Текст книги "99 имен Серебряного века"

Автор книги: Юрий Безелянский

КУЗМИН
Михаил Алексеевич
6(18).X.1872, Ярославль – 1.III.1936, Ленинград

О Кузмине можно сказать так: один из экстравагантнейших русских модернистов – поэт, прозаик, драматург, переводчик и композитор. Блестящий стилист и тонкий стилизатор, строгий критик и беспечный шутник, замкнутый и загадочный человек, разноречивый и в сущности совершенно цельный.

Можно просто перефразировать Вячеслава Иванова: «Кузмин – о, чародей!»

Обратившись к «Петербургским зимам» Георгия Иванова, читаем следующее: «Шелковые жилеты и ямщицкие поддевки, старообрядчество и еврейская кровь, Италия и Волга – все это кусочки пестрой мозаики, составляющей биографию Михаила Кузмина… Жизнь Кузмина сложилась странно. Литературой он стал заниматься годам к тридцати. До этого занимался музыкой, но недолго. Почему? Раньше была жизнь, начавшаяся очень рано, страстная, напряженная, беспокойная. Бегство из дому в шестнадцать лет, скитание по России, ночи на коленях перед иконами, потом атеизм и близость к самоубийству. И снова религия, монастыри, мечты о монашестве. Поиски, разочарования, увлечения без счету. Потом – книги, книги, книги, итальянские, французские, греческие. Наконец первый проблеск душевного спокойствия – в захолустном итальянском монастыре, в беседах с простодушным каноником. И первые мысли об искусстве – музыке…»

Что в этих словах правда и что вымысел? Где подлинность, а где легенда? Эти вопросы, кстати, можно обратить почти ко всем деятелям и творцам Серебряного века. Разобраться сложно и остается утешаться высказыванием Марины Цветаевой: «О каждом поэте идут легенды, и слагают их все те же зависть и злостность».

Все современники отмечали двуликость Кузмина – эстет, поклонник формы в искусстве и в то же время творец нравоучительной литературы, жеманный маркиз в жизни и творчестве и одновременно подлинный старообрядец, любитель деревенской, русской простоты. Но все же больше – «русский дэнди», «Санкт-Петербургский Оскар Уайльд», «принц эстетов»…

Максимилиан Волошин в книге «Лики творчества» писал: «Когда видишь Кузмина в первый раз, то хочется спросить его: „Скажите откровенно, сколько вам лет?“, но не решаешься, боясь получить в ответ: „Две тысячи лет…“, в его наружности есть нечто столь древнее, что является мысль, не есть ли он одна из египетских мумий, которой каким-то колдовством возвращена жизнь и память… Несомненно, что он умер в Александрии молодым и красивым юношей и был весьма искусно забальзамирован… Мне хотелось бы восстановить подробности биографии Кузмина там, в Александрии, когда он жил своей настоящей жизнью, в этой радостной Греции времен упадка, так напоминающей Италию восемнадцатого века… Но почему же он возник теперь, здесь, между нами в трагической России, с лучом эллинской радости в своих звонких песнях и ласково смотрит на нас своими жуткими огромными глазами, усталыми от тысячелетий?»

Кузмин – необычное явление в русской поэзии, пожалуй, единственный не трагический поэт во всем XX веке. Он исповедовал почти не свойственный русскому национальному духу гедонизм, наслаждение жизнью, каждой ее минутой, наслаждение красотой мира, природы, человеческого тела. Кузмин смотрел на красоту и истину как на составную часть мира, а не на что-то ему противопоставленное.

 
Дух мелочей, прелестных и воздушных,
Любви ночей, то нежащих, то душных,
Веселой легкости бездумного житья!
Ах, верен я, далек чудес послушных,
Твоим цветам, веселая земля!
 

Разбирая раннее творчество Кузмина, Валерий Брюсов отмечал: «Изящество – вот пафос поэзии М. Кузмина… везде и всегда он хочет быть милым, красивым и немного жеманным. Все, даже трагическое, приобретает в его стихах поразительную легкость, и его поэзия похожа на блестящую бабочку, в солнечный день порхающую в пышном цветнике».

«Дар стиха, певучего и легкого» отмечали почти все современники Кузмина.

