Текст книги "Северное сияние (сборник)"

Автор книги: Юрий Герт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

СПАСЕМ ПИЗАНСКУЮ БАШНЮ!

Пизанскую башню часто причисляют к семи чудесам современного мира.

Начатая в 1173 г., она была закончена в 1372 г., таким образом ее строительство продолжалось 199 лет. После возведения третьего яруса грунт под нею стал оседать, башня начала клониться набок...

(Из энциклопедии).

1

Сказать честно, раньше я как-то мало думал о Пизанской башне... Были у меня другие заботы.

Но вот однажды приходит к нам Александр Александрович, наш сосед по лестничной площадке и, между прочим, – председатель нашего жилкооператива “Первомайский”, и говорит:

– А ведь Пизанская-то башня па-адает, Юрий Михайлович!..

2

Такая была у него привычка: спозаранок, в то время, когда весь наш дом еще спал и голуби только-только начинали погулькивать, расхаживая по балконным перилам, Александр Александрович являлся ко мне, чтобы потолковать о наших кооперативных делах. То есть он приходил, чтобы составить очередную цидулу в очередную инстанцию по поводу труб, вентилей и заглушек, в которых остро нуждается наш кооператив. Но инстанции отмалчивались. Полагая, что прочие возможности нами уже исчерпаны, я рекомендовал Александру Александровичу обратиться напрямую в Верховный Совет. Однако Александр Александрович не был склонен к моему молодому экстремизму. “По крайности, – говорил он, – мы и туда напишем... Но только по крайности”. Он сидел в кресле, покачивая ногой, пристроив на костистом колене свою плоскую, блинчиком, кепочку и пристально рассматривая меня острыми, колючими глазками. Не знаю, о чем он при этом думал...

Утро, с моей точки зрения, было не самым лучшим временем для наших деловых встреч, но, во-первых, я с детства усвоил, что общественное (а в данном случае – наш кооператив “Первомайский”) выше личного, а во-вторых – прежде, чем стать нашим председателем, Александр Александрович лет по меньшей мере тридцать шоферил, гонял грузовые машины по тысячекилометровому Бийскому тракту, и лицо у него было загрубелое, кирпичного цвета, словно обожженное сибирскими морозами. Выложи я ему все, что думаю о наших утренних свиданиях, он мог бы меня не понять и обидеться, поскольку в его представлении я – интеллигент, к тому же – литератор, да еще из тех самых, кого ругают в газетах...

3

И вот однажды, говорю я, в самую рань, едва я расположился за машинкой, чтобы приступить к давно задуманному рассказу, едва пригубил чашку с крепчайшим бразильским кофе, едва зажег сигарету и сделал первую, самую сладкую затяжку, как раздался звонок – и на пороге, слегка пригнув голову и сутулясь, чтобы не задеть макушкой за перегородку, появился Александр Александрович, наш председатель.

Конечно, я понимал, что по утрам ему не спится, кроме того, в доме у меня единственного имелась машинка... И потому все, что хотелось мне в тот момент произнести вслух, я произнес про себя, и провел Александра Александровича к себе в комнату, и усадил, как всегда, в кресло, и осведомился насчет кофе и сигарет, а также – не без легкой язвительности – спросил, в какую инстанцию мы станем писать нынче – в Верховный все-таки Совет, в Политбюро КПСС или – чего уж там! – шарахнем сразу в Организацию Объединенных Наций?.. Александр же Александрович, по обыкновению, бразильскому кофе предпочел стакан воды из-под крана, особенно полезной, считал он, по утрам натощак, взамен сигарет вытянул из кармана пачку “Беломора”, а язвительный мой вопрос пропустил мимо ушей.

Светлые глазки его воспаленно блестели из-под лохматых бровей и были красными, как после бессонницы. И весь он выглядел возбужденным, сосредоточенным на какой-то всецело захватившей его мысли. Он то глубоко затягивался, гулко кашляя в кулак после каждой затяжки, то сидел неподвижно, распрямив спину и сцепив на коленях руки, то, спохватясь, чиркал спичкой и зажигал погасшую папиросу.

