Текст книги "99 имен Серебряного века"

Автор книги: Юрий Безелянский

Юрий Безелянский
99 имен серебряного века

БЕЗЕЛЯНСКИЙ
Юрий

Московский журналист, писатель, культуролог. Лауреат премии Союза журналистов РФ 2002 года в номинации «Профессиональное мастерство». Автор 24 книг – «От Рюрика до Ельцина», «Вера, Надежда, Любовь», «Улыбка Джоконды», «5-й пункт, или Коктейль „Россия“», «Ангел над бездной», «Огненный век» (панорама российской истории XX века), «Московский календарь», «Культовые имена», «Прекрасные безумцы», «Все о женщинах» и т. д. Автор более 1500 публикаций в газетах и журналах России и США.

СЕРЕБРЯНЫЙ ВЕК – КРАТКИЙ МИГ В ИСТОРИИ

Такого научного термина, как «Серебряный век», не существует. В Литературном энциклопедическом словаре (1987) он никак не выделен, хотя, по идее, должен находиться между двумя понятиями: «Сербская литература» и «Серенада». «Сербская литература» в словаре наличествует, о «серенаде» все можно прочитать, а вот «Серебряного века» нет. Стало быть, «Серебряный век» – понятие не филологическое, не литературное, а скорее мифологическое, обозначающее некую реальность условного периода времени.

Словосочетание «Серебряный век» ввели в оборот сразу несколько человек (о приоритете можно спорить) – поэт Николай Оцуп, философ Николай Бердяев и художник Сергей Маковский. Кто-то из современников определил это явление броско: «Расцвет искусства при разгуле капитализма».

Точной даты появления (рождения, начала) Серебряного века, конечно, нет. Сергей Маковский в своих воспоминаниях «На Парнасе Серебряного века» настаивает, что он начался с выходом в 1899 году журнала «Мир искусства». Некоторые историки считают, что у Серебряного века была другая точка отсчета – выход в 1894 году «Критических заметок к вопросу об экономическом развитии России» Петра Струве. На 1894 годе настаивают и историки: 20 октября 1894 года скончался император Александр III. Этот «богатырь» и «исполинский мужик» держал Россию в крепкой узде. Власть перешла к слабовольному Николаю II – и все сразу ослабло, помягчало, потекло по разным направлениям. Подняла голову экономика. Проснулись от тяжелого сна все виды культуры. Все засверкало и забурлило…

А можно сказать иначе. Как выразился наш современник Вадим Крейд: «После смерти Александра III медленно занялась заря свежей, скоротечной, трагически колоритной эпохи».

«Время тысячи вер» – как определил его Николай Гумилев. В обществе появилось стремление забыть суровую реальность и обратиться к мечте. Отсюда интерес к философии Ницше, драмам Ибсена, парадоксам Оскара Уайльда. Русские поэты, писатели и философы стали искать новые выходы и прорывы. Не случайно в статьях запестрели такие выражения, как «новый трепет», «новая литература», «новое искусство» и даже «новый человек». В этих исканиях и создавался ренессанс культуры, именуемый Серебряным веком. «Век мятежный, богоищущий, бредящий красотой» (Сергей Маковский).

Определений можно подобрать великое множество, и каждое из них звучит на свой лад. Как писал Дон-Аминадо, «эпоха развертывалась вовсю – в великой путанице балов, театров, симфонических концертов и всего острее в отрывном и ядовитом и нездоровом дыхании литературных мод, изысков, помешательств и увлечений».

Вот что вспоминал деятель Серебряного века критик Юлий Айхенвальд:

«Литературная Москва того времени… распадалась, как известно, на два лагеря: реалистов и символистов. Для реалистов литература была прежде всего общественным служением, а критика – социологическим анализом отраженной в литературе жизни. Для символистов – или „чистым“ искусством (Брюсов), или художественным преломлением религиозно-метафизической жизни (Белый), для критиков – или философом, вскрывающим нормы и каноны эстетического творчества, или глашатаем литургической основы жизни.

Между двумя лагерями велась ожесточенная борьба. В то время как Горький воспевал пролетариат и громил интеллигенцию, Андреев клеймил войну и смертную казнь, а Скиталец бряцал на гитаре и бил в набат, в „Весах“, в здании „Метрополя“ на Театральной площади, где в качестве черного мага царствовал „демонический лабазник“ Брюсов, и в издательстве „Мусагет“ на Пречистенском бульваре закладывался фундамент новой русской культуры. Здесь собирались пушкинианцы и гетеанцы, соловьевцы и тютчевцы…»

Слишком академическая картинка? Тогда приведем другую, написанную в хлестких, саркастических тонах. Вот что писал Дон-Аминадо в книге «Поезд на третьем пути»:

«Москва жила полной жизнью.