 
Отрадно улететь в стремительном вагоне
От северных безумств на родину Гольдони…
 

Но куда улетишь, коль родился в России? А Кузмин родился в ее центре, в Ярославле. Потом Саратов и, наконец, с 1884 года – Петербург. В гимназическую пору Кузмин сближается с Юшей, будущим советским наркомом иностранных дел Георгием Чичериным. Их переписка длилась до 1926 года. Чичерин оказал большое влияние на Кузмина и расширил круг его чтения, включив в него философию, главным образом тогдашних властителей дум Ницше и Шопенгауэра, Ренана и Тэна. Чичерин также ввел в круг интересов Кузмина итальянскую культуру, способствовал тому, чтобы Кузмин выучил итальянский язык, позже именно он вовлек Кузмина в серьезные занятия немецкой культурой … Затем их судьбы резко разошлись: Чичерин подался в революцию, а Кузмин… Вот что он писал Чичерину в письме 18 июля 1893 года: «Я как-то всегда мало интересовался общественной жизнью, интересы класса, товарищество, адреса, концерты – все проходило совершенно незаметно для меня. Личные интересы были всегда для меня на первом плане».

Таким был Кузмин, он и консерваторию не закончил, хотя учился у Римского-Корсакова и Лядова. О своих композиторских занятиях Кузмин высказывался так: «У меня не музыка, а музычка, но в ней есть свой яд, действующий мгновенно, благотворно, но ненадолго…»

Литературный дебют Кузмина состоялся в конце 1904 года (в 32 года!), когда в «Зеленом сборнике стихов и прозы» была напечатана пьеса (точнее, оперное либретто) «История рыцаря Д’Алессио» и 13 сонетов. В 1908 году появился первый поэтический сборник «Сети». За ним – другие: «Куранты любви» (1910), «Осенние озера» (1912), «Глиняные голубки» (1916) и т. д. Прекрасные, легкие, изящные стихи.

 
Запах грядок прян и сладок,
Арлекин на ласки падок,
Коломбина не строга.
Пусть минутны краски радуг,
Милый, хрупкий мир загадок,
Мне горит твоя дуга! —
 

так откликается Кузмин на картины своего друга Константина Сомова, одного из самых тонких художников из группы «Мира искусства». Поэт много печатается в журналах «Весы», «Золотое руно», «Аполлон», и о нем ведутся бесконечные споры, куда его отнести: к поздним символистам или акмеистам?

В начале XX века Михаил Кузмин мелькает всюду: в различных литературных салонах, на «Башне» у Вячеслава Иванова, в театрах, в кафе «Бродячая собака», и везде он, по словам Анны Ахматовой, «общий баловень и насмешник». Читает стихи, поет свои песенки.

В январе 1910 года Андрей Белый приехал в Петербург и провел несколько месяцев на «Башне». Особенно ему полюбились импровизационные концерты, когда ночью или под утро Кузмин садился к роялю и пел свои песенки. Андрей Белый восхищался ими и заказывал свои любимые. В одном из экспромтов он писал:

 
Мы – в облаке… И все в нем тонет —
Гравюры, стены, стол, часы;
А ветер с горизонта гонит
Разлив весенней бирюзы;
И Вячеслав уже в дремоте
Меланхолически вздохнет:
«Михаил Алексеич, спойте!..»
Рояль раскрыт: Кузмин поет.
Проходит ночь… И день встает…
 

«Так жили поэты…» (есть такое стихотворение у Александра Блока). Что касается Кузмина, то он продолжительное время жил на «Башне» в семье Вячеслава Иванова. Надо отметить, что Кузмин почти всю жизнь стремился жить не в одиночестве, а в семейном – хоть всегда чужом – кругу. И пел песенки? Да, пел из «Курантов любви», смешливые и ироничные:

 
Если денег будет много, —
Мы закажем серенаду;
Если денег нам не хватит —
Нам из Лондона пришлют.
 

 
Если ты меня полюбишь,
Я тебе с восторгом верю;
Если не полюбишь ты, —
То другую мы найдем.
 

