Текст книги "На рейде "Ставрополь" (СИ)"

Автор книги: Юрий Христинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

26 июня. В 6 часов 45 минут утра прибыли в Хакодате. Японские власти приступили к приемке парохода, и уже через час было дано разрешение на сообщение с берегом. Приняли значительный груз овощей – картофеля и капусты, консервированного мяса. Вечером взяли курс на Петропавловск.

3 июля. Петропавловск встретил нас довольно недурной ясной погодой. Провели быстренько необходимые грузовые операции, приняли воду. Следуем сейчас курсом на Уэлен. Ветры переменные, существенных препятствий ходу не оказывают. А вот волнение – очень сильное. В районе перехода встретили полосы рассеянного легкого льда. Раньше в этих широтах ничего подобного наблюдать мне не приходилось: только чистую воду.

10 июля. Сегодня в пять утра вошли в Ледовитый океан. Много раз приходилось мне входить в его суровые воды, но каждый раз при этом вновь и вновь испытываю волнение. В тот же день встали на якорь у селения. Здесь, в Уэлене, мы выгрузили горючие материалы и приняли на борт два вельбота американского производства и двух пассажиров – работников Дальторга. Запросил сведения о состоянии льдов. Утешительного мало: прошедшая зима была в этих местах на редкость суровой. Прибрежный припай в течение зимы дважды угонялся от берега.

11 июля. Следуем к мысу Северному в сложной ледовой обстановке. При ясной видимости горизонта с вершины мачты повсюду вокруг, куда хватает глаз, видны льды и льды, причем льды торосистые. Во второй половине дня их состояние ухудшилось. В их составе начали встречаться непроходимые ледяные поля. Идем самым малым ходом: боязно, да и рисковать понапрасну не хочется. Вокруг, на нашу беду, еще и туман упал. Рискуем быть увлеченными льдами в дрейф. Самочувствие у меня по этому поводу самое неприятное.

12 июля. В полдень удалось после сложной и тяжелой лавировки выбраться к мысу Онман в прибрежную прогалину. Льды здесь рассеянные, позволяющие продвигаться вперед переменными ходами. Водного пространства от прогалины к северу нами не наблюдается.

13 июля. Итак, затор! До мыса Северного всего пятнадцать миль, а мы уперлись в сплошные непроходимые льды, закрывающие весь горизонт. Дал команду остановиться и ждать улучшения ледовой обстановки. Другого выхода не вижу, да и нет его вовсе.

15 июля. Ура! Подул сильный юго-восточный ветер, во льдах появились прогалины. Двинулись на поиски возможного прохода во льдах.

24 июля. Несколько дней не брался за перо: не было ничего выдающегося. После погрузочно-разгрузочных работ проследовали от мыса Северного к устью реки Колымы, и сейчас бросили якорь вблизи нашего «близнеца» – парохода «Колыма». Он тоже прибыл сюда только что, всего на несколько часов ранее. Спустили на воду катер «Якут» весом в двадцать одну тонну для доставки грузов на берег. Дело это оказалось довольно сложным. После его установки на стапеля, смазанные салом, и последующей отдачи всех найтовов мы стали кренить судно на левый борт, для того, чтобы катер без задержки сполз с палубы. В 21 час довели крен до десяти градусов, начали сталкивание. После нескольких подергиваний с помощью лебедки и домкратов «Якут» все же благополучно соскользнул на воду, не причинив палубе повреждений. При падении за борт катер кормою принял на себя значительное количество воды, но все стекла рулевой рубки, к моему удивлению, оказались целыми.

31 июля. В 2 часа «Ставрополь» прибыл в Нижне-Колымск и встал на два якоря против пристани, заготовленной для грузовых операций. В 9 часов 20 минут на перекате Абросимова... пароход коснулся грунта при двенадцатифутовой глубине. Судно замедлило ход, но не остановилось. В 15 часов 15 минут катер «Якут», разворачиваясь на волне, сильно взял воду на палубу и получил при этом весьма опасную осадку на корму. Это заставило пароход остановиться с целью оказания помощи следующему за ним катеру. В 16 часов 45 минут катер был взят под борт парохода. Для откачивания воды на его борт были направлены с парохода третий механик с несколькими кочегарами, которые вскоре наладили откачку воды из машинного отделения «Якута», а в 17.30 окончили ее вовсе. В 19 часов 15 минут, отгрузив на баржу 10 тонн угля для «Якутторга», отправил ее под буксиром нашего катера к берегу.

