Текст книги "На рейде "Ставрополь" (СИ)"

Автор книги: Юрий Христинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

Постепенно на смену ярости пришло какое-то странное полузабытье, покрытое туманом давно прошедшего времени, воспоминания сливались в единое целое с тревожными и горькими мыслями. Он думал о судьбе парохода, вверенного ему Россией, о своем легкомыслии и незрелости. И порою, перекрывая все это, в ушах его снова и снова звучал голос Лаврентьева: "А вот у вас, господа, положеньице... У вас получается нехорошо. Не пойдете же вы через Суэц в красный Питер? Не дойдете. А то бы у вас был шанс отведать крысятинки!.."

Так повелось в жизни, всегда человеку, попавшему в крайне трудное положение, меньше всего хочется думать о неясном будущем, а больше – о приятном прошлом. Потому, наверное, и капитану сейчас вспомнилось вдруг его детство в маленьком кавказском городке Пятигорске, насчитывавшем около тридцати тысяч мещан да обывателей. И память услужливо подсунула ему сейчас не видимые для других картины волшебного фонаря с панорамами городка.

Вот он, этот чистенький маленький домик на Николаевской – их скромное обиталище. Домик принадлежит отцу, обрусевшему немцу, мелкому заурядному торговцу, содержателю лавочки, на которой выведены непонятные для маленького Генриха слова -

"Колониальные товары".

На самом же деле ничего "колониального" в лавочке не было и в помине – пахло хозяйственным мылом, дешевой селедкой, отчасти уже задохнувшейся убоиной. С тех самых пор, как умерла жена – мать Генриха – отец больше не женился, воспитывал сына один. И все надеялся: станет сын взрослым, двинет вперед его торговое дело, сумеет основать фирму не хуже, чем у знаменитого московского магазинщика Елисеева, и над главной конторой будут сиять позолоченные метровые буквы:

"И. и Г. Грюнфильды и К⁰".

Так нигде и не появилась эта надпись. Зато появился со временем под луной курсант Ростовской мореходки ГеркаГрюнфильд, который через двадцать лет тяжелой флотской службы сделался, наконец, капитаном "Ставрополя".

Верстах в восьмидесяти от Пятигорска в Белой Мечети, у старшего Грюнфильда жил брат, к которому и направлял каждое лето на отдых своего сына мечтательный вдовый торговец. Брат этот имел в станице, на центральной заросшей бурьяном, площади, крохотную аптеку и занимался врачеванием.

Потихоньку дядя Христиан приучил к своему аптекарскому делу и племянника, довольно быстро научив его отличать по виду и действию касторку от капель датского короля.

– Не знаю, Генрих, – смеялся он, – не знаю, конечно, какой такой из тебя выйдет торговец, но вот аптекарем работать ты вполне даже умеешь!

В те далекие годы Герка – так звали его станичные мальчишки – вовсе не задумывался, разумеется, о своей дальнейшей карьере. Ему одинаково претили запахи селедки с мылом и касторки с каплями датского короля. Потому, наверное, редко удавалось дяде удерживать внимание племянника долее нескольких минут. Но однажды Христиан вдруг, вспомнив свою молодость, заговорил о времени службы судовым врачом на "Наварине". Его рассказы о моряках, о неведомых морях, бурях и шквалах потрясли воображение мальчика. Он требовал от дяди новых и новых подробностей, выслушивая их с постоянно разгорающимся любопытством и восхищенными глазами.

Когда отец приехал в Белую Мечеть забирать его в очередной раз, дядя почему-то с грустью осмотрел на брата, похлопав племянника по плечу:

– Придется нам с тобой, дорогой Иоганн, других преемников своему делу поискать. Не будет он ни торговцем, ни врачевателем.

– Кем же он будет? – удивился отец.

И Христиан очень серьезно и даже отчасти торжественно ответил брату:

– Помяни мое слово, брат Иоганн! Генрих не будет никем на свете, он будет только моряком!

Из окна дядюшкиного дома была видна заросшая лебедой центральная станичная площадь, три молодых тополя возле здания школы. И они, казалось, кивали в тот момент не под ветром, а по согласию с дядюшкиными словами.

