Текст книги "Белогвардейцы"

Автор книги: Юрий Маслов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

Тухачевский... Этому тоже на революцию плевать. Он из когорты Бонапартов, Маратов, Даву... Он пришел к красным не делать историю, а чтобы войти в историю. И, пожалуй, войдет – в нем демонская любовь к огню и разрушению. Так что учителя из них, извините за выражение, хреновые. Все дело в учениках... Когда Мамонтов прошелся по тылам красных, то Ворошилов мгновенно сообразил, что дело не в количестве войска, а в его подвижности, маневренности, неожиданности удара и... Через два месяца Троцкий уже принимал парад Первой Конной армии. Чувствуете, какая реакция? Звериная! Они поняли, что армия должна быть армией, и они восстановили армию, нашу, русскую! Они навели порядок, дисциплину, подняли патриотический дух. Теперь для них Россия

тоже единая и неделимая. Они всыпали немцам и всыплют по первое число полякам – Пилсудскому несдобровать!

Вышеславцев прикрыл глаза ладонью.

– Страшно. Не Каин с Авелем, а Каин с Каином сражаются на Руси. – И тоскливо повторил: – Страшно!

Железнодорожную станцию охватила паника: влетел эскадрон красной конницы, и беженцы бросились врассыпную – кто куда, лишь бы вырваться из адского круга звенящих сабель.

Наведя порядок, красные выстроились вдоль насыпи, вскоре мимо них, громыхая железными суставами, проиел поезд командующего фронтом Тухачевского. Бывший

лейб-гвардии поручик, любитель Девятой симфонии Бетовена спокоен мастерит скрипку: белые разбиты и с точки зрения военной силы его уже не интересуют. Но есть приказ: добить! И он спешит в Новороссийск, чтобы аполнить еще одну страницу своей кровавой биографии.

ГЛАВА IX

Крымов почувствовал недоброе еще утром, когда сел за стол и ему подала завтрак хозяйская дочь Наталья, пышногрудая озорная бабенка с игривым взглядом.

– Где ж всю ночь пропадали? – спросила она, усевшись напротив гостя на лавку.

– Дела, – пожал плечами Крымов.

– А я ждала, до утра ждала... – Наталья потянулась, обнажив белую, крепкую шею. – Далеко ль собрались?

– К вечеру вернусь.

– Ждать?

– Жди.

Наталья кивнула, подперла ладошкой розовую со сна щеку.

– Если, случаем, заглянете в село Ракитское, навестите моего дядьку... Назар Фомич его зовут, фамилия Кривошеий... Мужик хлебосольный, напоит, обогреет.

– А далеко село? – заинтересованно спросил Крымов.

– По большаку верст девять. И влево... Заглянете?

Вот здесь-то и кольнуло Крымова в грудь, почувствовал он что-то недоброе в словах Натальи, в ее пристальном взгляде, но не придал этому значения, провел ладонью по лицу, снял наваждение и забыл. И поплатился за свою забывчивость...

Сопровождали Крымова урядпик Прохоров и рядовые Стешенко и Куренков участники Корниловского похода. С ними он обычно ходил в разведку и знал: не подведут.

В первых двух селах обошлось без приключений – ни-красных, ни зеленых. Крымов хотел было возвращаться – задание выполнил, дорога на юг свободна, но здесь вспомнил слова Натальи: "Мужик хлебосольный, напоит, обогреет" – и, взглянув на часы, решил заехать в Ракитское. Подумал: "Не грех и перекусить, а что стемнеет, так это даже хорошо – безопасней". Село встретило настороженной тишиной.

– Нагулялись, видать, всласть, – сказал Прохоров. – И отсыпаются.

Как бы в подтверждение его слов из крайней хаты выскочил заспанный, по бойкий старикашка с ведром в руках. Увидев чужих, ошалело вылупил круглые глазенки, сорвал шапку, отвесил низкий поклон.

– Красные в селе есть? – спросил Крымов, ответив на приветствие.

– Бог миловал – стороной прошли! – Старикашка поставил ведро, перекрестился. – А вы кто?

– А мы в гости к Назару Фомичу.

– Кривошеину?.. Могу проводить.

Крымов кивнул, дал знак своим, и все четверо затрусили вниз по улице.

– А вы кто ему будете? – спросил старикашка, останавливаясь у крыльца старенькой, ушедшей в землю хаты.

– От Натальи мы, его племянницы, – ответил Крымов.

– А чего же сразу не сказали! – Старикашка распахнул дверь. – Милости просим.

Крымов бросил повод Прохорову, шепнул: "Смотри в оба", прошел в хату и понял, что влип: за столом во главе с хозяином, крепким пятидесятилетним мужиком с рыжей рубленой бородой и серыми холодными глазами, сидели четверо дюжих молодцов – заканчивали трапезу.

– Здравствуйте, – растерялся Крымов.

– Здравствуйте, – ответил один из молодцов. Он был в офицерском кителе без погон, взгляд колючий, неприятный, голос твердый, уверенный, привыкший повелевать, и Крымов, нюхом признав в нем своего, офицера, обрадовался: со своим всегда легче договориться, щелкнул каблуками, хотел было представиться, но его опередил старикашка.

– Назар Фомич, до вас человек, сказал, что от Натальи.

И сразу наступила тишина, нехорошая тишина, сулящая беду, неприятности. Офицер сунул в карман руку, задержал на секунду, внимательно поглядывая на Крымова, и вытащил золотой портсигар. Закурив, выпустил колечко дыма и лениво бросил:

– Наталья!

– Здравствуй, милый! – Из-за занавески павой выплыла Наталья. Глаза пьяные, с разгульной поволокой, но улыбается ласково. – Не узнаешь? – И рассмеялась, обняла за шею. – В счастливую ночку ты, милый, родился... Только уехал, а в село – красные! И порубали ваших. А кто цел остался, того в сарай поповский заперли...

– Врешь, зараза! – сбросил Крымов с плеч нежные ручки, матом вызверился. – Не верю!

Наталья отпрянула, рухнула на колени, перекрестилась.

– А я в саночки – и до тебя! Предупредить, думаю, надо...

На Крымова словно ночь накатила – посерел, снял

фуражку, привалился к стене, из горла – всхлипы звериные.

Офицер поморщился.

– Тимоха, дай ему выпить.

Тимоха – рослый молодец в косоворотке – встал, поднес Крымову стакан самогонки. Ротмистр выпил, повел прищуренным глазом и, поймав взгляд Натальи,

спросил:

– И командира тоже?

– Точно не знаю. Но слух был, что допрашивали его.

– Раз допрашивали, значит, живой, – сказал офицер. – Выручать надо. Пойдешь выручать?

– А вы кто? ~ опешил Крымов.

– Сначала сам представься.

– Ротмистр Второго уланского полка Крымов.

– С красными, значит, воюешь? – Офицер кистью руки картинно разогнал плавающий перед лицом папиросный дым. – Повезло тебе, нынче мы тоже с этой

сволочью воюем. Так что, выходит... союзнички мы. – И оглушительно расхохотался. Затем вытер выступившие на глазах от смеха слезы и, уже обращаясь к своим, спросил: – Так что, братва, берем их благородие в союзники?

– Берем, – за всех ответил Тимоха.

Офицер сжал пальцы в кулак.

– Назар Фомич, собирай войско!

И начался спектакль. Такого спектакля Крымов еще не видел и вынужден был признать, что как режиссер-постановщик Назар Фомич – гений!

Тимоха нацепил портупею с шашкой, перекинул через плечо обрез и прямо на глазах превратился в лихого кавалериста, дряхлый старикашка, встретивший Крымона на околице, – в сноровистого пулеметчика; откуда-то из глубины двора выкатилась телега, Тимохины молодцы установили на нее два "максима", впрягли тройку лошадей, и вот уже мимо Крымова катит не телега, а наводившая ужас на красных и на белых знаменитая махиовская тачанка.

– Как тебе мое войско? – спросил офицер, гарцуя перед Крымовым на вороном жеребце.

Ничего не ответил Крымов, но, проводив восхищенным взглядом уходившие на марш двенадцать тачанок и четыре взвода но тридцать сабель в каждом, подумал, что если бы они объединились с Махно годом раньше, то неизвестно, кто бы сейчас катился к Новороссийску – они или красные.

Дольников вошел в хату и поморщился: тяжелы и табачный дым клубами гулял по комнате – не продохнуть.

– Здесь что, совещание было? – Он бросил короткий взгляд на Сырцова, который с усердием играл роль спящего, и, не дождавшись ответа, принялся стаскивать

шинель. – Или один смолил?

Сырцов повернулся на спину, рынком сел. Он не был ни грустен, ни подавлен, ни взволнован. И не возмущен. Но он как бы перестал быть самим собой, утратил себя,

развалился на куски, и каждый кусок жил своей, самостоятельной, жизнью. И это ощущение разорванности сковывало его, словно железный обруч бочку, мешало

дышать, думать, и ему вес время хотелось ущипнуть себя, удостовериться, что это он, Федор Сырцов, сидит здесь, в этой продымленной хате, а перед ним – крепко

сколоченный деревенский стол, печка, усталое лицо начальника штаба.

– Ничего не понимаю, – сказал Сырцов, встряхивая головой, словно хотел проснуться.

– Чего ты не понимаешь? – спросил Дольников.

– Ни-че-го!

– Это уже хорошо. – Дольников, чтобы проветрить комнату, распахнул дверь. – Один философ сказал: "Я знаю только то, что я ничего не знаю". А философ

этот, Феденька, был умнейшим человеком.

– Ну и что?

– Как что? Значит, и ты скоро соображать начнешь.

– Дверь закрой, философ, – беззлобно проворчал Сырцов. – Хату выстудишь,

– Так дымно, – запротестовал Дольников.

– А ты в печку дров подбрось – вытянет. – Сырцов сунул в рот папироску и надолго замолчал.

Дольников бросил в чрево печки два сухих полешка, стащил сапоги, подержал их за лямочки, пристально рассматривая, и неожиданно расхохотался.

– Ты чего? – спросил Сырцов.

– Полковника вспомнил...

– Он действительно с тобой в нлену был?

– Два года.

– Тоже, значит, хлебнул лиха... А как же вы бежали? У них что, охрана хреновая?

– Охрана у них образцовая, но... Нас заразил жаждой свободы Тухачевский...

– Тухачевский? – вскинулся Сырцов. – Он что, тоже с вами сидел?

– Сидел, – кивнул Дольников. – И первым бежал.

– Каким образом?

– Комендант разрешил прогулки вне лагеря, если

пленный давал подписку, скрепленную честным словом...

– Подписку? Насчет чего?

– Что он не будет пытаться бежать... Тухачевский

отказался от подписки, но слово дал...

– И сбежал! – вскочил Сырцов.

– Сбежал.

– Молодец! – Сырцов возбужденно прошелся по комнате, вскинул руку с дымящейся папиросой и вдруг замер, устремив на Дольникова угрюмый, настороженный взгляд. – Мне твой полковник тоже слово дал...Сдержит?

– Сдержит.

– А чем он лучше Тухачевского?

– У них взгляды разные... Тухачевский считает честное слово понятием, предназначенным специально для того, чтобы нарушать его перед дураками...

– А полковник?

– А мы с полковником слово не давали, мы месяц

рыли подземный ход.

Сырцов выкинул папиросу в огонь.

– Ну а воевать твой полковник за нас согласен?

– Просил дать ему возможность подумать до утра.

Вышеславцев Дольникова нп о чем не просил, да и просить не мог воспитан был в другом духе, а Дольников ничего ему и но предлагал, ибо прекрасно знал, что на подобное предложение ему ответили бы презрительной полуулыбочкой, поэтому и солгал Сырцову. А что он мог еще сделать, чтобы хоть как-то оттянуть гибель своего командира?

– Пусть думает, – кивнул Сырцов. – К утру, значит, правильный путь не найдет, в расход пущу.

– Быстр ты, Федя, на руку. – Дольников поставил на печку чайник, сел перед огнем на табуретку и принялся разматывать портяпки.

– А что мне с ним прикажешь делать? В обозе таскать? Или отпустить на все четыре стороны? Как ты его ординарца... Я, значит, теперь догадываюсь, почему ты его отпустил... Ты его узнал! Я прав?

– Ты, Федя, всегда прав, – вздохнул Дольников. – В этом твоя трагедия.

– А твоя в чем? В чем твоя трагедия?

Дольников придвинулся ближе к печке, в глазах изумленно запрыгали отблески огня.

– А почему ты решил, что у меня в душе тоже трагедия?

– А ты думаешь, я не вижу, как ты мучаешься? Как по ночам орешь? Как у тебя скулы сводит, когда ты по утрам зенки продираешь? Я все вижу. – Сырцов сунул

руки в карманы брюк и, скрипя сапогами, ястребом закружился вокруг Дольникова. – Почему ты мне не сказал, что знаком с Тухачевским?

– А зачем?

– Я бы тебя к нему в штаб устроил...

Дольников кисло улыбнулся:

– Мы с ним разные люди.

– Это мы с тобой разные, а вы... Тухачевский – поручик, и ты – поручик, Тухачевский за нас воюет... – Сырцов резко остановился. – А ты?

– А я за Россию.

Сырцов схватил себя за волосы, застонал и рухнул на

койку. И было страшно смотреть, как крутит и ломает его крепкое тело неведомая, дьявольская сила, как молотит он в ярости тяжелыми кулаками по подушке, выкрикивая с пеной па губах:

– Я ничего не понимаю, ни-че-го!

Дольников взял со стола фляжку, подошел и положил на плечо Сырцова ладонь.

– Федя! Сырцова продолжало крутить. Дольников сел на койку, резким движением перевернул его и, навалившись, свободной рукой разжал челюсти.

– Выпей, Федя! – Дольников сунул ему в рот фляжку. – Давай!

Сырцов послушался. Сделал большой глоток, обжегся, раскрыл глаза.

– Ты? – спросил.

– Я.

Мутный, как потревоженная и смешавшаяся с землей вода, взгляд прояснился, губы сложились в едва приметную, виноватую улыбку.

– Довел ты меня, Миша.

– Не я – болезнь. Ты болен, Федя!

– Умом тронулся, да?

– С умом у тебя все в порядке...

– Тогда пусти. – Сырцов с трудом сел, сделал из фляжки еще глоток и посмотрел на Дольникова. Но уже не зло. Мягко. С грустным любопытством. Скажи, за

что тебя эти сволочи любят?

– Какие? – оторопел Дольников.

– Которые твои крестьяне.

Дольников ответить не успел: ночную тишину взорвал одиночный выстрел, затем – тугая очередь пулемета, мощный, нарастающий перестук копыт.

– Влипли! – Сырцов сжался в пружину и бросился к стулу, на котором висела портупея. – Как мы их, так и они нас! Голеньких! Тепленьких!

Дольников мгновенно натянул сапоги, выхватил револьвер и вслед за Сырцовым выскочил из хаты. Ночь темная – глаз выколи.

– Василий! – крикнул Сырцов ординарца. – Коня! – Сбежал с крыльца и тут же получил удар прикладом в зубы. Дольников бросился ему на помощь, но замешкался – остановил знакомый до боли голос:

– Не балуй, Михаил Романович! Грех в своих стрелять!

– Егор Пантелеевич?! – всмотревшись в надвинувшуюся тень, спросил Дольников.

– Я самый, – ответил старшин конюх. – Иди в хату, ты же без шинели, застынешь!

Дольников сгорбился, биение крови прекратилось, и его охватил озноб, страшный озноб, точно он всю ночь в одном нижнем белье простоял на морозе. "Это конец",

подумал он. Лицо застыло, превратилось в маску, а рука с револьвером медленно и тяжело поползла вверх, к виску.

– Я сказал: не балуй! – Егор Паителеевич отнял оружие, взглядом приказал подниматься в хату.

И Дольников подчинился. Безвольно и безропотно.

Следом за ним внесли Сырцова.

– