Текст книги "На рейде "Ставрополь" (СИ)"

Автор книги: Юрий Христинин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

– К дальнему рейду! – распорядился Лаврентьев. – И побыстрее! Там стоит пароход "Ставрополь".

Он не был уверен в том, что голодранец-китаец понял его слова. Но, на удивление, тот безошибочно выбрал из всего громадного скопления судов именно черный, похожий на гигантского кита корпус "Ставрополя".

– Битте, – сказал китаец. – Пожалюсто, мистер!

Завидев подошедшую джонку, с борта спустили трап, а встретил гостей, как принято в особых торжественных случаях, сам капитан в белом кителе с золотыми доброфлотовскими нашивками на рукаве.

Грюнфильд крепко пожал руку Лаврентьеву:

– Господин Лаврентьев, я чрезвычайно рад видеть в этих неприветливых и далеких от нашей родины краях своего соотечественника, верного сына России.

Поцеловал руку непринужденно присевшей в ответ Виктории:

– Сударыня, я счастлив случаю, доставившему мне столь приятное знакомство с вами. Позвольте представить моих помощников – господ Копкевича и Шмидта...

После краткой церемонии представления Генрих Иванович, на правах хозяина, сделал широкой жест рукой:

– Я думаю, что судно мы с вами посмотрим потом. А сейчас милости прошу пожаловать ко мне в каюту, посидим, побеседуем, подкрепимся, чем бог послал. Мы здесь потихоньку, признаться, начинаем отвыкать от всех других лиц, кроме своих собственных. И вы своим визитом, дорогие гости, доставили нам величайшее удовольствие.

За столом не без помощи бутылки коньяка разговорились довольно быстро. Стояла жара, и, с разрешения Виктории, мужчины сняли кители. Только педант Копкевич лишь расстегнул крючки тугого воротника, бросая косые взгляды на гостя.

– Приехал я сюда, понимая, что надобно устраивать жизнь в тишине и спокойствии, – разоткровенничался Алексей Алексеевич. – Надоело, знаете ли, все время закрывать ставнями окна и вздрагивать каждый раз, когда за окном гремит случайный выстрел... Положение сейчас в России, между нами говоря, таково, что могут в любой момент за здорово живешь пристрелить прямо на улице, и никто из убийц искать просто-напросто не будет. А я, знаете ли, не хочу, чтобы моя единственная девочка сталась сиротой...

– Мне кажется, – вмешался в разговор Шмидт, – что вы очень и очень скоро начнете скучать по России. Поверьте, кому-кому, а нам, морякам, ностальгия, эта болезнь тоски по родным краям, очень даже хорошо знакома.

– О, нет! – улыбнулся Лаврентьев. – Я, господа, этой болезни не подвержен. Кстати, – он вдруг резко переменил тему беседы. – Я слышал, что вы увели пароход из Владивостока, чтобы не сдавать его Меркуловым. Скажу прямо: в душе я одобряю ваш поступок – какой, к чертовой матери, из нечесаного купчины премьер-министр? Но вот относительно разумности... Вы, если я не ошибаюсь, намерены сдать судно большевикам?

Увидев молчаливый утвердительный кивок Шмидта, Лаврентьев вскочил и пару раз прошелся по крохотной каюте взад-вперед:

– Но, господа, рано или поздно большевики потерпят крах! Неужели вам импонирует мысль о том, что вы будете повешены на одной виселице с ними? Простите меня за прямоту, но...

Грюнфильд, явно недовольный наметившимся направлением разговора, попытался разрядить возникшее напряжение шуткой:

– Отчасти вы правы, Алексей Алексеевич. Приходиться надеяться только на то, что большевики рухнут уже тогда, когда нас с вами н свете не будет... А вообще-то мы находимся сейчас между Сциллой и Харибдой. Но лавируем, как видите!

– Я уверен, – упрямо крутнул головой Лаврентьев, – что вам придется вернуться во Владивосток. Я слышал от весьма и весьма компетентных людей, что вам не будут отпускать здесь ни угля, ни продовольствия, ни даже воды. Как будете жить без всего этого?