13 августа. Итак, дело наше сделано, все грузы на берегу. Нам ничего не остается, как только следовать поскорее обратным путем.

16 августа. Сегодня в 7 часов 30 минут встретили американское парусно-моторное судно «Элизиф», идущее с грузом для «Якутторга» до Нижне-Колымска. Находящийся на борту шхуны ее владелец мистер Свенсон сообщил, что у мыса Сердце-камень он имел непроходимые льды.

27 августа. Уже неделю стоим в непроходимых льдах в районе острова Идлидля, всего в трех милях от берега. Дует сильный северо-западный ветер, все время идет снег. Горизонт закрыт туманом. Начиная с 20 часов 10 минут, испытываем сильный нажим льдов, около борта образовались высокие торосы. Опасаясь гибели судна, я дал команду часть продуктов вынести из кладовых на палубу на случай немедленного выхода экипажа на лед. Установлено постоянное наблюдение за состоянием начавшей проникать в корпус воды. В машинном отделении велел закрыть все дверцы в водонепроницаемых переборках. Положение наше поистине катастрофическое!

27-28 августа. В 3 часа 32 минуты ощутили резкий, но короткий нажим льдов. Носовая часть «Ставрополя» правым бортом легла на стоящую на мели льдину, судно резко увеличило крен на левый борт. Дал команду экипажу разложить аварийный запас продовольствия по сумкам: на оставление судна нам могут остаться по воле природы считанные секунды. Опасаясь возможности потери пользования динамо-машиной, а значит, и возможной потери радиотелеграфной связи, счел долгом принять необходимые меры. В 14 часов, считая гибель судна вполне реальной, я уведомил по телеграфу правление Морфлота, что в случае утраты «Ставрополя» буду пробираться с экипажем к мысу Дежнева. Дал распоряжение экипажу одеться и быть готовыми сойти на лед сразу же после очередного сильного нажима.

29 августа. Снова берусь за записи. Все эти дни непрерывно день и ночь откачивали воду и вздрагивали от малейшего нажима льдов. Команда измучена, я и сам еле держусь на ногах. Но льды совершенно неожиданно отступили, словно пожалели нашего старенького работягу – «Ставрополь». Малым ходом двинулись вперед.

2 сентября. Следуем в бухту Лаврентия, непрерывно поддерживая телеграфную связь со шхуной «Элизиф». С «Колымой» связь случайная, а сейчас ее и вовсе нет. Зато уверенно принимаем береговую станцию Анадыря. Команда после всего пережитого потихоньку воспрянула духом.

11 сентября. Четыре дня простояли из-за жестокого шторма. Приходилось постоянно менять места стоянок. Потеряли, к моему великому горю, второй катер: его сорвало с палубы и тут же раздавило льдами. Сегодня море успокоилось, и мы увидели неподалеку от себя американскую шхуну «Нанук». Она принадлежит тому же хозяину, что и «Элизиф». Ее капитан прибыл к нам и сообщил сведения о состоянии льдов в районе острова Врангеля. Согласно имевшимся у него уведомлениям, поступившим от капитана американского научного судна «Моррисон» господина Бертлета, среди тяжелого льда терпят бедствие две американские шхуны. А положение самой «Нанук» тоже крайне тяжелое. Во время свирепого нажима льдов основные запасы продовольствия, как и у нас, были складированы американцами непосредственно на палубе. Но ветром их скоро снесло на лед, и спасти ни одной консервной банки из них не удалось. Все целиком погибло. Я тотчас же велел отправить половину всего имеющегося у меня запаса муки, жиров и мяса на борт «Нанук». Капитан был очень растроган и хотел заплатить мне шкурками закупленных им песцов и черно-бурых лисиц. Я, разумеется, отказался. Кроме того, мы оказали необходимую помощь «Нанук» имеющимися у нас ремонтными материалами и инструментом.

