Текст книги "Иной Сталин. Политические реформы в СССР в 1933-1937 гг."

В ответ компартия 11 февраля призвала страну ко всеобщей забастовке, а рабочих – к оружию. Вице-канцлер поспешил использовать это воззвание как неоспоримое подтверждение существования «марксистско-большевистского заговора» и ввел осадное положение, рабочие же, и щуцбундовцы, и коммунисты, начали возводить баррикады на улицах Линца и Вены, Брука и Граца. Однако их силы оказались слишком слабыми, чтобы оказать сопротивление армии, полиции, жандармерии и даже отрядам Хеймвера (Союза защиты родины) – военизированной христианско-социальной организации. Бои, унесшие жизни тысячи двухсот человек, продолжались всего четыре дня и закончились поражением повстанцев. Около одиннадцати тысяч их было арестовано, некоторые руководители боевых дружин казнены.

Казалось, прямой долг большевиков требовал от ЦК ВКП(б), исполкома Коминтерна незамедлительно выступить в поддержку братьев по классу, первыми в Европе после 1923 г. сделавших попытку начать пролетарскую революцию. Однако никаких обращений, заявлений, воззваний, даже просто слов моральной поддержки так и не появилось. В СССР все ограничилось публикацией никак не отражавших позицию советского руководства телеграмм ТАСС о развитии событий в Австрии с обязательной ссылкой на телеграфные агентства Чехословакии, Швейцарии, даже Германии. Правда, появлялись они на первых полосах газет, да еще под подчеркнуто антифашистскими по смыслу шапками: «Бои между рабочими и фашистами в Австрии», «Вооруженная борьба австрийских рабочих против фашизма», «Рабочие Австрии героически продолжают вооруженную борьбу против фашизма», «Рабочие кварталы Вены в огне и крови»[1]

[Закрыть]. Центральный орган ЦК ВКП(б) «Правда» сопроводил информацию двумя комментариями Карла Радека. В первом, «Венский набат», в номере от 15 февраля, когда бои уже затихли, он оптимистически утверждал: «Пролетариат переходит в контрнаступление. Австрийское восстание, чем бы оно ни кончилось, является авангардным боем…» Во втором же, увидевшем свет гораздо позднее, 26 февраля, – «Бои за австрийский плацдарм», Радек уже забыл о проблемах мировой революции и разбирал политическую ситуацию, складывавшуюся в Центральной Европе. Ну а в «Известиях», помимо информации, дали серию репортажей Ильи Эренбурга «Гражданская война в Австрии». Правда, лишь месяц спустя, в первой половине марта[2]

[Закрыть].

Общим для всех материалов, опубликованных советской прессой в связи с боями в австрийских городах, стало преднамеренное акцентирование внимания читателей на том, что выступление рабочих организовал Шуцбунд, а поражение было вызвано предательством вождей социал-демократии. Участие и роль коммунистов в боях сознательно замалчивались.

Столь осторожно пройдя между Сциллой и Харибдой большой политики, узкое руководство смогло вернуться к решению самой важной для себя задачи – подготовки партии и страны к радикальной смене курса. Для этого оно попыталось весьма своеобразно укрепить все еще весьма непрочное единство в ВКП(б), консолидировав наиболее активных членов ее, продолжавших мыслить в рамках идейных взглядов былых фракций и оппозиционных групп. Постаралось сделать безусловными союзниками тех, кто в глубине души оставался сторонником давних лидеров: Троцкого, Зиновьева, Бухарина, «безвожденцев» – левых, но отказавшихся слепо следовать за одним из двух былых вождей. Выразились же действия по единению в традиционных, вполне приемлемых для обеих сторон кадровых решениях, назначениях подвергшихся ранее опале людей на посты, которые если и не возвращали во власть – вроде бы лишь пока, то безусловно приближали к ней.

Начались такие назначения в самом конце 1933 г., дабы наиболее склонные к конформизму видные оппозиционеры – левые Г.Е. Зиновьев, Л.Б. Каменев, Е.А. Преображенский, К.Б. Радек; правые Н.И. Бухарин, А.И. Рыков, М.П. Томский – смогли выступить с покаянно-панегирическими речами на XVII съезде партии, признав окончательную правоту Сталина и верность предложенного им генерального курса[3]

[Закрыть].