И тут вдруг встрепенулся до сих пор хранивший тяжелое молчание Копкевич. Он снова застегнул только что расстегнутые крючки на воротнике кителя и, равнодушно глядя в иллюминатор, сказал, ни к кому особенно не обращаясь:

– Если господа позволят, я расскажу им от котенке. Не притчу, а самую чистую и святую правду.

– Простите?! – изумился Лаврентьев.

– О котенке, – хмуро, как, впрочем, всегда, подтвердил свои слова Копкевич. – Я не оговорился, господа. Я видел этого самого котенка на одной китайской шхуне с год тому назад. Я ходил тогда на "Колыме", и судьба уже забрасывала меня в Печжили, так что в этих местах нахожусь не впервые. Так вот: пригласил меня капитан этой шхуны к себе в гости. Между прочим, у него очень интересное имя – его зовут Роберт Бернс...

– Восхитительно! – захлопала в ладоши Виктория. – Он, конечно же, тоже пишет стихи?

– Нет, сударыня, – едва заметно улыбнувшись, ответил помощник капитана. – Он терпеть не может стихов вообще, и я подозреваю, что он никогда не слышивал о своем знаменитом однофамильце. Он сам англичанин, а командует китайской шхуной. Известно ведь, что нет на свете моряков хуже китайцев. Их правительство сознает это и берет капитанами на свои суда только иностранцев. Но мы несколько отвлеклись... Так вот, у этого самого Бернса на борту я и увидел котенка. Худой такой, ободранный, еле лапы волочит. "А ну его! – отвечает мне Бернс. – Я вообще-то давал команду, чтобы кормили, но так уж китайцы устроены: никогда не бросят куска кошке или собаке. Привыкли постоянно голодать сами, поэтому и традиция у них такая выработалась". Китайцы слышали наш разговор, головами даже закивали, языками защелкали. "Чуфан, – говорят, – надо!" Кормить, значит, надо. Ну, думаю, поняли они, что к чему. Так и ушел я тогда со шхуны "Мари Аз". А вот вчера снова увидел ее на рейде по соседству с нами. Вспомнил Бернса, как он там!? И решил смотаться к нему. Жив, оказался, вполне здоров и счастлив. С распростертыми объятиями меня встретил: "Мистер Копкевич, как тесен мир под луной и солнцем!.." И опять увидел я у него на палубе ободранного и захудалого кота – того самого, год назад бывшего котенком. Словом, не буду вас утомлять, но повторилась прошлогодняя история слово в слово. Опять китайцы головами кивали: "Чуфан, чуфан надо!" Забрал я, короче говоря, этого несчастного кота на "Ставрополь". Матросы его сразу же Васькой прозвали. Паете ему из какх-то секретных запасов сухого молока навел даже. Посмотрите, через неделю раскормят так, что шерсть блестеть будет. Ходит по палубе, мурлычет...

– О, – вздохнул Лаврентьев, – щедрость русских не присуща другим народам мира – это чисто национальная черта. Но, в сущности, с какой целью вы поведали нам эту историю, господин Копкевич? Где мораль, которой я пока что не вижу?

– И напрасно не видите! – усмехнулся помощник. – Я рассказал вам эту историю, господин Лаврентьев, к тому, что сейчас все мы, здесь с вами находящиеся, как раз и напоминаем того самого подыхающего котенка. Но ведь дело-то это временное. Кто знает, как повернутся колеса на колеснице Фортуны? Не исключено ведь, что по прошествии времени и у нас шерсть на боках залоснится? Как сейчас у вас, к примеру?

Лаврентьев косо усмехнулся.

– Ну уж что касается вас, – с едва заметным раздражением в голосе ответил он, – то вы, господа, напоминаете мне совсем другого кота. С вашего позволения, я расскажу вам о случае, коему сам был свидетелем. Происходило это в Москве, года три назад, весною. Проходя по Тверскому, заметил я толпу людей у трамвайной линии. Ну, разумеется, тоже полюбопытствовал, подошел. И увидел, господа, странное зрелище, в кое не поверил бы, не окажись его очевидцем! Искусанная собаками, ободранная, еле волочащая лапы кошка сидела на рельсе и смотрела на приближающийся трамвай. А тот – ближе, ближе... Кто-то не выдержал – выхватил кошку из-под самых колес. А она посмотрела на своего спасителя странными глазами, да и снова ползком, ползком – да на тот же рельс, дожидаться следующего трамвая. И тогда я понял: это же самоубийство на наших глазах свершается! Вы понимаете меня, господа, – самоубийство!

