Текст книги "Северное сияние (сборник)"

Автор книги: Юрий Герт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

15

Через пару дней папа Дины Соловейчик был приглашен в школу, где состоялся очень серьезный разговор между ним и директрисой, но мы не станем утомлять читателя лишними подробностями...

Не станем также описывать классное собрание, затем последовавшее. Заметим только, что предварительно директриса созвонилась с райкомом партии, доложила о намеченном мероприятии и попросила прислать на него своего представителя. В своем же выступлении она чаще прочих повторяла слова “сеют национальную рознь” и при этом так выразительно посматривала на Дину Соловейчик, что было ясно, кто ее, эту самую рознь, сеет.

Но будем справедливы: она ни разу не назвала ее по имени, только смотрела в ее сторону и однажды сделала жест рукой по направлению к ней, но довольно неопределенный. Однако Дина взвилась и дерзким тоном заявила, что никакой розни она не сеяла, а то, что Эйнштейн, Плисецкая, Аркадий Райкин и братья Рубинштейн евреи, так она это может хоть кому повторить. Или Илья Эренбург. Или Исаак Левитан. Или...

Но тут поднялся представитель райкома партии, невысокий, белобрысый, улыбчивый. Он поправил Дину, заметив, что про Левитана лучше говорить “русский художник Левитан”, а про Эренбурга – “советский писатель Эренбург”, и тут же перешел к Ближнему Востоку и принялся обличать израильских агрессоров, да так горячо, что вскоре уже трудно было понять, где израильские агрессоры и где Эренбург с Левитаном...

16

Но ребята... Ребята все поняли. И вот здесь-то богатый жизненный опыт наших читателей может им изменить...

После того, как из класса вышли представитель райкома, директриса и все прочие посторонние люди, с Диной Соловейчик случилось то, что порой случается со всеми девочками: она заплакала. Она уронила голову на парту, обхватила ее руками и из под копны разлохмаченных волос, каштановых, с золотыми искорками на завитках-завиточках, раздались такие горькие, такие безудержные, надрывающие душу всхлипывания, что ничье сердце, как говорится, не смогло бы остаться к ним равнодушным. Тем более – ребята, которые собрались вокруг Дины и не спешили разбежаться по домам.

Смущение овладело всеми. Что до Лоры Дынкиной, Маши Сапожниковой и Мишеля Ципкуса, то их можно понять: они чувствовали себя виноватыми... Что до Игоря Дерибасовского, то его тоже можно понять, тем более, что он тайно (хотя все в классе догадывались об этом) был влюблен в Дину Соловейчик. Остальные же были смущены... Тоже можно понять – почему.

Таня Лаврова погладила Дину по голове, и рука ее, как шлюпка при сильном шторме, нырнула и утонула в гуще Дининых волос. Дина заплакала еще горше.

Никита Медведев подумал-подумал и сказал:

– Когда фашисты захватили Данию, они велели евреям надеть желтые звезды, и тогда такие звезды надели все датчане во главе с королем...

– Есть даже песня такая – “Капли датского короля...” – вспомнил Витька Зубченко. – Булат Окуджава сочинил...

– Да что вы все – датчане, датчане!.. – вспыхнул вдруг Ашот Мамиконян. – Кто не знает про датчан?.. Все знают. Потому что датчане – это люди! Немцы их всех могли пере-бабахать, а они... – Черные огни загорелись в черных, с голубыми белками глазах Ашота и тут же погасли. Он сел на парту рядом с Диной, положил руку ей на тоненькое вздрагивающее плечо.

– Подумаешь, – возразила Таня, сдвинув брови. – Могли, да ведь не перебабахали... А была такая монахиня, мать Мария...

– Это из Библии?.. – спросил кто-то невпопад, поскольку из всего класса в Священном Писании осведомлен был только Никита Медведев.

– Она не из Библии, – строго поправила Таня, – она из Парижа. Она была русская, из Москвы. И когда пришли немцы, спасала евреев, помогала им бежать. А когда ее за это схватили и отправили в лагерь, в Равенсбрюкен, она там пожалела одну девушку, молоденькую совсем, еврейку, пришила себе на одежду ее номер и, когда настал черед, вместо нее вошла в печь...

– И сгорела?..

– Ее сожгли.

– Страшные какие вещи вы говорите, – поежилась одна из девочек, Зина Погребняк, она единственная на классном собрании с таким жаром обличала израильских агрессоров, что ее даже похвалил председатель райкома. – Датчане какие-то... Мать Мария... Во-первых, это было давно, а во-вторых – бр-р-р! – зачем вспоминать об этом? – И она сделала такую гримасу и так передернула плечами, как если бы ей за шиворот сунули неожиданно гадюку или по крайней мере мышонка.

– Нет, вы скажите, зачем?.. – повторила она и огляделась по сторонам, уверенная, что ее поддержат.

– Да так просто, – сказала Таня Лаврова. – Просто так...

Что же до остальных, то они не проронили ни слова.

17

А на другой день, едва прозвенел звонок, возвещавший начало большой перемены, в школе №66 развернулись события, из-за которых главным образом и хотелось рассказать эту во всем остальном довольно-таки банальную историю. События эти, с одной стороны, чрезвычайно встревожили райком, с другой – гороно, с третьей – патриотическую общественность. Именно здесь, в патриотических кругах, обычно хорошо осведомленных о происках международного сионизма, было высказано несколько важных соображений, в том числе и по поводу номера школы (“Число Зверя”), выбранной сионистами отнюдь не случайно... Но к делу.

18

Собираясь передать в бухгалтерию документацию для оформления кружка мягкой игрушки (0,5 ставки для руководителя исходя из утвержденной инструкцией оплаты), Инесса Серафимовна (так звали директрису школы №66, а фамилия у нее была – Козлова, и при всем желании не загромождать повествование множеством лишних имен мы должны хотя бы под конец ее представить) обнаружила одну несообразность. И не то чтобы не поверила глазам... Это случилось потом... В первый же момент она только скользнула по небольшой, в ладонь размером, анкетке. Скользнула и вернулась к уколовшей ее строчке вновь... Она подержала листок в руках, заглянула зачем-то на обратную сторону и лишь после этого, пристально вглядываясь в графу “национальность”, почувствовала, что не верит и никогда не сможет поверить собственным глазам.

Там, в этой графе, было густо замазано чернилами написанное прежде слово (судя по проступавшим буквам, первой “р” и последней “й” – “русский”) и сверху значилось: “еврей”. Мало того, снизу, по самому краю анкеты, расположилась приписка: “Исправленному верить”. И подпись: “В. Зубченко”.

Инесса Серафимовна сняла очки, посмотрела сквозь стекла на окно, на свет. Стекла были чистыми, исключая раз-ве что взявшуюся откуда-то ворсинку. Инесса Серафимовна ворсинку сняла, зацепив ее кончиками заостренных ногтей с облупившимся маникюром. Но это не помогло: слово “еврей” продолжало нависать над многократно зачеркнутым словом “русский”.

Инесса Серафимовна отложила криминальный листок и заглянула в следующий. Слово “русская” здесь было также зачеркнуто и сверху четко, печатными буквами, было написано: “еврейка”. Анкета принадлежала Маше Сапожниковой. Инесса Серафимовна продолжала перебирать анкеты, как если бы в руках у нее были карты и она, пребывая в уединении, намеревалась разложить пасьянс. В каждой из анкет повторялось то же самое. Виктор Зубченко и Маша Сапожникова, Никита Медведев и Михаил Ципкус, Татьяна Лаврова и Андрей Канаркин, Лора Дынкина и Ашот Мамиконян... За ними следовали – Петровы (их было двое, Иван и Николай), Наташа Ковалева, Лев Максименко, Вероника Черепанова...

Инесса Серафимовна вспомнила, как сама, своими руками отдала всю пачку анкет пару дней назад Тане Лавровой, прекрасной ученице и активной общественнице, когда та попросила их, чтобы исправить какие-то... не то описки, не то ошибки... Занятая в ту минуту важным разговором по телефону, она не стала вникать.

На большой перемене Инесса Серафимовна вызвала к себе Виктора Зубченко.

– Как это понимать?.. – спросила она, показывая ему анкету. – Что такое ты здесь понаписал? Это ведь не бумажка, Зубченко, это анкета – государственный документ, такими вещами не шутят.