3 октября. В 17 часов 30 минут снялись с якоря в бухте Лаврентия для следования в Анадырь.

20 октября. Авария! Произошла неожиданная поломка крышки цилиндра высокого давления вследствие обрыва поршневого болта. Судно потеряло управление. Счел необходимым сообщить на борт «Нанук» и «Элизиф», следовавших за нами в Китай, о бедствии. Оба капитана ответили немедленным изменением курса для оказания помощи «Ставрополю».

21 октября. Авральным работам по устранению аварии серьезно мешает сильная качка. Для ее уменьшения велел поставить паруса. Помогло. Палубной команде дал указание изготовить плавучий якорь, который и был готов к четырем часам утра. Но воспользоваться им не пришлось: через час машине был дан малый ход. Снова вошли в связь с американцами, поблагодарили за готовность оказать нам помощь. Они вернулись, выразив свое удовлетворение, на прежние курсы. Идем малым ходом, но идем все-таки вперед!

25 октября. Перед нами – снова Хакодате! Ветер уже основательно пахнет родным Владивостоком, домом, и настроение у матросов по этому поводу самое великолепное.

30 октября. Сегодня в 22 часа 35 минут прибыли во Владивосток. Еще один ледовый рейс завершен нашим судном вполне успешно.

...Перефразируя известную поговорку, скажем, что гора с горой, и точно не сходятся, а вот пароход с пароходом – всегда сойдутся. Так спустя семь лет после полной трагизма и горя стоянки «Ставрополя» в Чифу его команде представился случай отблагодарить команду шхуны «Нанук», ответив, по замечательной морской традиции, добром на добро.

Неизвестность

На свете нет ничего хуже неизвестности. Потому что, пребывая в ней, человек постепенно теряет веру в собственные силы, а такая потеря практически невосполнима.

Ежедневно по нескольку раз встречаясь с каждым из небольшой команды "Ставрополя", Шмидт с тревогой замечал, как неумолимо ложится на лица печать опустошенности и какого-то непонятного безразличия к своей собственной судьбе. Напрасно заходил он вечерами в кубрик, пытаясь рассказами о путешествиях и приключениях на море заинтересовать людей, как это всегда бывало прежде. Его слушали, но в конце рассказа, против обыкновения, не задавали больше вопросов, не обсуждали услышанного. У всех в мыслях клином сидел один-единственный вопрос: когда?

– Когда же? – спрашивали иногда и у капитана. – Когда прогонят беляков с Дальнего Востока?

И Августу Оттовичу не оставалось ничего другого, как только довольно неопределенно пожимать в ответ плечами:

– Не знаю, дорогие мои, ничего толком не знаю. Но твердо верю в одно: недолго ждать нам осталось, недолго мучиться.

Но месяц по-прежнему пролетал за месяцем, и силы людей – физические и нравственные – приближались к пределу допустимого. То и дело среди отдельных членов команды вспыхивали трудно объяснимые ссоры из-за сущих пустяков, на палубе слышались крики, нецензурщина. Последнее, по мнению капитана, на уважающем себя судне было особенно нетерпимым. И поэтому Шмидт вынужден был пойти на крайнюю меру. Собрав весь экипаж наверх, он стал перед строем и произнес веско и коротко:

– Предупреждаю как капитан. Ругань на борту – исключение в Русском добровольном флоте. У нас же она, к сожалению, становится правилом. Тот, кто отныне станет материться в присутствии товарищей, будет мною с разрешения судового комитета списан на берег. Безобразий на борту не допущу и терпеть их не намерен. Мы – коллектив людей, объединенных в силу сложившихся обстоятельств общей сложной работой и общей ответственностью. Давайте же относиться друг к другу культурно, с приличествующим нашему положению уважением. Вопросы у кого-нибудь есть?

