Текст книги "Подруги Высоцкого"

Автор книги: Юрий Сушко

Юрий Сушко
Подруги Высоцкого

Книга была написана, но сомнения оставались. «Дружба» – слово женского рода, но «друг» несет в себе мужской смысл. «Подруга», «подружка» – нечто легкомысленное…

В свое время Владимир Высоцкий емко сформулировал понятие «дружба»: «Когда можно сказать человеку всё, даже самое отвратительное, о себе». Вряд ли даже этот сильный мужчина, в которого «ходил влюбленный весь слабый женский пол», осмелился бы рисково признаться «целой половине человечества» в своих слабостях и горьких ошибках.

Пришла на помощь Белла Ахмадулина: «Дружество в особом смысле слова указано, завещано нам Пушкиным… Я по мере жизни не утратила ощущения моей кровной соотнесенности с теми, кого я могу называть своими друзьями, своими товарищами. Но это совершенно не значит, что мы каждую минуту видимся, в обнимку сидим на завалинке или там на диване… Моя верность в дружбе была испытана в некоторых суровых обстоятельствах…»

Ограничу дружеский круг Высоцкого четырьмя женщинами. Не много, но не так уж и мало: «Нас много – нас, может быть, четверо…»

Эти женщины и похожи, и не похожи друг на друга, их жизненная философия и творческая позиция различны, но судьбы каждой так или иначе соприкасались с Владимиром Высоцким, а участие, сердечное отношение к нему, к его таланту их кровно роднило. Их голоса перекликались, хотя каждая из них вела свою неповторимую сольную партию, что и составляет особую гармонию… Они одновременно являлись и музами, и творцами.

Белла Ахмадулина:
«Свирепей дружбы в мире нет любви…»

– Доброе утро, Белла. Не разбудил?..

– Володенька, ну что ты?! Рада тебя слышать. Я еще и не ложилась, всю ночь провела в сборах. У нас же сегодня поезд… Помнишь, как у Миши Жванецкого – «мне в Париж, по делу, срочно!»? Вот теперь и мы, благодаря тебе и Марине… Забыл, что ли?

– Вот черт! Забыл, конечно. А во сколько поезд?..

– Да что случилось-то, Володя?

– Ничего особенного, так, ерунда. Но вполне может случиться. Просто мне твой совет нужен.

– Спрашивай.

– Это не по телефону… Давай-ка так: я к тебе прямо на Белорусский подскочу. Договорились?.. Тогда до встречи!

На перрон Высоцкий ворвался стремительно и ловко, как слаломист, лавируя меж вокзальным людом, через мгновение предстал перед Беллой, приобнял, расцеловал и уверенно увлек ее с Борисом за собой в какой-то особый спецбуфет, притаившийся в загадочно-вожделенном депутатском зале, где две холеные женщины в парадной железнодорожной форме встретили его как родного; и уже там за чашечкой кофе и рюмкой коньяку Владимир попытался максимально лаконично объяснить суть проблемы:

– Представляешь, моей «Алисе», кажется, кранты. Вчера на коллегии Министерства культуры раздолбали фирму «Мелодия», которая собиралась выпускать альбом по этой сказке. Визжали, что даже профессиональные поэты и композиторы ни черта не могут разобраться в том, что вы там с Кэрроллом и Высоцким насочиняли. И при этом хотите, чтобы наши дети это поняли?! А Сац (ну да, та самая, Наталья Ильинична, наш самый главный спец по детской культуре) вообще в раж вошла, как масла в костер плеснула, потребовала (мне продиктовали, цитирую): «оградить наших детей от чудовищных песен Высоцкого, которые развращают неокрепшие души». Еще один деятель вцепился в строчку «Много неясного в странной стране…» и у Владимирского (это директор «Мелодии») ехидно так спрашивал: «Вы какую, уважаемый, страну имели в виду?» Потом говорит: «А это что за пассаж: «Нет-нет, у народа нетрудная роль: упасть на колени, какая проблема?..» В общем, на «Мелодии» переполох, директор в больнице с инфарктом, наш редактор пишет заявление на увольнение… Вот так, Белла, три года работы коту под хвост! Три года!..

