Текст книги "Переодетый генерал"

Автор книги: Юрий Оклянский

В довершение потемкинского ража разом опустели полки продуктовых магазинов. Кроме сиротливых буханок хлеба, не было ничего – ни сахара, ни мяса, ни селедки, ни сливочного масла. Чтобы затем с приездом главного лица, как скатерть– самобранку, развернуть на прилавках и явить миру почти коммунистическое изобилие.

В гостиницах города проводилось спешное выселение. В гулких коридорах нашей многоэтажной гостиницы «Ленинградская» два месяца одиноко, как призраки, слонялись только мы с женой, которых некуда было вытряхнуть, да еще пара-тройка ответственных товарищей в пижамах, коротавших время в ожидании празднеств. Даже почтенного московского репортера Евгения Ивановича Рябчикова, автора детской книжки о прославленном довоенном дальневосточном пограничнике Карацупе и его верной сторожевой овчарке, вызванного для переиздания книжки в местном издательстве, удалось пристроить с великими трудами, с помощью липового командировочного удостоверения.

Из редакции ко мне на подмогу тогда тоже приезжал соавтор – хотя, правда, и меньшего ранга, – столичный журналист Ваграм Захарович Апресян. И мы совместно подготовили и даже напечатали в «Литературной газете» очерк-увертюру «Огни Жигулей», кончавшуюся словами: «…как же не радоваться, как не ликовать при виде электрического солнца в Жигулях!»

Но официально взойти этому солнцу в ту осень так и не привелось. Другие занятия задержали Н.С.Хрущева. Торжества ной. Она работала на полную мощность, но не была принята, действовала, но не былбыли отложены. И без малого год гидростанция находилась в статусе незаконнорождена открыта.

Вообще начальные годы хрущевской «оттепели» – время, полное всяческих вывертов и чудес.

Достаточно представить одну только фигуру – начальника «Куйбышевгидростроя» Ивана Васильевича Комзина, с которым ближе других сошелся П.П.Вершигора. Что за поразительный это был человек! Ненаписанная книга!

Как сейчас слышу его раскатистый бас. Нередко по какой-нибудь, чаще торжественной, надобности приходилось брать у него очередное телефонное интервью для «Литературной газеты». «Пишите! – не откладывая дело в долгий ящик, распоряжался он на том конце телефонного провода. – Мы, инженеры-строители, приветствуем вас, инженеры человеческих душ…» И пошло-поехало. Иван Васильевич без запинки произносил почти все, что от него требовалось. Сыпал цифрами, фактами. Умел ввернуть производственный анекдот, пару последних интересных происшествий, ловко их изукрасив. И все это споро, гладко, точно, в лад. Говорил, будто пел. Править его почти не приходилось.

Человек это был разносторонне одаренный. Волжский богатырь, средних лет, что называется косая сажень в плечах, носивший хорошие костюмы, на которого заглядывались женщины и который сам многих из них мимо себя не пропускал. В этом смысле о нем не без оснований шутили, что он был «отец для своих подчиненных». Но и работать он тоже умел.

«Куйбышевгидрострой» – строительный колосс. Силами треста и сотрудничавших с ним бессчетных субподрядчиков организовывалось «великое переселение» со дна будущего моря. Возводилась шестикилометровая плотина, перегородившая Волгу. Сооружалась сама гидростанция вместе с разбегавшимися по-паучьи во все стороны на многие сотни километров линиями высоковольтных энергопередач… Но и не только это. «Куйбышевгидрострой» заложил основу нового экономического района, жизнь которому давала гидростанция. Поднимались коробки завода синтетического каучука, а рядом отпочковывались уже и другие предприятия – подоснова и фундамент будущего волжского автомобильного гиганта – ВАЗа с его знаменитыми «Жигулями» в городе-двойнике ушедшего под воду Ставрополя (позже – Тольятти)… И все ведь это тоже по первости обмозговывал, зачинал и двигал он, Иван Васильевич Комзин.

