Текст книги "99 имен Серебряного века"

Автор книги: Юрий Безелянский

КЛЮЕВ
Николай Алексеевич
10(22).X.1884, дер. Каштуги Олонецкой губернии (ныне Вологодская обл.) – погиб в период 23–25.X.1937 в Томске в заключении

На Парнасе Серебряного века у Николая Клюева особое место. Он – представитель народа, фольклорный певец, мастер-стилизатор народных преданий и сказаний. Клюев действительно вышел из народа, хотя многое о себе сочинил сам: «Сын великих озер», «Гомер русского Севера», «Олонецкий Лонгфелло», «правнук Аввакума», «Королевич Еруслан» и т. д. И одевался он нарочито по-народному: смазные сапоги, домотканая рубаха-косоворотка, армяк, крест. А под всем этим скрывался довольно сложный, противоречивый человек, прирожденный актер, изображающий из себя «олонецкого мужичка». Его хотели видеть мужиком, он и старался им быть.

«Приехав в Петербург, – писал Георгий Иванов, – Клюев попал тотчас же под влияние Городецкого и твердо усвоил приемы мужика-травести». И далее в «Петербургских зимах» Георгий Иванов вспоминает:

«Я как-то зашел к Клюеву. Клетушка оказалась номером Отель де Франс, с целым ковром и широкой турецкой тахтой. Клюев сидел на тахте, при воротничке и галстуке, и читал Гейне в подлиннике.

– Маракую малость по-бусурманскому, – заметил он мой удивленный взгляд. – Маракую малость. Только не лежит душа. Наши соловьи голосистей, ох, голосистей… – Да что ж это я, – взволновался он, – дорогого гостя как принимаю. Садись, сынок, садись, голубе. Чем угощать прикажешь? Чаю не пью, табаку не курю, пряника медового не припас. А то, – он подмигнул, – если не торопишься, может, пополудничаем вместе. Есть тут один трактирчик. Хозяин хороший человек, хоть и француз. Тут, за углом. Альбертом зовут.

Я не торопился.

– Ну, вот и ладно, ну, вот и чудесно – сейчас обряжусь…

– Зачем же вам переодеваться?

– Что ты, что ты – разве можно? Собаки засмеют. Обожди минутку – я духом.

Из-за ширмы он вышел в поддевке, смазных сапогах и малиновой рубашке:

– Ну, вот – так-то лучше!

– Да ведь в ресторан в таком виде как раз и не пустят.

– В общую и не просимся. Куда нам, мужичкам, промеж господ? Знай, сверчок, свой шесток. А мы не в общем, мы в клетушку-комнатушку, отдельный то есть. Туда и нам можно…»

«Чудесный поэт, хитрый и умный», – свидетельствовал о Клюеве Сергей Городецкий. Сам же Клюев называл себя «поэтом великой страны, ее красоты и судьбы».

Первое свое стихотворение Клюев опубликовал в петербургском альманахе «Новые поэты» (1904), и называлось оно «Не сбылись радужные грезы…» Символическое название всей жизни Клюева. Он грезил о Китеже, древнем граде, опустившемся на дно озера Светлояр. Создал миф об «избяной Индии» – стране райского блаженства, идеале мужицкой мечты. А жизнь преподнесла совсем иное. Китеж обернулся жесткой тоталитарной системой. «Избяная Индия» стала железной и раздавила самого поэта.

Теперь несколько слов о детстве. Большое влияние на Клюева имела мать Прасковья Дмитриевна, происходившая из старообрядцев. Она внесла в душу будущего поэта «песенный склад и всякую словесную мудрость». Добавили старцы на Соловках, куда 14-летнего Клюева послала мать «на выучку».

Далее в судьбе Клюева возникла тюрьма (1906) – «за подстрекательство крестьян к неплатежу податей и в агитации среди крестьян противозаконных идей Всероссийского крестьянского союза». Это были первые для Клюева «тюремные кошмары». Вторые – армия, в которой он не хотел служить, так как считал грехом воевать и носить оружие. Однако по состоянию здоровья Клюев в конечном счете был освобожден от службы.