Так и случилось. Он стал не только и не просто моряком, но полноправным хозяином одного из лучших судов Российского добровольного флота. Он считался хорошим капитаном, да и сам, признаться, считал себя таковым. И всегда знал: капитан головой отвечает за судно и за жизни тех, кто на нем находится. Гибнет судно – капитан гибнет вместе с ним, он обязан погибнуть вместе с ним, гордо и прямо стоя на мостике. На то он и капитан. И пусть не будет рая на том свете, пусть не будет вечного успокоения души тому капитану, который осмелится покинуть в беде своих людей, свое судно, который выше их поставит свою собственную никчемную жизнь...

Поднявшись с постели, Грюнфильд до самого рассвета, часа три, метался по тесной каюте от одной переборки к другой. Он понимал: именно сегодня он обязан принять решение, которое должно определить дальнейшую судьбу "Ставрополя" и его экипажа. Разговор с Лаврентьевым, известие об утверждении белых на Дальнем Востоке, большевики на судне, – все это подействовало на него самым угнетающих образом. К тому же он давно обратил внимание на то, что портовая полиция начала без всякого стеснения регулярно заворачивать к берегу джонки китайцев, пытавшихся, как и раньше, доставлять на борт "Ставрополя" провизию и воду в обмен на спички и мыло. Вчера он умышленно не стал говорить об этом Цзяну: хотелось убедиться самому в неправомерности действий местных властей по отношению к русским.

Сейчас все это переросло в абсолютную уверенность в том, что их намерены заморить голодом, уничтожить физически. Китайцы, видимо, начали всерьез опасаться конфликта с меркуловцами – те могли предъявить счет, в связи со своим упрочением, за оказанный, хоть и невольно, приют русскому мятежному судну.

За надраенным до желтого блеска кольцом иллюминатора уже давно серело, а капитан все ходил от переборки к переборке, не в силах принять никакого окончательного решения. Он понимал: нельзя сегодня показываться на люди, не имея своего твердого мнения о вчерашних событиях. И зачем только пошел он на поводу у команды, зачем снялся несколько месяцев назад с владивостокского рейда? Мысль о том, что, как явствовало из перехваченной радиограммы, примеру "Ставрополя" последовал "Кишинев", не только не облегчала страданий, но, наоборот, усугубляла их. Генрих Иванович понимал: не сделай подобной глупости в свое время он – ее не сделали бы и другие. Значит, именно он поставил под удар не только себя и свой экипаж, но и капитана и экипаж еще одного парохода Доброфлота.

Застонав на своей койке словно от приступа острой зубной боли, Грюнфильд повернулся на спину, закрыл глаза. И вдруг у него мелькнула мысль ясная и простая, как дважды два – четыре. Несмотря на всю ее тягость, Генрих Иванович даже вздохнул от облегчения: да, это был единственно возможный выход из создавшегося положения! Он один во всем виновен, ему одному и отвечать за свои действия. Надо поднимать пары, сниматься с якоря и все-таки возвращаться во Владивосток с покаянием, взяв на себя вину за побег. Повинную голову меч не сечет. Ну, а коли и отсечет, то и тут сомневаться не приходится: капитан – единоначальник на судне, команда просто выполнила его указания. Ценою одной его жизни есть еще возможность спасти десятки жизней других людей... Вот он, единственно возможный выход!

Грюнфильд встал, застегнул крючки воротника: уже утро. Взглянул в зеркало: подчиненные не должны видеть и следа растерянности на лице начальника, иначе они просто перестанут ему доверять. Остановившись перед порогом каюты, он набрал полную грудь воздуха и собрался уже выйти на палубу, как произошло нечто, совершенно не входившее в его планы. В дверь сильно застучали, и, услышав торопливый ответ капитана, голос подвахтенного Якобсона с нескрываемым ликованьем прокричал:

– Генрих Иванович! Скорее к нам!

– Да что еще случилось? – побледнел было Грюнфильд, появившись перед матросом.

– На рейд "Кишинев" пришел! – прокричал Якобсон. – Уже и якорь, черти полосатые, отдали! Смотрите, смотрите же!