– Ну, – спросил Копкевич небрежно, – и свершилось?

– свершилось, господа, – трагическим голосом ответил гость, – свершилось...

Наступило неловкое молчание, которое вновь рискнул нарушить тот же Копкевич.

– Кстати, Генрих Иванович, – по-деловому обратился он к капитану. – Суточную норму воды я сегодня сократил до одного литра на человека. Боюсь, что скорое нам придется налаживать перегонку морской воды – иного выхода не вижу. Барометр держится высоко, дождей, видимо, не предвидится.

Он встал и, сдержанно поклонившись замолкшим и погрустневшим гостям, непривычно для них сутулясь, вышел из капитанской каюты.

На палубе в окружении матросов Копкевич увидел старого знакомого – китайца Биня, прозванного Борей.

Матросы, завидев помощника, расступились, и Копкевич остался лицом к лицу с гостем. Впрочем, "лицом к лицу" – это не совсем верно: китаец был почти на две головы ниже русского. Он испуганно смотрел на важного господина в белоснежном кителе, ожидая, наверное, от него какой-нибудь пакости. Но, к его удивлению, помощник капитана повернулся сначала к боцману:

– У нас в трюме есть спички?

– Ящиков тридцать наберется, – неуверенно ответил Москаленко. – Но, конечно, посчитать можно.

– Вот и посчитайте, – распорядился Копкевич. – И обязательно доложите мне.

Он повернулся к гостю и, призвав на помощь все свои познания в китайском языке, мешая его с английскими словами и фразами, сказал:

– Воды, Боря, надо... Ветер... Понимаешь, вода? Ты нам – бочку воды. Мы тебе – коробок спичек. Вода – спички. Спички – вода. Понимаешь, Боря?

Для вящей убедительности он извлек из кармана коробок серных спичек:

– Я тебе спички, вот эти. А ты мне – бочку воды. Понимаешь?

Ровно через час, провожая с левого борта Лаврентьева, Грюнфильд с удивлением увидел, что с правого ведется активная погрузка пустых бочек из-под воды в утлые китайские джонки: Бинь сразу же нашел себе несколько добровольных помощников, желающих получить в награду за свой труд столь дефицитные спички.

Грюнфильд хотел было поинтересоваться причинами погрузки, но, заметив в непосредственной близости долговязую фигуру Копкевича, молча спустился к себе: первый помощник самолюбив, может обидеться из-за пустяка, усмотреть в этом пустяке подрыв авторитета или ущемление его власти...

А к вечеру на "Ставрополь" начали поступать бочки со свежей родниковой – подумать только! – водой. Матросы пили ее, словно это была не самая обыкновенная вода, а лучшее из вин, боясь расплескать хоть каплю. Москаленко, свято соблюдая договор, протягивал за каждую бочку китайцам коробок спичек:

– Получай, браток, – приговаривал он при этом. – Заслужил, черт короткохвостый! Давай и дальше в том же духе!

Бинь же, к удивлению, спичек брать вдруг не захотел: пояснил, что помогал русским не за награду, а просто потому, что они хорошие люди. Паете всучил ему два коробка едва ли не силой. Китайцы же были буквально вне себя от восторга: коробка спичек – большая ценность, за нее на берегу можно купить двух гусей. Последнее сообщение заинтересовало предприимчивого Копкевича еще больше.

– За каждого гуся будем давать коробку, – пообещал он. – Но нам нужно много-много гусей. Сдулаешь, Боря? Понимаешь меня?

Бинь быстро-быстро закивал головой: ему очень нравился русский начальник, который относился к нему, к Биню, почти как к равному. Он показал Копкевичу десять пальцев и сказал:

– Свинь. Литлсвинь..