– А ведь Пизанская-то башня па-адает, Юрий Михайлович! – проговорил наконец он хриплым от волнения голосом.

– Пизанская башня?.. – переспросил я, не сразу сообразив, о чем идет речь.

– Вот именно, – подтвердил он. – Пизанская башня.

– Ну и что? – растерялся я, пытаясь уловить и не улавливая какой-либо связи между Пизанской башней, Александром Александровичем и мной.

– Как это – “ну и что”?.. – с укором произнес Александр Александрович. – Ведь Пизанская башня – это вам, как говорится, не хухры-мухры. Не какая-нибудь, к примеру, пятиэтажка... – Он постукал костяшками пальцев по стене позади себя, бетон отозвался коротким глухим звуком. – Пизанская башня – шедевр!.. – Он поднял над головой указательный палец. – Другой такой на всем свете не сыщешь. – Он прищурился и посмотрел на меня с подозрением. – Да вы сами, поди, слыхали...

– Ну как же, как же, – поспешно поддакнул я. Фраза, которой мне хотелось начать рассказ, вертелась у меня в голове, я старался ее не упустить. – Кому не известно – Пизанская башня, гордость итальянской архитектуры, эпоха раннего Возрождения...

– Так вот, – сказал Александр Александрович, – падает она, Пизанская башня... Па-адает...

Под его взглядом я почувствовал себя так, словно был виновником предстоящей катастрофы.

– Между прочим, она уже четыреста лет как падает, – заметил я не без робости.

– Не четыреста, а без малого шестьсот, – наставительно поправил меня Александр Александрович.

Я приободрился.

– Вот видите, даже не четыреста, а шестьсот! Падает-падает, а до сих пор не упала...

– Так ведь если падает, стало быть, когда-то да упадет.

– Когда-то, может, и упадет, – попробовал возразить я (продолжая твердить про себя ту самую фразу), – только мыто с вами, Александр Александрович, тут при чем?..

– А как же. – Александр Александрович помолчал, пожевал губами. – Вот, к примеру, подрастет ваша дочка Мариночка, поедет она по турпутевке в ту же Италию, привезут их в город Пизу, а там вместо башни – одни битые кирпичи... Как полагаете, приятно ей будет?

– Да уж что тут приятного, – вяло согласился я.

– Вот то-то вот, – удовлетворенно проговорил Александр Александрович и достал из пачки свежую “беломорину”. – И тут она, дочка ваша, спросит: это кто же такое безобразие допустил?.. А люди же и допустили, так ведь?.. Стало быть, и мы с вами тоже. И что мы на такой вопрос ей ответим?...

От несокрушимой логики Александра Александровича в голове у меня начало мутиться.

– Погодите, – сказал я и сам не знаю отчего потянулся за “беломориной”, Александр Александрович с готовностью подставил мне пачку. – Ведь в Италии в городах свои мэры, муниципалитеты... Правительство, наконец... Там уж как-нибудь без нас обойдутся, что-нибудь придумают...

– Да ведь оно как сказать, – усмехнулся Александр Александрович. – Думать-то они думали, да ничего, видать, не придумали. Вот и обращаются теперь к международной общественности.

– Куда-куда?... К какой общественности?..

– К международной. – Александр Александрович выдохнул тонкую струйку дыма и подождал, пока она рассеется.

– К международной, стало быть, общественности. А значит – и к нам с вами тоже...

4

Я растерялся окончательно.

За окном на утреннем ветерке шелестел, всплескивал густой листвой молодой каштан. Голуби клевали хлебные крошки, поцокивая коготочками о подоконник, обтянутый жестью с наружной стороны. Дворник ритмично шоркал метлой по асфальту пролегающей вдоль дома дорожки... Причем тут Пизанская башня?.. Международная общественность?.. Моя дочка Мариночка, которой, кстати, нет еще и восьми лет?..

Мне вдруг отчетливо представилось, как мы сидим и толкуем о Пизанской башне – в доме, который начал разваливаться чуть ли не на другой день после заселения, в доме, где крыша вечно течет, и фундамент проседает, и горячая вода зимой разрывает батареи, а холодная летом не поднимается выше второго этажа, и нет никакой надежды добыть ни труб, ни вентилей, ни заглушек, необходимых для ремонта...