Генрих Иванович, ощутив вдруг неприятную дрожь в ногах и ничего не ответив гонцу, поднялся на мостик.

Черная смерть

Едва только Грюнфильд отдал команду спустить шлюпку, чтобы немедленно нанести визит своему старинному приятелю, капитану «Кишинева» Генриху МартыновичуГросбергу, как раздался голос вахтенного:

– На "Кишиневе" сигнальщик!

Генрих Иванович поднес к глазам бинокль: сигнальщик на корме "Кишинева", подняв кверху вытянутые руки с флажками, описывал ими широкие полуокружности: "Внимание!", "Внимание!". А затем начал быстро передавать с помощью семафорной азбуки какое-то длинное сообщение. Из букв складывались слоги, из слогов – слова, из слов – предложения. И их страшный смысл капитан "Ставрополя" даже не осознал сразу до конца.

"На борту – вспышка легочной чумы, – передавал сигнальщик. – После смерти пассажира-китайца, следовавшего с нами после долгой стоянки из Хакодате, умерло еще девять матросов и механик. Просим до окончания карантина не поддерживать с нами никаких непосредственных контактов. Подписал Гросберг".

Опустив бинокль, Генрих Иванович долго стоял в оцепенении. Сначала ему показалось, что он как-то не так прочитал переданное, но, увидев перед собой перекошенное от ужаса лицо вахтенного, понял: нет, все прочитано верно. И тогда, побледнев, он понял: во всем, что происходит сними, – злой рок судьбы, перст божий. Их, ослушников, поправших свой долг перед Россией-матерью, карает сама жизнь. И карает жестоко, безжалостно, бьет больно, наотмашь. Генрих Иванович был старым моряком, и слышал много раз, что означает на судне это страшное слово – "чума". Но столкнуться с черной смертью так близко... Нет, этого ему никогда раньше не приходилось, и ы мыслях не было увидеть ее столь близко!

"Кишинев" тем временем окружили, а потом, словно по щучьему веленью, мгновенно отхлынули от него прочь китайские джонки. А потом им на смену, тяжело чихая двигателем, направился большой и неуклюжий катер санитарной службы.

– И как это они не боятся туда идти? – спросил Грюнфильд, обращаясь к пустому месту вокруг. Но пустота ответила голосом второго помощника:

– Вы то-то слишком взволнованы, Генрих Иванович! Чума не так страшна, как это нам кажется. Существует так называемая хафкинская предохранительная прививка. Ее делают всем тем, кто имеет соприкосновение с пораженными болезнью. Кстати говоря, в прошлом году лично мне ее делали, и даже дважды. Так что я вполне могу сгонять на "Кишинев". С вашего позволения, конечно.

– Ни в коем случае! – резко и торопливо возразил Грюнфильд. – Только этого удовольствия нам еще недоставало!

– Но, господин капитан, прививка эта, доложу я вам, готовится медиками из убитой культуры чумных бацилл. Она абсолютно надежна.

Бледное доселе лицо капитана покрылось красными пятнами гнева. Оно как-то странно задергалось, и он крикнул вибрирующим голосом так, что даже матросы снизу начали оглядываться на мостик:

– Извольте! Извольте молчать, милостивый государь! И! потрудитесь больше не предлагать мне подобных глупостей! Чтобы у меня сей же час!.. Соберите совещание.

Он быстро сбежал вниз по трапу и скрылся в своей каюте.

– Подвахтенный, – как ни в чем не бывало распорядился Шмидт. – Первого помощника, механика, председателя судкома и боцмана – к капитану немедленно.

...Когда все вошли, Грюнфильд уже сумел взять себя в руки. Он, окинув взглядом собравшихся, начал негромко, но с некоторой долей торжественности в голосе:

– Я пригласил вас, господа, с той целью, чтобы сообщить вам, что не спал всю минувшую ночь. Да, да! Не удивляйтесь, пожалуйста, без нужды бессонницей я пока не страдаю. Но судьба нашего парохода и людей приводит меня в трепет и лишает сна!

Капитан говорил долго, стараясь как можно убедительнее и аргументированнее изложить свои сомнения и трудности, которые, взятые вместе, должны привести и приведут команду "Ставрополя" к неминуемой гибели.

– А посему, – голос капитана зазвенел, – а посему, господа, я принял решение поднять незамедлительно пары и воротиться во Владивосток, – закончил он. -Как капитан гарантирую всем вам вполне благополучное возвращение. И заявляю, опять же как капитан, что всю меру ответственности за наш опрометчивый и, скажем прямо, достаточно неразумный шаг я принимаю на одного только себя. Я не намерен прятаться за спинами других во время ответа и смею надеяться, что это само по себе смягчит участь всех остальных членов экипажа. Я кончил.

Наступила долгая, напряженная тишина. Все понимали: в случае окончательного упрочения на Дальнем Востоке меркуловщины рассчитывать им ровным счетом не на что. "Как проверить, как уточнить сообщение, полученное Лаврентьевым? – мучительно соображал Шмидт. – Неужели же все в нем – правда?! Нужно развеять у матросов малейшие сомнения по этому поводу... Но как?"

– У нас нет никаких оснований не доверять господину Лаврентьеву, – тихо сказал Грюнфильд, буквально прочитав мысли своего второго помощника. – Этот человек всегда относился и относится к нам с открытым сердцем! Отчасти ему мы обязаны самим фактом своего существования до сих пор. Одним словом, – он окинул взглядом всех сидящих снова, – хватит отмалчиваться. Прошу высказываться. Первый помощник!

Копкевич встал. На гладко выбритом, как всегда, лице его не было и тени колебания.

– Я не хотел бы напоминать своим коллегам о том, что капитан – бог на судне, и его приказы обсуждению не подлежат, – твердо сказал он. – Но, уж коли сей бог считает необходимым знать по данному поводу мое мнение, отвечу. Я согласен с каждым словом, которое произнес сейчас господин Грюнфильд. Думаю, что даже господа большевики согласятся с ними. Заявляю также, что ответственность вместе с капитаном должны разделить и его помощники. Первый из них – я.

Копкевич сел, и Генрих Иванович не удержался – подойдя к нему, крепко пожал руку.

– Достойный мой друг, но не надо лишних жертв! – взволнованно сказал он.

Теперь все взгляды устремились на Шмидта – его черед, черед второго помощника. Он встал – невысокий, собранный, несколько даже щеголеватый. И заговорил непривычно громко, резко отделяя одну фразу от другой.

– Я не боюсь ответственности, господа Грюнфильд и Копкевич, – выдохнул он. – Совсем не боюсь. Но все же возвращение во Владивосток считаю шагом куда более безрассудным, нежели побег из него. Нет сомнения, что всех нас после этого немедленно вздернут для устрашения других на главной площади. Но главное, доложу я вам, даже не в этом. Главное заключается в том, что белой гвардии все равно не устоять на Дальнем Востоке, не закрепиться. А касательно решения Ленина – это вздор чистейшей воды, господа! Не таков человек Ленин, чтобы останавливаться на полпути, не дойдя шага до цели. Я лично твердо убежден в этом. Ленин и его партия устоят под любыми ветрами истории. И напрасно радуется кое-кто, что "народный вождь" Антонов разбойничает на Тамбовщине. Говорю вам твердо, со всей ответственностью: сей "антонов огонь" будет скоро погашен. Победа большевиков неизбежна! А коли это так, то все прошедшие и даже предстоящие трудности кажутся мне не такими уж и страшными. Голод? Что ж, голодает вся Россия, и мы с вами как-нибудь не умрем. Провокации, попытка поджога? Будем бдительны! Эскадра его превосходительства адмирала Старка? Но ведь не станут же благовоспитанные англичане стрелять из орудий в безоружное невоенное судно!

Август Оттович на мгновение смолк, а затем так же резко закончил:

– Я за то, чтобы оставаться в Чифу и дальше. Судно должно быть передано после стольких страданий и мытарств российскому народу, а не выродкам российским. Таково мое мнение, господа!

– Ну, а это уж, батенька мой, откровенная глупость, дозвольте вам сообщить! – взорвался капитан. – Да-с, милостивый государь, глупость, да еще какая!

– Давайте решим вопрос голосованием, – совершенно спокойно сказал Копкевич. – Коли ныне капитанского приказа недостаточно, коли демократия уже не дает покоя неким лицам и на флоте, давайте голосовать. Нас шестеро, поэтому без мнения боцмана предлагаю обойтись. Итак?

Руки поднялись: оказалось две и три. Против мнения капитана голосовало большинство...

Вечером председатель судового комитета Корж собрал общее собрание. Неторопливо доложил обстановку, выслушал мнения. И когда приступили к голосованию, Грюнфильд с ужасом увидел нечто совершенно необъяснимое: его мнение во всей команде раздели только его первый помощник! Да и тот, скорее всего, поступил так, руководствуясь привычкой к дисциплине и строгими соображениями субординации... Люди не верят ему как капитану! Не верят все – от второго помощника до буфетчика! И разве имеет он моральное право командовать ими при таких обстоятельствах? Сентиментальная немецкая душа Грюнфильда рыдала и металась в груди. Жизнь казалась ему в этот момент если не оконченной вовсе, то, во всяком случае, утратившей всякий смысл. Ссутулив плечи, он молча, вышел из кубрика.

Около полуночи Генрих Иванович постучал в дверь каюты второго помощника:

– Позвольте войти, Август Оттович?

– Конечно, – встал из-за стола что-то писавший в толстой клеенчатой тетради Шмидт. – О чем, речь, господин капитан?

– А речь пойдет вот о чем, – сухо, подчеркнуто официально произнес Грюнфильд. – Мы с господином Копкевичем только что приняли решение съехать на берег. Совсем.

– Ну, право же...

– Я вынужден с горечью сложить с себя обязанности капитана "Ставрополя", а господин Копкевич – обязанности моего первого помощника. Не могут командовать судном лица, коим отказано обществом в доверии. Да-с, поскольку в результате принятого нами решения вы остаетесь в данный момент старшим на судне, соблаговолите отдать распоряжение об отправлении нас и нашего скромного багажа на берег. Это наше твердое решение.

– Признаюсь вам, Август Оттович, – сказал Грюнфильд, – что данное решение принято по моему решительному настоянию. Капитан колебался, но это колебание ничем не оправдано. Раз вы не хотите вернуться на родину, нас с вами более не по пути. Слушком уж попахивает ваше поведением откровенным большевизмом. А он для меня дурно пахнет. Понимаете, дурно пахнет!

Они стояли друг против друга, не первый день вместе ходившие по морям люди. Усталые, с мешками под потемневшими глазами, с проснувшейся вдруг ненавистью смотрели один на другого.

– Воля ваша, Генрих Иванович, – вздохнул, наконец, Шмидт. – Вы не дети, уговаривать вас не считаю долгом. Погодите минуту, я сейчас дам указания о спуске трапа. Не забудьте деньги и ценности, если таковые у вас имеются.

– Не извольте беспокоиться, господин... господин капитан! – отрезал с нескрываемой иронией в голосе Грюнфильд. – Назад к вам проситься не будем. Прошу вас не беспокоиться и проводами себя не утруждать!

Он вышел, сердито хлопнув дверью.

Наутро команде предстояло еще только узнать об этих событиях. Шмидт попросил Коржа вновь собрать команду в полном составе, только на сей раз наверху: вопрос о назначении нового капитана он предложил рассмотреть коллективно.

Его избрали единогласно, никаких других предложений не было.

На чужбине

Выйдя на набережную, Грюнфильд и Копкевич остановились, молча, и даже с каким-то нескрываемым интересом разглядывая друг друга.

– Поздравляю, Генрих Иванович! – ехидно нарушил тишину Копкевич. – Так сказать, жребий брошен, залив Печжили перейден!

Бывший капитан хмыкнул носом и, подхватив в обе руки объемистые чемоданы, сказал:

– Пойдемте-ка, друг мой, лучше в гостиницу. Да-с. Ночь на дворе, неровен час – уплывут от нас в руки людей половчее наши с вами драгоценности. Здесь ведь, как и в России, в воровском народце, как я слыхивал, нет недостатка.

