Текст книги "69 этюдов о русских писателях"

Автор книги: Юрий Безелянский

Узнаете фигуру? Тарелкин – такой же вечный русский тип, как Хлестаков, Манилов, Чацкий, Скалозуб и другие знаменитые литературные герои. Он – анти-Обломов, ибо пышет энергией. Его пристанище не диван, его стихия – улица, где всегда что-то происходит.

«Когда пошла эмансипация женщин, то Тарелкин плакал, что он не женщина, дабы снять кринолину перед публикой и показать ей... как надо эмансипироваться. Когда объявлено было, что существует гуманность, то Тарелкин сразу так проникнулся ею, что перестал есть цыплят, как слабейших и, так сказать, своих меньших братий, а обратился к индейкам, гусям, как более крупным. Не стало Тарелкина, и теплейшие нуждаются в жаре; передовые остались без переду, а задние получили зад! Не стало Тарелкина, и захолодало в мире, задумался прогресс, овдовела гуманность...»

Вот такую саморазоблачительную речь сказал Кандид Тарелкин. В рукописи Сухово-Кобылина сохранилась примечательная запись: «Есть Кандиды, или, проще, Наивники, ожидающие в своей Наивности Лучшего. Какой Вздор! Почему же Лучшее? Законы новые – Люди старые, и будет всё та же Дребедень...»

Если Тарелкин – фигура комическая, то Расплюев – фигура мрачная и страшная (Расплюев – переходной герой трилогии или, лучше сказать, сквозной). В «Свадьбе Кречинского» он – карточный шулер, ну а в «Смерти Тарелкина» – полицейский чин, квартальный надзиратель. Благодаря ему возник термин «расплюевщина» – неприкрытое, открытое мародерство. Ему всё время всего мало, и он готов «всю Россию потребовать и посадить на цепуру» (чуть не написал: на вертикаль) . Знакомая линия: Держиморда-унтер Пришибеев-Расплюев... Так называемая «твердая рука». Разгул полицейщины. Только в 1900 году «Смерть Тарелкина» была сыграна в Суворинском театре Санкт-Петербурга, в искаженном и урезанном виде, под названием «Расплюевские веселые дни». Акценты были смещены в сторону быта. Вот, к примеру, Расплюев допрашивает Брандахлыстову о том, как она жила со своим то ли мужем, то ли сожителем: «А как я на постель полезу, так он, мошенник, рылом-то в стену и обернется. Так вот я с ним одиннадцать годков и мучилась; глаза выплакала с разбойником; глаз, бывало, не сомкну, всё плачу, а он дрыхнет себе, да и только, горой его раздуй...»

Иногда критики проводят параллели: смех Гоголя и смех Сухово-Кобылина. Они разные. Гоголевский смех содержал надежду на духовное возрождение человека. Гоголь верил в прощение Небес. У Сухово-Кобылина никакой веры нет. Как отмечала Инна Вишневская, «у него был смех-содрогание, смех-мрак, смех-боль, смех-отчаяние, смех-реквием, смех, не смолкающий даже перед воротами ада».

Вот из-за этого зловещего смеха Сухово-Кобылин носил на себе, как он выразился, «намордник».

Еще его перу принадлежит сатирический памфлет «Квартет», который завершается следующей картиной-апофеозом: «Глухая ночь при зловещем рембрандтовском освещении... Рак чиновничества, разъевший в одну сплошную рану великое тело России, едет на ней верхом и высоко держит Знамя Прогресса!»

А что? Разве не являются прогрессом наши нынешние многочисленные национальные проекты? А грядущая Олимпиада в Сочи? Всё по Сухово-Кобылину: «В будущем объявлено благоденствие, а в настоящем покуда: уррррааа!»

ПРОПАЛИ ЛИ ЛАСТОЧКИ АФАНАСИЯ ФЕТА?

Афанасий Фет

Не так давно был праздник: юбилей Афанасия Фета. Лирика из лириков. Певца природы. Его пейзажные зарисовки, моментальные снимки, четко фиксируют картинку бытия и передают настроения мига:

 
Ночь светла, мороз сияет,
Выходи – снежок хрустит;
Пристяжная озябает
И на месте не стоит.