– Чеширскому коту, – вроде бы ни к месту заметила Ахмадулина.

– ?

– Под хвост коту. Чеширскому, – спокойно уточнила она. – Володь, ты не переживай так. Погоди минутку… Что-нибудь придумаем… Мне кажется, я знаю, что можно сделать. Точно! Я придумала! Увидишь, все будет в порядке. Мы всех опередим! Я тебе уже завтра позвоню, всё объясню. Мы обязательно их обыграем, обещаю! Пока не скажу как, чтобы не сглазить…

– Ладно, спасибо. Маринка тебя встретит. А я буду в Париже дня через три-четыре. О’ревуар!

– О! Ты уже делаешь успехи. Au revoir, mon ami!

* * *

…Влетев в гримерку, Сева Абдулов прямо с порога взмахнул, как флагом, свежим номером «Литературки»:

– Володь, читай! Все, считай, мы уже застолбили «Алису»! Теперь они никуда не денутся!

Высоцкий развернул толстую и неудобную для чтения газету, и на третьей полосе в уголке обнаружил святочные заметки «Однажды в декабре», подписанные Беллой Ахмадулиной.

– Ого, привет из города Парижска?

«… Да, в декабре, в теплыни декабря, в жаркий день декабря несколько человек сидели за столом и говорили друг другу добрые слова. Один человек прикрыл глаза рукой и вышел. Он скрывал влажность глаз, но все же сквозь влагу, которой он стыдился, увидел чудный сияющий день, прелесть воздуха и земли, детей, играющих с собакой. Короче говоря, заплакал человек, не знающий, чем отслужить людям и природе за доброту и красоту…

И вот что сказал мне мой друг и коллега:

– Подлинный тост – это те слова, которые подтверждены сосредоточенностью души на благе и благоденствии человека, о котором ты сейчас говоришь и думаешь. Это твое страстное слово в пользу другого, других.

Я верю во все это. Я хочу, чтобы человек раскрывал уста лишь затем, чтобы сказать доброе слово. Если ночью он не спит и глядит в смутный потолок, то лишь затем, чтобы сосредоточить на ком-то другом добрый помысел, сильный, как колдовство, неизбежно охраняющее чью-то жизнь, чье-то здоровье. А за это, за это – все…

Алиса опять и всегда в Стране чудес, как в моем и в вашем детстве. «Алиса в Стране чудес» – вот еще один подарок – пластинка, выпущенная к Новому году фирмой «Мелодия», пришла ко мне новым волшебством. И как бы обновив в себе мое давнее детство, я снова предаюсь обаянию старой сказки, и помог мне в этом автор слов и мелодии песен к ней В.Высоцкий.

Я клоню к тому, что Новый год – это наиболее удобная пора для людей делать друг другу подарки, любоваться друг другом и желать счастья».

Высоцкий прикрыл ладонью письмо-поздравление Беллы, точь-в-точь совпало, и получилось, как рукопожатие.

Искушенная в пикировках с «инстанциями», Белла сразу поняла: нужно явить миру новость – «пластинка, выпущенная к Новому году фирмой «Мелодия», пришла ко мне новым волшебством»… Невинная фраза. Но все! – обнародован свершившийся факт, и для издателей обратный путь уже был закрыт. Пусть критики затачивают свои гневные стрелы, но выпущены они будут только вослед!

Не зря же объяснял Высоцкий девочке Алисе:

 
И не такие странности
               в Стране чудес случаются!
В ней нет границ, не нужно плыть,
               бежать или лететь,
Попасть туда не сложно,
               никому не запрещается,
В ней можно оказаться —
               стоит только захотеть!..
 

Поэту Ахмадулиной подобные объяснения были ни к чему. Она сама уже профессионально наловчилась все что угодно растолковывать, «чтобы не попасть в капкан, чтобы в темноте не заблудиться».

Еще до поездки во Францию редактор популярного и авторитетного в те годы еженедельника предложил ей написать небольшое лирическое поздравление читателям в предновогодний номер. Она придумала скромную, невинную притчу о теплом декабре, а потом, уже из Парижа, по телефону упросила дежурного по номеру добавить всего две фразы с неуловимым для непосвященных комплиментом замечательной фирме грамзаписи «Мелодия», ну и Высоцкому тоже, как бы походя.

Бдительные цензоры усердно вслушивались в черновые записи затеянного актерами авантюрного дискоспектакля по сказке Льюиса Кэрролла в поисках двусмысленностей, намеков, иносказаний. Не находили, но чуяли крамолу. И когда тираж альбома был отпечатан и готов к отправке в торговую сеть, попытались опустить шлагбаум.

Но проиграли. И вынуждены были смириться.

– Севка, тащи шампузею!..

* * *

Белла Ахмадулина замечала за собой: «…Сразу чувствую талант другого человека. Поэта, артиста… Словно яркая вспышка в глазах, в разуме происходит. И я люблю этот чужой талант. Воспринимаю его как собственную удачу, собственный приз. Он на меня действует, как собственное возвышение… Мне кажется, любовь к таланту другого человека – обязательный признак собственных способностей. И если ты любуешься талантом другого, тебе надо рукой благословляюще махнуть. Это пушкинская черта. Сам состоящий из одной гениальности, как он чувствовал, как любил, как понимал всякий чужой дар!»

Читая и перечитывая «Хижину дяди Тома», юная девочка Белла решила непременно вступиться за бедных, угнетаемых плантаторами негров. В пылкой убежденности в своей правоте она отправила в «Пионерскую правду» свои гневные стихи.

Какое счастье, что в газете тогда трудилась чуткая и толковая журналистка, которая тут же ответила Белле: «Девочка, я чувствую, ты очень добрая. Но оглянись вокруг, и ты увидишь, что жалеть можно не только негров». Добрая девочка запомнила фамилию этой женщины – Сидорова. Спустя много лет они встретились. «Я была весьма и весьма взрослая, – грустно улыбалась Ахмадулина. – Вспоминали ту переписку и так смеялись! Но она написала правильно: «Оглянись вокруг. Жалеть-то следует всех».

Кстати, именно «Пионерка» первой напечатала ее первые стихи. Правда, не о неграх. Хотя писала ужасно, но, признавалась Белла, «влекло». Только вот почему? Ведь расположения, особой духовной среды, по сути, не было. Если, конечно, не считать бабушкиных ежевечерних чтений. «У меня, – с нескрываемым восхищением вспоминала Белла, – была замечательная бабушка, Надежда Митрофановна. Слыла слабоумной (как и я, впрочем)… Бабушка восхищалась мною непрестанно. Что бы ни случилось со мной, уж никому я не покажусь столь прекрасной и посильной для зрения».

…Однажды зимним вечером серединного года 70-х прошлого века в мастерской художника Бориса Мессерера на 6-м этаже на Поварской (тогда еще Воровского, или, как говорили «аборигены», Воровскόй) как-то без всякого особого повода, беспричинно собралось обычное дружеское застолье. Без общих тостов выпивали, кто бледнея, кто краснея от водки, без устали трепались, шалея от собственного вольнодумства, обменивались добрыми новостями, но чаще обидами. Усталый режиссер пытался объяснить поэту, какие сволочи собрались в Госкино, но слышал встречные резоны: «Ты посмотрел бы на тех монстров, которые засели в Союзе писателей и в Главлите…» Спор завершался безжалостным приговором хозяина мастерской: «Всё! Пошли бы вы, ребята, в выставком!..»

В заповеднике московской богемы, в этом «ноевом ковчеге», как в котле, варились все тогдашние властители дум: Василий Аксенов и Булат Окуджава, Андрей Вознесенский и Фазиль Искандер, Андрей Битов и Михаил Жванецкий, Аркадий Арканов и Григорий Горин, Владимир Войнович и Эрнст Неизвестный, Михаил Рощин и Сергей Параджанов… Мессерер, которого все называли собирателем людей, и его Белла гордились теми, кто был рядом: «Наша компания была уникальна тем, что в ней всегда царил дух какой-то праздничности, приподнятости… Это объяснялось тем, что в нас жило ощущение правого дела, истинности поступка… Царило «дружество и веселье» и «быт в соседях со вселенной…».