– Идет! – сразу сообразив, что речь идет о поросятах, хлопнул китайца по плечу Копкевич. – И маленьких свиней тоже купим. Дадим по десять коробок за штуку, не обманем!

Через несколько дней на палубе пришлось оборудовать два огороженных досками загона – в одном гоготали около полусотни живых гусей, в другом резвились, довольно похрюкивая, четырнадцать поросят в возрасте от пяти до семи месяцев.

Грюнфильд пытался было поблагодарить Копкевича за старание, но тот только удивленно поднял кверху мохнатые брови:

– Еще неизвестно, – сердито сказал он, – еще неизвестно, у кого шерсть будет лосниться – у нас или у этого прохвоста Лаврентьева.

– Право же, мой друг, – возразил с досадой капитан, – вы несправедливы к этому человеку. Он не сделал нам ничего, кроме добра. Почему вы вечно пытаетесь судить о людях с первого взгляда? Откуда у вас эта привычка?

– Подождите, – угрюмо пообещал Копкевич, – он нам еще и кроме добра что-нибудь сделает! Нюхом чую, Генрих Иванович, нюхом!

– Но он даже согласился помочь нам добыть посредника для закупки картофеля и свежей рыбы, – улыбнулся, пытаясь смягчить разговор, Грюнфильд. – И сделал это, я подчеркиваю, совершенно бескорыстно. Может быть, на сей раз нюх несколько подводит вас?

Копкевич скривил губу в столь хорошо все на судне знакомой презрительной усмешке:

– Ай-ай, какого благодетеля бог послал! – сказал он, ехидно глядя в глаза капитану. – Только боюсь, как бы его картошка не встала у нас с вами, господин капитан, поперек глотки. Знаете, не внушает мне его физиономия ни малейшего доверия. Ни малейшего! Впрочем, – Копкевич снизил голос, – впрочем, это дело не столько мое, сколько ваше, Генрих Иванович. Нравится он вам – и пусть с богом нравится...

И он, ссутулив плечи, пошел к борту, за которым вновь послышалось гусиное гоготание.

Вечером в кубрике

Август Оттович Шмидтбыл самым молодым среди командного состава «Ставрополя». Он обладал негромким, мягким голосом, имел обходительные, мягкие манеры. Он был единственным, кто неизменно обращался к матросам на «вы», не добавляя при этом принятого во всем Доброфлоте слова «братец». И команда платила за все это второму помощнику капитана самой откровенной и чистой любовью.

Иногда по вечерам Шмидт заходил в матросский кубрик, там случалось нечто вроде маленького праздника. Дело в том, что Шмидт являл сам по себе нечто вроде ходячей энциклопедии. Он мог часами говорить о самых неожиданных вещах – будь то история китайской национальной одежды или сокровища, покоящиеся на дне мирового океана. Рассказывал он ярко, интересно, и слушали его, что называется, раскрыв рты, в гробовой тишине.

Вот и сегодня вечером, налюбовавшись вдоволь развеселой игрой касаток в гаснущем море, матросы с наступлением прохлады мало-помалу собрались в кубрике, а москаленко позвал Шмидта.

Слово за слово – и разговор задел вдруг интересную тему о знаменитом "Летучем голландце".

Мнения мгновенно разделились: одни безоговорочно верили в существование кораблей-призраков, другие – нет.

– Как же так нет! – возмущенно восклицал кочегар Животовский. – Как нет, если я сам два года назад видел голландца у мыса Доброй Надежды! На самом рассвете прошел мимо нас, по самому правому борту. Небольшой из себя, весь с оборванными черными парусами, без единого человека команды. Это он был, голландец, – даже перекрестился Животовский, – кому же еще?

– Август Отович, – попросил боцман, – рассказали бы нам, а?

– Расскажу, конечно, – просто ответил Шмидт. – Коли хотите, слушайте...