Ответом ему послужило лишь молчание: вопросов не было. Люди расходились, понурив головы, никак не реагируя на услышанное. У Шмидта тоже на душе скребли кошки, но он понимал: нельзя, ни в коем случае нельзя расслабляться, давать себе хоть малейшие поблажки! Вызвав в каюту радиотелеграфиста и боцмана, капитан, как всегда, сначала поинтересовался у Целярицкого:

– Что нового?

Радиотелеграфист молча мотнул головой: как всегда, значит, ничего, эфир безмолвствует. Шмидт отпустил его усталым движением руки. А потом, оставшись вдвоем с Москаленко, обратился к нему на "ты", что бывало крайне редко – только в особых случаях.

– Понимаешь, Иван, – сказал он. – Положение наше, что и говорить, хуже губернаторского. Аховское положение, можно сказать. Но только все равно надо что-то придумать, чтобы поднять настроение у команды. Ты подумай хорошенько над этим делом, Ваня.

И Москаленко подумал. Выйдя вечером на палубу, капитан вдруг с удивлением услышал, как на корме чей-то сильный и чистый голос старательно выводит знакомую всем матросскую песню о гибели легендарного "Варяга":

Плещут холодны волны,

Бьются о берег морской,

Носятся чайки над морем,

Крики их полны тоской.

Носятся белые чайки,

Что-то встревожило их,

Чу!.. загремели раскаты

Взрывов далеких, глухих.

Пройдя на корму, он увидел сидящего на канатной бухте Москаленко с гитарой в руках. И, моментально поняв задумку боцмана, капитан уселся рядом с ним и во всю силу своего не ахти какого уж и могучего голоса подхватил:

Там, среди шумного моря,

Вьется андреевский стяг,

Бьется с неравною силой

Гордый красавец "Варяг".

Сбита высокая мачта,

Броня пробита на нем,

Борется стойко команда

С морем, врагом и огнем...

Прошли считанные мгновения – и вокруг них было уже около двух десятков человек – почти все свободные от вахты.

– Подхватывай, братишки! – озорно выкрикнул, особенно сердито хватив по струнам застонавшей от такого усердия старенькой гитары, Москаленко. – Давай покрепче!

И поплыло над водами китайского залива Печжили русское величественное и грозное:

Пенится Желтое море,

Волны сердито шумят,

С вражьих морских великанов

Выстрелы чаще звучат.

Песня ширилась, набирая необыкновенную силу, и, заслышав ее, в изумлении останавливались на берегу застигнутые ею прохожие.

Реже с «Варяга» несется

К ворогу грозный ответ...

"Чайки, снесите отчизне

Русских героев привет.

Миру всему передайте,

Чайки, печальную весть:

В битве врагу мы не сдались -

Пали за русскую честь!

Мы пред врагом не спустили

Славный андреевский стяг,

Сами взорвали "Корейца",

Нами потоплен "Варяг"!

Смолк последний аккорд, матросы молча сгрудились вокруг боцмана. Молчание затягивалось, и Корж, почувствовав это, попросил:

– Давай, Ванюшка, еще что-нибудь повеселее бы, а?

Боцман согласно кивнул головой, и вдруг, резко встряхнув гитару, запел снова, на сей раз веселую и раздольную, словно Волга-река, песню:

Вдоль да по речке, вдоль да по Казанке

Сизый селезень плывет.

Ой, да люли, ой, да люли,

Сизый селезень плывет...

И снова дружно и надежно подхватили песню, и снова долетела она до берега, останавливая прохожих на сей раз уже не грустью своей, но своей бескрайней, беспредельной удалью. Посветлели и лица самих матросов, спряталась усталость. Шмидт смотрел на поющих и невольно думал о том, какая все же великая, неизбывная сила заключена в русской народной песне! И нет рубежей для этой силы, нет никаких границ ее возможностям...

Прошло еще два месяца. Запасы продовольствия вновь начали таять. Пришлось количество хлеба ограничить ста граммами на человека в сутки. Дождевой воды, собираемой в бочки, хоть и хватало, но она почему-то на удивление быстро протухала и становилась не пригодной к употреблению. И тогда приходилось до следующего дождя урезать норму, нетерпеливо поглядывая на небо: опять беспорядок в небесной канцелярии!