– Послушайте, дорогой Александр Александрович! – сказал я в сердцах. – Пизанская башня, конечно, шедевр, но не кажется ли вам, что наш дом рухнет куда раньше! Он ведь не то что шестьсот – он и шести лет не продержится, если так пойдет и дальше!..

Но Александр Александрович не дрогнул.

– Таких домов, как наш, – сказал он сурово, – у нас в микрорайоне двадцать, а по городу – сотни, а если брать по всей стране, так тысячи и тысячи... А Пизанская башня – одна.

Что я мог на это возразить?.. К тому же и в голосе, которым он это произнес, и в буравящих меня воспаленных глазах было столько презрения...

Этот взгляд, возможно, меня доконал. Получалось, что ему, шоферюге с Бийского тракта, наверняка даже не слыхавшему ни о Брунеллески, ни о Браманте, или, скажем, о Прусте или Кандинском (там, на Бийском тракте было, по всей вероятности, не до них), – что ему Пизанская башня куда дороже и ближе, чем мне!.. Что же тогда после этого – я сам, со своей машинкой, своими рассказами, которые нет-нет да и появляются в журналах и коллективных сборниках, со своей причастностью к миру, который горделиво именуется миром искусства?..

На миг Пизанская башня возникла передо мной – стройная, легкая, как бы парящая над землей, с ярусами, вырастающими один из другого, с ажурной колоннадой над каждым, с особенной, ни с чем ни сравнимой гармонией всех пропорций, похожая на юную, грациозную, одетую в белые кружева девушку, которая вдруг споткнулась в танце – и вот-вот упадет, если кто-нибудь ее не подхватит...

5

– Какая “международная общественность”?.. – пристыжено пробормотал я.

– А вот почитайте. – Александр Александрович положил передо мной журнал, который до того, свернутый в трубку, держал в руках.

Это был номер “Науки и жизни”, порядком потрепанный, с обтерханными краями, раскрытый посредине, на статье о Пизанской башне, довольно пространной, к тому же набранной мелким шрифтом... Я поблагодарил и сказал, что вечером обязательно прочту.

– Ну нет уж, – возразил Александр Александрович, —

вы уж лучше сейчас.

Я взглянул на часы, обречено вздохнул и принялся за чтение.

– Очень убедительная статья, – сказал я, наскоро пробежав ее и надеясь в глубине души, что какой-нибудь огрызок утра еще останется в моем распоряжении. – В самом деле, состояние башни угрожающее.

– Вот то-то же, – сказал Александр Александрович. – Только главное там в самом конце.

В конце статьи в нескольких строчках говорилось о международном конкурсе, объявленном с целью спасения сокровища мировой архитектуры.

– И отлично, – сказал я с облегчением, – все правильно, международная общественность поможет, авось кто-нибудь предложит подходящий проект...

Александр Александрович перебил меня:

– Авось да небось – это, знаете ли, во все века губило Россию... – Не сводя с меня пристального взгляда, он похлопал себя по карманам, достал очки, у которых дужки были соединены пружинкой, чтобы очки не слетали во время работы, надел их, закрепил пружинку на затылке (все это по-прежнему не спуская с меня глаз, что придавало каждому его движению и всему его виду особую торжественность), затем порылся во внутреннем кармане жилетки – он всегда, и в жару, и в холод носил вязаную жилетку, – вынул аккуратно сложенный вчетверо листок, расправил и протянул мне.

– Вот, – сказал он, – как там насчет международной общественности – этого я не знаю, а я лично посчитал долгом откликнуться.

На листке из школьной тетрадки в клеточку был изображен чертеж, под которым значилось: “Пизанская башня” и ниже в скобках: “Проект капитального ремонта”. Линии были проведены карандашом, грубо, от руки, и это придавало им какую-то трепетность, я бы сказал – одухотворенность.

– Ну, как вам, – сказал Александр Александрович, – мой чертежик?..