Они без всякого труда сняли два небольших, расположенных рядом номера в "Кантоне". Потом без лишних разговоров распили большую бутылку настоящей французской "Мадеры", неизвестно какими путями попавшую в подвал к услужливому китайцу-хозяину. Так же молча улеглись спать в свои узкие и жесткие койки и, открыв глаза, принялись сосредоточенно разглядывать потолки. Каждый, конечно, при этом думал о своем...

Копкевичу вспомнилась оставшаяся во Владивостоке семья, сын-малец Димка. Как-то они там? Как ни верти, что ни говори, а война все-таки окончилась...

Генрих Иванович ворочался с боку на бок и тоже никак не мог избавиться от переживаний. Сначала он думал об оставленном судне, о подлости команды и, в особенности своего второго помощника. Неужели же Шмидту так хотелось стать капитаном, что он во имя этого желания готов обречь на верную гибель десятки совершенно невинных людей?

А несколько позднее на смену этим мыслям пришли другие... Вспомнились вдруг годы учебы, далекие и близкие переходы. У него никогда не было семьи. Почему? Трудно даже ответить, почему именно так случилось. Вспомнилась почему-то старая история пятнадцатилетней давности. Тогда они, трое молодых и симпатичных капитанских помощников, сошли на берег во Владивостоке.

– Господа! – восторженно сказал один из них. – Пойдемте, господа, вместе со мной в гости. Прекрасную женщину здесь знать имею счастье! Не женщина даже, а просто Королева Марго, императрица и владычица вселенной.

Уговаривать долго не пришлось, и вскорости вся компания, набрав вдоволь шампанского, ввалилась в небольшой домик на тихой и зеленой Корабельной улице. Хозяйка и впрямь была очаровательна. Появившись было на пороге в легком халатике, почти не прикрывавшем ее удивительно стройные загорелые ноги, она несколько смутилась:

– Входите же, входите, пожалуйста, в комнаты, господа! Я сейчас, через минутку.

И вернулась через короткое время совершенно преображенная и прекрасная – в строгом, но так идущем ей беленьком платьице, оставлявшем открытыми руки. Грюнфильд увидел ее кожу: гладкую и бархатистую, ослепительно светлую, без всяких родинок.

– Ну, господа! – улыбнулась она, обнаружив при этом удивительно белые ровные зубы. – Ну, уважаемые господа, садитесь же к столу, бога ради! Позвольте мне в нарушение общепринятого этикета представиться для начала самой: меня зовут Мария Сергеевна.

В тот незабываемый вечер они-таки славно, весьма славно посидели! Крепко выпили, даже хором исполнили песни. Особенно часто пели "Среди долины ровныя", а самый пьяный из троих – Степан Мигашкин – не пел, ибо при первых же словах песни начинал навзрыд плакать и причитать:

– Ах, господа, как все это верно в песне сказано! И моя жизнь тоже напоминает мне одинокий дуб, стоящий во чистом и пустом поле государства Российского! Ах, господа, господа!

Мария Сергеевна тоже подпевала им звонким и чистым, как горный хрусталь, голосом. А он, Грюнфильд, не отрываясь, смотрел на нее, на мерно вздымающуюся под тонкой тканью высокую грудь. И ему почему-то страшно не хотелось уходить.

Наконец около полуночи все-таки затеялись расходиться. Хозяйка позволила каждому поцеловать ей руку с перламутровыми зеркалами ногтей. А потом, улучив удобный момент, отвела на секунду Грюнфильда в сторону.

– Генрих, – тихо и как-то даже печально сказала она. – Не сердитесь на старую женщину, мой мальчик... Но, понимаете ли, вы очень понравились мне. Приходите.

– Ах, – вспыхнул от счастья Грюнфильд, – сочту за честь... за великую честь... я..

– Вы не поняли меня, – она нетерпеливо сдвинула к переносице брови. – Приходите не при случае, а.. сейчас приходите. Проводите ваших глупых пьяных друзей и немедленно возвращайтесь. Я буду ждать вас.