В разгар застолья неожиданно, вспоминал писатель Артур Макаров, раздался телефонный звонок. Белла (на правах будущей хозяйки дома-мастерской) подняла трубку и, коротко переговорив с невидимым собеседником, обрадовала присутствующих, что вот-вот, прямо сейчас приедут Володя Высоцкий с Мариной… Вскоре они действительно примчались. И Высоцкий спел только что написанную песню «Баллада о детстве».

 
Час зачатья я помню не точно.
Значит, память моя – однобока,
Но зачат я был ночью, порочно
И явился на свет не до срока.
……………………………….
В те времена укромные,
Теперь почти былинные,
Когда срока огромные
Брели в этапы длинные…
 

«Баллада произвела фурор, – порадовался за своего друга Макаров, видя реакцию на песню ее первых слушателей. – Потом Высоцкий еще что-то пел. Все сидели за столом… Там был длинный стол, а дальше – проем со ступеньками, ведущими выше, в мастерскую. Я увидел, что Белла сидит на этих ступеньках и что-то пишет. Володя пел, пел, пел, а когда отложил гитару, Белла без всякого предварения – без всякого! – стала читать свои новые стихи. Получилось такое невольное вроде бы соревнование. Она так зажглась, и в то же время так ревновала к этому вниманию, что даже не сумела дождаться, пока воцарится молчание, и своим небесным, срывающимся голосом начала читать поразительные стихи…»

Может быть, это был «Маленький самолетик»? «А то глаза открою: в ряд – все маленькие самолеты, как маленькие Соломоны, все знают и вокруг сидят…»?

Может быть. Хотя вряд ли, просто по настроению созвучно балладе Высоцкого.

Когда «Самолетик» появился в печати, «кабинетные читатели» были им весьма недовольны, а журнал «Крокодил» даже попытался поизмываться, расстраивалась Ахмадулина. Ведь зародилось это стихотворение, видимо, еще тогда, «когда я во время войны из бомбоубежища увидела маленький самолет. На нем скрестились лучи, а дальше все говорили, что самолет сбили. И мне было его страшно жалко. Ощущение ребенка, который жалеет нечто маленькое, беззащитное. Многие говорят: не люблю, когда меня жалеют. А я вот думаю: человек очень нуждается в жалости и сострадании. Не угнетение, не понукание, но именно поощрение жалостью, любовью, глазами, лицом… Господи, думаю я, если бы нам немножко милосердия, жалости, сострадания друг к другу, то много бы мы все выиграли. Это бы и на хозяйстве сказалось, и на речи нашей, и, главное, на той драгоценности, которую нам никак нельзя терять. Я имею в виду умы и таланты людей, которые приходятся нам современниками, соотечественниками…»

Немудрено, что в детских судьбах Высоцкого и Ахмадулиной было столько совпадений. Они ведь были почти ровесниками, с почти незримой разницей всего лишь в девять месяцев. А «девять месяцев – это не лет…»

Когда Иосиф Бродский представлял Беллу американским читателям, он говорил, что рождение Ахмадулиной в «мрачнейшем году советской истории… является подтверждением изумительной жизнеспособности русской литературы». В полной мере эти слова можно было бы отнести и к Владимиру Высоцкому, чей вклад в русскую словесность не менее высоко оценивал нобелевский лауреат.

«Правильно я родилась, – размышляла вслух Белла Ахатовна, – 10 апреля 1937 года. День моего рождения не может быть для меня неважным. И год рождения не может быть неважным – все-таки кто-то родился, выжил, уцелел. Потом была война, всеобщее бедствие, смерть. И я чуть не умерла в эвакуации в Казани. Но ведь кто-то меня накормил в ущерб себе и своим детям, кто-то спас. Я, собственно, даже не знаю кто, но отношу это спасение ко всему великодушному человечеству. Нет-нет, правильно я родилась…»

Высоцкий, в первый раз получивший «свободу по Указу от тридцать восьмого», возражая жестокому веку, пел:

 
Но родился и жил я – и выжил.
Дом на Первой Мещанской – в конце…
 

А Ахмадулина откликалась:

 
Плоть от плоти сограждан усталых,
хорошо, что в их длинном строю
в магазинах, в кино, на вокзалах
я последнею в кассу стою –
позади паренька удалого
и старухи в пуховом платке,
слившись с ними, как слово и слово
на моем и на их языке…
 

Во время одной из домашних встреч они, случайно отстранившись от шумных приятелей, с головой окунулись в свое военное детство, вспоминали эвакуацию. Володя с мамой в те годы оказался в Бузулуке, Белла – всего в четырехстах верстах от Оренбуржья, в Башкирии. «И это навсегда осталось во мне, – вспоминала она, – теплушка на Уфу, и как солдат везут на фронт – в обратном направлении. Сейчас я думаю, что и тогда я понимала, какая гибель предстоит: почти никто из этих мальчиков не вернулся… Я была резвым здоровым ребенком – такие стихов не пишут… Первые мои годы я проживала в доме, где без конца арестовывали людей. А мне велели играть в песочек. Я не могла знать, не могла понимать, что происходит, но некий след во мне остался. Даже неграмотный, но очень тонкий слух ребенка многое улавливает».

А в чутком ухе другого малолетнего будущего поэта занозой вонзался разговор соседей по коммуналке:

 
«…Эх, Гиська, мы – одна семья,
Вы – тоже пострадавшие!
Вы – тоже пострадавшие,
А значит, обрусевшие,
Мои – без вести павшие,
Твои – безвинно севшие!..»
 

Из скромности, упрямства или невнятной обиды на взрослый мир маленькая Белла долго не говорила, и едва ли не первым осмысленным сочетанием слов, слетевшим с детских губ, было восторженное «Я такого не видала никогда!» в тот миг, когда девочка впервые увидела тюльпаны.

«С раннего детства, – вспоминала Ахмадулина, – мне запомнился шар, беспомощно запутавшийся в ветвях, огромные оранжевые лепестки букета маков, облетевшие при первом порыве ветра… Это ощущение хрупкости всего на свете во мне очень сильно и сегодня, и я думаю, что в этом ощущении-отчаянии есть какой-то смысл, какая-то поучительность. Ну хотя бы в том, что красота не есть то, чем ты должен обязательно владеть, что вообще всякое владение чем-то не прочно».

Хотя и говорила, что «такие стихов не пишут» – но писала, опять-таки – «влекло». Школьницей бегала во Дворец пионеров на Покровском бульваре, в драматическую и литературную студии попеременно. И много позже признавалась: «Два эти амплуа и теперь со мной».

С «Пионерской правдой» юной Ахмадулиной, конечно, повезло, но вот с главной «Правдой» – увы…

Когда по настоянию родителей Белла собралась поступать на факультет журналистики в МГУ, угрюмые члены приемной комиссии на собеседовании поинтересовались у абитуриентки содержанием сегодняшней передовой статьи органа ЦК КПСС и были обескуражены, к своему немалому изумлению, обнаружив, что дерзкая девица вообще не читает этой газеты. Добро еще, самый-самый мудрый из них тихо посоветовал юной сумасбродке поскорее забрать документы из университета. Возможно, тем самым сохранив ее для Поэзии.

 
Мне скакать, мне в степи озираться,
Разорять караваны во мгле.
Незапамятный дух азиатства
До сих пор колобродит во мне…
 

О своих корнях Белла знала от бабушки. Прадед по материнской линии – итальянский шарманщик, «южной мрачностью дикого взора растливший невзрачную барышню, случайно родил сына Митрофана недалеко от Казани, где его чужой, немыслимый брат по скудному небу, желтый и раскосый, уже хлопотал, вызывая к жизни сына Ахмадуллу, моего прадеда по отцовской линии…».

Мои близкие выжили, полагала Белла, потому что бабушкин брат Александр Стопани считался каким-то дружком Ленина. Остальные братья были, к счастью, других убеждений, но не они победили. Кто погиб в Белом движении, кто смог – уехал. Но о них молчали, скрывали.

