось обсуждение того, что следователи называли «Завещанием Ленина», комментирование этой широко распространенной в среде комсостава КК работы Владимира Ильича в «троцкистском духе», то есть акцентируя критику Сталина. Кроме того, но лишь однажды, прозвучала и четвертая, столь же крамольная, по мнению СПО, тема – о необходимости переработки, изменения конституции. Павлов показал, что помощник коменданта Кремля по политической части Кононович в беседе с Дорошиным «заявил, что это решение является следствием нажима буржуазных государств на Советский Союз».

И все же то, что следователям удалось установить за 17 дней допросов, никак не выходило за рам ки «распространения клеветнических слухов», «клеветы на руководство ВКП(б)». Только поэтому в протоколах первоначальное обвинение большинства арестованных в «систематическом распространении провокационных слухов» настойчиво и вполне преднамеренно подменялось иным, более выгодным НКВД – «контрреволюционными взглядами». Ну а такие «взгляды» тут же чисто софистически превращались в «контрреволюционные действия», а участники обсуждений «Завещания Ленина» в троцкистском духе» – в «троцкистскую группу».

Вот наиболее типичный пример подобного свободного истолкования показаний:

Вопрос: Признаете ли вы, что Дорошин вел с вами систематические беседы и передавал вам клевету в отношении руководства партии?

Ответ: Признаю приведенные мною факты, в числе которых был случай троцкистской клеветы Дорошина на руководство ВКП(б).

Вопрос: Почему вы не сообщили парторганизации и своему начальству о контрреволюционных действиях Дорошина?

Ответ: Признаю в этом свою вину.

Вопрос: Вы разделяли контрреволюционные взгляды Дорошина?

Ответ: Нет, я контрреволюционных взглядов Дорошина не разделял.

Вопрос: Чем же вы можете объяснить, что вы скрыли от партии известные вам контрреволюционные действия Дорошина и проявили себя в этом вопросе как двурушник и предатель?

Ответ: Я признаю себя виновным в том, что я не сообщил партии известные мне контрреволюционные действия (выделено мной – Ю.Ж.) Дорошина. В двурушничестве и предательстве виновным себя не признаю.

Вопрос: Ваши ответы говорят о вашей неискренности. Вы скрываете от следствия, что разделяли контрреволюционные взгляды Дорошина.

Ответ: Нет, я взглядов Дорошина не разделял.

Все арестованные из числа комсостава КК искренне полагали, что разговоры – это всего лишь разговоры, что ни к чему они привести не могут. И тем загоняли следствие в тупик. Так, тот же Дорошин признал, не ведая в том большой вины, что обсуждал «Завещание Ленина», говоря при этом с Лукьяновым, Павловым, Поляковым, Синелобовым «о роли Зиновьева прежде и теперь». Но, признав сам по себе факт подобных бесед, под давлением следствия вынужден был согласиться и с тем, что люди, высказывавшиеся в таком «троцкистском» духе, являются «троцкистами» и составляют «троцкистскую группу». Но на том готовность Дорошина идти на поводу у следствия иссякла. Со своей стороны и следователь пока еще ничего не мог предложить Дорошину для хотя бы косвенного подтверждения своей версии:

Вопрос: Какую цель вы преследовали, участвуя в названной вами группе троцкистов?

Ответ: Ответить на этот вопрос затрудняюсь.

Вопрос: Какую цель вы преследовали, распространяя клевету на руководство ВКП(б)?

Ответ: Специальной цели не преследовал.

Весьма возможно, что начавшееся с пустяка «дело» так бы ничем и не закончилось. Вернее, завершилось бы осуждением на небольшие, «не ниже шести месяцев», сроки заключения десятка-другого сознавшихся «клеветников». Закончилось бы именно так, если бы не одно неосторожное, оказавшееся роковым высказывание все того же Дорошина, которое повлекло за собой изменение направленности следствия: появление, а затем и закрепление обвинения всех, кого привлекли по «Кремлевскому делу», в подготовке террористического акта – убийства Сталина.

7 февраля, отвечая на откровенно наводящий вопрос следователей Молчанова и Кагана, Дорошин обмолвился:

«Секретные данные расшифровывались… Я знал список 17-ти (члены политбюро партии, руководящие партийно-советские работники – Ю.Ж.) в связи с занимаемой должностью, но неправильная система в использовании этого списка привела к тому, что из секретного он превратился в несекретный. По моим подсчетам, этот список расшифрован перед 8 ротами красноармейцев-курсантов кремлевского гарнизона».

На следующий день Молчанов и Каган вновь потребовали от Дорошина рассказать, но более подробно, о том, что тот назвал рассекречиванием.

«Список 17-ти, – объяснял Дорошин, – включает в себя всех членов политбюро, кандидатов и отдельных руководителей партийно-советского аппарата… Этот список ведется дежурным по управлению комендатуры Кремля и дежурным помощником коменданта Кремля. Представляет из себя зашифрованную таблицу под номерами, означающими, фамилии… По зашифрованному цифрами списку мы (я имею в виду помощников коменданта Кремля и дежурного по управлению Кремля) отмечаем въезд в Кремль указанных в списке лиц, выезд их из Кремля и место пребывания путем сообщений в дежурную комендатуру по телефону от охраны с постов. Также по этим спискам получает извещение от постов охраны дежурный по управлению Кремля… Список введен по приказанию заместителя коменданта Королева. Хранится он на столе у дежурного по управлению и дежурного коменданта и после суточного дежурства докладывается Королеву».

Только это, относящееся к его повседневным обязанностям, и было сказано за два дня допросов Дорошиным. Больше ничего.

Разумеется, такое признание, даже если его можно было назвать признанием, иными словами – констатацией собственной вины, а не просто рассказом о подробностях своей службы, следовало оценивать лишь как преступную халатность, не больше. Ведь, в сущности, курсанты расшифровали пресловутый «список 17-ти» из-за несовершенства самой системы охраны. Отождествление номера в списке с конкретным лицом из узкого руководства обязательно было бы сделано, и отнюдь не специально, каждым курсантом, простоявшим на посту месяц-другой. Но можно было – а допрашивавшие Дорошина следователи Молчанов и Каган так и поступили – признать «расшифровку» разглашением государственной тайны. И из этой оценки сделать соответствующий вывод, весьма желательный для СПО, о сознательности, преднамеренности такого поступка. Мало того, дальнейшее формально логичное развитие подобного предположения заводило весьма далеко – к признанию факта «расшифровки» косвенной уликой существования некоего «заговора», направленного против партийно-советского руководства.