Веселая, сытая поэзия. И сразу хочется узнать пристрастия и вкусы самого автора «Курантов любви». В двух письмах конца 1907 года Михаил Кузмин писал своему адресату:

«…Я не люблю Бетховена, Вагнера и особенно Шумана, я не люблю Шиллера, Гейне, Ибсена, Байрона. Я не люблю 60-е годы и передвижников…

Я люблю в искусстве вещи или неизгладимо жизненные, хотя бы и грубоватые, или артистически уединенные. Не люблю морализирующего дурного вкуса… Склоняюсь к французам и итальянцам. Люблю трезвость и откровенную нагроможденность пышностей… Я люблю Рабле, Дон Кихота, 1001 ночь… Обожаю Апулея, Петрония и Лукиана, люблю Вольтера… Флобера, А. Франса… люблю Брюсова, частями Блока и некоторую прозу Сологуба… люблю музыку больше вокальную и балетную, больше люблю интимную музыку… Люблю кэк-уоки, матчиши и т. п. Люблю звуки военного оркестра на воздухе… В живописи люблю старые миньятюры, Боттичелли, Бердслея, живопись XVIII века… люблю Сомова и частью Бенуа, частью Феофилактова…

Люблю кошек и павлинов. Люблю жемчуг, гранаты, опалы и такие нетрадиционные камни как „бычий глаз“, „лунный камень“, „кошачий глаз“, люблю серебро и красную бронзу, янтарь. Люблю розы, мимозы, нарциссы и левкои, не люблю ландышей, фиялок и незабудок… Люблю спать под мехом без белья».

В этом перечне указаны также любимые Кузминым Пушкин, Шекспир, Моцарт, Бизе, Дебюсси, Равель. По воспоминаниям Адамовича, Кузмин терпеть не мог Льва Толстого и усмехался, когда при нем называли поэтом Лермонтова.

В 1914–1918 годах выходит собрание сочинений Кузмина – стихи и проза, и в частности, описание жизни графа Калиостро. Много внимания уделяет Кузмин кабаретной драматургии – пьески «Голландка Лиза», «Венецианские безумцы», оперетты; сочиняет музыку. Знаменитые «Александрийские песни». Словом, он плодовит и многогранен.

Потом в России разыгралась не фривольная пьеска в духе Кузмина, а совсем иное – кровавая драма, отсветы и раскаты которой заставили многих представителей и выразителей Серебряного века покинуть родину. А что же Кузмин? Молодой советский критик Виктор Перцов выразил удивление, что «после Октябрьской революции М. Кузмин остался жить в России, продолжал ходить по улицам, продолжал есть, пить и вообще совершать все жизненные отправления, свойственные живому существу».

Отчаянная зима 1920–1921 года. Один из современников так описывает встречу с поэтом, бывшим «жеманником»: «Я с ним столкнулся на улице и был поражен его видом. Он потускнел, увял, сгорбился. Обычно блестящие глаза его были мутны, щеки – землисты, кутался он в потертое пальто. „Что с вами, где вы, отчего вас нигде не видно, почему никогда не зайдете ко мне?“ И голосом, уже не звонким и не грассирующим, он пробормотал что-то сбивчивое и тусклое: „Долго рассказывать, да и не стоит. Помните мою песенку: „Если завтра будет дождик, то останемся мы дома“? Вот дождик и полил, как в библейском потопе, дождик бесконечный без перерыва. Ковчега у меня не оказалось. Сижу я дома“. Он протянул мне руку на прощанье…»

Постепенно жизнь налаживалась, но шла тяжело и со скрипом. Кузмин жил вместе со своим другом и любовником, литератором и художником Юрием Юркуном в большой коммунальной квартире. Писали, рисовали, музицировали. Существовали в основном на случайные заработки Кузмина. Процитируем из книги Николая Богомолова и Джона Э. Мальстада «Михаил Кузмин: искусство, жизнь, эпоха» (1996):

«Стихи Кузмина решительно пропадают из печати… Лишь чудом увидевшая свет в 1929 году книга „Форель разбивает лед“ показала читателю, что поэт М. Кузмин еще существует не только как переводчик, но и как творец оригинальных произведений. Но после выхода „Форели“ наступило полное молчание, более того – практически не сохранилось стихов, написанных после 1929 года, хотя известно, что своей деятельности Кузмин не прекращал. И в этом смысле его судьба оказалась одной из наиболее трагичных в тридцатые годы: даже от задушенных сталинским режимом Ахматовой, Платонова, Булгакова, Мандельштама и многих других остались рукописи, от Кузмина же – практически ничего…»

Петля затягивалась все туже. Не помогла и встреча с наркомом Чичериным. Впрочем, гордый Кузмин ничего у него не попросил. Здоровье Кузмина стремительно ухудшалось. В феврале 1936 года он попал в бывшую Мариинскую больницу, где его положили в коридоре; воспаление легких – и конец.