Бабушка тоже была знакома с Лениным. Однако при этом терпеть его не могла. Тут довольно забавно: уходя на работу, мама наказывала бабушке: «Расскажи Беллочке про Ленина». Бабушка – редкостно добрый, сердечный человек, но воспоминания о Ленине у нее остались плохие. И внучке она простодушно их пересказывала. Барышней она носила туда-сюда прокламации, за что ее даже выгнали из дома. Потом бывшая гимназистка поступила на фельдшерские курсы, стала сестрой милосердия. В памяти сохранились обрывки истории о какой-то маевке. Почему-то бабушка в гимназической форме вместе с Лениным переплывала Волгу. И он, сам ссыльный, все время кричал на еще одного человека в лодке: «Гребец, греби!» Бабушку удивляло, что он сердился, а не пытался помочь. «Я, – признавалась Белла, – не очень понимала, что это «греби», но рассказ странным образом ужасал мое воображение: «Гребец, греби!..»

– «Греби, гребец…» – от души хохотал Высоцкий, слушая рассказ Беллы. – Знаешь, Белл, ты мне навеяла… Когда учился в школе-студии, я развлекался всякими баечками, которые придумывал на ходу. Тренировался в фольклоре, так сказать, детские сказки сочинял. Кстати, и о Ленине тоже… Плыли по Нилу три крокодила. Черт его знает, куда они направлялись… Но долго плыли. Один, правда, потом утонул в Красном море, второй выплыл, а третий… стал секретарем райкома партии… И вот плывут эти крокодилы, плывут, глядь, а на ветке золотой сидят два медведя. Один, кудрявенький такой, смотрел на небо, а второй качал ногой. Оказалось, кудрявенький – это был Ленин, а тот, что с ногой, – Александр Второй… Ну и так далее. В общем, чушь, конечно, дикая. Но меня за нее… Помнишь, дело Синявского?

– Обижаешь, Володя.

– Ну так вот, Андрей Донатович читал нам курс лекций по русской литературе, а дома слушал наши песни. Когда его взяли, при обыске забрали пленки с записями, а там, кроме песен, были и эти мои шутейные рассказики… Еле отвязались… Но вони было много…

Ахмадулина взгрустнула, о чем-то вспомнив, и на этой ноте завершила свой «мемуар»:

– Бабушка моя довольно скоро разочаровалась в революционерах, поняв, что они не только любят убивать, но еще и нечисты на руку. Ей, кажется, предлагали вступить в условный брак, вывезти что-то в Швейцарию… Хотя зачем я вообще завела этот унылый разговор про Ленина? Сама не знаю. Мне противно о нем даже думать…

Размышляя о поколении поэтов, рождавшемся в конце 30-х годов, Иосиф Бродский говорил: «…Мы все пришли в литературу Бог знает откуда – … из умственного, интеллектуального, культурного небытия. И ценность нашего поколения заключается именно в том, что, никак и ничем не подготовленные, мы проложили эти самые, если угодно, дороги. Дороги – это, может быть, слишком громко, но тропы – безусловно. Мы действовали… исключительно по интуиции. И что замечательно – что человеческая интуиция приводит именно к тем результатам, которые не так разительно отличаются от того, что произвела предыдущая культура, стало быть, перед нами не распавшиеся связи времен… Это, безусловно, свидетельствует об определенном векторе человеческого духа…»

* * *

Азата Ахмадулина, в молодости баловавшегося журналистикой, фиаско дочери, разумеется, крайне огорчило. Мама, женщина боевая и настырная, унынию не предалась и, включив свои связи, пристроила девочку в многотиражку «Метростроевец» набираться ума-разума. Но поскольку родители были люди донельзя занятыми (папа занимал очень немалый пост в таможенном ведомстве, а мама в звании майора служила переводчицей в КГБ), дальнейшее просвещение и воспитание Беллы по-прежнему возлагалось на бабушку.