Мостилась, строилась, разрасталась.

Тянулась к новому, невиданному, небывалому.

Но блистательной старины своей ни за что не отдавала и от прошлого отказаться никак не могла.

С любопытством глядела на редкие, лакированные автомобили, припершие из-за границы.

А сама выезжала в просторных широкоместных каретах, неслась на тройках, на голубках, а особое пристрастие питала к лихачам у Страстного монастыря…

…И трактир Соловьева яснее ясного в Охотном ряду с парой чая на чистой скатерти, с половыми в белых рубахах с косым воротом, красный поясок о двух кистях…

А в углу, под окном, фикус чахнет, и машина гудит, жалобно надрывается.

– Восток? Византия? Третий Гимн Мережковского?

Или державинская ода из забытой хрестоматии:

 
Богоподобная царевна
Киргиз-кайсацкия орды…
 

А от Соловьева рукой подать, в „Метрополь“ пройти, – от кайсацких орд только и осталось, что бифштекс по-татарски, из сырого мяса с мелко нарубленным луком, черным перцем поперченный.

А все остальное Европа, Запад, фру-фру.

Лакеи в красных фраках с золотыми эполетами: метрдотели, как один человек, в председатели совета министров просятся; во льду шампанское, с желтыми наклейками, прямо из Реймса, от Моэта и Шандона, от Мумма, от Редерера, от вдовы Клико, навеки вдовствующей.

А в оркестре танго играют.

Иван Алексеевич Бунин, насупив брови, мрачно прислушивается, пророчески на ходу роняет:

– Помяните мое слово, это добром не кончится!..

Через год-два так оно и будет.

Слишком хорошо жили.

Или, как говорил Чехов:

– А как пили! А как ели! И какие были либералы!..

А покуда что, живи вовсю, там видно будет.

Один сезон, другой сезон.

Круговорот. Смена.

Антрактов никаких.

В Благородном Собрании музыка, музыка, каждый вечер концерт.

Из Петербурга приехал Ауэр…

К Чайковскому возвращаются, как к первой любви.

Клянутся не забыть, а тянутся к Рахманинову.

В большой моде романсы Глиэра.

Раздражает, но волнует Скрябин…

Театр, балет, музыка.

Художественные выставки, вернисажи.

Третьяковская галерея, Румянцевский музей, коллекции Щукина, – все это преодолено, отдано гостям, приезжим, разинувшим рот провинциалам…

На смену пришел „Мир искусства“, журнал и выставки молодых, новых, отважившихся, дерзнувших и дерзающих.

Вокруг них шум, спор, витии, „кипит словесная война“.

Академические каноны отвергнуты.

Олимпу не по себе.

Новые созвездия на потрясенном небосклоне.

Рерих. Сомов. Стреллецкий. Сапунов.

Судейкин. Анисфельд. Арапов.

Петров-Водкин. Малютин.

Миллиоти. Машков. Кончаловский.

Наталья Гончарова. Юон. Ларионов.

Серов недавно умер, но обаяние его живо.

Есть поколения, которым непочтительность не к лицу.

Продолжают поклоняться Врубелю.

Похлопывают по плечу Коровина.

Почитают Бенуа.

А еще больше Бакста…

Вроде возникших в пику уже не многоуважаемой Третьяковской галерее, а самому „Миру искусства“ – футуристических выставок, где процветали братья Бурлюки, каждый с моноклем, и задиры страшные.

А Москва и это прощала.

Забавлялась недолго и добродушно забывала.

Назывались выставки звонко и без претензий.

„Пощечина общественному вкусу“.

„Иду на вы“.

И „Ослиный хвост“.

Во всем этом шумном выступлении была, главным образом, ставка на скандал, откровенная реклама, и немалое самолюбование…»

Прервем этот бурный поток, извергаемый Доном-Аминадо, и скажем, что такая пестрота и блескость были характерны не только для Москвы, но и для Петербурга и других российских городов.