И тот же Комзин, между прочим, построил многокилометровую подвесную канатную дорогу над Куйбышевским морем – дорогую и никому не нужную. Да вдобавок еще и бахвалился ею:

– Такое встретишь только у нас! И нигде больше на всем земном шаре! Ни в какой там Америке! – изрекал он. – Техническая скорая помощь, в любую бурю и непогоду! А красиво ведь – не правда ли?! Вверху – железная черная птица, вон она, порхает, летит, а внизу – водяная пропасть! Сплошная стихия! – Примерно так внушал Комзин толпившимся вокруг журналистам.

Но груженые вагонетки по натянутым стальным канатам проскользили над морем недолго. Да и тогда, кажется, только для кадров кинохроники и для форса перед приезжими делегациями. Никакой производственной надобности в подвесной дороге не было. Гораздо верней и проще грузы можно было перевозить по не столь уж отдаленной плотине. Между тем в распыл пошли миллионы. Начальник стройки обожал подобные трюки и театральные эффекты.

Старинный городок Ставрополь-на-Волге (еще задолго до моего собкоровского назначения в июне 1957 года), как и многие селения, попавшие в ложе будущего моря, был перенесен, а точнее, сломан, разобран и сожжен безжалостно. Когда я впервые приехал на ГЭС, там кое-где еще встречались остаточные охраняемые зоны. В строительстве мировой гидростанции участвовали заключенные, правда, к 1957 году лишь бытовики со сроками до пяти лет. Но раньше были и другие. Сам главный строитель в прежние времена якобы одновременно даже имел звание генерала МВД.

Чтобы стать к тому же профессором (давняя мечта!), Иван Васильевич отгрохал в «новом» Ставрополе филиал Куйбышевского политехнического института и сам возглавил инженерную кафедру.

Для надобностей вящего представительства и прочего пиетета (как бы теперь сказали – «имиджа») Иван Васильевич завел особого референта, «ученого еврея» – Якова Кауфмана. За глаза его иронически именовали – «бюро услуг». Это был полный, круглый человек, безотлучно пребывавший либо в приемной Комзина, либо в соседней с ней комнатке и умевший ловить в воздухе рождавшиеся начальственные флюиды еще даже до того, как они были высказаны и словесно оформлены. В отведенном ему пространстве Кауфман стремительно перемещался на своих коротких ногах, что делало его слегка похожим на ученого кенгуру. Но человек это был образованный и культурный, даже писал и издавал книжки детских стихов с цветными картинками, а уж исполнитель и улаживатель всяческих надобностей был бесподобный.

Одним словом, Иван Васильевич был человек не просто разнообразный, но более чем со всячинкой. Однако когда потребовали интересы стройки и собственное достоинство, тот же Комзин вступил в рискованное единоборство с первым секретарем Куйбышевского обкома КПСС М.Т.Ефремовым. Здешним наместником, всесильным, изощренным и жестоким, будущим заворготделом ЦК. Это стоило Комзину должности.

Его перебросили главным советским экспертом на строительство Асуанской плотины в Египет. А позже, уже на пенсии, Иван Васильевич приобрел дачу в подмосковном писательском поселке Переделкино. Здесь, на рубеже 80-х годов, я вновь встречал его в компании с писателем Павлом Филипповичем Нилиным, автором известных повестей «Жестокость» и «Испытательный срок», с которым они состояли в домашних друзьях.

Приятельской стариковской парочкой, оба высокие, могутные, знающие себе цену, почти всегда что-то обсуждая, неторопливо вышагивали они по асфальтированным переделкинским дорожкам, мимо садов и заборов. Иногда, впрочем, в охотку совершали и передышки. То ли на даче Комзина – чтобы выпить «наперсток коньяку», то ли в другом конце поселка, на даче Павла Филипповича, – чтобы отведать знаменитой чуть ли не с сибирских времен нилинской настойки. А заодно уж – и там, и тут – досказать недоговоренное…

Таких вот людей тоже производило Время, рождала Волга.