В день похорон летел серый мокрый снег. Играл жиденький оркестр, музыканты в милицейских шинелях и штатских пальто, набранный наспех Союзом писателей. Пришло попрощаться человек сорок друзей и знакомых. «Он лежал заколоченный и, как всю жизнь, – мирный, скромный, тихий». У раскрытой могилы Всеволод Рождественский сказал: «Мы похороним сегодня последнего символиста».

Литературовед Е. Архипов записал в своем дневнике: «…ушел человек, слабый и грешный, но остался прекрасный, нежный поэт, остался писатель тончайшей культуры, подлинный художник, чье благоволие, ироническая мудрость и удивительная душевная грация (несмотря на изрядный цинизм и как бы вопреки ему!), чарующая скромность и простота – незабываемы…»

Анна Ахматова: «Смерть его в 1936 году была благословением, иначе он умер бы еще более страшной смертью, чем Юркун, который был расстрелян в 1938 году».

За 20 лет до смерти, в 1916 году, Михаил Кузмин в стихотворении «Под вечер выйдь в луга поемные…» писал:

 
…В таком пленительном горении
Легка и незаметна смерть.
Покинет птица клетку узкую,
Растает тело… все забудь:
И милую природу русскую,
И милый тягостный твой путь.
Что мне приснится, что вспомянется
В последнем блеске бытия?
На что душа моя оглянется,
Идя в нездешние края?..
 

Что остается добавить? С 1929 по 1989 год в СССР не был опубликован ни один сборник Кузмина. Сейчас – прорыв. Опубликованы даже дневники поэта, которые он вел долгие годы. Многие дневники шокировали своей открытостью, хотя еще в 1906 году Кузмин воспел в романе «Крылья» гомосексуальную любовь. Да и в стихах не раз касался этой темы, к примеру:

 
Я возьму почтовый лист,
Напишу письмо с ответом,
«Кларнетист мой,
кларнетист,
Приходи ко мне
с кларнетом…
 

 
…Мил мне очень инструмент
С замечательным раструбом!..»
 

В его дневниках много различных «голубых приключений» и сцен «па де труа». Для Кузмина эта была радость и боль. Собственную гомосексуальность он пытался примирить с глубинным православием. Чего только не было – удивительного, неожиданного и парадоксального, – в Серебряном веке! И Михаил Кузмин был его любимым ребенком. Он распевал свои «веселые акафисты» и доказывал: «Любовь – всегдашняя моя вера».

КУЗЬМИНА-КАРАВАЕВА
ПИЛЕНКО Елизавета Юрьевна,
по первому мужу – КУЗЬМИНА-КАРАВАЕВА,
по второму – СКОБЦОВА,
в монашестве МАТЬ МАРИЯ
8(20).XII.1891, Рига – 31.III.1945, лагерь Равенсбрюк

Человеческая судьба Кузьминой-Караваевой заслонила ее поэтическую судьбу. Наше воображение не волнует поэтесса Кузьмина-Караваева, а потрясает жребий матери Марии, который она выбрала сама, когда добровольно шагнула в газовую камеру, спасая незнакомую ей девушку…

 
И только одного мне жаль,
Что сердце мира не вмещает.
 

Лиза Пиленко родом из дворянской семьи. Лето в детские годы проводила в Анапе и Ялте, а зимы – в Петербурге. В гимназии начала писать стихи и переводила Новалиса (сам этот выбор о чем-то говорит). В 1909–1911 годах училась на философском отделении Высших женских (Бестужевских) курсов. Слушала лекции Николая Лосского и Семена Франка. С юности ее привлекали вопросы религии; она была первой женщиной, заочно изучавшей богословие в Петербургской духовной семинарии. При всем этом она никогда не была «синим чулком».