– Так я и не шучу, Инесса Серафимовна, – сказал Витька, часто моргая. – Вкралась ошибка, я исправил... Вы же сами говорите – государственный документ...

– Ну-ну, – сказала Инесса Серафимовна, долгим пристальным взглядом всматриваясь в лицо Зубченко. – И с каких же это пор, Зубченко, сделался ты евреем?

– С рожденья, наверное, – покрутил головой Зубченко. – Я так полагаю.

– Ну-ну, – сказала Инесса Серафимовна, – и почему, позволь узнать, ты так полагаешь?

– Этого я не могу вам объяснить, Инесса Серафимовна. Только я так думаю и считаю, что я еврей.

Инесса Серафимовна сдернула с тонкого длинного носа очки, крутанула дужками вокруг пальца и надела снова.

– Иди, Зубченко, – сказала она твердым голосом, что стоило ей, видно, немалых усилий. – и пришли мне... – Директриса наудачу вытянула одну из анкет. – Да, пришли мне Ашота Миконяна.

19

– Скажи мне, Ашот, где ты родился? – спросила она, когда тот, вежливо постучав, вошел в кабинет и остановился перед обширным директорским столом.

– В Ереване я родился, – сказал Ашот слегка нараспев, расцветая улыбкой. – Говорят, самый красивый город в мире...

– А что это за имя у тебя – Ашот?

– О, это старинное имя, моего деда так звали.

– Вот видишь, – одобрительно кивнула Инесса Серафимовна. – Родился ты в Ереване, имя у тебя – Ашот. Почему же ты пишешь, что еврей?

– Какая разница? – сказал Ашот. – У нас все нации равны, разве нет?..

– Разве да, – незаметно для себя в тон ему проговорила директриса (“что я такое говорю?..” – подумалось ей секунду спустя). Но ты ведь сам припомнил своего деда, его звали Ашот... Кто же он был – еврей или армянин?..

– Какая разница?.. – сказал Ашот. – Лишь бы человек был хороший.

И было что-то такое в черных глазах Ашота, в темной их глубине, в горячем, обжигающем их блеске, отчего – можете вы это себе представить?.. – Инессе Серафимовне вдруг стало стыдно. Впрочем, ненадолго.

– Иди, Ашот, и подумай, обо всем подумай хорошенько... А ко мне пускай зайдет Таня Лаврова... Урок начался?.. Скажи – я вызываю...

20

– Садись, Танечка, – сказала Инесса Серафимовна. – Можешь ты мне объяснить, что у нас такое происходит?.. – и она рассыпала веером анкеты перед Таней Лавровой, присевшей к столу. – Что это – вот, вот, вот... – Она тыкала сухим, похожим на коготь пальцем в одно и то же слово, выведенное разными почерками, разными чернилами, крупно и мелко, разборчиво и не очень. – Ведь это, Танечка, не так все просто... Ведь если учесть, какое сейчас международное положение, и реакция, и происки, нам на семинаре рассказывали ответственные товарищи, только это пока не для всех... Там страшные вещи, Танечка, ты понимаешь, о ком я говорю... Так вот, это провокация, самая настоящая... Кто-то водит, направляет... Потихоньку, незаметно... Они хитрые, ловкие, прикидываются, будто такие же, как мы... А потом – р-р-раз! – и лишают родины целый народ... Палестинцы, палестинцы, бедные палестинцы, и подумать страшно, что с ними сделали... Но у них планы, Танечка, и там не один палестинский народ... И вот, вот они, первые жертвы... У нас в школе... – Инесса Серафимовна снова тыкала острым ногтем в листочки анкет, на которые, потупясь, смотрела Таня, по ее лицу невозможно было угадать, слышит ли, слушает ли она директрису или думает о чем-то своем.

– Да что – про других говорить... Ты ведь сама, Танечка, тоже написала... Почему, зачем ты это сделала?.. Ну кто же поверит, что ты, Татьяна Лаврова, и вдруг... Даже повторять не хочу!.. Ну, говори, почему ты это сделала? Почему ты, русская... Слышишь – р-р-русская!.. – Хочешь быть еврейкой?

Голос Инессы Серафимовны то взвивался, то падал до шепота.

– Почему... – повторила Таня негромко, как бы самой себе задавая этот вопрос. – Почему... Потому, наверное, что хочу быть... человеком. – Она поднялась и аккуратно приставила стул, на котором сидела, к столу. – Человеком, Инесса Серафимовна.