Сядем, полость застегну я, —
Ночь светла и ровен путь.
Ты ни слова, – замолчу я,
И – пошел куда-нибудь!
 

Сознательно привожу именно эти строки, а не хрестоматийные «Я пришел к тебе с приветом...» или «Шепот, робкое дыханье...», которые у всех на слуху. Стихи знают, но знают ли драматическую повесть жизни самого поэта? Если нет, то позвольте поведать, как говорили в старину.

В биографии поэта значатся две фамилии: Фет и Шеншин. Если читать стихи поэта, а потом взглянуть на портрет зрелого Фета, можно поразиться, как этот человек с грубым, нахмуренно-брезгливым лицом и седою бородою патриарха мог писать легкие строки, парящие в небе, подобно воздушным шарам? Всё это сразу наводит на мысль о некоем дуализме, двойственности натуры Афанасия Афанасьевича. Знакомство с его жизнью лишь подтверждает это. С одной стороны, прижимистый помещик, кулак, который мог и накричать и побить; серьезнейший аграрий, поборник земского дела. С другой стороны – тончайший лирический поэт, от стихов которого замирает сердце и кружится голова. Явное противоречие. Но и жизнь сама противоречива, соткана из диалектических отталкиваний.

Появлению на свет Фета предшествовал настоящий любовный детектив. Его отец, богатый помещик Афанасий Шеншин, отдыхая и немного подлечиваясь в Дармштадте, пленился немочкой Шарлоттой Элизабетой Фет. С кем не бывает! Однако здесь экстраординарный случай: Шарлотта замужем, у нее годовалая дочка, и к тому же она беременна. Богатого русского ничто это не остановило, и он похищает Шарлотту (естественно, с ее согласия) и увозит от мужа в далекую Россию. В имении Новоселки Мценского уезда Орловской губернии 23 ноября (5 декабря) 1820 года Шарлотта рождает мальчика Афоню. С матерью всё ясно, но кто отец? Окружной асессор Иоганн Фет? Или кто-то другой? Но точно: не Шеншин.

До 14 лет мальчик ничего не знал о своем истинном происхождении, а потом ему объявили. Что было дальше? Как написал Юрий Нагибин в своем очерке о Фете: «И беспечный барчук, воспитанник пансиона Верро, столбовой дворянин, в чьем роду были воеводы, стольники, вдруг превратился в иностранца, гессен-дармштадтского подданного и разночинца Фета. Смириться с этим он не мог, маленький Афоня твердо знал, что в огромном неприютном мире сладко быть лишь русским дворянином и барином. У него появилась одна всепоглощающая цель: вернуть утраченное...»

К социальному надлому прибавился и национальный. Если он не русский, то кто? Немец? Еврей? Толстые (а Фет дружил с Львом Николаевичем) считали его евреем. Старший сын писателя, Сергей Львович Толстой, писал: «Наружность Афанасия Афанасьевича была характерна: большая лысая голова, высокий лоб, черные миндалевидные глаза, красные веки, горбатый нос с синими жилками... Его еврейское происхождение было ярко выражено, но мы в детстве этого не замечали и не знали».

Досужие разговоры: немец, еврей... Афанасий Фет – русский поэт: по воспитанию, по духу, языку и культуре.

Лишившись фамилии Шеншина, а соответственно, дворянства и всех привилегий, Фет, как говорится, положил живот на то, чтобы занять в обществе достойную социальную нишу. Окончив философский факультет Московского университета, он подался в армию сделать себе карьеру, так как офицерское звание позволяло получить дворянство. И вот поэт, о котором сам Гоголь сказал, что «это несомненное дарование», становится кирасиром. Участвует в ежедневной муштре, ездит на лошади, машет саблей и общается, скажем так, в далеко не интеллектуальной армейской среде.