Он закурил трубку и негромко начал:

– Доложу я вам, что моряки давно заметили одно очень интересное явление. Крайне редко, но все-таки случалось так, что пропавшее судно вдруг появлялось снова. Иногда оно объявлялось на океанских просторах совершенно разбитым, со скелетами матросов в каютах. Помню, в детстве видел картинку: стоит, прислонившись к мачте, скелет в капитанской фуражке, а во рту у него трубка торчит. Но мою, между прочим, очень похожа... Так вот: такие корабли люди и называли призраками. Самый знаменитый из них – американский барк "Фанни Уолстон". Тридцать лет назад, во время рейса из Канады с грузом леса, он дал капитальную течь у мыса Хаттерас. Команда покинула в шлюпках уже тонущий барк и с трудом добралась до берега. Судно списали, хозяева получили за него огромную страховку. И вдруг разразился скандал: через полгода один капитан сообщил в управление порта Бостон, что в восьмистах милях от американского побережья встретил судно, название которого было "Фанни Уолстон". Пока газеты и официальные морские чиновники терялись в догадках, верить или не верить сообщению, – барк увидели в водах Саргассова моря. Потом, несмотря на специально организованные поиски, в течение двух лет о нем ничего не было слышно. А на четвертый год он вдруг объявился у самого входа в порт Нью-Джерси, создав существенную угрозу для судоходства. Пришлось несколькими выстрелами с канонерками затопить "Фанни". Подсчитано: за четыре года странствий без команды барк прошел не меньше десяти тысяч морских миль! А объяснение этому явлению простое: "Фанни", как и другие корабли-призраки, просто-напросто избежало гибели – в силу каких-то причин течь закрылась, судно осталось на плаву. И пошло по воле ветра и волн путешествовать по белому свету. Увидит его кто-нибудь, и тотчас рождается легенда... Думаю, что и вы, Животовский, видели подобное брошенное людьми судно. Конечно же, ничего удивительного, а тем более сверхъестественного в этом нет.

– В этом ничего удивительного, точно, нет! – раздался от входа веселый голос радиотелеграфиста Владимира Целярицкого. Оказывается, он вошел уже несколько минут назад, но, не желая оказаться замеченным, скромно стоял у порога.

– А вот в том, о чем я вам хочу сказать, – продолжал он, – кое-что удивительное, на мой взгляд, найдется. Удалось, Август Оттович, перехватить текст радиограммы, в которой речь идет и о летучем голландце, и о нас с вами одновременно...

– Интересно, – поднял брови Шмидт, ожидая пояснений. – Интересно будет узнать, что между нами общего.

– Вы помните "Кишинев"? Тот самый, который стоял во Владивостоке рядом с нами? Так вот: он, оказывается, тоже дал деру от господ Меркуловых! Что тот голландец – был и не стало... Господа в ярости, считают, что он идет на соединение с нами. Такая досада, что в Доброфлоте нет связи между судами. Вот бы покалялякали с кишиневцами!

Возгласы удивления и недоверия слились в один мощный всплеск шума.

– Заливаешь, Цедярицкий! – убежденно сказал Москаленко. – С него, братцы, станется...

Вместо ответа радист протянул Шмидту сложенный вдвое небольшой лист бумаги. "Его превосходительству господину адмиралу Старку, – прочитал вслух Август Оттович. – Настоящим доношу, что пароход Российского добровольного флота "Кишинев" покинул рейд Владивостока, уйдя в неизвестном направлении. Предполагается, что он возьмет курсом Чифу для соединения с ранее бежавшим "Ставрополем". Убедительно прошу оказать возможное содействие в перехвате беглого судна, дабы объединение это стало невозможным. Суда должны быть возвращены по принадлежности их законным хозяевам. Дальмормин, подписал Семенов..."

– К иностранщине на поклон пошло наше с вами морское министерство, – Шмидт аккуратно сложил листок снова. – Просят, чтобы его английской превосходительство адмирал Старк помог нас назад воротить... Плохо, однако, нам придется, если он и вправду пришлет за нами гонцов на паре крейсеров. Да нам и одного-то, честно говоря, с лихвой достаточно... Словом, надо думать, срочно принимать какие-то меры.