Поздней осенью 1933 г. возвратили в Москву из второй ссылки Зиновьева и Каменева. В декабре их восстановили в партии и одновременно предоставили ответственную работу. Зиновьева утвердили членом редколлегии теоретического органа партии журнала «Большевик», а Каменева – директором книжного издательства «Academia» и по совместительству директором Института мировой литературы и только что созданного Литературного института[4]

[Закрыть].

Еще раньше, в середине 1932 г., подыскали вполне приемлемую должность и для одного из самых активных сторонников Троцкого, Радека, который после восстановления в рядах ВКП(б) в 1930 г. прозябал в редакции газеты «Известия». Его назначили заведующим созданного специально под него Бюро международной информации (БМИ) в структуре Культпропа. А 19 мая 1934 г., отнюдь не по забывчивости, ПБ вторично приняло решение о БМИ, повысив его статус – теперь БМИ действовало при ЦК[5]

[Закрыть].

Столь же радикально узкое руководство изменило и судьбу Бухарина, вынужденного с конца 1929 г. довольствоваться чуждой его знаниям и интересам работой в ВСНХ-НКТП. По предложению Сталина решением ПБ от 20 февраля 1934 г. его назначили ответственным редактором второй по значимости в стране газеты-официоза «Известия»[6]

[Закрыть]. А вскоре, 13 марта, последовало решение и по Н.А. Угланову, еще одному из лидеров правого уклона, в 1924—1928 гг. являвшемуся 1-м секретарем МК, в 1926—1929 гг. – кандидатом в члены ПБ. Его не только исключили из партии по делу Рютина, но и выслали из столицы: сначала в Астрахань, а затем в Тобольск. Но прощение Угланова было, в отличие от Бухарина, далеко не полным. Его лишь восстановили «в рядах ВКП(б) – отменив перерыв пребывания вне партии с 9.Х.32 по I0.III.34», и потому предложили «Обь-Иртышскому обкому ВКП(б) выдать т. Угланову партбилет»[7]

[Закрыть].

В еще более сложном положении оказался Х.Г. Раковский, в прошлом весьма активный и убежденный троцкист, возглавлявший правительство УССР в 1919 – 1923 гг., а затем находившийся в почетной ссылке полпредом СССР в Великобритании и Франции. Из Новосибирской области, уже настоящей ссылки, он 5 марта (весьма возможно, узнав о переменах в положении Зиновьева, Каменева и Бухарина) направил в ПБ просьбу о восстановлении его в партии. Поначалу, 13 марта, узкое руководство отклонило ее, но изменило свое решение, получив 17 марта еще одно письмо Раковского следующего содержания: «ЦК ВКП(б) заверяю, что полностью и целиком разделяю генеральную линию партии, категорически исключаю всякую мысль оставить за собой какие-либо лазейки и бесповоротно порываю с контрреволюционным троцкизмом. Если мне разрешили бы выехать в Москву, я придал бы моему заявлению ту форму и содержание, которое бы целиком удовлетворило ПБ ЦК ВКП(б)». Такое откровенно уничижительное послание тут же получило одобрительную резолюцию Сталина: «По-моему, можно разрешить Раковскому приезд в Москву»[8]

[Закрыть].

18 апреля в «Правде» на второй и третьей полосах полуторным подвалом было опубликовано «Заявление X. Раковского в Центральный комитет ВКП(б)». В нем содержалось все, что так остро необходимо было узкому руководству. «В течение почти семи лет, – писал Раковский, – я боролся с генеральной линией, боролся страстно, самообольщаясь тем, что мои взгляды правильны. Теперь мое заблуждение для меня ясно». 22 апреля ПБ предложило КПК рассмотреть вопрос о партийной принадлежности Х.Г. Раковского[9]

[Закрыть]. Несколько позже его назначили начальником управления учебных заведений Наркомздрава РСФСР.

Почти одновременно такие же метаморфозы произошли и с еще одним известным троцкистом, Л.С. Сосновским, довольно популярным после революции журналистом, исключенным, как и многие сторонники Троцкого, из партии в декабре 1927 г. 27 февраля 1934 г. «Правда» опубликовала и его открытое заявление – «Письмо Сосновского Л. в Центральный комитет ВКП(б)», а вскоре его трудоустроили, причем по специальности, что бывало крайне редко, – в редакцию «Известий».