Ну, а теперь более серьезно. В предисловии к «Воспоминаниям о Серебряном веке» (Москва, 1993) Вадим Крейд писал:

«Иногда говорят, что Серебряный век – явление западническое. Действительно, своими ориентирами он избрал или временно брал эстетизм Оскара Уайльда, индивидуалистический спиритуализм Альфреда де Виньи, пессимизм Шопенгауэра, сверхчеловека Ницше. Серебряный век находил своих предков и союзников в самых разных странах Европы и в разных столетиях – Вийона, Малларме, Рембо, Новалиса, Шелли, Кальдерога, Мальро, Гюисманса, Стриндберга, Ибсена, Пшибышевского, Метерлинка, Уитмена, д’Аннунцио, Готье, Бодлера, Эредиа, Леконта де Лиля, Блейка, Верхарна. Их произведения переводили на русский язык многие, в том числе наши большие поэты. Пристальный интерес писателей распространялся не только на европейскую прозу, поэзию, драму. Столь же велик был интерес к творениям западных духовидцев – Экхарта, Франциска Ассизского, Якоба Беме, Сведенборга и других. Окно в Европу было прорублено вторично…

Никогда еще русские писатели не путешествовали так много и так далеко: Андрей Белый – в Египет, Гумилев – в Абиссинию, Бальмонт – в Мексику, Новую Зеландию, на Самоа, Бунин – в Индию… Это лишь несколько примеров, не считая бесчисленных путешествий по странам Европы…»

Образно говоря, Россия на рубеже XIX и XX веков стала примерять на себя западные одежды. Но это западничество носило ярко выраженную русскую специфику. Валентин Валентинов (1871–1929) писал:

 
Что француз нам ни сболтнет,
Выйдет деликатно;
Ну, а русский как начнет,
Берегись, понятно.
У французов шоколад,
А у нас рассольник;
По-французски депутат,
А у нас крамольник.
По-французски сосьете,
А по-русски – шайка;
У французов либерте,
А у нас – нагайка.
У французов пепермент,
А у нас сивушка;
У французов парламеóнт,
А у нас ловушка.
По-французски друг и брат,
А у нас изменник,
У французов бюрократ,
А у нас мошенник.
По-французски дилетант,
А у нас любитель;
У французов интендант,
А у нас грабитель.
По-французски декаданс,
И по-русски то же,
У французов «Vive la France»,
А у нас по роже.
У французов чтут спрутаó,
А у нас налима;
У французов балетта,
А у нас Цусима.
По-французскому протест,
Здесь – борьба всех классов,
У французов манифест,
А у нас Дубасов.
По-французски мадмазель,
А по-русски милка;
У французов карусель,
Здесь же «предварилка».
У французов стиль нуво,
А у нас мочало,
Как дошел до Дурново,
Начинай сначала!
 

Эти сатирические строки написаны в конце 1905 года. Напомним молодому поколению, что в 1905–1906 годах Петр Дурново был министром внутренних дел и, как писали в советское время, «жестоко подавил революционное движение».

Теперь снова вернемся к определению эпохи Серебряного века. В предисловии к книге воспоминаний Андрея Белого «Начало века» Лев Каменев в июне 1933 года писал: «Начало XX века в России – начало грандиозного катастрофического периода, приведшего к величайшим историческим сдвигам, затронувшего и перевернувшего все области человеческой практики и теории, увенчанного Октябрем».

И далее Каменев коснулся литературы: «…Глубокие потрясения организма страны, предвещавшие крушение капиталистического мира в России, и генеральная репетиция его в 1905 году не создали ни Толстого, ни Достоевского. Но, разменявшись на более мелкую монету, буржуазная интеллигенция этой эпохи сверкнула целой плеядой поэтов и художников, отрицать одаренность и талантливость которых было бы смешно, а пренебрегать художественными достижениями которых – глупо. Но в области вопросов общего мировоззрения все они оказались банкротами. Целостной и единой системы буржуазная мысль и буржуазное искусство создать уже не могли…»

Устами Каменева выражено отношение большевиков, хозяев новой России, к Серебряному веку и его творцам. Талантливые «ребята», но все же банкроты. В статьях Льва Троцкого можно найти определения и похлеще; вот что, к примеру, он писал о Мережковском: «Слишком много словесной косметики! Слишком много цветов – увы, бумажных! Как бы тонка ни была бумага, и как бы изящна ни была работа, вы после нескольких минут пребывания в этой обстановке испытываете злое раздражение и непреодолимую потребность разом смять всю эту сухую шуршащую красоту и бросить под стол, в корзину…» (25 ноября 1908).