В редакции, где я работал, привыкли иметь дело с графоманами, но каждый раз, глядя в покорно ждущие приговора глаза, я чувствовал себя палачом, отрубающим голову у младенца.

– М-м-м... Видите ли, – сказал я уклончиво, – я в этом ничего не смыслю... Тут надо быть строителем...

– Так у меня, сами знаете, сын – строитель, инженер, в стройуправлении работает, – сказал Александр Александрович. – Да и я в этом деле малость маракую... – Глаза у него, подернувшиеся было легким туманцем, прояснились, повеселели. – В Сибири доводилось такие срубы из кедра ставить – куда там!.. И сто, и двести лет пройдет – не покачнутся!..

Он засмеялся, закашлялся, поперхнувшись дымом... И правда, Александр Александрович много в чем мараковал – и в слесарном, и в малярном, и в плотницком деле, учитывая это, кстати, его и выбрали председателем, и он, получая как председатель кооператива небольшую плату – 50 рублей в месяц – делал по дому весь мелкий ремонт, кто и о чем бы ни попросил, причем деньги брать совестился.

Мне было жаль обижать старика.

– Наверное, тут суть не в деталях, а в основном принципе, – сказал я, чтобы что-нибудь сказать.

– А все очень просто, – подхватил он обрадовано и подсел поближе. – Вот здесь в стене сверлится отверстие, и так по всей окружности, сюда загоняются стальные штыри, тут они крепятся болтами... Длина, диаметр, количество – все у меня обозначено... И для заделки требуется цемент самой высокой марки... Такая конструкция любую нагрузку выдержит и башне упасть не даст, за это я вам головой ручаюсь...

Кто его знает, думал я, слушая Александра Александровича, – “И будет собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов...” – Ну, не Платонов-Невтонов, так Ползуновых-Кулибиных... Ведь если без дураков, без этого набившего оскомину в прежние времена трепа – о приоритетах, о “России – родине слонов...”, если всерьез – в России никогда в самородках недостатка не было... Только были они, как письма, которые в конверт запечатали, в ящик опустили, только адрес надписать забыли... И вот, возможно, сидит рядом со мной один из них, и родилась у него идея, до которой не дотумкали наиученейшие мозги – хотя бы в той же Италии... Что же теперь – пропадать этой идее, зарыть ее в землю, чтобы кто-то из отдаленных потомков ее обнаружил, когда и нужды в ней не будет?... Разве не так всегда водилось на Руси?..

В душе у меня что-то оттаяло, потеплело...

Дочка давно умчалась в школу, жена принесла нам, не мешая разговору, по чашке чая и ушла к себе в институт, а мы по-прежнему сидели за столом, отодвинув машинку в сторону, и Александр Александрович, войдя в азарт, рассказывал о чудодейственных свойствах бетона, о прочности цемента высоких марок, о стальных штырях и полых трубках и т. д., и я спохватился только вспомнив, что и мне пора бежать в редакцию.

Напоследок я спросил, какая Александру Александровичу требуется от меня помощь...

6

– И вы это всерьез?.. Вы что – рехнулись?... – понизив голос до негодующего шепота, сказала Алла. – Какая Италия? Какая Пиза? Какая башня?.. Очнитесь! – Ее неотразимые темно-карие глаза смотрели на меня не столько с недоумением, сколько с ужасом, зрачки расширились и заполнили все пространство между чуть подкрашенными веками.

– Я ничего в этом не понимаю! – сказала она. – И вообще – отстаньте от меня с вашей Пизанской башней!..

Она помолчала, взмахнула два или три раза своими густейшими ресницами, похожими на опахала, вздохнула и вернулась к теме, от которой я безуспешно пытался ее отвлечь:

– Скажите, Юра, почему все мужчины такие подлецы?.. К вам, безусловно, это не относится.

– Это слишком философский вопрос, – сказал я, – давайте отложим его до другого раза и займемся все-таки Пизанской башней. Ведь ей, бедняжке, грозят большие неприятности...