Своеобразная выборочная партийная амнистия, в свою очередь, породила негласную кампанию, направленную против возникавшего в пропаганде культа Сталина. Резонно опасаясь, что в новых условиях, сложившихся после возвращения к активной деятельности, да еще в столице, Зиновьева, Каменева, Радека, Раковского, Сосновского, Бухарина, чрезмерное усердие склонных к лести и подхалимажу партийных чиновников окажет ему медвежью услугу, Сталин предпринял решительные меры. 10 апреля по его предложению ПБ объявило «выговор редакциям «Правды» и «Известий» за то, что без ведома и согласия ЦК и т. Сталина объявили десятилетний юбилей книги т. Сталина «Основы ленинизма» и поставили тем самым ЦК и т. Сталина в неловкое положение». 4 мая ПБ приняло еще одно, тождественное по смыслу предыдущему, решение: «Принять предложение т. Сталина об отмене решения Заккрайкома о постройке в Тифлисе Института Сталина. Реорганизовать строящийся в Тифлисе Институт Сталина в филиал Института Маркса – Энгельса – Ленина». Наконец, своеобразный итог такого рода действиям подвело еще одно решение ПБ, принятое в конце года, 17 декабря: «Утвердить просьбу т. Сталина о том, чтобы 21 декабря, в день пятидесятипятилетия его рождения, никаких празднеств или торжеств или выступлений в печати или на собраниях не было допущено»[10]

[Закрыть].

И все же гораздо больше волновал и заботил узкое руководство не нарождавшийся культ личности, а непредсказуемая реакция на готовившиеся перемены со стороны четвертого уровня власти. Прежде всего его ядра – первых секретарей ЦК нацкомпартий, крайкомов и обкомов, непосредственно подчиненных ЦК ВКП(б). Для превентивной борьбы с этой частью бюрократии, о которой Сталин столь непочтительно отозвался на съезде, были использованы бюрократические же меры – резкое увеличение численности первых секретарей, что автоматически вело к понижению их реальных прав и значимости в широком руководстве.

…Районирование, начатое в 1923 г., должно было коренным образом изменить конституционно закрепленное государственное устройство, ликвидировать основанные на чисто национальном принципе три его главных звена: СССР, союзные республики, автономные республики и области, а также приравненные к ним губернии. Предполагалась иная, всего из двух звеньев, система, базирующаяся на экономическом уровне развития конкретных территорий и хозяйственном тяготении их: СССР, союзные и некоторые автономные республики, создаваемые только в РСФСР края и области. Деление на губернии (там, где оно существовало) упразднялось.

Эта реформа спустя семь лет привела к резкому, четырехкратному сокращению основных территориально-административных единиц. Вместо существовавших в Советском Союзе около ста губерний осталось всего тринадцать, но уже краев и областей, к тому же лишь в Российской Федерации: Северо-Кавказский, Сибирский, Дальне-Восточный, Северный, Нижегородский, Средне-Волжский и Нижне-Волжский края; Уральская, Западная, Ивановская промышленная, Московская, Ленинградская и Центрально-Черноземная области. Помимо них той же относительной самостоятельностью обладали также и шесть автономных республик, входивших в РСФСР: Татарская. Башкирская, Карельская, Крымская, Казахская и Якутская.

Однако даже такая упрощенная административная структура не соответствовала партийной. Для партии реально существовали не двадцать восемь союзных и автономных республик, краев и областей, а всего двадцать два равных друг другу первых секретаря. Именно они в своих регионах не столько отвечали за идеологическую работу, сколько контролировали строительство и функционирование уже вступивших в строй предприятий, а равно и «свои» МТС, колхозы и совхозы; именно они, двадцать два первых секретаря, и являлись подлинной властью. Ну а то, что они составляли еще и основу ЦК, структуры, которая избирала на своих пленумах высшие партийные органы – ПБ, секретариат, оргбюро и, следовательно, в конечном итоге и узкое руководство, превращало их в серьезных и опасных конкурентов сталинской группы. Усиливало такое положение еще и то, что все без исключения первые секретари не только вели бескомпромиссную борьбу с представителями левой и пра вой оппозиций, но вместе с тем сохраняли свои в основном левые убеждения.