Хрущева ругали впоследствии за волюнтаризм и прожектерство, за то, что он, «кукурузник», бросил пустой вызов могущественной Америке и намеревался построить основы коммунизма к 1980 году. Но прожектером был не только этот невежественный и неотесанный, однако же полный многих добрых намерений, наделенный практической сообразиловкой половинчатый реформатор. Величайшим иллюзионистом было само Время.

После долгой исторической полосы сталинской тирании и зашнурованного существования казалось, что страна пробуждается и нащупывает дорогу к новой жизни. И действительно – многое было сделано. От освобождения из-за колючей проволоки и надзора комендатур миллионов политических заключенных, бывших военнопленных, «ссыльных народов» до возвращения паспортов и гражданских прав колхозникам, отмены самых драконовских трудовых ограничений, уменьшения рабочей недели, сокращения на миллион двести тысяч человек непомерно раздутой армии и т. д. Добавим сюда начало переговоров с Западом и достижение первых реальных соглашений о предотвращении атомной гибели…

В 1958 году в ночном августовском небе над Куйбышевской гидростанцией можно было видеть летящую голубую звездочку первого советского искусственного спутника. Самое фантастическое нередко казалось возможным. Хотелось надеяться и верить.

IV

У меня сохранился дневник с записями тех дней 1958 года. Воспроизводимым там событиям предшествовал только телефонный звонок из редакции, уведомлявший, что в поддержку и на помощь ко мне прибывает П.П.Вершигора.

Это известие слегка ошеломило. Через несколько лет после окончания университета по опыту и выучке я оставался еще вполне провинциальным журналистом, не так давно взятым на работу в центральную «Литературную газету».

Вершигора! Со школьных лет для меня это было легендарное имя. Литературная знаменитость. Дважды генерал! Одно дело – поднаторевший московский журналист Апресян, другое – Вер-ши-гора! Литературная гора! Интересно, как же я буду с ним работать?!

Неискушенный литературно, достаточно наивен был я и политически. Если время и плодило легковеров, то я был из их числа. Благомыслие отразилось и на страницах дневника, которые воспроизвожу, ничего не меняя.

Итак…

«…Пятого августа поздно вечером мне позвонили из Ставрополя. То был наконец-то прикативший из Москвы на собственной «Победе» мой долгожданный соавтор Петр Петрович Вершигора (а передавать нашу первую большую совместную статью надо было уже 7-го – в номер на 9-е).

– Юрий Михайлович? – голос глуховатый, мягкий, немного надтреснутый баритон. – Это говорит Петр Петрович. Вот я наконец и приехал.

– Очень рад, я уже беспокоился, не случилось ли с вами что-нибудь в пути… Как вы устроились? Вам, наверное, номер в гостинице нужен? Как вы доехали? – я сдерживался, но не мог скрыть своих чувств: наконец-то! Ведь статью надо делать, делать надо!

– Я по-партизански приехал, сам за рулем. Тут еще со мной жена и сын. Завтра я поеду на ГЭС, надо же все осмотреть. И что-нибудь, если не увлекусь, часика в четыре буду у вас, и мы засядем и напишем, – с эпическим спокойствием цедил на том конце провода хрипловатый баритон.

– А когда же мы будем писать?!

– Засядем на ночку и напишем.

Около шести вечера на следующий день он наконец приехал (в Куйбышев). В дверь постучали.

– Войдите! Заходите, пожалуйста.

Вершигору по его книге «Люди с чистой совестью», которую я читал еще, кажется, в восьмом классе, я представлял себе почему-то высоким, стройным, молодым и почему-то красивым (я прочел тогда, что его довоенная специальность – кинорежиссер, а по моим тогдашним школьным представлениям, кинорежиссеры должны быть именно таковы).

Но в комнату не зашел, а скорее вкатился низенький толстый человек, с большой рыжей бородой, с такими же рыжевато-карими глазами, в домашних туфлях и в коричневой, в полоску, пижаме. Он походил на украинского батьку-лесовика, как ни чудовищно это сравнение, такими, очевидно, были батьки-атаманы из числа «зеленых», хотя в его облике не было ничего свирепого или воинственного.