Он повернулся к Целярицкому:

– А вы, Владимир Иванович, просто гениальный радиотелеграфист. Виртуоз, Моцарт своего дела! Кстати, несколько минут ситуации не меняют, а я очень хотел попросить вас рассказать о колымском походе девятнадцатого года. Помните, вы тогда встречались с людьми из экспедиции Амундсена? Слышать-то я слышал много, но сам в том походе не участвовал. Вы уж расскажите, Владимир Иванович...

Целярицкий уселся поудобнее.

– Ладно, – сказал он. – Его превосходительство британский адмирал и вправду подождать может. Так вот, было это, значит, в конце октября девятнадцатого года...

Голос Целярицкого был негромкий, надтреснутый. Но рассказывал он столь интересно, что все оказавшиеся в кубрике вдруг почувствовали себя прямыми участниками событий, уже ставших достоянием истории. А события те были, и точно, достойными всяческой памяти...

Старая история

«Ставрополь» возвращался из очередного рейса к устью реки Колымы. После довольно беспорядочного трехсуточного блуждания вдоль кромки проточных припайных льдов капитан Грюнфильд понял: как ни печально, но зимовать придется в море. Отдалялись на долгие месяцы свидания с родными и близкими, куда-то за горизонт времени отодвигалось возвращение во Владивосток. Но обстоятельства есть обстоятельства. Вот почему, собрав команду, капитан коротко проинформировал ее о создавшейся обстановке.

– На зимовку попытаемся стать неподалеку от мыса Северного, там есть одна очень подходящая для этой цели бухта. Если нам удастся в нее войти, пароход будет в общем и целом независим от ледовой обстановки в океане, от ветра и погоды. Места эти населены чукчами. Народ темный, но довольно сердечный и по-своему гостеприимный. Так что мы вполне можем рассчитывать на меновую торговлю с ними. По крайней мере, голодать или питаться одной солониной нам не придется...

С мнением капитана все согласились молча, без возражений. Только один Вася Иваницкий – маленький конопатый матросик – тяжко-претяжко вздохнул: во Владивостоке у него осталась молодая жена, с которой и прожил-то он всего месяц перед рейсом. И вот...

– Терпи, казак, – рассмеялся боцман Иван Москаленко, – атаманом непременно будешь. А может, и капитаном даже!

Москаленко сочувствующе подмигнул матросику и отправился к капитану за получением инструкций по организации зимовки.

Через сутки "Ставрополь" бросил якорь в бухте острова Идлидля, у самой кромки припая. А еще через два дня открытая вода позади парохода оделась в прочный белый панцирь – "Ставрополь" оказался зажатым во льду, словно крохотная доисторическая мушка в сияющем куске янтаря.

Тщательно проверив все пароходное хозяйство, отревизовав угольные ямы, капитан приказал погасить топки. Он прекрасно понимал, что именно означает его приказ, но никакого другого выхода просто-напросто не было: черный уголь в таких случаях приобретает цену желтого золота. Постепенно температура в кубрике и каютах упала до минус восьми градусов по Цельсию. Понимая, что жить в подобных условиях в общем-то невозможно, капитан принял решение нанести "визит вежливости" береговым чукчам, или, по местному выражению, чавчу. Прихватив с собой в качестве подношения хозяевам острова несколько коробок с патронами и с десяток курительных деревянных трубок, они отправились по льду к берегу острова...

Поселение чавчу оказалось совсем недалеко, закрытое от холодных ветров склоном высокой голой горы. Убогий вид имело это стойбище! Десятка два яранг, чем-то напоминавших гигантские меховые шапки, лежащие прямо на продрогшей земле, чадили небо тонкими вырывающимися через отверстия в крышах струями сизого дыма. Яранги были почему-то разного размера – одни больше, другие меньше, третьи и совсем крохотные. Боцман не замедлил отметить это интересное, на его взгляд, явление:

– Тю, как-то чудно получается!

– Ничего чудного, – возразил капитан. – Все те же законы развития человеческого общества, что и в цивилизованной среде: кто богат – у того и яранга большая, а кто победнее – тот себе подобной роскоши позволить не может.

– Ишь ты! – причмокнул боцман. – А мы, Генрих Иванович, в какую ярангу пойдем?

– В самую большую для начала. К начальству пойдем.