– Ничего, товарищи матросы, ничего, – утешал Шмидт команду, спускаясь в кубрик. – Конец, чует мое сердце, совсем близок. Гораздо ближе, во всяком случае, чем вы думаете.

При этом он сделал загадочный вид, и всем казалось: капитан знает что-то такое, о чем даже и не подозревают другие. Но капитан, к собственному великому сожалению, не знал ровно ничего. Как и все, встречая радиотелеграфиста, он безмолвно смотрел на него. А тот в ответ, неизменно молча пожимал плечами...

А рацион питания между тем сужался и сужался: кончились жиры – пришлось отказаться даже от жареной рыбы. Вареные же бычки, скажем прямо, имели вкус отвратительный, напоминавший случайно попавшее в рот во время купания мыло. Кстати, мыло тоже кончилось, и мылисьс помощью привезенной с берега жирной коричневой глины. Получалось хоть и плохо, но все-таки мылись. Запасы солонины тоже вышли, и заменить ее было, естественно, нечем. Матросы, правда, приноровились постреливать из винтовок чаек, но их мясо было жестким, неприятным на вкус, отдающим несвежей рыбой.

Вышли и запасы медикаментов, и когда людям случалось болеть, лечить их было нечем. Последнее обстоятельство в условиях крайне нездорового климата особенно беспокоило Шмидта. Он пытался приобрести кое-что из самых необходимых лекарств на берегу, но хозяин единственной аптеки категорически отказал ему, ссылаясь на строжайшее распоряжение властей ничего не предоставлять русским морякам. И капитан, положившись на волю провидения, с ужасом ждал чего-то страшного и неизбежного. Чего именно – он, конечно, не знал. Но предчувствие какой-то близкой и неотвратимой беды ни оставляло его ни на минуту, даже ночью.

И беда эта пришла опять. Часа в три, он только-только сменился с вахты и прилег отдохнуть, в дверь каюты сильно постучали:

– Август Оттович, бога ради, скорее... Сендецкий помер!

Он вскочил на ноги, уставился невидящим взглядом в посеревшее лицо стоящего на пороге боцмана:

– Как же это?.. Как это так – помер?!

И, наверное, было в этом его вопросе столько непривычной для капитана растерянности, что Иван счел своим долгом хоть как-то успокоить его:

– Ничего, Август Оттович, ничего страшного, – забормотал он. – Не холера, не оспа... Просто взял Сендецкий, да и того... помер. Обыкновенно даже очень как-то помер.

У Сендецкого уже несколько дней была высокая температура, и фельдшер нашел у него воспаление легких. Он сам смотался на берег к врачу-колонисту с просьбой выделить хоть немного необходимых медикаментов. Но тот улыбался сочувственно и отрицательно в ответ на все мольбы и просьбы мотал квадратной безволосой головой:

– Ноу, мистер, ноу...

После похорон умершего матроса – уже вторых похорон на "Ставрополе" – настроение у Шмидта упало еще больше. Он опасался самого худшего: какой-нибудь эпидемии на борту. В этом не было бы ничего удивительного: к ослабленным, голодным людям охотно цепляется любая хворь. От плохого питания почти у всех начались острые колики, у самого Шмидта шатались все до одного зубы, началось желудочное кровотечение. По временам он чувствовал, как темнеет вдруг в глазах и силы быстро оставляют его. Тогда, чтобы не потерять сознания, он торопливо удалялся в каюту: если что случится, так не на виду у команды. Там, в каюте, с тяжело бьющимся сердцем падал на постель, чувствуя, как прилипает к покрывшемуся холодным потом телу рубашка.

Семнадцать месяцев уже прошло со дня побега "Ставрополя" с владивостокского рейда. Будущее многим из команды рисовалось в самых мрачных, самых безвыходных тонах. Но, несмотря на это, Шмидь все-таки чувствовал: ждать, и взаправду, осталось немного. В этом его лишний раз убеждало и то, что в порту ни разу больше не показались меркуловцы, да и вообще всякого рода провокации против русских судов прекратились. Видимо, их недоброжелателям просто-напросто некогда. Видимо, несмотря на упорное молчание эфира, Красная Армия все-таки теснит к океану белые части...