Алла работала у нас в редакции корректором, а до того преподавала в школе английский язык. Дождавшись, пока все отправились по домам и редакция опустела, я рассказал ей об Александре Александровиче, Пизанской башне и письме, предназначенном конкурсной комиссии. Его текст, занявший около двух страниц, следовало перевести. Так как среди моих знакомых знатоков итальянского языка не значилось, мы с Александром Александровичем решили, что на худой конец сгодится и английский.

Мне казалось, выполнить мою просьбу для Аллы не составит большого труда, тем более, что время от времени она подрабатывала техническими переводами. Когда мы остались одни, я положил перед ней перепечатанное на машинке письмо. Но Алла на него даже не взглянула. Возможно, она ждала от меня чего-то другого. Да и уборщица наша, тетя Клава, то и дело заглядывала к нам в комнату, дивясь, отчего это мы сидим просто так...

Не знаю, впрочем, что думала и чувствовала сама Алла. Ей, как и всем красивым женщинам, необходимо было иметь друга, приятеля или хотя бы простого слушателя, перед которым порой можно излить душу, не опасаясь, что при этом он станет слишком часто засматриваться на вырез на груди или словно невзначай касаться бедра или колена. Я и был для нее таким слушателем, терпеливо внимавшим ее далеким от конкретности исповедям, которые состояли преимущественно из обобщений типа приведенного выше “почему все мужчины – подлецы?” или, скажем, “почему теперь нет настоящей любви, а один только голый секс?..”

Обычно я кивал, соглашался, не слишком вникая в драматические коллизии, с которыми бывали связаны ее переживания. Меня трогала ее доверчивость, к тому же после привычных для редакции женщин, как правило – неряшливо одетых, с бесцеремонными манерами, с голодным, хищным выражением на лицах, нервно куривших, говоривших грубыми, лающими голосами, нарочито мужиковатых, как бы стыдящихся признаков своего пола, – после них приятно было смотреть на всегда картинно красивую, тщательно причесанную Аллу, ощущая легкий, трепетный, исходящий от нее ветерок. Постоянно казалось, что она только-только отошла от зеркала, перед которым провела полдня. Видимо, она замечала, что мне нравилось на нее смотреть, и ей нравилось, что мне это нравится, и нам обоим нравилось, что мы не переступаем черты, обозначенной нами обоими. Наши странные отношения вызывали недоумение редакции, особенно ее женской части, считавшей Аллу, давно живущую без мужа, одновременно и наивной дурочкой, и коварной совратительницей...

Как бы то ни было, на этот раз я, видно, слишком настойчиво просил ее задержаться после работы, повторяя, что она мне нужна, очень нужна... Не знаю, что ей вообразилось. Но когда я принялся толковать о Пизанской башне, глаза ее, полные ожидания, стали быстро терять свой блеск, а лицо начинало гаснуть, затягиваться серой, скучливой пленкой.

– И это все?...

– Все, – сказал я торопливо. – Две страницы.

Я положил их перед Аллой.

– Господи, да кому она нужна, ваша башня?.. – Алла сердито передернула плечами. – И вообще – ну, ладно, ваш председатель выжил из ума, чокнулся, но вы-то, вы-то?..

И дальше, в ответ на мои робкие разъяснения, последовала реплика, с которой началась эта глава.

Что было делать?.. Я пустил в ход последний аргумент, который приберегал про запас.

Я развернул перед Аллой “Науку и жизнь”, которую прихватил на всякий случай у Александра Александровича. Я раскрыл журнал на той странице, на которой находилась фотография Пизанской башни, здесь она была запечатлена во всей красе...

И что же?.. Так бывает, когда видишь заснятый кинокамерой бутон, видишь, как он постепенно наливается, набухает, как он лопается – и на его месте вспыхивает, как маленький факел, цветок... В точности так же менялось лицо Аллы, когда она разглядывала фотографию.

– Какая прелесть!.. – всплеснула она руками, зардевшись. – Вы только подумайте!.. Так она и вправду падает?..

– Она в неподдельном испуге вскинула на меня глаза. – Но ведь это будет просто ужасно, если она упадет!..