Миновав упряжку дружно залаявших на моряков собак, они приподняли полы яранги:

– Можно, хозяин?

Никто не ответил, и капитан переступил порог без особого приглашения. Вокруг тлеющего дымного костра сидели до десятка мужчин и женщин в одинаковой одежде из меховых шкур. Было темно, жарко и дымно. Свет глиняного жирника вырывал из этой темноты только лица людей – сухие и изможденные.

– Здравствуйте, – сказал Грюнфильд. – Принимаете гостей?

Никто из сидящих не выразил по поводу визита моряков ровно никакого удивления: наверное, они уже давно обратили внимание на подошедший к берегу пароход и ждали гостей.

После короткого молчания навстречу пришельцам поднялся седой согбенный старик и, вежливо поклонившись, указал на место мгновенно образовавшееся среди раздвинувшихся людей.

– Моя налод лада тебе, лусскийматлоса, – сказал старик, медленно подбирая русские слова. – Моя слушай тебя холошо, моя очень твоя слушай!

Грюнфильд медленно, чтобы старик разобрал смысл сказанного, начал говорить о положении, в которое попал "Ставрополь". Пояснив, что русские моряки замерзают, что им нечего есть, он предложил чукчам имеющиеся в трюмах парохода на подобный случай товары – спички, патроны, металлические ножи, мыло, сукно. И, конечно же, порох и огненную воду – водку...

Старик выслушал капитана, не прерывая. Потом понимающе улыбнулся и кивнул в знак согласия головой:

– Моя твоя понимай, лусскийматлоса! Твоя получит за товал лисица, много песец.

Поняв, что старик договаривается с ним о торговле на принципах обмена, капитан отрицательно мотнул головой:

– Нет, я прошу взамен у вас совсем другого. Я хочу, чтобы вы разместили моих людей в своих ярангах. На одну только зиму. Иначе нам будет очень и очень плохо. Вы понимаете меня?

Долго молчал старик. Уже догорел костер, а он все молчал и молчал. Капитан и боцман тоже молчали, никак не решаясь торопить старика с ответом. Наконец чукча поднял голову, взял в морщинистые руки глиняную грубую трубку:

– Пусть твоя матлоса живут у чавчу. Пусть твоя матлоса не обижай чавчу.

Заверив старика, что матросы будут вести себя самым подобающим образом, капитан роздал окружающим патроны и трубки и, попрощавшись, отправился на пароход.

На борту "Ставрополя" решено было установить суточную вахту из шести человек, а команду расквартировать среди чукчей. На берег с шумом и шутками отправились 15 "новоселов". Капитан предупредил особо: вести себя по отношению к местному населению корректно, частных обменных операций ни под каким видом не производить, ничего лишнего с собой на берег не брать...

С помощью старика – человека в стойбище, как видно, весьма уважаемого – всех довольно быстро распределили по ярангам, в каждую семью по одному человеку. Новые жилища матросов, несмотря на их кажущийся примитивизм, довольно неплохо сохраняли тепло, конечно, если внутри горел костер. Огонь в очаге день и ночь поддерживали женщины, сменяя одна другую. Они же заготавливали ягель и олений навоз, которые служили здесь, на Идлидле, основным топливом.

Боцман Москаленко попал на постой в одну из самых маленьких яранг, в которой жили двое мужчин и три женщины. Раньше, как выяснилось, и мужчин было трое, но месяц назад одного из них задрал белый медведь. Таким образом, его жена осталась вдовой.

– Твоя может блать ее в жены, – милостиво сказал старик. – Твоя не жалей будет.

Под дружный общий смех матросов Иван сердечно поблагодарил за неожиданное предложение, но отказался от него.

– Какомэй! Моя не понимай твоя, – с досадой ответил, выслушав его, старик. – Она будет холошо делай кушать, очень холошо.

И он удалился с видом человека, добрый поступок которого оказался не понятым окружающими...