– Но, Танечка, ведь такой же национальности не существует – “человек”... Ты ведь и пишешь, сама смотри, “еврейка”.״ Это как понимать? Или это для тебя что – одно и то же?.. – И видя, что Таня, опустив голову, молчит, отгораживаясь от нее молчанием, как броней, Инесса Серафимовна свела руки на груди, ладошка в ладошку, и ахнула: – Танечка, так тебя уже что – перетянули?.. Переманили?.. Для тебя уже все остальные – не люди, получается?..

Таня подняла на директрису спокойные серые глаза и попыталась было рассказать – про Данию, про мать Марию... Но Инесса Серафимовна сморщилась, замахала руками:

– Уходи, уходи! Не хочу с тобой даже разговаривать, с такой... – Она закончила фразу уже в опустевшем кабинете.

21

– Где у тебя твоя национальная гордость, Никита? – обрушилась директриса на Медведева, едва он вошел. И в сердцах бросила на стол заполненную им анкету.

– Как это – где?.. – произнес Никита, во всяком деле любивший обстоятельность. – Национальная гордость у меня на месте.

– Вот как... – усмехнулась директриса язвительно. – А это что?.. Это как называть прикажешь?.. – Она схватила злополучный листок и поднесла к самому – картошечкой – носу Никиты. – Подумай, кто ты такой? Ты что, без роду, без племени?.. Как мог ты забыть о своем прошлом, о своих великих предках?..

– Это о каких?

– Как это – о каких?.. – Глаза Инессы Серафимовны, похожие на два небольших свинцовых шарика, так и рвались из орбит. – А князь Александр Невский? А князь Дмитрий Донской?.. А князь Юрий Долгорукий?.. Ты что, забыл?..

– Ничего я не забыл, – сказал Никита, подумав. – Только, может, у кого в роду князья и были, а мы, батя говорит, из крестьян. И вообще... – Он посмотрел на директрису с некоторым сомнением: следует ли доверять ей столь важные мысли... – И вообще я считаю: говорить надо не “национальная гордость”, а “многонациональная”.

– Что-то?..

– Во-первых, страна у нас многонациональная, и что это получится, если каждый своей нацией выхваливаться станет?.. И во-вторых, например, Пушкин... Он какой нации?

– Не трогай Пушкина!.. – крикнула директриса, ощутив явный подвох. – Я тебе запрещаю!..

– Про него пишут: великий русский поэт... А он сам про себя писал: “потомок негров”... Я читал. Или вот Лермонтов... Или Гоголь...

– Не трогать Лермонтова! – крикнула Инесса Серафимовна и ударила по столу кулаком. – И Гоголя не трогать, слышишь?..

– Пожалуйста, – сказал Никита. – Я ведь только к тому, что гордость должна быть многонациональной, потому что все люди... Это ведь про Пушкина и Лермонтова все известно, их предками ученые занимались. А у кого не занимались?.. Откуда известно, что среди предков у меня не было финнов, татар, турок?.. А у вас – французов или, положим, евреев?..

– Я чистокровная русская, – сказала Инесса Серафимовна. – И предки мои были чистокровные русские люди. – Она постаралась взять себя в руки, перебирая бумаги, лежавшие на столе.

– А имя у вас французское: Инесса... Я читал. И отчество греческое: Серафим. Только имя еще мало что значит. Например, цари на Руси носили еврейское имя: Иван.

Директриса потерла лоб кончиками пальцев. Помахала рукой, как веером, на уровне подбородка. Ее обдавало то жаром, то холодом.

– Иван?.. Еврейское имя?..

– А как же. Например, в Библии: Иоанн Креститель.

– Не морочь мне голову, – сказала Инесса Серафимовна. – Ты лучше скажи, почему ты, Никита Медведев, русский человек, записался в евреи?

– Вы ведь сами, – объяснил Никита, – говорили про национальную рознь... Так вот, я не хотел, чтобы ее сеяли... Никто из ребят не хочет... Поэтому все и записались...

– Ты не говори за других, Никита Морозов, говори за себя!

– Я и говорю за себя.