По воспоминаниям Александры Бушен: «Елизавета Юрьевна в то время была высокая, очень полная, обладала редчайшим для Петербурга ярко-румяного цвета лицом, жизнерадостно-чувственная, общительная особа, избалованная матерью и самоуверенная. Одарена была многообразной талантливостью, писала стихи и считалась поэтессой, была художницей и владела своеобразными художественными навыками». Какими? К примеру, владела техникой древнерусского шитья, иконописью, росписью стен, техникой витража… Короче, способностей было через край. Но в душе бродила смута, какая-то щемящая тоска, чего-то жгуче хотелось и чего-то все время недоставало. За ответами на нестерпимые вопросы бытия в 15 лет она отправилась к Александру Блоку.

«Странное чувство, – писала она впоследствии в своих воспоминаниях. – Уходя с Галерной, я оставила часть души там. Это не полудетская влюбленность. На сердце скорее материнская встревоженность и забота. А наряду с этим сердцу легко и радостно. Хорошо, когда в мире есть такая большая тоска, большая жизнь, большое внимание, большая, обнаженная, зрячая душа…»

Об этом неожиданном приходе юной незнакомки Блок написал стихи:

 
Когда вы стоите на моем пути,
Такая живая, такая красивая,
Но такая измученная,
Говорите все о печальном,
Думаете о смерти,
Никого не любите
И презираете свою красоту —
Что же? Разве я обижу вас?
О, нет! Ведь я не насильник,
Не обманщик и не гордец,
Хотя много знаю,
Слишком много думаю с детства
И слишком занят собой.
Ведь я – сочинитель,
Человек, называющий все по имени,
Отнимающий аромат у живого цветка.
Сколько не говорите о печальном,
Сколько не размышляйте о концах и началах,
Все же я смею думать,
Что вам только пятнадцать лет.
И потому я хотел бы,
Чтобы вы влюбились в простого человека,
Который любит землю и небо
Больше, чем рифмованные и нерифмованные
Речи о земле и о небе.
Право, я буду рад за вас,
Так как – только влюбленный
Имеет право на звание человека.
 

В 18 лет, в 1910 году, Елизавета Пиленко выходит замуж за своего двоюродного брата Дмитрия Кузьмина-Караваева, юриста по образованию, который был близок к литературной среде и ввел туда свою молодую супругу. Когда они поженились, то все близкие и знакомые недоумевали: очень они отличались друг от друга и, как говорили, были не парой. Это и сказалось чуть позднее, когда в Кишиневе Кузьмина-Караваева встретила другого человека и полюбила его. Она обратилась к мужу с просьбой дать ей развод, но развода не получила. Когда родилась дочь (Гаяна, что означало: земная), Кузьмин-Караваев дал ей свою фамилию и признал своей дочерью. Но даже это не спасло их брак.

Еще будучи замужней, в 1910 году, Кузьмина-Караваева во второй раз встретилась с Блоком, после чего между ними завязалась переписка. Она писала Блоку: «Когда я была у вас еще девчонкой, я поняла, что это навсегда… а потом жизнь пошла, как спираль… кончался круг, и снова как-то странно возвращалась к вам… С мужем я разошлась, и было еще много тяжести кроме того… и снова человека полюбила… И были вы… Забыть вас я не могу, потому что слишком хорошо чувствую, что я только точка приложения силы, для вас вошедшей в круг жизни. А я сама – ни при чем тут».

Блок ответил ей 1 декабря 1913 года: «Елизавета Юрьевна, я хотел бы написать вам не только то, что я получил ваше письмо. Я верю ему, благодарю и целую ваши руки. Других слов у меня не может быть, не будет долго…»

Кузьмина-Караваева не унимается: «Милый Александр Александрович. Вся моя нежность к вам… Все силы, которые есть в моем духе: воля, чувство, разум, все желания, все мысли – все преображено воедино, и все к вам направлено…»

Последнее письмо к Блоку она направила 4 мая 1917 года:

«…Мне грустно, что я вас не видела сейчас: ведь опять уеду и не знаю, когда вернусь».