И Август Оттович с нетерпением ожидал момента, когда войдет к нему в каюту Целярицкий и скажет, сияя улыбкой:

– Получена ридиограмма! Во Владивостоке установлена Советская власть!

Вот тогда он, капитан, застегнет на все пуговицы и торжественным голосом отдаст приказание:

– С якоря сниматься!

А звонкий голос боцмана подхватит:

– По ме-е-е-стам сто-о-оять!..

Поднимет пары "Ставрополь" и возьмет курс к родному дому, дорога к которому оказалась такой трудной и долгой:

– Полный вперед!

И такой день действительно наступил. Только весть о нем Шмидту принес вовсе не радиотелеграфист Целярицкий.

Домой

Поздним вечером 1 ноября 1922 года с берега неожиданно прибыл маленький чрезвычайно вежливый китаец. На ломаном английском языке он попросил встречи с капитаном. Низко поклонившись Шмидту, прижал руку к сердцу:

– Его превосходительство господин комендант порта просит ваше превосходительство принять его превосходительство завтра в десять часов поутру.

От этих "высокопревосходительств" и просто "превосходительств" Шмидт даже поморщился. Очень хотелось отказать китайцу в просимой аудиенции, ответить поступком на поступок – ведь он в свое время отказался впустить Шмидта в свой дом. Что же понадобилось высокопоставленному гостю на борту русского парохода? Новость была не менее чем сногсшибательной. За всю почти восемнадцатимесячную стоянку в Чифу коменданта порта никто из русских не видел даже в глаза. Говорили: болен, уехал, занят, болен, уехал... И вот – пожалуйста, господин комендант собственной персоной! Только благоволите принять!

В шесть утра Шмидт объявил приборку палубы, которую вскоре трудолюбивые матросские руки выдраили тугими швабрами до цвета яичного желтка, подкрасили ватерлинию, подновили обводку дымовой трубы.

И ровно в десять к борту пришвартовался большой катер с гостем. Сам он – невысокий, пожилой и некрасивый китаец с торчащим, словно у беременной женщины, животом довольно проворно вскарабкался по трапу и вяло пожал руку капитану. Говорил он по-английски совершенно свободно, как истинный англичанин.

– Рад познакомиться с вами, господин капитан. Много о вас слышал, но, к великому моему сожалению, не имел возможности лично познакомиться со столь твердым и решительным человеком. Дела, знаете ли, дела наши вечные и бесконечные, – он вполне естественно развел руками и засмеялся. – Я слышал даже, что вы якобы терпели здесь некоторые неудобства. Если это так, то, поверьте, они не от злого умысла, а просто ввиду имеющей место не только у нас некоторой неорганизованности... Но, смею надеяться, что вы не в обиде на портовые власти, так же как и мы не в обиде на вас. Поверьте, у меня тоже были по поводу ваших двух судов весьма нелицеприятные разговоры с английскими службами. Впрочем, сколько о них, делах наших, говорить можно? Позвольте лучше представить вам мою дорогую супругу, вашу соотечественницу.

Только теперь Шмидт заметил, что за спиной коменданта стоит симпатичная женщина лет около тридцати, с довольно соблазнительными формами и удивительно русским лицом. Вокруг головы ее была обвита толстая, с руку, ржаная коса, голубые глаза смотрели на него лениво, но все-таки с какой-то затаенной тревогой. Ее взгляд вдруг заставил его вспомнить, что они уже когда-то встречались.

– Меня зовут Виктория, – женщина протянула ему узкую руку с тонкими длинными пальцами, обтянутую белой лайковой перчаткой. – Я действительно русская. Говорят, что мои предки были в России весьма знаменитыми людьми.

Шмидт склонил голову, неуклюже шаркнул ногой:

– Милости прошу, сударыня, – он снова шаркнул, стараясь сделать это в точности так, как тому его учили в корпусе. – Каким ветром занесло вас в Чифу, так далеко от костей ваших знаменитых предков? Не могу избавиться от мысли, что мы свами где-то встречались.