Только всему этому Белла предпочитала занятия в литературной студии при ЗИЛе, которой руководил молодой и энергичный поэт Евгений Винокуров. Он и подтолкнул девушку к поступлению в Литературный институт имени Горького (кажется, единственное подобное учебное заведение в мире, готовящее профессиональных писателей). Впрочем, позже Ахмадулина скажет: «Не думаю, что этот институт содействует правильному выявлению и воспитанию талантов…» И уточнит: «Если меня чему-то научил Литературный институт, так это тому, как не надо писать…»

– Помню ее совсем девчонкой, – рассказывал поэт Кирилл Ковальджи. – Я старше, окончил Литинститут и уже работал в Кишиневе, когда она поступила на первый курс. В один из приездов в Москву я заглянул на Мещанскую к Жене Евтушенко, он сразу восторженно сообщил, что в институте сенсация – появилась гениальная поэтесса. Он решил немедленно познакомить меня с ней. Как-то не верилось, что она может написать что-то дельное… Слово за слово, стали читать стихи. И тут Белла меня поразила трижды. Во-первых, стихами, удивительно свежими, новыми, легкокрылыми. Во-вторых, своим неповторимым голосом – как напряженная струна. В-третьих – спокойной самоуверенностью, с которой она держалась и выражала свое мнение. Словно эта девушка уже знала, кто она такая и какое место ей уготовано в русской поэзии…

 
Вся наша роль – моя лишь роль.
Я проиграла в ней жестоко.
Вся наша боль – моя лишь боль.
А сколько боли, сколько, сколько!
 

Пока еще как бы сторонний наблюдатель, но очень заинтересованный, неудержимо тянущийся к зрелищу и стиху будущий актер и будущий поэт Высоцкий вспоминал конец 50-х – начало 60-х годов: «Был удивительный, ну просто невероятный интерес к чистой поэзии. Когда появлялись афиши с именами Евтушенко, Вознесенского, Ахмадулиной, Булата Окуджавы, то невозможно было достать билет в Лужники, где двенадцать тысяч человек… Забивались полностью Лужники… Стояли километровые очереди около Политехнического музея. И такой интерес к чистой поэзии – просто к тому, что поэты читают свои стихи «живьем», без музыки, а просто читают стихи – это… Этот интерес есть только в России, и он традиционен. И, наверное, не только потому, что у нас такие замечательные поэты, что они такие великие стихотворцы, но, наверное, еще и потому, что они себя всегда очень прилично в жизни вели. И были достойными гражданами, приличными людьми… И поэтому поэзия всегда во главе литературы стоит…»

Сама Белла, выступая перед большой аудиторией, ощущала, что люди собирались здесь не только для того, чтобы услышать поэзию в чистом виде, «а просто от поэта ждали какого-то ответа…».

К завистникам, недоброжелателям и клеветникам относилась снисходительно, с иронией. «Если всерьез к ним относиться… то на это можно жизнь потратить… Я их никогда не боялась, и не потому, что я такой бесстрашный человек. Они сами сделали меня известной, – озорно улыбалась Ахмадулина. – Когда я еще училась в институте, выходили сумасбродные статьи обо мне – «Чайльд Гарольд с Тверского бульвара», «Верхом на розовом коне»… Я в тех фельетонах видела даже добрый знак. Те, кто создавал эти фельетоны, создали одновременно мне ту известность, с которой потом не могли совладать… Читатели заинтересовались. Какая-то причудливая фамилия, кто такая эта Белла Ахмадулина? А потом известность мне никогда голову не кружила, просто по моему природному устройству. Разве что она мне создавала своеобразную охрану, потому что подчас без нее мои многие поступки могли бы повлечь более тяжкие последствия…»

Главный урок лет, проведенных Ахмадулиной в Литинституте, для нее состоял в научении не только тому, как не стоит писать, но и как не стоит жить. «Моя юность как раз пришла на то время, когда травле подвергался Пастернак, я видела, что потом происходило в душах тех людей, которые приняли в ней участие, – вспоминала Белла. – Они медленно изнутри самоуничтожались. Наблюдая их жизнь и жизнь тех, кого я отношу к избранникам Божьим, я понимаю, что добродетели одних в какой-то мере искупают вину других. Я когда-то написала: «Способ совести избран уже, и теперь от меня не зависит». Я поняла, что жизнь – это отчасти попытка отстоять суверенность души: не поддаться ни соблазнам, ни угрозам».

Именно тогда она впервые столкнулась с тем, что человеку предлагают сделать выбор. Или поступить – как все? То есть отречься и дальше остаться со своей разрушенной совестью? Или попробовать сохранить чистоту помыслов своего отношения к предмету.