Важный этап в жизни Клюева – сначала переписка (с 1907 года), а затем встреча (1911) с Александром Блоком. «Барин»-поэт и поэт-«мужик». В архиве Блока сохранилось 55 стихотворений, присланных Клюевым с просьбой оценить их и помочь напечатать. Клюев для Блока был интересен как выразитель религиозно-патриархальной и вместе с тем бунтующей и мятежной России. «Огненные», «золотые слова» Клюева притягивали к себе Блока. Раскольничья народная Русь на какой-то период была для Блока приглядней, чем упорядоченная помещичья аристократическая Россия.

Блок был не менее интересен для Клюева. Сначала Клюев выступал перед Блоком как проситель перед господином, затем начал говорить с ним на равных, как поэт с поэтом. И наконец Клюев выступил как обличитель той литературы, к которой принадлежал Блок, предъявил претензии к декадентству: «Творчество художников-декадентов, без сомнения, принесло миру больше вреда, чем пользы». Более того, Клюев пытался перетащить Блока на свою сторону, склонить его к «уходу», к разрыву со своей дворянско-интеллигентской средой. Призывал отказаться от всякой «иноземщины», служить только Божьей России.

 
Долго ль обветренный флаг
Будет трепаться так жалко?..
Есть у нас зимний очаг,
Матери мерная прялка… —
 

писал Клюев в одном из стихотворений, посвященных Блоку.

Перевербовать Блока Клюеву не удалось, но с помощью Блока Клюев в Москве издал 3 книги: «Сосен перезвон», «Братские песни», «Лесные были». Сборник «Сосен перезвон» был посвящен «Александру Блоку – Нечаянной Радости».

Такие же противоречивые отношения сложились у Клюева с Есениным. Они познакомились в 1915 году, и между ними возникла идеологическая и мировоззренческая близость. «Что бы между нами ни было, – писал Есенин, – любовь остается, как ты меня ни ругай, как я тебя. Все-таки мы с тобой из одного сада – сада яблонь, баранов, коней и волков… Мы яблони и волки – смотря по тому, как надо».

Клюев и Есенин организовали «новокрестьянскую» группу, в которую вошли Ширяевец, Клычков, Орешин и другие поэты-аграрии. Однако группа распалась после Октября 17-го, что не помешало в дальнейшем советским критикам нещадно критиковать и бить членов группы как «кулацких поэтов».

Но прежде чем говорить о революции, необходимо хотя бы кратко сказать о том, что «пел» в стихах Николай Клюев. Он пел Россию, пел природу, пел народ. Глагол «пел» не случаен, ибо стихи Клюева – это своеобразные песенные распевы, все эти – «Запечных потемок чурается день…», «Когда осыпаются липы в раскосом и рыжем закате…», «В просинь вод загляделись ивы…», «Я молился бы лику заката…».

Религиозная лексика, языковая архаика, «пестрядь» и «изукрашенность» речи, этнографические детали деревенского быта – все то, что Есенин называл в Клюеве «только изограф, но не открыватель», роднит поэзию Клюева с живописными полотнами Васнецова, Билибина, Нестерова… Поэзия Клюева изукрашена, духовита и ароматна.

 
Мои застольные стихи
Свежей подснежников и хмеля.
 

В своих стихах Клюев поет осанну деревне и одновременно клеймит город.

 
Город-дьявол копытами бил,
Устрашал нас каменным зевом.
 

Но не только город был противен, противоестествен Клюеву, а и весь урбанистический уклад современной цивилизации, весь этот индустриальный Запад, и, конечно, ему была ненавистна Америка. «Как ненавистен и черен кажется весь так называемый Цивилизованный мир и что бы дал, какой бы крест, какую бы голгофу понес – чтобы Америка не надвигалась на сизоперую зарю, на часовню в бору, на зайца у стога, на избу-сказку…», – писал Клюев Ширяевцу в ноябре 1914 года.