Прыток был Лев Давидович, прыток, а после Октября еще прытче и злее.

Если смотреть на литературу Серебряного века не глазами идеологов революции и затем победившего пролетариата, а нормальными глазами обыкновенного любителя изящной словесности, то отмечаешь прежде всего талантливость людей, творивших в Серебряном веке, их безупречное владение как поэтическим, так и прозаическим мастерством. Мастеровитость их поистине виртуозна. Но дело не только в отточенности стиля, а еще в том, что «серебристы» выразительно и ярко отобразили свое время, бурное и сложное, выразили свое отношение к власти и народу, заглянули за пределы всяких мистических и космических тайн.

И тут возникает тема сравнения Золотого и Серебряного веков. Золотой век – это, конечно, Пушкин, «первая любовь России». Еще – Гоголь, Лермонтов, Тургенев, Некрасов, Тютчев, Толстой, Достоевский и другие наши вершинные классики.

В статье «„Серебряный век“ русской поэзии» (1933) Николай Оцуп писал: «Запоздавшая в своем развитии Россия силой целого ряда исторических причин была вынуждена в короткий срок осуществить то, что в Европе делалось в течение нескольких столетий. Неподражаемый подъем Золотого века отчасти этим и объясним. Но и то, что мы назвали „веком серебряным“, по силе и энергии, а также по обилию удивительных созданий, почти не имеет аналогии на Западе: это как бы стиснутые в три десятилетия явления, занявшие, например, во Франции весь девятнадцатый и начало двадцатого века…»

И далее:

«В серебряном веке русской поэзии есть несколько главных особенностей, отличающих его от века золотого.

Меняется русская действительность.

Меняется состав, так сказать, классовый, социальный русских писателей.

Меняется сам писатель как человек.

К худшему или к лучшему все эти изменения?..»

По поводу иностранного влияния:

«Французский символизм с его приблизительностью и певучей затуманенностью, выдающей его германское происхождение, лишь в начале декадентства находит аналогию в поэзии русской. После трагически-напряженных колебаний, выраженных лучше всего в поэзии Блока и Гумилева (германское начало у первого и романское – у второго), серебряный век русской литературы окончательно определяется углубленным проникновением в судьбы национальные…»

«Ты и во сне необычайна…», – восклицал Блок. И он же: «Русь моя, жизнь моя, вместе ль нам маяться?..»

Серебряный век породил декадентство. А декадентство, по словам Оцупа, «перешло все пределы морали, вкуса и здравого смысла. Самообожание, нарциссизм, поверхностное ницшеанство доводят самого диктатора тогдашнего модернизма, Брюсова, до открытого некрофильства…»..

О, это уже идет критика Серебряного века. Было бы неправильно петь Серебряному веку только дифирамбы и гимны. Были у него противники среди современников и среди последующего затем советского периода истории. Отрицали Серебряный век не только пламенные большевики и их литературные клевреты, но и представители, можно сказать, оппозиционных кругов. К примеру, Наум Коржавин. В статье «Анна Ахматова и Серебряный век» Коржавин открыто говорит: «…я вообще не поклонник этой эпохи – яркой, но несколько блудной, особенно на периферии… Боязнь банальности – один из главных соблазнов и грехов „серебряного века“ и его наследия».

«То, что я сейчас пишу, отнюдь не филиппика, – продолжает поэт. – Среди деятелей этого „века“ было много чистейших людей. Но проповедовали они часто худое: допустимость грязи, подлости, даже убийства (если только, как оговорился Блок, оно освящено великой ненавистью). Не о сложности человеческих ситуаций тут речь, а только о безграничном праве неповторимых личностей на самовыражение и самоутверждение. А уж это само вело к необходимости такой личности быть, во всяком случае претендовать на силу чувства, при которой „все дозволено“. В поэзии эти претензии проявились невероятной „поэтичностью“ (разными видами внешней экспрессии) и утонченностью (форсированной тонкостью). Это значило стимулировать и форсировать в себе все эти качества и восприятия. И естественно, взыгрываться в разыгрываемые роли, а потом и писать от их имени, веря, что от своего. Как ни странно, это воспринималось как стремление к крайней (противоестественной, но противоречие это почему-то не замечалось) непосредственности. Были люди – самоубийством кончали, если выяснялось, что не выдерживают экзамена на исключительность…»

Коржавин здесь говорит о личных судьбах деятелей Серебряного века. Но личные судьбы, а главное – творчество, влияли и на судьбы народные. К чему-то подталкивали… Варлам Шаламов, трагический летописец современности, считал русских писателей-гуманистов XIX века ответственными за кровь, прилитую «под их знаменами» в XX веке. Шаламов имел в виду не только Достоевского и прочих классиков, но, очевидно, и представителей Серебряного века.