Во время военной службы в Херсонской губернии у Фета завязывается короткий роман. Через семью одного из богатых местных помещиков Афанасий Фет знакомится с 20-летней дочерью бедного соседа Марией Лазич, девушкой весьма милой и необычной: она умна, образованна, прекрасно играет на рояле, и сам Ференц Лист удостоил ее похвалы за музыкальную одаренность. Вот такой неожиданный «подарок» ждал Фета в провинциальном захолустье.

Мария Лазич отнеслась к Фету в высшей степени благосклонно: ее привлек не белый мундир кирасира Фета, а стихи поэта (прямо в рифму), его начитанность, ум, чувствительная душа. Прервем, однако, плавное течение рассказа и процитируем одно из замечательных лирических откровений Фета:

 
Сияла ночь. Луной был полон сад. Лежали
Лучи у наших ног в гостиной без огней.
Рояль был весь раскрыт, и струны в нем дрожали,
Как и сердца у нас за песнею твоей.

Ты пела до зари, в словах изнемогая,
Что ты одна – любовь, что нет любви иной,
И так хотелось жить, чтоб, звука не роняя,
Тебя любить, обнять и плакать над тобой.

И много лет прошло, томительных и скучных,
И вот в тиши ночной твой голос слышу вновь,
И веет, как тогда, во вздохах этих звучных,
Что ты одна – вся жизнь, что ты одна – любовь.

Что нет обид судьбы и сердца жгучей муки,
А жизни нет конца, и цели нет иной,
Как только веровать в рыдающие звуки,
Тебя любить, обнять и плакать над тобой!
 

Правда, строки эти написаны позднее и посвящены не Марии Лазич, а Татьяне Кузминской, которую однажды слушал Фет в Ясной Поляне, после чего, взволнованный, ушел в свою комнату и за ночь написал этот лирический шедевр, но тут важна суть: чувствительность души Фета, ее отзывчивость на любовь. Именно это почувствовала Мария Лазич (как пианистка, она точно уловила эти звуки). Человек, который способен «любить, обнять и плакать над тобой!» – это идеал для тонко чувствующей женщины. Так считала Мария Лазич. Но совсем не так считал Фет.

Все его помыслы и устремления были направлены на карьеру, на дворянство, на материальное благополучие. В этом плане Лазич была ему не парой, ибо не была «мадмуазелью с хвостом тысяч в двадцать пять серебром» – приданого за ней не имелось. А посему Фет пренебрег своими чувствами (а она ему нравилась) и пошел на разрыв. Как в том фетовском стихотворении: «Какая грусть! Конец аллеи...» Любовная прогулка была завершена.

Фет оттолкнул чистую и бескорыстную любовь Марии Лазич, не понимая, что€ он отталкивает и что€ он теряет. Как правило, это выясняется значительно позднее, когда пройден весь жизненный путь и ясно, что самое лучшее, самое любимое осталось позади.

Но у этого расставания был еще трагический финал: неожиданная смерть молодой женщины. Нелепая случайность или преднамеренное самоубийство?

По одной из версий, было будто бы так.

Мария Лазич лежала на диване и читала. Закурив папироску, бросила на пол спичку, от пламени которой загорелся подол ее летнего кисейного платья. В мгновение она превратилась в горящий факел. Бросилась в сад. Пламя сбили, но ожоги были так сильны, что спасти Марию не было уже возможности. Она скончалась на четвертые сутки в страшных мучениях.

Можно себе представить, что почувствовал Фет, когда узнал о случившемся, как он корил себя и как страдал. Его даже не утешала последняя фраза Марии Лазич, произнесенная перед смертью: «Он не виноват, а я». Произошло то, как признавался Фет, что он «не взял в расчет женской природы и полагал, что сердце женщины, так ясно понимающей неумолимые условия жизни, способно покориться обстоятельствам». Фет не учел, что ему встретилась не обычная женщина, а женщина высоких страстей и максималистских требований, которая посчитала, что жизнь без любимого человека не имеет никакого смысла. Так посчитала она и тут же приняла решение уйти совсем.