По расстеленной ковровой дорожке все трое прошли в капитанскую каюту. И когда уселись за стол, начальник порта неожиданно сказал?

– Знаете ли вы, господин Шмидт, что во Владивостоке установлена власть красных? Большевики вышли со своей Красной Армией к океану.

Слова эти произвели на капитана такое же впечатление, какое производит удар грома среди ясного дня и чистого неба. Август Оттович не в силах был своей радости, смешанной, впрочем, с некоторой долей недоверия. А что, коли хитрый китаец хочет таким методом выдворить непокорные русские суда в открытое море, прямо в лапы пресловутого адмирала Старка?

Китаец словно прочитал мысли капитана.

– Я понимаю, что после всего случившегося вы не можете безоговорочно доверять мне. Это чисто ваше дело, ваше право, на которое я не хочу посягать. Но вот я принес вам сегодняшние газеты, прибывшие из Гонконга. Прочитайте заметку, которая так и называется "Красные во Владивостоке". Думаю, этот номер "Таймс" развеет все ваши сомнения и опасения.

Быстро пробежав глазами заметку, напечатанную в столь солидной и авторитетной английской газете, Шмидт, наконец, овладел собой.

– Я признателен вам, господин комендант, за проявленное беспокойство и участие, – сказал он. Затем, повернувшись к супруге чиновника, которая тотчас улыбнулась ему довольно-таки кокетливо, добавил: – И вам, разумеется, тоже, сударыня. Вы и ваш уважаемый супруг принесли довольно приятную и важную для нас весть.

Она с готовностью кивнула головой:

– Не стоит благодарности, господин капитан!

И, снова откровенно кокетливо улыбнувшись, повернулась к иллюминатору, демонстрируя длинную красивую шею. Как и всякая женщина, она, конечно, чувствовала, что производит неплохое впечатление на представителей сильного пола, знала цену своей красоте. И тут-то неожиданно для самого себя Шмидт почувствовал вдруг, как вся его душа в один короткий миг наполнилась чувством неприязни к этой наглой и красивой женщине. Зачем она приехала на пароход? И почему строит из себя перед ним, подданным России, черт знает что такое? Ее подлинная цена не вызывает никаких сомнений: вот она сидит рядом, ее цена, толстая и жирная, щуря и без того узкие, бесцветные глазки. И почему это порой русские женщины готовы выйти замуж даже за ископаемого мамонта, лишь бы только выйти замуж вообще? Шмидт, не в силах совладеть с собою, встал и повернулся к гостю:

– Не смею больше задерживать вас на борту "Ставрополя", господин комендант!

Тот кивнул в ответ головой без малейших признаков обиды:

– Я тоже спешу, господин капитан. Но вот моя жена имеет к вам одну небольшую просьбу, в выполнении которой, я надеюсь, вы ей не откажете.

Женщина повернулась к капитану:

– Я хотела бы вас попросить, Август Оттович...

"Откуда она знает мое имя? – подумалось капитану. – Откуда?!". И вдруг он вспомнил, где и когда видел эту женщину раньше. Конечно, тут никакой ошибки быть не может. Это именно ее представлял ему и другим морякам парохода без малого полтора года назад господин Лаврентьев: "Моя надежда и моя дочь. Не правда ли, красавица? А вот замуж не спешит – у нее в войсках атамана Семенова жених служит. Вот она и ждет своего Анику-воина...". Дождалась, значит! Как сквозь сон до его сознания долетели сказанные ею слова:

– Я хотела бы попросить вас передать моему брату, проживающему во Владивостоке, небольшой сверток. Но... понимаете ли, я не хочу скрывать, что в нем... в некотором роде... товар, который может очень заинтересовать большевиков. Но ваше благородство... и я надеюсь...