– Давайте знакомиться. Петр Петрович Вершигора, – он произнес свою фамилию с ударением на «и» – Вершигора, хотя я всю жизнь думал, что он Вершигорб.

– Дайте я на вас погляжу. Ось вы какий!

Я показал, что у меня уже было написано. Он прочел:

– А вы не самолюбивый автор?

– Нет, что вы! Пожалуйста.

Слушая, он смотрел на меня своими немного маслянистыми карими глазами, не мигая, как-то уж чересчур пристально, изучающе, это было не совсем приятно, – позже я узнал, что он просто немного туговат на ухо.

Мы составили план. Распределили куски.

– Ну, добре, я пойду. Часика через два напишу.

Такие темпы для меня были в новинку.

Часа в два ночи – все это время мы работали каждый в своем номере, и он часто звонил: «Юрий Михайлович, это Петр Петрович…» – следовал какой-нибудь вопрос, – он позвонил, сказал, что кончил и укладывается спать. Я же работал часов до пяти утра.

Часов в девять я постучался к нему в номер. Петр Петрович уже сидел за столом и черкал, вписывал что-то в отпечатанные на машинке листы. Он успел, оказывается, написать страниц десять на машинке. Это было больше, чем я написал за предыдущие дни, и по качеству, честно говоря, хотя и поверхностнее, чем у меня, хорошо знавшего материал, но зато написано с несравненно большей легкостью и кое-где (например, описание машинного зала и насчет «голубого молока народной кормилицы Волги») даже с блеском.

Мы занялись «монтажом» совершенно разностильных и часто дублировавших друг друга кусков, и к половине дня статья на 16 стр., что было почти в два раза больше, чем требовалось, была готова.

Против окна у второго стола за машинкой сидела Антонина Семеновна, жена Петра Петровича, сухопарая женщина лет сорока, за уменьшающими стеклами очков – темно-синие, со стальным отливом буравчики глаз, и курила сигареты.

– Мама, вот это еще перестучи! – подавая лист, обращался к ней Петр Петрович.

Она отвечала в том же стиле. Например – когда я только появился:

– Борода, к тебе человек пришел, предложи ему хоть стул.

Позже я с любопытством наблюдал за отношениями этой своеобразной партизанской пары.

– А Женька-то, наш вылупок-то, все еще его величество изволит спать, – с грубоватой ласковостью оповещала Антонина (Ольга) Семеновна.

– Давай, давай, мама, работай, не отвлекайся!

Когда мы с Антониной Семеновной ближе узнали друг друга, то даже подружились. Во всяком случае, она не называла меня иначе, как «Юрочка», и проявляла тысячи знаков своеобразного эксцентрического внимания, от которого я не знал куда деться. Они при мне шутя переругивались матом, «инициатива», правда, всегда исходила от нее, и Петр Петрович даже как-то сказал ей…» Дальше в дневнике идут записи, уже излагавшиеся в пересказе, – как Петр Петрович пытался урезонивать свою склонную к излишним матюганиям супружницу.

Затем следует запись разговора, обычного во время «перекуров» при работе втроем. По какому-то поводу Петру Петровичу пришло воспоминание об одной из выходок своей непредсказуемой супруги.

История касалась на сей раз видного руководителя Союза писателей, соседа по квартире в Лаврушенском переулке в Москве, Н.М.Грибачева. Позже в официальных кругах этого многократного лауреата назовут «автоматчиком партии». Но, казалось, этот публицист и поэт существовал всегда – лысый, бритый, похожий на Фантомаса, хотя ему не было еще и пятидесяти. Грибачева знали и побаивались не только в московской литературной среде.

«… – А однажды, знаете, как она Грибачева, этого старого пер…на отдула?! – покуривая, П.П. рассказывал с особым воодушевлением. – Он живет над нами, в Лаврушенском, этажом выше… Нервный такой, знаете, издерганный, желчевик. Всю жизнь его неудачи преследовали, рвался в люди, а признания не было.