Частичное разукрупнение, поначалу порожденное необходимостью более эффективного управления народным хозяйством, созданным в ходе индустриализации и коллективизации, началось уже в 1930 г.[11]

[Закрыть] .

Всего за год число подотчетных ЦК ВКП(б) региональных парторганизаций возросло с двадцати двух до тридцати пяти. Вместе с тем качественно изменился, был фактически размыт и прежний состав широкого руководства. Ведь только двое из десяти первых секретарей новых крайкомов и обкомов являлись членами ЦК: Саратовского – А.И. Криницкий, по своей прежней должности начальника политуправления Наркомзема СССР, и Челябинского – К. В. Рындин, занимавший ранее пост секретаря МК. Еще двое входили в состав КПК: П.Д. Акулинушкин, переведенный 1-м секретарем Красноярского обкома из КПК, где он работал уполномоченным по Одесской области, и Д.А. Булатов, не справившийся с должностью заведующего ОРПО ЦК ВКП(б) и потому пониженный, направленный возглавлять Омский обком. Остальные новые первые секретари: Северо-Кавказского крайкома – Е.Г. Евдокимов, ранее полномочный представитель ОГПУ по большому Северо-Кавказскому краю; Кировского обкома – А.Я. Столяр, перед тем 2-й секретарь Горьковского крайкома; Оренбургского – А.Ф. Горкин; Курского – Н.У. Иванов; Читинского – Голюдов, не занимали столь высокого положения. Им еще только предстояло беспорочной службой завоевать право быть избранными на следующем съезде членами или кандидатами в члены ЦК. Тем самым они оказывались в полной зависимости от ОРПО, оценивавшего их деятельность и устанавливавшего соответствие полученным должностям, но в еще большей степени – от узкого руководства. И в силу этого отныне им следовало беспрекословно поддерживать любые предложения, которые выдвинут Сталин и его группа.

Разукрупнение некоторым образом повлияло и на положение одного из членов узкого руководства, А.А. Жданова. Возглавлявшего четыре года Среднеазиатское бюро К.Я. Баумана отозвали в Москву и решением ПБ утвердили в должности заведующего планово-финансово-торговым отделом ЦК[12]

[Закрыть].

Назначение Баумана окончательно освободило Жданова от вынужденной повседневной рутинной работы в аппарате ЦК (еще ранее он был освобожден от обязанностей заместителя заведующего транспортным отделом[13]

[Закрыть]) и позволило полностью посвятить себя решению важной задачи идейного воспитания молодого поколения. Для этого прежде всего реформировать школьное образование, избавив его от «классового подхода», привнесенного в революционную эпоху, и одновременно пересмотреть существующие, не просто господствующие, но монопольные взгляды и оценки на прошлое человечества, в том числе и народов, населяющих СССР, исторической школы М.Н. Покровского с ее, как вскоре стали говорить, «вульгарным социологизмом» и «экономическим материализмом».

Еще 20 марта ПБ утвердило внесенное от имени наркома просвещения РСФСР А.С. Бубнова, заведующего культпропом А.И. Стецкого и его заместителя Н.Н. Рабичева, то есть тех, кто в своей деятельности являлся подконтрольным Жданову, несомненно программное предложение. «Считать необходимым, – указывалось в нем, – создание к июлю 1935 г. следующих учебников: 1) История древнего мира, 2) История средних веков, 3) Новая история, 4) История СССР, 5) Новая история зависимых и колониальных народов. «Поручить комиссии в составе тт. Бубнов (созыв), Жданов и Стецкий» подготовить список возможных их авторов. В решении ПБ содержалось требование незамедлительно разработать «проект предложений о структуре низшей и средней школы». Наконец, столь же неотложным признавалось в нем и представление теми же лицами «проекта предложений по восстановлению исторических факультетов в составе университетов»[14]

[Закрыть]. Тех самых, которые были упразднены еще в 1919 г. и заменены факультетами общественных наук с четырехлетним курсом обучения.

Так обозначилось второе, после внешнеполитического, направление кардинальных реформ, призванных максимально искоренить из образования то, что пока еще считалось одним из завоеваний революции и достижений советской власти – обязательного классового подхода.