Прошло три недели. Каждый предыдущий день был похож на день последующий, словно два новеньких медных пятака. Матросы ходили на судно отстаивать вахты, возвращались, помогали женщинам заготавливать ягель, готовить пищу. Радиотелеграфист Целярицкий на самодельных проволочных шампурах изготовил очень недурной шашлык из оленьих языков. Удовольствию и восхищению чукчей не было при этом предела. Они лакомились невиданным доныне блюдом, закрыв совсем узкие щелочки прямых глаз:

– Вай, вай, как холошо! Много холошо!

А больше, пожалуй, ничего интересного не было.

К исходу четвертой недели завертела метель, и все попрятались в свои яранги, только олени да собаки остались на улице.

Усевшись у огня, Москаленко, опять, в который раз, обратил внимание: чукчанка Рану сидит рядом с ним. Она сняла свой причудливый головной убор, рассыпала по плечам длинные, черные, словно антрацит, волосы. Он незаметно скосил глаза и вдруг почувствовал – красивая женщина сидит с ним рядом! А она, словно угадав его мысли, только улыбнулась краешками тонких бронзово-алых губ: сам, дескать, виноват, что не взял меня в жены.

Неожиданно за пологом залаяли собаки, послышался какой-то шум. Мужчины, а за ними и Москаленко, поспешно оделись и вышли на улицу. Из самой метели навстречу им шагал плотно закутанный снегом человек. Что-то неразборчиво сказав, он свалился на руки подоспевших матросов...

Пришельцу, появившемуся в стойбище столь неожиданным и даже таинственным образом, было очень и очень плохо. Его знобило, он все время что-то выкрикивал в горячечном бреду. Но ни одно из его слов не было понято окружающими. Чукчи предложили было позвать шамана, но помощник капитана "Ставрополя" Алексеев решительно этому воспротивился:

– Обойдемся как-нибудь без помощи духов!

Тогда человека уложили в двойной мешок из оленьих шкур, но он все равно, не приходя в сознание, стучал зубами от холода.

Пяну – так звали старейшину – посмотрел по сторонам. И, ничего не поясняя, величественно кивнул двум оказавшимся рядом женщинам. Те, нимало не смущаясь, быстро разделись догола, обнажив смуглые, покрытые замысловатой татуировкой молодые тела, и забрались в мешок, тесно прижавшись к больному. Через час-полтора он согрелся, бред прекратился: женщины, как видно, сыграли роль живой грелки.

– Вот так медицина! – засмеялся Алексеев. – Полезное с приятным, как говорится!

– Моя знай, что делай! – гордо сказал старик. – Моя всегда делай так, если злой дух холода входит в чавчу.

Кроме всего прочего, Пяну распорядился привести к яранге молодого олешка. Он взял в руки большую чашу и сам подошел к олешку с ножом в руках. Через несколько минут, вернувшись в ярангу, он протянул Москаленко чашу с дымящейся оленьей кровью:

– Пусть твоя болной человек выпьет все! До самый дно! Моя знай, что делай...

Несмотря на некоторое сомнение, высказанное Алексеевым, Москаленко все же начал вливать еще горячую кровь в плотно сжатые губы больного. Через несколько минут по телу его прошла дрожь, он сделал судорожный глоток и, под общий вздох облегчения, открыл глаза. Обвел взглядом склонившихся над ним людей, сморщил лоб, будто пытался что-то припомнить. Потом, с трудом высвободив из мешка руку, попробовал поднять ее, указывая направление:

– Амундсен... Амундсен...

Силы вновь покинули его, он снова потерял сознание.

Собравшись вместе, Грюнфильд, Алексеев, Москаленко, Рощин и Целярицкий обсуждали происшедшее. Еще будучи во Владивостоке, они слышали о том, что покоритель Южного полюса Руаль Амундсен решил предпринять попытку, вмерзнув в лед своим судном "Мод", продрейфовать через Северный полюс.

– Видимо, у норвежца что-то случилось. – Скорее всего, этот человек пришел к нам с "Мод", – высказал предположение Алексеев.

– Пожалуй, так оно и есть, – согласился Генрих Иванович. – Наверное, Амундсен попал в какую-то беду и послал его, чтобы найти в океане людей, землю. Во всяком случае, не подлежит сомнению только одно: одинокие путешественники посреди льдов и торосов ни с того ни с сего не появляются...