– А вам разве не нравится его публицистика? По-моему, он первоклассный публицист. Его репортажи из Америки, вроде «Кактусов в меду», и другие – это неплохо написано.

Петр Петрович сощурился, сказал без улыбки, как он умеет говорить смешное:

– Нашел себя. Человек он осторожный, знает, что на внутренние темы желчь опасна, пишет розовенькое, лакировочные стихи… А тут натура совпала с публицистической задачей, вот и успех! Так вот. У нас в шкафу всякая там посуда стояла. Дети бегают – сервизы звенят, работать ему, видите ли, мешают.

Однажды было заседание, посвященное чествованию литературного патриарха Федора Гладкова. Сидим мы в президиуме: я, тут А. Сурков (первый секретарь Союза писателей СССР), тот же Н. Грибачев и прочие. И вот он подает мне записку: «Петр Петрович, я придумал, как сделать, чтобы звона не было. Оберните сервизы ватой. Искренне Ваш Ник. Грибачев».

Я только посмеялся про себя. А он потом однажды с тем же вопросом к моей супруге является. И тут уж она ему дала! «Ах ты, пер…н старый! Убирайся отсюда, пока я тебе…» и т. д.

Он еле-еле ноги унес.

Разговоры эти происходили в разное время, над статьями о ГЭС мы работали совместно с П.П. около двух недель…

После передачи (по телефону) первой статьи – в тот же день П.П. уехал (на своей «Победе») на ГЭС, где ему И.В.Комзин отвел для работы комнату в коттедже…

Перед отъездом мы вчетвером – я, Антонина (Ольга) Семеновна, «вылупок», мальчишка лет семнадцати, в узких, ярко-синих стиляжьих брюках, с соломенно-белыми волосами и синими, но, в отличие от матери, мягкими, глазами под стеклами очков, и П.П. обедали в ресторане при (нашей) гостинице. П.П. был в светлом чесучевом костюме и узбекской ковровой тюбетейке, на одной стороне пиджака – звездочка Героя, на другой – медаль лауреата. Официантка, одна из нарпитовских самарских хабалок, была поэтому с нами предельно вежлива.

За обедом я что-то рассказывал курьезное о нашем куйбышевском житье-бытье и старался как можно больше выспросить (о московских новостях).

– Ну, как идет подготовка к съезду среди писателей (к Третьему съезду СП СССР, намеченному на май 1959 года)? Чувствуется хотя бы какой-то подъем, оживление? Или же мы, в «Литературке», кричим и все это как об стенку горох?

П.П. опять простовато сощурился:

– Какой там подъем?! Кто-то получит теплое местечко, тысяч пять оклада, еще одну персональную машину и спокойную жизнь на несколько лет. Вот и все. Ведь было недавно так: шестнадцать министров кинематографии, чуть ли не в каждой союзной республике – министр, и – пять фильмов в год! Так и в литературе сейчас: на кучу секретарей Союза писателей – полтора опубликованных в стране романа. Секретари есть, а литературы нет. Старики уже в тираж выходят, молодежь заражена карьеризмом – так-то!..»

На этом прерву пока выписки из дневника. Были и другие разговоры, туда не попавшие.

Во время одного из дальних перегонов на машине вдвоем заговорили о маршале Г.К.Жукове, не полный год тому назад раскассированном со всех постов и пребывавшем едва ли не под домашним арестом.

Я напирал на моральную сторону дела: в июне 1957 года Жуков фактически спас Хрущева от сталинистов из группы Молотова – Маленкова и других, а тот как его отблагодарил?!

– Всего через четыре месяца снял заспинным образом со всех постов, когда тот находился в командировке по Югославии, да еще обвинил в бонапартизме… Все газеты продолжали тогда с придыханием освещать государственный визит знаменитого маршала и министра обороны, а у нас тут, в Куйбышеве, в Доме офицеров, спешно собрали пленум обкома партии, где читалось закрытое письмо ЦК и клеймили Жукова на чем свет стоит… Так, конечно, было и по всей стране… Хорошо ли так?! Как-то стыдно…

Это была одна из пока еще немногих моих моральных претензий к Хрущеву. Я не сомневался, что П.П. полностью поддержит мой нравственный пыл. Но услышал нечто другое.

– Конечно, коварством попахивает… – раздумчиво произнес он, смерив меня потвердевшим взглядом карих глаз. – Но ведь это, мой друг, армия! Когда палец лег на спусковой крючок, тут осторожность и даже военная хитрость не помешают… Ведь он, Жуков, тогда, в июне, что сделал? Он сам подписал себе приговор. Когда, явившись на заседание Президиума ЦК, сказал: «Если вы здесь не прекратите спорить, я двину войска». Заявил он это в поддержку Хрущева. Но участь его после этого была решена, кто бы ни победил. Армия за ним бы пошла. А ни один правитель не потерпит возле себя такого министра обороны…

Теперь я видел перед собой другого человека – не писателя, а профессионала-военного, политика, к тому же посвященного в такие тонкости из жизни верхов, о которых я тогда представления не имел.

Однако чаще я ощущал Вершигору своим братом-литератором, и разговоры больше шли о литературе.

Лежа грудью на подоконнике гостиничного номера и глядя на городские крыши и дребезжащие внизу трамваи, Петр Петрович говорил о себе:

– Работы много, в том числе поденной, черновой, – внутренние рецензии, выступления, командировки от газет… Ведь на переиздания с моим багажом не прокормишься. Я не принадлежу к литературным генералам…

Эта фраза меня удивила. Можно, оказывается, быть героем, лауреатом, генералом, но еще не литературным генералом!

– А что вы сейчас пишете?

– Та всякое-разное. Вспоминать не хочется… – Петр Петрович помолчал, медленно покачал переплетенными в замок пальцами, потом произнес: – Вот закончил том «Истории партизанского движения», отослал в инстанции. Но эта вещь трудная, много непроходимого, не один годок еще полежит… Другое дело – мы с вами! Напишем, так напишем! – и словно для закрытия темы добавил: – Впрочем, и в периодике иногда крупно появляться нужно. Пусть видят, чем занимается Петр Петрович Вершигора!

В другой раз говорил: «Беспроигрышно писать в любой ситуации только о трех вещах – знаете? Нет? О детях, о вождях и о собаках. Тут никто не возразит, все будут довольны. А всякое-другое – ого-го!»

Поражал он меня и манерой своей журналистской работы.

Во время нашей репортерской страды на Гидрострое, когда я как белка в колесе носился по лестницам, сновал по служебным кабинетам, карабкался в верхотуру на самые малодоступные и диковинные места, добирая у эксплуатационников и гидростроителей всех специальностей недостающий материал, – Петр Петрович относился к моему разыскательскому энтузиазму, я бы сказал, с терпеливым великодушием.

Возвращаясь после каждой такой очередной деловой пробежки взмыленный, с затуманенным взором, напичканный новыми потрясающими сенсациями, я заставал обычно Петра Петровича где-нибудь на холодке или в тенечке на скамейке лениво покуривающим папироску и неторопливо беседующим со случайно подсевшим таким же, как он, праздным курякой. По правде сказать, вначале меня это даже удивляло.

С гораздо большим и подлинным интересом относился он к пейзажам и панорамам, встречавшимся на пути следования его серой потрепанной «Победы», которой он хозяйственно и несуетливо рулил. Тут, по моим подсказкам, он нередко останавливал машину. Мы выходили. И Петр Петрович подолгу смотрел.

На черневший вдали легендарный Царев курган, по преданию названный так потому, что это земляное надгробие какого-то великого царя, насыпанное шлемами воинов. «На вершине его не растет ничего», – поется в народной песне. Там некогда сидел и размышлял Степан Разин. Теперь срезанный конус Царева кургана был причудливо «обкусан» и даже наполовину съеден экскаваторами, бравшими здесь грунт для строек.

Смотрел с противоположного берега, когда ближе подъехали, на перерезавшее новое море шестикилометровое серое бетонное тело плотины и синеющее вдали в теплом мареве под разбегающимися вереницами ажурных железных мачт-высоковольток приземистое и отсюда как будто даже неказистое здание гидростанции. A на середине плотины Петр Петрович, остановив машину, вышел и, перегнувшись через парапет, долго глядел вниз на огромные, как водопады, пенисто бурлящие потоки, вырывавшиеся из-под рабочих колес каждого из двадцати агрегатов…

Вот такие вещи, кажется, больше его занимали. А насчет того, что мы должны написать или, точнее, что в итоге все равно будет напечатано, в отличие от меня, новобранца, Петр Петрович, кажется, с самого начала особых иллюзий не питал.

Впрочем, достаточное безразличие к репортерской прыгучести и журналистским потугам по преодолению мыслительных штампов за счет новизны фактов сочеталось у Петра Петровича с усердием сидения за столом и вниманием к самой процедуре литературного письма. У меня сохранилась кипа машинописных листов, исчерканных его рукой, пестрящих мелкой скорописью поправок, вклейками и вставками.

Если подытожить направленность этой литературной работы, то, пожалуй, можно сказать, что маститый соавтор гнул наши тексты «под роман».

Он придумывал в действительности не существовавшие сцены, ударялся в воспоминания военных и партизанских лет, эпически обыгрывал подробности судеб и фамилии встречавшихся нам людей, несколько романтически, иногда чуть ли не в стилистике запорожского «Тараса Бульбы», выстраивал и лепил эстафету народного подвига. От героических ратных дел до теперешних богатырских свершений по перекрытию великих рек и созданию трудно представимой индустриальной нови.

Я противился этой патетике, как умел. Но без большого успеха.

Петр Петрович от письменного стола поверх очков только хитровато взглядывал на меня живыми карими глазами и продолжал скрести пером по бумаге.

Тогда еще не открывшаяся мне авантюрная сторона натуры сочеталась в этом человеке с добродушием и терпеливой усидчивостью. Он был трудолюбив, как крестьянин. И это не только мое впечатление.

В комплектах старых журналов начала 70-х годов я натолкнулся на мемуарное стихотворение Бориса Слуцкого о П.П.Вершигоре. Два бывших фронтовика встретились в учебной аудитории одного из самых первых послевоенных совещаний молодых писателей. Задумчивый бородач резко выделялся среди почти сплошных юношеских лиц. Шарообразная полнота тела Петра Петровича объяснялась болезнью сердца: к той поре он уже перенес инфаркт. Недуг в дальнейшем удалось подлечить, но тогда, как говорится в стихотворении: «Ему (по собственному счету) оставалось года два (или четыре?), четыре (или два?) инфаркта, и надо описать то, что увидел, а как писать?»

В огромном зале совещания – атмосфера молодой беспечности и самоупоенности:

 
…Все слушают, не слыша,
внимают невнимательно.
Им в общем все заранее известно.
А он глаза раскрыл пошире,
вытащил тетрадку
и КОНСПЕКТИРУЕТ!
Браду уставя в парту,
презрев обстрел насмешливыми взглядами,
он КОНСПЕКТИРУЕТ.
Авось, успеется, удастся поучиться
и даже выучиться!
Ведь не умел взрывать мосты
и – научился.
Ведь не умел командовать соединением
и – научился.
А вдруг успеет научиться писать романы?
 

( «Вершигора конспектирует», «Юность», 1970, № 5).

В подобного усердного пахаря обращался он, мне кажется, и в тогдашних занятиях за письменным столом.

V

О так называемом «деле» Винницкого подполья я впервые услышал от самого П.П.Вершигоры. Что побудило его к такой все-таки неординарной откровенности?

Возможно, чету Вершигора поначалу расположила к себе наша бездомность.

Уже в одну из первых встреч, сочувственно моргая, чтобы не смутить взглядом дохаживающую девятый месяц жену, Петр Петрович поинтересовался:

– А куда же вы собираетесь привезти ребенка?