Вся кровь, которая была в тот момент в его теле, вдруг ударила в голову. От неслыханного и неожиданного счастья он даже не помнил, где, как, при каких обстоятельствах он рассталсяс двумя товарищами.

Вернувшись к домику, тихонько постучал. Дверь мгновенно отворилась, и она... Она бросилась ему на шею и осыпала лицо поцелуями:

– Генрих, вы пришли! Боже мой, как я вам рада!

А потом вдруг тело ее сразу обмякло и потяжелело. Он едва успел подхватить ее, чуть не упавшую прямо на пороге. Подняв на руки и дрожа всем телом, он внес ее в темную переднюю комнату.

– Простите меня, – бормотала она, блуждая трепетными руками по его лицу. – Пойдем, пойдем же скорее! Как хорошо, что сегодня я отпустила слуг... Я хочу, чтобы вы были со мною...

С тех пор он бывал у нее не однажды. Бывал и каждый раз поражался: какой все-таки удивительной, какой неизбывной силой может наполнить сердце мужчины любовь женщины! Она говорила ему:"Ты – самый сильный, самый красивый!" И он, внимая ее словам, чувствовал себя Геркулесом и Аполлоном одновременно. Ему хотелось открыть новую землю и назвать ее именем, убить невиданное чудище и принести его к ногам Марии Сергеевны: "Это вам, моя любовь!"

И еще он не преставал удивляться: как это она, такая великолепная и красивая, любит его, за что она его любит? Боже, а как он сам любил Марию Сергеевну!

Иногда ночами, когда она доверчиво засыпала рядом, он потихоньку открывал глаза и подолгу смотрел на нее, слушал ее дыхание, с каждым разом находя предмет своей страсти все более и более великолепным.

И наконец, не выдержав, припадал с поцелуями к ее пухлым полуоткрытым во сне губам. А она улыбалась, пробудившись, и негромким счастливым голосом говорила:

– Мой, ты – мой... Понимаешь, мой!.. Ты знаешь – я страшная собственница, я не могу ни с кем и ничем делиться... Что мое – то мое... И я никому тебя не уступлю! Ах, милый, как же я буду жить без тебя? Неужели придет день, когда ты покинешь меня?

И наслаждалась его бурными ласками и клятвами в вечной верности, самыми страшными клятвами, которые только приходили в его взбалмошную голову.

Конец наступил совершенно неожиданно. Судно его уходило в плавание, и Грюнфильд пришел проститься с Марией Сергеевной. Надев парадный мундир и щедро наодеколонившись, он проникновенно посмотрел в самую глубину бездонных серых глаз, утонуть в которых куда проще, чем во всех морях и океанах планеты, вместе взятых.

– Я хочу, Мария Сергеевна, чтобы вы стали моей женой, – переходя почему-то на "вы", выдохнул он и сам испугался собственных слов.

Она посмотрела на него несколько удивленно, опустилась в раздумье на стул. А потом вдруг улыбнулась:

– Но... но ведь я несколько даже... ведь я же лет на семь старше тебя, Генрих. Ты говоришь это вполне серьезно?

– Да, дорогая моя Мария Сергеевна! – воскликнул он. – Предупреждаю: я не могу жить без вас! Будьте моей женой, и я всю жизнь буду вашим вечным рабом...

– Но, – она снова улыбнулась. – Но, дорогой мой, разве ты не знаешь, что я замужем? Мой муж – уважаемый в городе человек, с известными связями и средствами, капитан второго ранга. Сейчас он находится в плавании, но скоро вернется. Я как раз хотела сегодня предупредить тебя, что нам придется на время прекратить наши милые встречи. Фамилия моего мужа...

И она назвала одну хорошо известную Грюнфильду фамилию отважного офицера, героя Цусимского сражения.

Генрих почувствовал, как, глухо булькнув раза два или три, у него в груди остановилось сердце.

– Вы – хороший юноша, Генрих, и, не скрою, очень нравитесь мне, – тоже перейдя на официально-торжественное "вы", ответила Мария Сергеевна, взяв его похолодевшую руку в свою. – Вот вы вернетесь из похода, к тому времени мужа вновь не будет дома, и все, если хотите, будет по-старому. Все мои ночи опять будут вашими, мой милый! А пока не хмурьтесь и поцелуйте меня.

С тех пор он выбросил из головы всякие мысли о возможности жениться, ибо твердо уверовал: женщины лгут даже в любви. Встречая после долго отсутствия мужа, они нередко задерживают его на пороге затяжными и страстными поцелуями только для того, чтобы дать тем самым время благополучно улизнуть с черного хода любовнику. Зачем же ему, Грюнфильду, подобная участь? Он моряк. А море и женщины – вещи, как видно, несовместимые.

Еще с час поворочавшись в неуютной и жесткой гостиничной постели, Грюнфильд неожиданно для самого себя встал и, закурив, вышел на улицу подышать воздухом. Стояла глухая ночь, было темно и душно. И под ослепительными звездами на земле только один единственный огонек нарушал нерастворимый мрак ночи, красный фонарь в самом шикарном здании городка, метрах в трехстах от "Кантона". Генрих Иванович докурил, жадно сделав несколько долгих затяжек, и, вздохнув полной грудью, решительно зашагал в сторону позвавшего огня...

Два капитана

Только через девятнадцать дней с борта «Кишинева» поступил сигнал о том, что вспышка болезни кончилась и там ожидают представителя «Ставрополя». Шмидт решил отправиться сам. Море волновалось, и путь на шестивесельной шлюпке занял без малого два часа.

Капитан "Кишинева"Гросберг встретил гостя с распростертыми объятьями.

– Рад видеть вас, дорогой друг, – просто сказал Генрих Мартынович. – Давайте обменяемся нашими бедами, да заодно и подумаем о том, что же нам с ними делать дальше. Только – чур! – ваше слово первое.

Август Оттович не стал возражать старшему и довольно связно и подробно изложил все приключения "Ставрополя" вплоть до попытки поджога, которую удалось предотвратить едва ли не по чистой случайности, вплоть до бегства с борта капитана и его первого помощника. Гросберг долго хмурил белесые редкие брови. Потом сказал:

– Сбежали, дорогой мой, и черт с ними, жалеть не о чем. Вы молодцы, что пошли прямо сюда. А вот нам пришлось все это время проводить в Хакодате и Гонконге. Впрочем, там было ничуть не лучше... А ка вы поступили с задержанными китайцами-поджигателями?

– Пока никак, – признался Шмидт. – Я направил уже несколько дней назад с матросом бумагу о случившемся в полицию порта, но за ними никто не приехал. Приходится кормить и их, хотя, признаться, меня это не особенно радует.

Капитан "Кишинева" сочувственно кивнул головой:

– Китайцы себе на уме. Но ничего, держите эту братию, не исключено, что они нам с вами еще пригодятся. А как здоровье Рощина?

– Плохо, – вздохнул Шмидт. – Ударили они его, проломили череп. В себя приходит временами, а то все бредит, говорит что-то непонятное. Жаль старика.

А потом Гросберг начал рассказывать, в свою очередь, о злоключениях "Кишинева". Рассказ его произвел на Шмидта впечатление угнетающее. Как и "Ставрополю", китайские власти запретили "Кишиневу" подходить к пирсу, отказав во всякой помощи и поддержке. Они даже не давали капитану разрешения свезти на берег и похоронить там трупы погибших во время перехода от болезни людей. Брезгливо тыча пальцем в просмоленные брезентовые мешки с трупами, смоченными в растворе карболки, китайский карантинный инспектор твердил по-русски одно и то же:

– Топка на "Кишинев" не погашен! Сожги труп топка!

Пришлось ответить на это "предложение" не только категорическим отказом, но и еще пригрозить, что в случае затяжки погибшие будут похоронены по старому морскому обычаю.

Поняв, что русские и впрямь могут сбросить своих заразных покойников в воды залива и тем самым сделать их опасными для других людей, чиновники все-таки выделили место для братской могилы на берегу. Могилу вырыли пять с половиной метров глубиною, а гробы на целый метр засыпали сначала хлоркой, а уж затем – землей и каменьями.