Однако отнюдь не Америка нависла над Россией, а разрушил всю сельскую благодать патриархально-крестьянской России огненный вихрь революции.

Клюев, как и многие другие поэты, вначале приветствовал революцию:

 
Как буря, без оглядки,
Мы старый мир сметем,
Знамен палящих складки
До солнца доплеснем!
 

С патетикой он вещал:

 
Из подвалов, из темных углов,
От машин и печей огнеглазых
Мы восстали могучей громов,
Чтоб увидеть небо в алмазах.
 

В 1917–1919 годах Клюев пишет много революционных стихов и даже в подтверждение своей новой «красной веры» вступает в партию большевиков. Одним из первых поэтов обратился к образу Ленина. Он наивно верил, что идущая революция исключительно крестьянская, и она позволит мужику достичь молочных рек и кисельных берегов, что будет «мужицкий рай» —

 
И цвести над Русью новой
Будут гречневые гении.
 

Гении пришли другие. Гении зла. Это очень скоро почувствовал Клюев. Уже в 1922 году поэт был полон боли и страха за этот новый мир:

 
Блузник, сапожным ножом
Раздирающий лик мадонны, —
Это в тумане ночном
Достоевского крик бездонный.
 

Из партии Клюева исключили из-за его религиозных убеждений. Запретили и изъяли его поэму «Плач о Есенине» (1926) и начали планомерно травить как махрового реакционера и «барда кулацкой деревни».

Дирижер Николай Голованов в письме к певице Неждановой рассказал об одном вечере в декабре 1929 года, на котором Клюев читал свои новые стихи: «…Я давно не получал такого удовольствия. Это поэт с иконописным русским лицом, окладистой бородой, в вышитой северной рубашке и поддевке – изумительное, по-моему, явление в русской поэзии… Теперь его ничего не печатают, так как он считает трактор наваждением дьявола, от которого березки и месяц бегут топиться в речку. Стихи его изумительны по звучности и красоте… я чуть не заплакал в одном месте…»

В 1934 году последовал арест Клюева и высылка. В июне 1937 года снова арест, обвинение в создании монархической и церковной организации и расстрел. Клюеву исполнилось 53 года, но здоровье его было полностью подорвано из-за тяжких лишений и болезней.

 
Я умер! Господи, ужели?
И где же койка, добрый врач?
И слышу: «В розовом апреле
Оборван твой предсмертный плач!..»
 

Что остается добавить? В 20-е годы были написаны Клюевым поэмы «Мать Суббота», «Заозерск», «Каин», «Деревня» и так и не опубликованная при жизни «Погорельщина» (1927) – поэма пожара России:

 
Душа России, вся в огне…
 

Эсхатологические мотивы у Клюева шли по нарастающей. Одна из его последних поэм «Песнь о Великой Матери» (1930–1931) – где мать-крестьянка, «матушка-Россия», Матерь Божья и мировая душа, объединены в единый образ.

«Не жалко мне себя как общественной фигуры, – писал Клюев в одном из писем в конце 1935 года, – но жаль своих песен – пчел сладких, солнечных и золотых. Шибко жалят они мое сердце. Верно, что когда-нибудь уразумеется, что без русской песенной соли пресна поэзия под нашим вьюжным небом, под шум плакучих новгородских берез».

 
Все сгинет – ступени столетий,
Опаловый луч на портрете,
Стихи и влюбленность моя.
Нетленны лишь дружбы левкои,
Роняя цветы с мировое,
Где Пан у живого ручья,
Поет золотая тростинка,
И хлеб с виноградом в корзинке —
Художника чарый обед…
 

Это написано в мае 1933 года.