Несмотря на протесты замахавшей руками виновницы внимания, я рассказал забавную историю своих отношений с местным начальством.

В отличие от других новоприбывавших собкоров центральных газет нас уже больше года томили и мариновали в гостинице. Без всяких перспектив на получение жилья. Хотя обычно в таких случаях квартиру давали немедля и по высшему разряду.

Загадочную ситуацию с неприкаянным корреспондентом очень скоро раскусили маленькие гостиничные начальники. Главный администратор, бывший энкавэдэшник, верткий чернявый человечек, похожий на черта из табакерки, буквально травил нас. Под угрозой двойной оплаты он постоянно перегонял бездомных постояльцев с места на место, заставляя, как верблюдов, перетаскивать весь громоздкий и многообразный скарб с этажа на этаж. Так продолжалось уже год и два месяца.

– Вот ведь что делают! – громко возмутилась Антонина Семеновна.

– Подожди, подожди, Оля! – успокоил ее Петр Петрович. – Ну и как вы добиваетесь? Были вы у первого?

Конечно, я был и у первого, и у последнего. Но М.Т.Ефремов, сумевший расправиться позже даже с самим новоиспеченным Героем Соцтруда начальником Гидростроя Комзиным, повидал и не таких, как я. А он-то и был скрытой пружиной происходившего.

Появившись в Куйбышеве, я, на свою беду, приохотился писать фельетоны. А никакого вынесения сора из избы здешний правитель не терпел. После одной особенно задиристой статьи М.Т.Ефремов, по внешности устроивший мне самый разлюбезный кабинетный прием, столь же любезно в финале сообщил, что квартиру в Куйбышеве мне в ближайшие годы, к сожалению, предоставить не смогут, так как в очереди на жилье давно уже стоят нефтяники, сталевары и т. д. Сталеваров в этом поволжском центре, правда, отродясь не водилось. Но это уже другое дело.

Ситуация заинтересовала Петра Петровича.

Расспросы продолжались. Пришлось выложить и некоторые факты биографии. Я признался, что сын «врага народа». Отец отбыл десять лет лагерей и ссылки и только недавно после реабилитации получил возможность вернуться в Москву. По счастливому стечению обстоятельств, окончание Московского университета произошло через три месяца после смерти Сталина и в момент ареста Берии. В результате я не был отослан школьным учителем куда-нибудь к черту на кулички, а допущен к работе в «идеологии». По распределению трудился в областных газетах Марийской Республики. А теперь вот даже взят в центральную «Литературную газету»!!. Так что здешние происшествия – пустяки. Дают или не дают квартиру – не так уж важно, как-нибудь обойдется, устроится.

Благодарность за то лучшее, что происходило на глазах, мешала думать, заслоняла другие реальные жизненные пласты, обиды и горечь прошедших лет. Всякие ефремовы к «генеральной линии» отношения не имели. Хрущев казался мне чуть ли не народным вожаком. А коммунизм не таким уж недосягаемым будущим.

Думаю, что, выслушав подобную исповедь, Петр Петрович вполне понял, кто перед ним.

В свою очередь, момент ответной откровенности, вероятно, тоже выпал подходящий.

Мы уже передали по телефону первый очерк в редакцию. И теперь по какой-то очередной надобности в «Победе» Вершигоры вдвоем возвращались из Ставрополя в Куйбышев. Ехать предстояло сто с лишним километров. По дороге по просьбе П.П. мы останавливались, и я знакомил его с достопримечательностями округи Гидростроя. Неторопливая экскурсия сопровождалась и рассказами о местных нравах.

Среди прочего я рассказал П.П., как в Куйбышеве недавно Ефремов и его команда за одну лишь критическую статью в печати убрали собкора «Известий» Степанова. У здешнего правителя было любимое изречение: «Не так грызет орехи». Ближайшая его «сплотка» такие вещи схватывала на лету. Степанов «не так грыз орехи» – и участь его была решена.

Подробности расправы чиновной своры над честным журналистом, похоже, подействовали на Петра Петровича.