– Интересно, сударыня, – Шмидт бесцеремонно повернулся спиной к китайцу и заговорил с соотечественницей по-русски. – Интересно, с каких это пор вы обзавелись братцем? Помнится, ваш столь срочно уехавший отсюда батюшка рекомендовал вас нам как свою единственную надежду? Кстати, – его словно прорвало. – Кстати, примите мои поздравления по случаю возвращения к вам вашего Аники-воина, – он кивнул в сторону коменданта, чинно восседающего на диване. – Думаю, что вы добились всего, к чему стремились, не правда ли?

– Я приношу свои извинения за проступок отца, о котором слышу впервые, – глаза ее блеснули яростью, – но вы прекрасно знаете, что я не отвечаю за его поступки. А Аника-воин... его зарубили шашками красные, столь угодные сердцу господина капитана. Мне же надо на что-то жить, как вы сами понимаете. Или прикажете из-за каких-то глупых национальный предрассудков отправиться на панель? Благодарю покорно, пусть уж я буду продавать себя за деньги только одному этому толстому борову, а не каждому встречному-поперечному!

Она провела ладонью по лицу:

– Я спрашиваю еще раз: исполните ли вы мою просьбу?

– Что в свертке?

– Немного золота и денег. Брат и его семья голодают!

– Золото возить я не буду! – отрезал Шмидт. – Нарушать таможенные законы из-за какого-то голодающего типа и его проституирующей сестрицы не намерен, сударыня!

– Что вы... что вы сказали? Вы же... вы же... – она задохнулась яростью, не в силах сказать больше ни слова.

– Разрешите пожелать вам всего доброго, сударыня, – Шмидт поочередно слегка поклонился супругам и первым вышел из собственной каюты.

Они тоже встали и направились вслед за ним к выходу. Но, едва не сбив всех троих с ног, на палубе вырос перед капитаном Целярицкий. Размахивая листком бумаги в руках, он кричал во все горло:

– Радиограмма, Август Оттович! Радость-то какая! Читайте, вот тут, читайте... "Дальний Восток очищен от белых банд и японцев". Там же! Советская! Наша власть!

Шмидт отстранил его и проводил гостей до трапа. Китаец холодно пожал ему руку:

– До свиданья, господин капитан!

– Прощайте, господин комендант!

И, повернувшись лицом к стоящей на палубе кучке матросов, громко сказал:

– Передайте на "Кишинев": поднимать пары. Механикам самым тщательным образом проверить машины. Готовность – шесть тридцать завтрашнего дня!

В ответ на его слова над водами залива прозвучало русское троекратное:

– Ура! Ура! Ура!!!

Однако судьбе было угодно, чтобы на этом не окончились приключения парохода и его многострадальной команды. Еще пришлось пережить им одной довольно большое событие: и грустное, и немножко радостное.

Поздним вечером к борту подошел небольшой двухвесельный ялик.

– Кто? – крикнул зычным радостным голосом подвахтенный.

Из лодки раздался хрипловатый голос:

– Это ты, Кожемякин? Позови капитана. Я – Копкевич...

Через минуту он стоял перед Шмидтом, бывший первый помощник, какой-то потускневший и тощий, в полинялой форменной фуражке без нашивок, еще более хмурый, чем его привыкли видеть раньше, давно небритый.

– Знаю, Август Оттович, что утром вы отсюда уходите. Знаю, что команда меня презирает. Знаю тоже, что в трудный момент, – он перевел дыхание, глотнув слюну, – я бросил вас, словно трусливый заяц, изменил своему делу и долгу. Наказания за то не боюсь и пощады никакой не прошу. Боюсь другого: остаться на старости лет без родины, без своего народа.

Неожиданно этот суровый неулыбчивый человек всхлипнул и отвернулся, но уже через несколько мгновений, когда он снова повернул лицо к Шмидту, в глазах его не было слез и даже голос не дрожал:

– Я покорнейше прошу вас, Август Оттович, взять меня с вами во Владивосток. Поймите, лучше любое наказание там, здесь ведь я все равно, непременно умру. И Грюнфильд тоже умрет, хотя, кажется, устраивается он тут не так уж плохо. Я звал его с собой, но он не согласился... Возьмите меня в качестве столь нежелательного для вас пассажира. Очень прошу вас, именем вашей матери заклинаю!