Может быть, молчание длилось целую минуту. Может быть – две. Подперев голову, Инесса Серафимовна смотрела на Никиту – тяжелым, печальным взглядом, будто прощаясь.

– Хочешь знать, кто ты такой на самом деле, Никита Медведев? – спросила директриса.

– Хочу, – сказал Никита.

Не так-то легко было выдержать взгляд Инессы Серафимовны, но он мужественно его выдержал, а что ему оставалось?.. Прошла еще минута молчания, и он услышал:

– Так вот, Никита Медведев, ты – сионист.

22

Известно, что при попытках постичь существо важнейших исторических событий сплошь и рядом возникают разного рода неясности и загадки. Что уж говорить о событиях вовсе не исторических?..

По одной версии, едва Никита Медведев вышел из директорского кабинета, к нему гурьбой кинулись ребята, поджидавшие – не то его появления, не то приглашения в кабинет.

– Не тушуйся, Никита! Мы с тобой! Мы тоже сионисты!.. – кричали они, поскольку слышали разговор, происходивший за дверью, он был довольно громок...

Никита ничуть не обрадовался такой поддержке, поскольку не помышлял об отбытии в Иерусалим, да и вообще смутно представлял себе идеалы сионизма. Как, впрочем, и все ребята. И потому, с мрачным видом оглядев своих сторонников, он сказал: “Вы не сионисты, вы – дураки...”

По другой версии, вся толпа с криками: “Тогда и мы!.. И мы тоже!..” – ворвалась в кабинет и окружила Инессу Серафимовну, которая туг же, забыв о победах на Чудском озере и поле Куликовом, одержанных ее предками, бежала из кабинета...

Говорят, с этого дня по городу поползли слухи о жидомасонском заговоре, о нитях, тянувшихся за рубеж, и даже о зловещем дне “X”... Короче, слухов было много, и благодаря им репутация Инессы Серафимовны не осталась безупречной. Утверждали, будто бы она превратила школу в рассадник сионистских идей, а также что она лишь ради маскировки прикидывалась их противницей. Однако ее не тронули, а тронули-таки директора лакокрасочной фабрики Дерибасовского. То есть его “за сокрытие биографических данных” (так было записано в протоколе) турнули из партии, а затем “по собственному желанию” перевели в сторожа... Но не станем выходить за пределы школы №66, не станем повторять и без того широко известные факты и делать обобщения, от которых не становится светлее на душе, наоборот, ею овладевают горечь и уныние... Речь о другом.

Речь о том, что когда, не успев его толком открыть, в школе №66 закрыли кружок мягкой игрушки, кружок этот не распался, отнюдь. В положенные дни ребята стали приходить к Марии Константиновне домой и в одинокой, пустоватой квартире пенсионерки Грибок звучало тогда сразу столько живых, веселых, молодых голосов, как будто бы это была не квартира в обычном жилом доме, а весенняя, залитая солнцем березовая роща, в которой ранним утром поют и стрекочут птицы. При этом пенсионерке Грибок казалось, что и после ухода ребят это разноголосое птичье пение и стрекотание продолжается, и что по всей квартире, в каждом ее уголочке пахнет не зимой, а весной...

Что же до ребят, то никогда еще не жили они так весело и дружно – все, кроме Зины Погребняк, которая, впрочем, вскоре к ним присоединилась, не оставаться же ей одной... И было раз и навсегда решено: нужно не кичиться своими предками, а стараться, чтобы тебя самого не стыдились потомки. А среди предков следует помнить прежде всего не тех, кто больше пролил человеческой крови, а тех, кто больше построил, вырастил, вылечил.

И было – ах, до чего хорошо!.. – когда в один дом приглашали отведать рыбу-фиш, в другой – блинов со сметаной, в третий – галушек или вареников с вишнями, и в одной семье читали гостям незнакомые им стихи Бялика, а в другой – знакомые, но оттого еще более тревожащие сердце стихи Шевченко, а в третьей – одинаково всем родного Пушкина... И никому в голову не приходило считаться, кто на чьей земле живет, и кто кого когда-то обидел, и кто больше крупных или мелких подлостей совершил – всего этого в прежние времена было предостаточно, и дело в конце-то концов не в том, что было, а в том, что будет, в этом одном мы с вами вольны...