Такая точка зрения существует. Академик Александр Панченко считает, что «интеллигенция проторила дорогу революции, увлекшись марксистскими идеями». «Передовые люди России, – пишет академик, – которые могли образумить народ, сами были в жутком духовном состоянии и ничему хорошему научить народ не могли… Какую же сильную разрушительную инъекцию получил народ от этих самых своих кумиров! Что они писали о жизни? Что писали, безумцы! Послушаем „властителя дум“ Брюсова:

 
Я действительности нашей не вижу,
Я не знаю нашего века,
Родину я ненавижу,
Я люблю идеал человека.
 

…Яд этот был просто разлит в воздухе. Интеллектуальная элита нации – злая и слепая – накликала беду. Как они относились к власти? Ужасно. Бальмонт так аттестовал Николая II:

 
Наш царь…
Зловонье пороха и дыма…
Наш царь – убожество слепое…
 

Так что, когда мы ругаем большевиков за содеянное, не забудем присоединить к ним дурачка Бальмонта, равно как и многих других представителей Серебряного века. Они призывали народ к бунту, они вызвали к жизни большевистское чудовище, раздули революционный пожар, и он же их пожрал. Кто сеет семена злобы, пожрет зубы дракона, есть такая точная пословица. Могло ли что путное взойти на таких агрессивных дрожжах? Чему удивляться-то, чему удивляться, ребятки?..» (Литературная газета, 27 июня 2001 г.).

Уважаемый академик Панченко, конечно, перехлестывает через край, возлагая основную вину на творцов Серебряного века, но часть их вины, конечно, есть.

Кто виноват в том, что произошло в России в 1917 году, кто вызвал революционную бурю, – об этом еще долго будут спорить историки, но суровая явь пришла. Или, как выразился Дон-Аминадо: «Легенда кончилась, началась заварушка».

Революция расколола русское общество – и народ, и интеллигенцию, и поэтов, и писателей. «Всем телом, всем сердцем, всем сознанием – слушайте революцию!» – говорил Александр Блок. Для Блока на первых порах революция была музыкой, а вот для Ивана Бунина революция – боль, мука и резкое неприятие «мира поголовного хама и зверя».

В одной из эмигрантских газет были напечатаны вот такие строки:

 
«Вечерний звон,
Печальный звон» —
Украден там
Уже и он.
Вот это шик,
Вот это власть,
Вечерний звон —
И тот украсть!
Была страна,
Жила, цвела,
Гудели в ней
Колокола.
Был мир и труд,
И – капитал.
Колоколов
Никто не крал.
Но вот совдеп,
Как демон зла,
Пришел и спер
Колокола.
И вот умолк
Вечерний звон,
И много дум
Наводит он…
 

Серебряный век закончился с революцией? И да, и нет. Одно можно сказать точно, что раскололась русская литература: меньшая часть осталась на родине (Блок, Брюсов, Маяковский, Есенин, Клюев, Ахматова, Мандельштам…), большая часть эмигрировала (Бунин, Бальмонт, Мережковский, Зинаида Гиппиус, Ремизов, Шмелев, Аверченко, Тэффи…). Уехали в Берлин, в Константинополь, в Прагу, Софию, Белград, Париж, Рим, Харбин…

Уехали доживать свой «серебряный век». Тосковать по родине. Вспоминать. Болеть душой. Помните песенку Александра Вертинского на слова Раисы Блох (тоже эмигрантки, погибшей в немецком концлагере)?

 
Принесла случайная молва
Милые, ненужные слова:
Летний Сад, Фонтанка и Нева.
Вы, слова залетные, куда?
Здесь шумят чужие города
И чужая плещется вода.
Вас не взять, не спрятать, не прогнать.
Надо жить – не надо вспоминать,
Чтобы больно не было опять.
Не идти ведь по снегу к реке,
Пряча щеки в пензенском платке,
Рукавица в маминой руке.
Это было, было и прошло.
Что прошло, то вьюгой замело.
Оттого так пусто и светло.
 