КОРОЛЕНКО
Владимир Галактионович
15(27).VII.1853, Житомир – 25.XII.1921, Полтава

Серебряный век Короленко встретил после того, как провел 6 лет в тюрьмах, на этапах и поселениях, как политически неблагонадежный человек. Однако революционером писатель никогда не был и считал себя беспартийным писателем. Боролся против произвола властей за простого человека, его свободу и счастье, – это было смыслом его гражданского бытия. Короленко считал, что «человек живет не для того, чтобы служить материалом для тех или других схем… дорогаó его свобода, его возможное на земле счастье…».

Слово «счастье» – ключевое слово в системе жизненных координат Короленко. Калека из его рассказа «Парадокс» (1894) изрекает: «Человек создан для счастья, как птица для полета». Конечно, вера наивная, но какая красивая!..

Первая книга «Очерков и рассказов» вышела в 1886 году, вторая – в 1892-м. В 1914 году вышло 9-томное полное собрание сочинений Короленко. Его рассказы «Слепой музыкант», «Без языка» и другие получили широчайшее признание читателей и были переведены на иностранные языки. В своих произведениях Короленко выступал как воспитатель. «Он воспитывает, потому что он добр, и его произведения могут служить школой жалости и любви. Он сострадательно и участливо относится к людям и даже тех, кто ему несимпатичен, пишет в мягких красках. Он осуждает злое дело, но не злого деятеля…» – так писал о Короленко в своих «Силуэтах» Юлий Айхенвальд, отмечая «особую внутреннюю вежливость» писателя.

С 1904 года и вплоть до его закрытия в 1918 году («журнал разгромлен…») Короленко – редактор и издатель «Русского богатства». Жил в основном в Полтаве. В революцию 1905 года, во время крестьянских волнений на Украине, в Первую мировую войну, в революцию 1917 года, в гражданскую войну Короленко занимал позицию демократа и гуманиста, возмущенного творимым вокруг злом и насилием. Резко выступал против гонений на евреев («дело Бейлиса»), против черносотенных расправ, ну, и, конечно, против большевистских репрессий, против арестов, грабежей и расстрелов.

Короленко оказался единственным из выдающихся русских интеллигентов, который не только не умел молчать, но громко протестовал – печатаю, публично. «Во мне вечная оппозиция», – говорил про себя Короленко. «Радуешься тому, – писал Бунин, – что он живет и здравствует среди нас, как какой-то титан». За глубоко отзывчивое сердце Короленко любили душевной любовью. Его называли «нравственным гением», «адвокатом слабых и угнетенных». В глазах всей русской общественности Короленко был «совестью» и «судьей».

По поводу книги Короленко «История моего современника» (над ней писатель работал 20 лет) Александр Амфитеатров воскликнул: «Благоухающая книга!» – и отметил, что много есть писателей «моднее» и «шумнее» Короленко, но он – зеркало русской совести, ибо «нет на Руси другого писателя, которому общество так любовно и твердо верило бы», «в котором полнее видело бы все хорошее, что есть в переживаемом веке» (1911).

Вот и Ленин в дореволюционные времена считал Короленко «прогрессивным писателем», а затем резко изменил о нем свое мнение. Брошюра Короленко «Война, отечество и человечность» (1917) вызвала бешенство Ильича и была объявлена «крамольной». «Буржуазный интеллигент! – в сердцах Ленин обозвал Короленко. – Жалкий мещанин, плененный буржуазными предрассудками!» Ну, а далее последовала печально знаменитая ленинская оценка интеллигенции вообще: «Г…о!»

В свою очередь Короленко написал несколько писем Луначарскому и пытался объяснить ему свою позицию неприятия «диктатуры штыка». «Вы ввели свой коммунизм в казарму…» – писал Короленко и выразил уверенность, что «рабочая Европа не пойдет вашим путем, а Россия, привыкшая подчиняться всякому угнетению, не выработавшая формы для выражения своего истинного мнения, вынуждена идти этим печальным, мрачным путем в полном одиночестве».