Выполнить вторую и третью части решения ПБ от 20 марта оказалось несложно, ибо для этого требовались всего лишь административные меры. Уже 29 марта ПБ смогло утвердить первую авторскую группу для создания школьного учебника истории СССР. В тот же день еще одним решением ПБ «признало необходимым восстановить с 1 сентября 1934 г. исторические факультеты в Московском и Ленинградском университетах, а затем в Томском, Казанском, Ростовском и Саратовском»[15]

[Закрыть].

Несколько больше времени, что вполне естественно, потребовалось для реформирования системы школьного образования – только 15 мая ПБ утвердило его новую структуру. Ее подвергли не очень значительным изменениям: увеличили общий срок обучения с девяти до десяти лет; нулевую группу для восьмилетних детей заменили подготовительным классом для семилетних; четырехклассную «школу первой ступени» просто переименовали в начальную. «Вторую ступень», прежде складывавшуюся из трехклассного «1-го концентра» и двухклассного «2-го концентра», преобразовали в неполную и полную среднюю школу соответственно с семью и десятью годами обучения. Кроме того, в школьную программу в качестве обязательных предметов ввели ранее отсутствовавшие историю и географию[16]

[Закрыть].

Исполнение же первой части решения натолкнулось на непреодолимые трудности, порожденные тем, что авторский коллектив не сразу получил необходимые конкретные указания, каким должен стать новый школьный учебник. Поэтому вскоре потребовалось личное вмешательство Сталина, вынужденного при этом заняться проблемой отнюдь не исторической или педагогической, а сугубо политической. Обостренный интерес его вызвала позиция редакции журнала «Большевик» в связи с двадцатилетием начала Первой мировой войны. Поводом же послужило предложение директора Института Маркса – Энгельса – Ленина В.В. Адоратского опубликовать в № 13-14 теоретического органа партии ранее не переводившуюся на русский язык статью Энгельса «Внешняя политика русского царизма», написанную в 1890 г.

Получив, как и все остальные члены ПБ, эту работу для казавшейся поначалу чисто формальной визы одобрения, Сталин буквально на следующий день награвил остальным девяти читателям, что бывало крайне редко, резко отрицательный письменный отзыв. Не смущаясь, что критикует не кого-либо, а признанного классика марксизма, он обрушил свой гнев не столько на Адоратского или редакцию «Большевика», сколько на возмутившее его содержание статьи. Главные ее недостатки он увидел в объяснении Энгельсом причин мировой войны, к которой, по мнению автора, уже катилась Европа. Разумеется, не за четверть века до начала мировой бойни, а двадцать лет спустя судить об истинных, коренных поводах ее возникновения было гораздо легче. Но Сталина в данном случае меньше всего интересовала возможная естественная ошибка, допущенная Энгельсом. Для него гораздо значимее оказалось иное: со всей неизбежностью вытекающее из публикации негативное отношение к налаживавшемуся в 90-х годах XIX века франко-русскому союзу, лишение российской внешней политики «всякого доверия в глазах общественного мнения Европы и прежде всего Англии»[17]

[Закрыть].

Вождя возмутила возможность весьма актуальной исторической параллели, слишком явный, хотя и выраженный эзоповым языком призыв воспротивиться повторению того же альянса. На этот раз – против не имперской, а нацистской Германии.

22 июля Сталину удалось настоять на своем. В тот день ПБ признал «нецелесообразным печатание статьи Ф. Энгельса «Внешняя политика русского царизма» в «Большевике»[18]

[Закрыть]. Это был первый случай в истории РСДРП – РКП(б) – ВКП(б), когда высший орган партии решился на запрет работы того, кто рассматривался той же партией как один из основоположников научного коммунизма, вождь и учитель международного пролетариата. Того, кто был, по словам Ленина, после Маркса «самым замечательным ученым и учителем современного пролетариата во всем цивилизованном мире».