В итоге Мария Лазич ушла с дороги Фета, а поэт с той поры постоянно взывал к ушедшей возлюбленной:

 
Ты, дней моих минувших благодать,
Тень, пред которой я благоговею...
 

Взору Фета всё виделся «ряд волшебных изменений милого лица» – мираж несостоявшейся любви.

Однако вспоминай не вспоминай, а жить надо, и Фет делает еще один решительный шаг: в чине ротмистра он оставляет армию. А летом 1857 года он женится, да весьма выгодно и удачно: не 25 тысяч серебром, а поболее. Невеста Мария Боткина из богатой семьи чаеторговцев, и за ней стоит большое приданое. Фету – 36, ей – 30 лет. Зрелые люди. У него на душе горький осадок от воспоминаний о Марии Лазич. У Марии Петровны позади тоже любовный роман с печальным концом. Они честно рассказали друг другу о своем прошлом, и это их как-то сразу сблизило. Союз Фета и Боткиной оказался если не счастливым, то, по крайней мере, прочным и долгим.

Женины деньги Фет сразу пустил в дело. Купил невзрачную усадьбу Степановку и превратил ее, как говорили тогда орловские помещики, в образцовую «табакерку». Тут-то и взыграли немецкие гены Афанасия Фета, он оказался дотошным и рачительным хозяином. Всё быстро поставил на ноги, удачно распорядился землей, и цифры урожаев и овса с фетовских полей украшали губернскую статистику.

Тут подоспел императорский указ о «возвращении» родового имения Шеншина. Обрадовавшись, Фет-Шеншин сменил свою «табакерку» на богатейшее имение Воробьевку, расположенную под Курском. Когда-то он мечтательно описывал Софье Андреевне Толстой свой идеал: «Жить в прохладной каменной усадьбе, совершенно опрятной, над водой, окруженной значительной растительностью. Иметь простой, но вкусный и опрятный стол и опрятную прислугу без сивушного запаха».

Мечта сбылась. Усадьба с домом, и не просто опрятная, а великолепная. Парк. Поля. Теплицы. Пруд и «всё вокруг мое», как написал какой-то советский анти-Фет. Можно отлично пожить и хорошо поесть. Покушать Афанасий Афанасьевич особливо любил свежую икру, только что вынутую из осетра и чуть присоленную. Когда Фет гостил в Париже у семейства Виардо, а точнее, у своего старого друга Тургенева, то там Фету очень не понравилось это «малое количество питания»: французский бульон, «слабый до бесчувствия», вареные бобы и яичница с вареньем. Нет, в России, у себя в Воробьевке, кушали по-другому: жирно, обильно и со смаком.

Итак, всё вроде бы пришло к определенному возрасту: удовлетворены все сословные претензии, наличествуют достаток, сибаритство и житейский покой. Жена хотя и некрасивая, но млеет от стихов мужа. А счастья нет, как и не было. Есть жуткая тоска. С годами она усиливается. И всё чаще преследуют Фета грезы юности, воспоминания о Марии Лазич.

4 ноября 1878 года, на пороге своего 58-летия, Фет пишет строки, вырвавшиеся из самых глубин сознания:

 
Ты отстрадала, я еще страдаю,
Сомнением мне суждено дышать,
И трепещу, и сердцем избегаю
Искать того, чего нельзя понять.

А был рассвет! Я помню, вспоминаю
Язык любви, цветов, ночных лучей, —
Как не цвести всевидящему маю
При отблеске родном таких очей!

Очей тех нет – и мне не страшны гробы,
Завидно мне безмолвие твое,
И, не судя ни тупости, ни злобы,
Скорей, скорей в твое небытие!
 

Жизни еще оставалось 14 лет, а Фету уже мерещились гробы, и он стремился в небытие.

К концу жизни Фета начали мучить физические недуги, в частности застарелая астма. Ему было тяжело дышать, и он нередко шутил, что вот «опять слон наступил мне на грудь». Сдавали глаза, он терял зрение. Пришлось не писать самому, а диктовать литературному секретарю, молоденькой Екатерине Федоровой.