Она долго не могла успокоиться.

– Эти противные итальяшки... Чем они только занимаются, если не могут сохранить такое чудо!.. Представьте, моя подруга поехала в Италию, привезли их тургруппу не то в Рим, не то во Флоренцию, небо хмурится, надела она плащ, он у нее красный, перед самой поездкой купила, и вот под вечер выходит прогуляться, смотрит – за ней какой-то тип вяжется, потом другой, третий... Она бегом в гостиницу, в полнейшем шоке, а гид ей спокойненько так объясняет, что ее за уличную проститутку приняли, у них, оказывается, все проститутки в красном ходят... Ну и народ! Нет чтоб о Пизанской башне подумать – где там!..

Она пристукнула по столу кулаком.

– Давайте ваше письмо... Так: штыри, болты, распорные кольца... Я и слов таких на английском не знаю. Ну, ничего, словарь строительных терминов я достану, с этим проблем не будет... – Она вдруг прищурилась, царапнула меня насмешливым взглядом. – Вы только не считайте, будто я верю, что из этой затеи что-то получится... Просто вот мы с вами не подумали о Пизанской башне, и не одни мы – тысячи, миллионы людей – и никто, никто!.. А он – подумал!..

– Послушайте, – вздохнула она мечтательно, – а с ним случайно нельзя познакомиться, с вашим Александром Александровичем?.. Вот это человек, это мужчина!.. А то поглядишь вокруг – одни алкаши, трусы и бабники, все мечты – перед начальством выслужиться да где-нибудь побольше хапнуть...

Последние слова произнесла она с горечью...

Потом Алла собрала со стола бумаги, сложила в сумочку.

– Вам завтра? – деловито спросила она, закончив подкрашивать губы, и щелкнула зеркальцем. – У меня, правда, много верстки... Ну, ничего, как-нибудь...

Мы вышли вместе, я проводил ее до автобуса. Она выглядела поникшей, усталой... Но когда, прощаясь, протянула мне руку, померкшее было лицо ее вновь просияло.

– А все-таки это настоящее чудо – Пизанская башня! – сказала она. – Вы согласны?..

8

Несмотря на сверхэлегантный серый костюм в мелкую клетку, голубую рубашку и – в тон им – галстук, серое с голубым, с узелком, из-за жары приспущенным на грудь, Марк Тираспольский походил на гориллу, недавно сбежавшую из зоопарка. Руки у него были волосатые и непомерной длины, лоб низкий, нижняя челюсть квадратная и слегка отвислая, не столько, думаю, от природы, сколько из стремления придать себе облик эдакого американского супермена, каким он рисовался в те годы в кинопродукции студии “Мосфильм”. Передвигался Тираспольский вразвалочку, раскорячив ноги в туфлях на толстенной микропорке, называемых у нас “кораблями”. Тем не менее, он считался талантливым конструктором, а главное – он заведовал отделом в Госпромстрой (и так далее) проекте.

Туда-то я и заявился к нему, в этот самый Госпромстрой (и так далее) проект.

– Старик, но ты хоть сам-то понимаешь, что все это – чистейший бред сивкэйбл?.. – произнес он снисходительным тоном, повертев перед моим носом чертежом Александра Александровича.

Но я уже стал привыкать к тому, что разговоры о Пизанской башне начинаются в таком духе.

– О Лобачевском и Эйнштейне когда-то говорили то же самое, – сказал я. – Бред сивой кобылы...

– Причем тут Эйнштейн... – скривился Тираспольский.

– Лучше ответь: этот твой самородок, талант из народа, хоть какое-нибудь представление о сопромате имеет?

– Вряд ли.

– А ты сам?

– Ни малейшего.

– А как насчет напряженного бетона?..

Я покачал головой.

– А теперь скажи, зачем ты мне это принес?.. – Тираспольский щелчком отправил ко мне листок, скользнувший по полированной поверхности стола.

– Значит, эта идея не достаточно сумасшедшая, чтобы всерьез ею заинтересоваться? – сказал я, слегка перефразируя Винера.

Тираспольский даже не ответил.

– Фу, жарко, – сказал он, включил вентилятор и направил упругую струю мне в лицо. Потом сбросил пиджак, накинул его на спинку стула, добыл из холодильника, стоящего в углу кабинета, бутылку боржома и разлил по стаканам. Граненые стенки мгновенно запотели. Пузырьки, всплывая, лопались, над стаканами курился слабый дымок.

Тираспольский сидел напротив меня, через стол, уверенный в себе, глыбистый, и, поигрывая тяжелой челюстью, потягивал боржом. Он давал понять, что разговор закончен. Знакомство наше было, по сути, шапочным, не помню даже, где и когда мы познакомились, помню только, что с первой минуты я почувствовал к нему неприязнь, да и он ко мне, видно, тоже. Сам не знаю, что угораздило меня обратиться к нему?..

– Что правда, то правда, – сказал я, – Александр Александрович сопромата не изучал... Хотя, между прочим, у себя в сарае проделывал кое-какие эксперименты с цементом и стальными стержнями, и все как будто подтверждалось... Но я о другом, – в горле у меня пересохло, я потянулся к бутылке с боржомом и плеснул себе в стакан еще. – Может ли так случиться, что этот “бред сивкэйбл” будет признан жюри конкурса удачным и получит премию? Имеется ли за это, положим, десять шансов из ста?..

– Десять из ста?.. Никогда! – Тираспольский так хлопнул по крышке стола волосатой лапищей, что подпрыгнул деревянный стаканчик с остро заточенными карандашами.

– А пять из ста?...

– Ни при какой погоде! – Стаканчик снова подпрыгнул.

– А один?.. Один-единственный шанс из сотни?..

– Ни в коем случае! – один из карандашей выскочил из стаканчика, описал дугу и, как пика, ткнулся Тираспольскому в рано проступившую плешь. Ловким движением спортсмена Марк перехватил его и вернул в стаканчик.

– А полшанса? – не отступал я.

– Нет, нет и нет!... – Каждое “нет” сопровождалось ударом по столу. – Ни полшанса, ни четверть шанса!.. И хватит об этом!.. Лучше приходи вечерком ко мне, соберется компания, скинемся в преферанс...

– Я не играю в преферанс.

– Понимаю, одни играют в преферанс, другие – в Пизанскую башню... – Он разглядывал меня с досадливым любопытством, как случайно закатившийся в туфель камушек.

– Ладно, пускай ни полшанса, ни четверть шанса, – упорствовал я. – Но хотя бы одну тысячную шанса допустить можно?... Одну-то тысячную?

Стаканчик остался стоять на месте.

– Ну, предположим, – нехотя уступил Тираспольский.

– Согласен. Одна тысячная шанса, не больше... Что дальше?

Я вдруг почувствовал странную уверенность, что теперь он у меня в руках.

– Дальше мне нужен чертеж, который можно послать на конкурс. Чертеж, а не эта самодеятельность... – кивнул я на листок, врученный мне Александром Александровичем. – Для этого я и пришел сюда. Не думаю, чтобы эта работа заняла больше получаса.

– Ну нет, получасом здесь не отделаешься... – Тираспольский помолчал, пошевелил в раздумье бровями. – Я не филантроп, – сказал он. – Допустим, я передам это в отдел, поручу своим мальчикам... Но кто им станет платить?.. Ведь для такого дела нужны мани... – Он прищурился, вытянул руку и потер палец о палец. – Мани, мани, мани... У вас имеются мани?..

В голосе его звучала прямая издевка.

– Мани будут, – сказал я. – И не в рублях, а в настоящей валюте.

– Вот как?.. Это в какой?..

– Скорее всего в лирах, а может быть – в долларах, точно не знаю.

Он не поверил, но глаза у него загорелись:

– Это когда же?..

– Немного погодя, – сказал я. – Когда объявят итоги конкурса.

Тираспольский присвистнул:

– Привет...

– Мы же выяснили, что шанс есть.

– Не шанс, а одна тысячная, – уточнил он.

– Пуская одна тысячная, но она существует...