Короленко постоянно выражал протест, доказывал, спорил, гневался по поводу того, что творилось вокруг, но все это, естественно, не меняло положения вещей. Коллега Короленко по редакции «Русского богатства» Аркадий Горнфельд отметил, что «он – как говорил Ницше о Тэне – читает проповеди землетрясению».

Увы, это так. Старая истина: нет пророков в своем отечестве, хотя именно Владимир Короленко высказал горькое и пророческое наблюдение: «Мы, как государство, консервативны только в зле. Чуть забрезжит что-то новое, получше, гуманнее, справедливее, и тотчас гаснет. Приходит „новый курс“ и отбрасывает нас к Иоанну Грозному…» (1911).

«Сильная власть» никогда не была в России властью закона, права и справедливости, а всегда торжеством насилия и бессудностью всея Руси. Это, конечно, «удобно» для правителей, но гибельно для страны, много раз повторял Короленко, предвидя ту катастрофу, к которой фатально приближался государственный корабль России. Как провидец, он предвидел будущие многие беды и несчастия. Но до большой крови Короленко не дожил.

В 1921 году тяжело больному 67-летнему Короленко был предоставлен специальный вагон-салон для поездки за границу на лечение вместе с семьей, однако писатель отказался, воспринимая это как подачку власти. Хоронила его сорокатысячная толпа, в которой были представители всех слоев – и рабочие, и интеллигенция, и духовенство… Когда процессия проходила мимо тюрьмы, заключенные пропели «Вечную память».

Как писал Айхенвальд: «Залитая кровью и слезами, достигшая пределов человеческой несчастности, Россия, среди многих и многого, лишилась недавно и Короленко. В мире других смертей потонула его смерть…»

В 80-х годах XIX века Всеволод Гаршин сказал о Короленко: «Это еще одна розовая полоска на небе».

И вот – «розовая полоска» погасла…

КРУЧЕНЫХ
Алексей Елисеевич
9(21).II.1886, поселок Оливское Херсонской губернии – 17.VI.1968, Москва

Советский поэт Николай Старшинов снисходительно писал:

 
…Но мы не из ученых,
Но тоже знаем, друг:
Был фокусник Крученых
И был фигляр Бурлюк.
Как бы смеясь над нами,
Они в свой ранний час,
Жонглируя словами,
Опередили вас.
Вот слава им досталась,
Вот было торжество!..
А что от них осталось?
Да в общем – ничего…
 

Андрей Вознесенский о Крученых написал по-своему: «В свое время он был Рембо российского футуризма. Создатель заумного языка, автор „дыр бул щыл“, он внезапно бросил писать вообще, не сумев или не желая приспособиться к наступившей поре классицизма. Когда-то и Рембо в том же возрасте так же вдруг бросил поэзию и стал торговцем. У Крученых были строки:

 
Забыл повеситься
Лечу
Америку
 

Образования он был отменного, страницами мог говорить из Гоголя, этого заповедного кладезя футуристов… Сероглазый принц… утренний рожок российского футуризма – Алексей Елисеевич Крученых. Он продал всех и вся, свою жизнь, друзей, стал воришкой, спекулянтом. Но одного он не продал – своей ноты в поэзии. Он просто перестал писать. Поэзия дружила лишь с его юной порой. С ней одной он остался чист и честен. Жил он на Кировской в маленькой кладовке…»

Оставим на совести Вознесенского наветы «воришка» и «спекулянт», возможно, это всего лишь поэтическое преувеличение. А вообще частная жизнь – это одно, а творчество – это нечто иное. Детали быта мало кого интересуют, а вот бытие…