23

Но – стоп! – говорю я себе. Хватит, с чего это ты разболтался?.. Пора заканчивать, не кажется ли тебе, что твое повествование и без того затянулось? Да и кому интересны те – давние уже теперь времена?..

Прекрасные времена... – думаю я.

Подлые времена... – думаю я.

Прекрасные подлые времена... – думаю я. – В самом деле, кому это интересно?.. Теперь?.. Но мне так не хочется расставаться с Диной Соловейчик, такой отчаянной и такой беззащитной, с горячими золотыми искорками в каштановых волосах... Из нее, из Дины Соловейчик, могла бы получиться Юдифь, а могла бы Эсфирь... И даже скорее Эсфирь, чем Юдифь... А из Тани Лавровой, с ее прямыми, вразлет, бровями и спокойными серыми глазами – мать Мария, но это уж, как говорится, оборони бог... А Никита, которому истина дороже друга, и тем более – любого начальства... А Игорь Дерибасовский, взбунтовавшийся против скверны, подобно коре нараставшей сотни, тысячи лет на рабьих сердца?.. А остальные мальчишки и девчонки, бесстрашные и наивные, отважные и глупые, способные броситься, не рассуждая, на помощь слабому – только потому, что он слаб, и сбитому с ног – только потому, что он, опрокинутый на острые камни, корчится от боли?.. Как не хочется мне расставаться со всеми вами, чтобы начать новую, последнюю главу...

24

Хотя она, последняя глава, такая короткая... Поскольку дата описанных здесь событий (5740 год от Сотворения мира, 1980 – от Р. X.) означает, что к нынешнему времени дети давно успели повзрослеть, и живут теперь – кто по-прежнему в России, кто в Израиле, кто в Штатах, кто в Бразилии, Ашот Мамиконян уехал в Армению, а Витька Зубченко, женившись на Машеньке Шустер (в прошлом – Сапожниковой), укатил и вовсе в Новую Зеландию.

Почему?... – спросите вы. – Что такое случилось?.. Хотя – нет, ни о чем таком вы не спросите. Ведь уж мы-то с вами – не дети, как говорил один мой старый знакомый – увы, увы... И все произошло у нас на глазах, и не с кем-нибудь – с нами, с нами... Зло, с которым так легко мы справлялись, когда были детьми, оказалось куда сильнее нас, когда мы стали взрослыми.

Я услышал об этой истории, так сказать, из первых уст, уже в Штатах. От кого?... Не скажу, секрет. Возможно, что и от самой Дины Соловейчик. А возможно – от Мишеля (он теперь Майкл) Ципкуса, поскольку он тоже где-то здесь... А возможно... Да, да, хотя на первый взгляд это покажется невероятным – от Инессы Серафимовны Козловой... А почему бы и нет?.. Ведь “Серафимовна” так легко превращается в “Ефимовну” или “Иосифовну”, остальное – детали. Тем более, что за Инессой Серафимовной закрепилось-таки прозвище “сионистки”. Его вначале пустили в ход остряки, потом словцо мало-помалу приросло к имени, возникла репутация, в которую поверили... Так что здесь, в Штатах, бывшая директриса выглядит почти что жертвой. И, без сомнения, рассказала бы об этой истории при первой же возможности, хотя и в собственной интерпретации. Но мы-то с вами без труда отличили бы истину от лжи. Мы и сейчас отличаем, и если помалкиваем до поры, так лишь потому, что нас не спрашивают...

Вот и все... Впрочем, все ли?..

За разными мелкими подробностями я не сказал, пожалуй, самого главного. Ребята (назовем их так по старой памяти) помнят друг о друге, переписываются, помогают друг другу, чем могут, – и Дина, и Никита, и Витька Зубченко, и Игорь Дерибасовский, и Таня, и, конечно же, Ашот Мамиконян, и – всех не перечислить... Судьба раскидала их в разные стороны, забросила в разные края, и это для них – обидно, тяжко, мучительно... Но в их повзрослевших сердцах утвердилось новое, выстраданное чувство: страны-то разные, да Земля на всех одна, и как бы там ни было, все мы ее жители, остальное все – выдумки, условности, пора бы всем это понять, и понять, кому они на руку...

Взамен многому, что они потеряли, они обрели это чувство, и уж его-то, будем надеяться, у них никому не отнять...