Она уехала на юг и уже не вернулась в Россию никогда. О кончине Блока Кузьмина-Караваева узнала в Югославии, где бедствовала с матерью, тремя детьми и вторым мужем. Горе по утрате Блока было беспредельным… Стихи Блока она помнила всегда и часто читала их другим.

Однако вернемся во времени назад. В Петербурге Кузьмина-Караваева бывала на «Башне» Вячеслава Иванова, входила в «Цех поэтов». Посещала кабаре «Бродячая собака» и… заседания религиозно-философского общества (для того времени такой разброс интересов не вызывал удивления). Она дружила с Анной Ахматовой, которая ценила ее как человека «необычайных душевных достоинств», близко знала Гумилева, Волошина, Городецкого.

В 1912 году вышел первый сборник Кузьминой-Караваевой «Скифские черепки», который был замечен, и Кузьмину-Караваеву поставили в один ряд с Цветаевой, хотя Нарбуту книга не показалась: «Стихи-думы… тяжеловаты, сумрачно и однообразно тягучи».

 
Я испила прозрачную воду,
Я бросала лицо в водоем…
Недоступна чужому народу
Степь, где с Богом в веках мы вдвоем.
 

Или вот строки из стихотворения «Послание»:

 
Как радостно, как радостно над бездной голубеющей
Идти по перекладинам, бояться вниз взглянуть,
И знать, что древний, древний Бог, Бог мудрый, нежалеющий,
Не испугавшись гибели, послал в последний путь.
 

В первом сборнике Кузьминой-Караваевой особенно поражало необычное сочетание языческого начала с христианством. В 1915 году вышла лирико-философская повесть «Юрали», стилизованная под Евангелие. В уста героя – пророка, певца и сказочника – Кузьмина-Караваева вложила свое кредо: «Отныне я буду нести и грех и покаяние, потому что сильны плечи мои и не согнутся под мукой этой».

В 1916 году вышел второй сборник стихов «Руфь».

 
Заворожены годами
Ненужных слов, ненужных дел,
Мы шли незримыми следами;
Никто из бывших между нами
Взглянуть на знаки не хотел…
 

 
…И тайный трепет сердце гложет,
Пророчит явь, несет беду…
 

Удивительно, как чувствовала молодая женщина грядущую беду. Беда стояла у порога России, и в ее судьбе не могла не участвовать Кузьмина-Караваева. Она вступает в партию эсеров, становится головой Анапы. Как художник и график изготавливает фальшивые документы для эсеров-боевиков, по одному из таких пропусков Фанни Каплан и проникла на завод Михельсона. Попадает в лапы к белым за сотрудничество с большевиками, ее должны были судить и расстрелять, однако за нее вступился казачий деятель Скобцов-Кондратьев и спас ее. Кузьмина-Караваева стала его женой, и они вместе в 1919 году покинули Россию.

С 1923 года обосновались в Париже. Кузьмина-Караваева сразу активно включилась в общественно-литературную жизнь эмиграции. Много писала и много издала: автобиографическую повесть «Равнина русская» и «Клим Семенович Барынькин» о гражданской войне, в 1927 году вышла «Жатва духа. Жития святых», монографии о Хомякове, Достоевском и Владимире Соловьеве.

Татьяна Манухина вспоминала Кузьмину-Караваеву до ее монашеского пострига: «Внешне Е.Ю. напоминала нашу курсистку-революционерку того старомодного стиля, отличительной чертой которого было подчеркнутое пренебрежение к своему костюму, прическе и бытовым стеснительным условиям: виды видавшее темное платье, самодельная шапочка-тюбетейка, кое-как приглаженные волосы, пенсне на черном шнурочке, неизменная папироса… Е.Ю. казалась такой русской, такой, до улыбки, русской! Можно было только удивляться, как она сумела сохранить в Париже, в центре моды и всякой внешней эстетической вычурности, всем нам знакомый облик русской эмансипированной женщины. И лицо у нее было тоже совсем русское, круглое, румяное, с необыкновенно живыми, „смеющимися“ глазами под темными круглыми бровями, с широкой улыбкой, но улыбкой не наивно-добродушной, а с той русской хитринкой, с той умной насмешливостью, которая отлично знает относительную ценность слов, людей и вещей».