Марк Тираспольский смотрел на меня так пристально, словно стремился разглядеть что-то там, за моей спиной... Глаза его пронизывали меня насквозь, густые черные брови сомкнулись на переносье, на лоб набежали морщины, челюсть выпятилась вперед и подергивалась то вправо, то вле во, то вверх, то вниз. Было похоже, как если бы в работу включился мощный компьютер, путем сложных вычислений выбирающий наилучшие варианты.

– Хорошо, – сказал он. – Я все сделаю сам, чтобы никого в это дело не впутывать. Тем более, что и надежды почти никакой...

– Да, – подтвердил я, – есть риск...

– Но я все сделаю.

Он поднялся и, проводив меня до двери кабинета, склонился к моему уху:

– Но ты, конечно, понимаешь, что я это делаю только для тебя...

– Для Пизанской башни, – сказал я.

– Пускай для Пизанской башни, если так тебе больше нравится... Кстати, ничего, если на чертеже, где-нибудь в уголке, будет моя фамилия?.. На всякий случай?..

– Нет, отчего же, – великодушно разрешил я.

9

Не там, не у Марка Тираспольского поджидала меня осечка... Хотя поначалу все обстояло как нельзя лучше: и машинка с латинским шрифтом была на месте, на столике у окна (туда я первым долгом и бросил взгляд, войдя в комнату с табличкой “Сектор межбиблиотечного обмена”), и Валентин Павлович, как всегда, привстал, широко раскинув руки мне навстречу, и, едва мы присели, тут же сообщил, понизив голос, что кое-что для меня у него припасено...

Помимо того, что Валентин Павлович работал в библиотеке мединститута (почему и требовалась ему латинская машинка), он был еще и завзятый книжник, его домашняя библиотека наполовину состояла из раритетов, при встречах же мы обменивались запретной и полузапретной литературой, то есть ходившими в самиздате стихами Пастернака, Мандельштама и Ахматовой, в которых ничего особенно запретного вроде и не было, но некоторый привкус запретности придавал им дополнительную прелесть.

Видно, Валентина Павловича отчасти обескуражило то, что на этот раз я не проявил положенного интереса к приготовленной для меня литературе, а сразу приступил к делу, то есть рассказал об Александре Александровиче, о Пизанской башне, о... Правда, о дальнейшем я не успел рассказать, поскольку Валентин Павлович перебил меня.

– Боже мой, боже мой! – простонал он, воспламеняясь и взволновано натягивая на округлое брюшко вечно сползающие брюки. – Боже мой, дружочек! Если бы вы знали, как замечательно все, что вы рассказали! Во всем этом заключена глубокая символика, глубокий, глубочайший, непреходящий смысл!.. – С присущей ему стариковской резвостью Валентин Павлович, постанывая, забегал, закрутился по комнате, из угла в угол и вокруг стола, заваленного книгами и библиографическими карточками.

– Россия спасла Европу от монгольского нашествия, избавила от Наполеона, освободила от Гитлера – и теперь спасает гибнущую у всех на глазах европейскую культуру! Да, да, именно так!.. – Пухлое, розовое лицо его так и сияло, так и лоснилось от умиления. – Ведь ваш Александр Александрович – талант! Не знаю, как в техническом, строительном смысле, тут я не знаток и не судья, но – в душевном! Душевном смысле! Вот она, всемирная отзывчивость русской души, о которой писал Достоевский! Вот именно – всемирная!.. Будто в воду глядел Федор Михайлович, будто напрямую вашему Александровичу адресовал эти слова!..

Я был рад, что на этот раз не должен ничего объяснять, он понял меня с полуслова, мало того, подхватил мои мысли и принялся развивать их, залетая порой так далеко, как мне бы никогда не суметь. Слушая Валентина Павловича, я невольно сравнивал его с Тираспольским... Да что там Тираспольский – я и свое воображение счел нищим, и свою фантазию – убогой и узкой, когда ляпнул что-то про наш кооператив “Первомайский”, который находится, возможно, в не менее аварийном состоянии, чем Пизанская башня, и потому во всей этой ситуации заключена известная двусмысленность...