«Моя старуха Муза, – говорил Фет весной 1892 года, – спит, спит, да вдруг во сне и забредит, а Екатерина Владимировна запишет кошмар». По вечерам в доме на Плющихе (зимой Феты жили в Москве, а летом – в Воробьевке) старый поэт садился в кресло, и Екатерина Владимировна читала ему вслух что-то услаждающее, например «Мадам Бовари». Фет слушал и погружался в свои воспоминания:

 
Мелькнет ли красота иная на мгновенье,
Мне чудится, вот-вот тебя я узнаю...
 

Смертный конец пришелся на 21 ноября 1892 года. Фет пожелал вдруг выпить шампанского и отправил за ним жену, а сам продиктовал записку: «Не понимаю сознательного преумножения неизбежных страданий. Добровольно иду к неизбежному». И собственноручно подписался: «21 ноября. Фет (Шеншин)».

В тот же миг он схватил стилет для разрезания бумаги и попытался нанести себе удар в грудь, но Екатерина Владимировна повисла у него на руке. Фет вырвался и бросился бежать по анфиладе комнат. В столовой пытался открыть дверцу шифоньерки, где лежали ножи, но не хватило уже сил. Фет, тяжело дыша, опустился на стул. В это время вбежала Екатерина Владимировна. Она услышала сорвавшееся с уст Фета слово «черт!». Глаза его расширились от какого-то привидившегося ужаса, и он испустил последний дух. То есть умер в одночасье.

В письме Софья Андреевна Толстая описывает кончину Фета иначе: «...он стал метаться, что воздуху мало, пошел в кабинет, оттуда обратно в столовую, сел на стул, опустил голову и скончался...»

Сбылось давнее желание поэта:

 
И с лона тихого земного идеала
На лоно вечности с улыбкой перейду.
 

Такова основная канва жизни Афанасия Фета. Поэтическая его судьба сложилась неровно. Первый поэтический успех в 20-летнем возрасте, триумф в 30-летнем. Далее альянс с Некрасовым и разрыв с ним. Нежелание вступить в радикальный лагерь и изгнание радикалами его из литературы. Долгое творческое молчание (но именно на этот период приходится расцвет Фета как помещика-фермера). И, наконец, возвращение в литературу в 80-х годах. В январе 1889 года – торжественное чествование в московском ресторане «Эрмитаж». Живые цветы, лавры, подношения, оркестр. В сладкоречивых выступлениях благодарили Фета за то, что он «в наше тяжелое время крепко держит знамя поэзии и не отдает своей лиры на служение темным силам». В общем, хвалили за то, за что ранее ругали, что-де он остается в стороне от бурления общественной жизни.

Похвалы Фету были приятны, он не был ими избалован. Ну, иногда только Лев Толстой прочтет какое-либо стихотворение Фета, и у него «защипает в носу». А так в основном Фета ругали. Он один из самых заруганных русских поэтов. Поэзию Фета многие считали мелкотравчатой и мелкотемной. Бойкие фельетонисты из газеты «День» договаривались до того, что считали стихи Фета чепуховиной, ерундистикой, набором слов и просто даже дичью. Чернышевский в письме к сыну дал такую характеристику стихам Фета: «Все они такого содержания, что их могла бы написать лошадь, если бы выучилась писать стихи». Салтыкову-Щедрину тоже не нравилось «скудное содержание» стихов Фета. Тургенев все пытался редактировать своего друга (потом они разругались) и писал на полях со стихами Фета суровые резолюции: «Непонятно», «Неясно», «Что за дьявол?», не понимая того, что поэзия Фета – это не поэзия Тургенева, что бессмысленно упрекать луну за то, что она не становится солнцем.

Доставалось Фету и в советское время. Всё началось с Маяковского:

 
Не высидел дома.
Анненский, Тютчев, Фет...
 

У Маяковского представление о творчестве неотделимо от понятия битвы, сражения: «Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо» и т. д. Фет, напротив, абсолютно не приемлет никаких баталий. Он не собирается драться ни на той, ни на другой стороне: «Радость чуя, не хочу я ваших битв...»