В 1932 году, после церковного развода со Скобцовым, Кузьмина-Караваева стала монахиней, приняв при постриге имя Марии – в честь Св. Марии Египетской. С тех пор она выступала в печати под именем «монахиня Мария», «мать Мария». Но ее монашество, как все, что она делала, было весьма своеобразным: сочетание иночества с материнством. Она утверждала, что путь к Богу лежит только через любовь к человеку, и на Страшном суде только и спросят: «Накормила ли я голодного, одела ли голодного, посетила ли больного и заключенного в тюрьме?»

 
Припасть к окну в чужую маету
И полюбить ее, пронзиться ею.
Иную жизнь почувствовать своею,
Ее восторг, и боль, и суету…
 

Кузьмина-Караваева с головой ушла в благотворительную деятельность, стремясь помочь всем слабым и страждущим. «Для социальной христианской работы всюду и везде беспредельные возможности, – говорила она. – Нужда во всем вопиющая: в просвещении, в нравственной поддержке, в юридической защите, в материальной помощи. В какие трущобы приходилось мне попадать! С какими горестями встречаться!..»

Она пыталась быть матерью всех, кто нуждается в материнской помощи, охране, защите. Она открыла сеть общежитий, столовых, больниц. Одно из первых общежитий – дом на авеню де Сакс. Самый большой приют для бедных помещался на рю Лурмель, 77, здесь жили все – молодежь, дряхлые старушки и даже семейные с детьми. Мать Мария не только управляла этим беспокойным хозяйством, но и сама закупала продукты, готовила еду, мыла помещения, красила стены, топила печи. Общий стиль ее обители был не монашеский, а скорее вольной артели.

Удивительно то, что Кузьмина-Караваева продолжала писать стихи и религиозно-философские статьи, ее духовным отцом был Сергей Булгаков. В 1937 году вышел ее сборник «Стихи».

 
Не то, что мир во зле лежит не так, —
Но он лежит в такой тоске дремучей.
Все сумерки – а не огонь и мрак,
Все дождичек – не грозовые тучи.
 

 
За первородный грех Ты покарал
Не ранами, не гибелью, не мукой, —
Ты просто нам всю правду показал
И все пронзил тоской и скукой.
 

Внешне Кузьмина-Караваева оставалась деятельной оптимисткой, а в душе… Обращаясь к Создателю, она говорила:

 
Тебе мучительно быть с нами,
Бессильный грех наш сторожить.
Создал нас светлыми руками, —
Мы ж в свете не умеем жить.
 

Иногда в ней прорывалось и беспредельное отчаянье:

 
Убери меня с Твоей земли,
С этой пьяной, нищей и бездарной…
 

Судьба наносила Кузьминой-Караваевой безжалостные удары: умерла от менингита младшая дочь Настя, уехала в Москву и там скончалась от тифа старшая дочь Гаяна. Потеряла она сына Юрия, но, правда, он погиб чуть позже самой поэтессы.

Когда началась Вторая мировая война, организованное матерью Марией братство «Православное дело» помогало многим: швейная мастерская давала работу, а сотням евреев предоставило убежище. По рукам ходило стихотворение Кузьминой-Караваевой «Звезда Давида». А она сама рыскала по городу, доставая продукты, деньги, вещи, приготовляла посылки для уже сидевших в лагерях, доставала документы для тех, кто еще находился на свободе, и отправляла их в провинцию. Во время массового еврейского погрома в 1942 году, когда тысячи евреев, включая детей, были загнаны на велодром д’Ивер, Кузьмина-Караваева проникла туда и спасла нескольких детей. Но себя она не спасла. Ее отправили в концлагерь Равенсбрюк за укрывательство евреев.

В лагере мать Мария нашла в себе силы поддерживать других, ободрять отчаявшихся. Злу она противопоставила любовь. И с любовью к людям и к Богу погибла в 53 года.

В Париже существует «Общество друзей матери Марии», оно издало в 1949 году ее второй посмертный сборник «Стихи». А первый – «Стихотворения, поэмы, мистерии. Воспоминания об аресте и лагере Равенсбрюк» был издан в 1947 году. На родине матери Марии мы впервые узнали о ней со страниц журнала «Даугава» в 1987 году. У нас в пророках ходил железный Феликс Дзержинский, а отнюдь не какая-то там мать Мария.