Великий заумник, дикая роза футуризма, «футуристический иезуит слова» (Маяковский), «легкомысленный максималист» (Б. Лившиц), бука русской поэзии, радикал из радикалов, маргинал из маргиналов, – как только не называли Алексея Крученых, – он появился на свет в бедной крестьянской семье. Отец – выходец из Сибири, мать – полячка. Учился сначала в Херсоне, а потом в Одессе. Окончив художественное училище, получил диплом учителя графических искусств, что позволило ему в дальнейшем самому оформлять свои книги. Он набирал их разными шрифтами, а то вырисовывал литографическим карандашом, располагая слова так, что, кажется, они сошли с ума: слова изгибаются, кувыркаются, запрыгивают друг на друга, что вполне соответствовало зауми слов. Живя в Херсоне, Крученых издал два альбома «Весь Херсон. В карикатурах, шаржах и портретах», по его словам, «сильно взбаламутивших… скучноватую родину».

Осенью 1907 года (ему шел 22-й год) Алексей Крученых приехал в Москву. И закрутилось, и завертелось, и понеслось. Дружба с Бурлюком, Маяковским и Хлебниковым. Вступление в группу кубофутуристов, – и стал Крученых «самым прочным футуристом как поэт и как человек» и, как говорится, на всю оставшуюся жизнь.

 
По просьбе дам,
хвостом помазав губы,
я заговорил на свеже-рыбьем
языке!
Оцепенели мужья все
от новых религий:
КАРУБЫ
СЕМЕЕ МИР,
задыхается от радости хвост
рыбий.
 

Непонятно? Но, как говорил Маяковский:

 
– Учи ученых! —
Сказал Крученых.
 

Он и «учил», взбудоражив все языкознание своего времени, противопоставив традиционному «сладкогласию» свое «горькогласие», сделав «установку на звук», отсюда все крученовские звуковые выверты:

 
Дыр бул щыл
убешщур
скум
вы со бу
рлэз
 

Немыслимые звуковые комбинации, заумный язык. Как заявлял Крученых, «поэзия зашла в тупик», единственным «почетным выходом» из него мог быть лишь переход к «заумному языку», ибо «заумь – первоначальная (историческая и индивидуальная) форма поэзии». И Крученых приводил пример: «Лилия прекрасна, но безобразно слово „лилия“, захватанное и изнасилованное. Поэтому я называю лилию еуны – первоначальная чистота восстановлена». Эта цитата взята из крученовской книги «Апокалипсис в русской литературе».

И еще одна новация: Крученых ввел понятие «сдвиг» [ «давая новые слова, я приношу новое содержание, где все стало скользить (сдвиг)»]. На основе понятия «сдвиг» Крученых в дальнейшем создал «сдвигологию русского стиха» и стал лидером и главным теоретиком наиболее радикально-авангардистского течения в русской поэзии – заумного. Крученых одной из своих книг предпослал предупреждение: «Читать в здравом уме возбраняю!»

В конечном счете распыление семантического ядра слова на звуко-образы, вся эта заумь была некой лингвистической игрой, которую по сей день разбирают и анализируют отечественные серьезные дяди-литературоведы и слависты из многих стран мира. Они сравнивают заумь Крученых с теоретическими выкладками Маринетти («Технический манифест футуристической литературы»), с его «божественной интуицией», а также со «сверхвосприимчивостью» другого столпа итальянского футуризма – Арденджо Соффици, который заявлял: «Последний шедевр искусства – его саморазрушение». Впрочем, об этих аналогиях Крученых, очевидно, и не догадывался, творя свой «дыр бул щыл».

Свою первую известность Крученых приобрел после выхода в 1912 году книги «Игра в аду», совместной с Хлебниковым поэмы, которая была оригинально оформлена Михаилом Ларионовым и Натальей Гончаровой. Затем вышли сборники «Странная любовь», «Помада», «Взорваль», теоретические изыскания – «Новые пути слова», «Черт и речетворцы», «Тайные пороки академиков» и уже после революции – «Сдвигология русского стиха» (1922), «Фактура слова» и «Апокалипсис в русской литературе» (1923).

В 1914 году Крученых уехал на Кавказ; там вокруг него возник «Синдикат футуристов» и вышла в Тифлисе книга «Лакированное трико» (1919). На Кавказе Крученых ничем не изменил себе. Вот, к примеру, концовка стихотворения «Любовь тифлисского повара»:

 
Страдаю, как молодой Вэртэр,
язык мой, —
голый дьявол, —
скоро попадет на вэртэл!..
Шен генацвали, шен черимэ,
Мэримэ!
 

Тут следует вспомнить Осипа Мандельштама, который предлагал «откинуть совершенно несостоятельного и невразумительного Крученых, и вовсе не потому, что он левый и крайний, а потому, что есть же на свете просто ерунда», но при этом Мандельштам отмечал, что «несмотря на это, у Крученых безусловно патетическое и напряженное отношение к поэзии, что делает его интересным, как личность».

Осенью 1921 года Крученых возвращается в Москву и становится деятельным участником группы «ЛЕФ». Пишет уголовный роман в стихах «Разбойник Ванька-Каин и Сонька-маникюрщица» (1925), издает пьесы, книги любовной лирики, воспоминания «15 лет футуризма», «Книги Б. Пастернака за 20 лет» (1933), «Книги Н. Асеева за 20 лет» (1934), работает и дальше. Но 1934 год – последний год, когда его печатают. Дальше – тишина. «Выразителю настроений наиболее разложившихся групп литературной богемы», как написано было в Литературной энциклопедии 1931 года, места в советской литературе не оказалось.

Крученых был абсолютно лоялен к советской власти, но даже это его не спасло. Он был ярко выраженным «формалистом» и в окаменелое сталинское искусство никак не вписывался. И что оставалось делать? Поэт ушел в собирательство, в коллекционирование – книг, рукописей, рисунков, автографов, нот, делал различные тематические альбомы, писал воспоминания…

 
Из всех чертей
неприрученных
Остался дик один Крученых, —
 

написал о нем Сергей Городецкий. Сидел Крученых в основном дома, иногда появлялся на людях. Видевшие его вспоминают: одет он был крайне бедно, неприглядно. Допотопно-старомодное потрепанное пальто и неизменно еще допотопнее, потрепанней – предмет, некогда называвшийся портфелем, без ручки, замка и других атрибутов, присущих портфелю.

Жил Крученых в квартире № 51, разумеется, коммунальной, в комнатушке без ремонта и почти без уборки, но среди множества книг. Большое окно было затянуто тканью, чтобы книги не выгорали. Оставлен был лишь маленький квадратик для света. Соседка Юнна Тутова вспоминала: вдоль всей комнаты – полки и стеллажи с книгами. Часть стеллажей покосилась, кое-какие книги попадали на пол. Стеллажи тоже были прикрыты тканью, бумагой и пылью…

31 мая 1966 года в ЦДЛ состоялся вечер, посвященный 80-летию Алексея Крученых, на нем поэт читал свои стихи, но очень тихо и без всякого футуристического вызова. Через два года он скончался в больнице Склифосовского. На его гроб в крематории Донского монастыря Лиля Брик, к тому времени тоже старенькая, положила две крупные пунцовые розы. Девушка «из малинового варенья», как когда-то писал Крученых.

Вот и все. Веселое начало – грустный конец. Но как писал Крученых, «с какой поры мы все сентябрим и сентябрим». И он призывал к столу:

 
Вот сфабрикованные мной фру-фру,
А кто захочет – есть хрю-хрю,
Брыкающийся окорок!..
 

 
…А раньше, чем пройтись по хересам,
Закуски —
Жареный зудак,
Средь моксы корчатся
огромные соленые зудавы
И агарышка с луком!
И для правоверных немцев
Всегда есть —
ДЕР ГИБЕН ГАГАЙ КЛОПС ШМАК
АЙС ВАЙСПЮС, КАПЕРДУФЕН —
БИТТЕ!..
 

Эти строки из стихотворения Крученых «Весна с двумя угощениями» (1925). И —

 
Зубайте все!
Без передышки!..