Николай Старшинов снисходительно бросил на страницах «Литературной газеты»: «Фет – прекрасный поэт... Но великий поэт – это прежде всего поэт социальной активности, живущий проблемами своего времени...»

Да, кому-то всё подавай проблемы, битвы, революции, так называемую гражданственность. А вот Афанасий Фет – совсем иной поэт. Как считал Константин Бальмонт: «Фет – нежнейший певец неуловимых ощущений, воздушных, как края вечерних облаков, и странно-прозрачных, как тихие жуткие воды глубокого затона...»

«Читать Фета – это слаще всякого вина... Стал читать Фета, одно стихотворение за другим, и всё не мог остановиться, выбирал свои любимые и испытывал такое блаженство, что казалось, сердце не выдержит – и не мог представить себе, что есть где-то люди, для которых это мертво и ненужно...» (Чуковский Корней. Дневник 24 марта 1926 года).

Поэзия Фета – особая поэзия. Как писал один из самых лучших критиков Юлий Айхенвальд в своих «Силуэтах русских писателей»: «У Фета не даль, не длительность, не история – он пьёт и поет мгновение, это чудное настоящее, за которым надо только протянуть руку, чтобы его достать».

Отсюда причудливый синтаксис и как бы спотыкающиеся слова. Их вообще часто не хватает Фету («Как беден наш язык! – Хочу и не могу...»). По Фету, все мы обречены на вечную невысказанность и немоту души, когда – «друг мой, бессильны слова – одни поцелуи всесильны...».

Прочитайте внимательно сборничек Фета, в нем этот вечный бред любви. «О, сладкий нам, знакомый шорох платья!..»

 
Я болен, я влюблен; но, мучась и любя, —
О, слушай! О, пойми! – я страсти не скрываю,
И я хочу сказать, что я люблю тебя —
Тебя, одну тебя люблю я и желаю!
 

Но, увы, нельзя жить в «лобзаньи непрерывном». Это отчетливо понимал и сам Фет. Поэтому в его поэзии много печали и боли. Иногда поэт бывает сложным и запутанным, когда пытается морализировать под влиянием своего любимого Шопенгауэра (кстати, именно Фет впервые на русский язык перевел трактат Шопенгауэра «Мир как воля и представление»). Но чаще всего Фет прост и почти кристально ясен, как тихий осенний день:

 
Ласточки пропали,
А вчера зарей
Все грачи летали
Да как сеть мелькали
Вон над той горой...
 

...Начало XXI века. Переселенные города-чудовища. Половодье автомобилей. Воздух продымлен и загазован. Люди забились в дома-норы. Светится лишь голубой экран телевизионного ящика. Какой тут Фет?! Какие ласточки?!

Действительно, нужны ли сегодня ласточки Афанасия Фета? Вся эта гамма благоухающих откровений старого, давно ушедшего поэта? Его своеобразная муза? «На заре ты ее не буди...» Может быть, не надо будить?..

Нет, надо! Природа наша в экологическом упадке. Вырубаются леса. Уничтожаются луга. Исчезают цветы и травы. Перестают петь птицы. Всё природное и естественное становится своеобразной редкостью. И в этом музее исчезающей Природы на видном месте лежит томик стихов Афанасия Фета. Остается только открыть его и глубоко вздохнуть с горьким сожалением. Ибо, как писал более ста лет назад (1887 г.) поэт Арсений Голенищев-Кутузов в стихотворении «А.А. Фету»,

 
Словно голос листвы, словно лепет ручья,
В душу веет прохладою песня твоя;
Всё внимал бы, как струйки дрожат и звучат,
Всё впивал бы цветов и листов аромат,
Всё молчал бы, поникнув, чтоб долго вокруг
Только песни блуждал торжествующий звук,
Чтоб на ласку его, на призыв и привет
Только сердце б томилось и билось в ответ...
 

Господи, и всё это ушло?..