Но и этого оказалось недостаточно, чтобы пресечь становившуюся уже несомненной критику нового внешнеполитического курса узкого руководства. В том же номере «Большевика», для которого поначалу предназначалась статья Энгельса, появилась другая, написанная Зиновьевым, – «Большевизм и война». В статье, прямо приуроченной к двадцатилетию начала Первой мировой войны, бывший руководитель Коминтерна, постоянно цитируя Ленина, ссылаясь на десятки его работ, провозглашал как незыблемые старые, пятнадцатилетней давности, положения: «Большевизм – это международное революционнее движение», «предотвратить новую войну… может только победа пролетарской революции в решающих странах». Своеобразно расценив расклад сил в мире: «коалиция японского империализма с фашистской Германией под руководством и протекторатом английского империализма против СССР», он заодно предрек казавшуюся ему очень близкой победу революции во Франции, которая сразу же «покажет дорогу рабочим Англии, Германии, Австрии и ряда других стран». В том, что все произойдет именно так, он был твердо уверен. Настолько, что фактически предлагал отказаться от подготовки отпора агрессорам, отдав все силы лишь одному – усилению работы национальных секций Коминтерна, то есть европейских компартий, приближая тем и ликвидацию угрозы войны, и уже якобы близкую победу пролетариата в Европе. Заодно Зиновьев многозначительно повторил свою (и всех большевиков) старую оценку социал-демократии: она, мол, «очень ценна для буржуазии, не менее ценна, чем фашизм»[19]

[Закрыть].

На этот раз Сталин не отважился на прямую критику, ибо в таком случае ему пришлось бы подвергнуть пересмотру и слишком многие утверждения Ленина. Он избрал для дискредитации Зиновьева иной способ, воспользовавшись тем, что в том же номере «Большевика» были опубликованы и редакционные комментарии Зиновьева к письму Энгельса, адресованному некоему Иоанну Надежде. 5 августа Сталин направил членам ПБ, В.В. Адоратскому, а также редколлегии журнала – В.Г. Кнорину, А.И. Стецкому, Г.Е. Зиновьеву и П.Н. Поспелову – новое письмо-отзыв. В нем расценил журнальные комментарии как сознательную фальсификацию мыслей Энгельса о грядущей войне, опровергая утверждения Зиновьева, что Энгельс якобы «стоит целиком на пораженческой позиции», что «аналогичную позицию Ленин отстаивал в войне 1914 г.». Десять дней спустя по настоянию Сталина ПБ утвердило текст постановления ЦК «Об ошибках редакции «Большевик». В нем в виде преамбулы были чуть ли не дословно повторены основные положения письма Сталина и сделан грозный вывод: «Написанные т. Зиновьевым комментарии являются выражением троцкистско-меньшевистской установки». После такого утверждения вполне предсказуемо следовали и суровые оргвыводы:

«1. Объявить выговор редакции журнала «Большевик».

2.    Вывести т. Зиновьева из состава редакции «Большевик».

3.    Снять т. Кнорина с поста ответственного редактора «Большевик».

4.    Утвердить следующий новый состав редакции: тт. Стецкий (редактор), Таль, Кнорин, Поспелов»[20]

[Закрыть].

Так Зиновьев лишился не только высокой трибуны, позволявшей ему после длительного перерыва напрямую общаться с партией, но и просто работы. А 1 сентября последовало еще одно кадровое назначение. Решением ПБ П.Ф. Юдина, тогда никому не известного выпускника Института красной профессуры, утвердили заместителем заведующего культпропа по науке[21]

[Закрыть], сделав его тем самым своеобразным партийным цензором не только публикаций новых работ Маркса, Энгельса, Ленина, но даже и ссылок на их труды.

Только разобравшись с проблемой слишком опасных политических последствий различного рода исторических разысканий, Сталин уже не в одиночку, а совместно со Ждановым и Кировым написал третье и четвертое – за месяц! – письма-отзывы. На этот раз – по поводу конспектов школьных учебников по истории СССР и новой истории. Малозначимые на тот момент, письма эти так и не легли в основу ни постановлений ЦК, ни решений ПБ и далеко не случайно были опубликованы сами по себе только полтора года спустя. Поначалу преследовалась одна-единственная цель: авторскому коллективу предлагалось всего лишь по-новому посмотреть на прошлое; отрешившись от прежних представлений, осознать всю сложность и противоречивость исторического процесса, излагавшегося советскими учеными с легкой руки власти и скончавшегося два года назад М.Н. Покровского предельно упрощенно, схематично.