Как это ни странно, но многие писатели-эмигранты плодотворно работали на чужбине и создали прекрасные произведения, взять, к примеру, Ивана Алексеевича Бунина. И «Жизнь Арсеньева», и рассказы из цикла «Темные аллеи» – все это было создано не в России, а во Франции. Лучшие свои стихи Георгий Иванов написал, находясь в эмиграции. Все это дает право сказать, что Серебряный век не кончился в 1917 году, он оставил отблеск на многочисленных страницах произведений русских поэтов и писателей, вынужденных жить на Западе. Серебряный век закончился с их смертью.

Несли серебряный отсвет и многие из тех, кто остался на родине. Разве творчество Анны Ахматовой или Осипа Мандельштама – это не стихи-эстафеты из ушедшего старого времени?! «Серебристость», если можно так выразиться, еще долго отражалась на тех поэтах и прозаиках, которые дебютировали в литературе в начале XX века. А параллельно «попутчикам» (так называли в 20-е годы старых, «буржуазных» писателей) вышагивало новое поколение уже истинно советских писателей с барсуками, цементом и сталью. И долгие десятилетия существовали раздельно две русские литературы – «советская» и «эмигрантская». У поэта-эмигранта Георгия Раевского (1897–1962) есть стихи:

 
Ты думаешь: в твое жилище
Судьба клюкой не постучит?..
И что тебе до этой нищей,
Что там, на улице, стоит!
Но грозной круговой порукой
Мы связаны, и не дано
Одним томиться смертной мукой,
Другим пить радости вино.
Мы – те, кто падает и стонет,
И те, чье нынче торжество;
Мы – тот корабль, который тонет;
И тот, кто потопил его.
 

Но будем надеяться, что корабль с названием «Россия» все же не утонул и будет дальше бороздить моря и океаны. Порукой тому то, что в наши дни наконец-то произошло соединение (слияние) двух некогда разных литератур – советской и эмигрантской. Теперь они слились в единый поток. И это вселяет оптимизм.

Какая нынче «на дворе» литература? Судить не нам, пусть будут выносить оценки наши потомки. А наша задача вспомнить один из самых интересных отрезков художественной жизни в России – Серебряный век. Он нынче в моде. Выходят многочисленные воспоминания, составляются антологии, не говоря уж о том, что печатаются – и впервые на родине – интереснейшие тома поэзии и прозы кумиров и законодателей мод Серебряного века.

Книга, которую вы держите в руках, поможет вам разобраться во всех сложностях и перипетиях Серебряного века. Это – своеобразный путеводитель по жизни и творчеству самых громких и звонких его представителей: литераторы, философы, издатели.

Такое деление, конечно, условно, ибо многие из творцов Серебряного века работали в разных жанрах: Бунин, например, писал прозу и стихи, Владимир Соловьев известен как философ и как поэт. О каждом из них рассказывает краткий очерк-эссе. Это живой рассказ о человеке; не только о том, где он родился, какое образование получил и какие книги написал, но и о том, как выглядел по воспоминаниям современников, какие поступки совершил, кем и чем увлекался. О ком-то больше, о ком-то чуть меньше. Но это уж как написалось…

Отдельные факты, события, подробности, детали, собранные воедино, дают, по мнению автора, примерную картину интеллектуальной и духовной жизни России на рубеже XIX и XX веков, а также жизни российских интеллектуалов в советской России и на Западе.

Так как среди героев этой книги преобладающее место занимают поэты, закончим ее стихотворением Владимира Вейдле. Он родился в 1895 году в Петербурге, а умер в 1979 году в Париже; поэт, профессор-богослов, Вейдле – один из многих, кто не попал в условное число «99», не попал потому, что любую книгу ограничивает объем. Но именно стихотворением Владимира Вейдле я позволю себе закончить вступление о Серебряном веке.

Итак, «Стихи о стихах»:

 
Неназываемое нечто,
Слиянье правды и мечты,
Того, что – тлен, того, что вечно,
Того, что – ты и что – не ты.
Почудилось, – и вот уж начат
Двуличных слов набор, отбор,
Тех, что, гляди, да и заплачут
Твоим слезам наперекор.
Извилисто, молниеносно,
В разбивку, исподволь, навзрыд,
И неспроста, и «ах, как просто»:
Шажок – стежок – открыт – прикрыт…
Подшито, выверено, спето.
Ну что ж, зови. Подай им весть.
Пусть верят наó слово, что это
Как раз то самое и есть.
 

На мой взгляд, это тот самый необходимый последний аккорд в предисловии. А дальше – сама книга.

Август 2001, 2007