И приняла как обет: «Человек, который пишет стихи, да и любой художник, вряд ли рационально следит за собой, но он должен в неусыпном напряжении соотноситься с собственной совестью… Когда я думаю про подлинно великих, мне кажется, что ни один из них не стоял на крайних границах раздвоения, потому что совершить какой-нибудь безнравственный поступок, принять форму грешную просто невозможно… Нужно пристально в себя вглядываться. И поступать именно так, а не иначе, даже в ущерб своему относительному благоденствию. Я так и делала, потому что знала: слово покинет, покинет человека, если он поступится собою, тем, что есть в душе, в угоду корысти, уюту, чему бы то ни было…»

Высоцкого тоже посещали эти сомнения, и он по-своему предостерегал от искушений слушавших его людей. Счастье – не иметь выбора, значит, не уметь отречься:

 
Вам будут долго предлагать
                не прогадать.
– Ах! – скажут. – Что вы?
               Вы еще не жили!
Вам надо только-только начинать.
Ну, а потом вопрос предложат:
               или – или…
 

Для Ахмадулиной Пастернак был иконой: «Лицо его и голос – вот перед чем хотелось бы не провиниться, не повредить своей грубой громоздкостью хрупкости силуэта».

Ей с болью и сожалением довелось видеть своих однокашников, «молодых людей, которые по совету самого великодушного Пастернака поступили так: он советовал не усугублять его страданий и поступить, как велят. Он не хотел брать на себя еще и печали молодых людей. Но те, кто сделал так… страшно прогадали в своем жизненном назначении, разрушение личности наступило так быстро, прямо на моих глазах. И стало убедительным, что потом превозмочь поступок такого рода никаких сил не будет, что стихи этого не простят, они не вернутся, и то, что ты призван был написать, – не напишешь. Себя вокруг пальца не обведешь…».

Когда Белла наотрез отказалась подписывать письмо, осуждающее присуждение Борису Пастернаку Нобелевской премии, ее ловко лишили студенческого билета. Объяснив ей исключение из Литинститута «скверной неуспеваемостью по «общественным дисциплинам»: у нашей преподавательницы по диамату был диабет, и я постоянно путала одно с другим…».

Опять-таки, к счастью, нашлись сердобольные люди. Сергей Сергеевич Смирнов, работавший в то время главным редактором «Литературной газеты», предложил ей, «как бы исключенной из жизни», поработать внештатным корреспондентом в Сибири, развеяться. Прямо он не говорил, но подразумевал: побереги себя, дурашка, сгинь от греха подальше на какое-то время. А там, глядишь, все образуется. После некоторых раздумий она согласилась – и поехала.

«Дочери и внучке московских дворов» захотелось преодолеть пропасть между представлением о ней и ее истинной сущностью. В бесплодном споре между «почвой» и «асфальтом» ей не нравилось быть «символом городской умственно-витиеватой и неплодотворной жизни». Она бродила по грохочущим цехам Новокузнецкого металлургического комбината, любовалась дымами Новосибирска, которые, конечно же, казались ей удивительно красивыми и загадочными.

Через год Белла вырвалась «из глубины сибирских руд» – по ходатайству Союза писателей ее восстановили в институте, и вскоре она на «отлично» защитила дипломную работу «Стихи и переводы». Как позже язвительно заметил Иосиф Бродский, Ахмадулина совершенно без вреда прошла через Литинститут имени Горького, превращающий соловьев в попугаев.

В самом начале 60-х годов, в «оттепель», режиссер Марлен Хуциев затеял съемки фильма «Застава Ильича», позже вышедшего на экраны под названием «Мне 20 лет». Чтобы у зрителей возникало ощущение, будто они как бы смотрят хронику своей жизни, в качестве приметы времени режиссер снял поэтический вечер в Политехническом музее. На 15 минут сюжет фильма замер в одной точке: герои сидели в битком набитом зале и, затаив дыхание, слушали стихи, которые читали Евтушенко, Вознесенский, Рождественский, Ахмадулина. Булат Окуджава пел о комиссарах в пыльном шлеме…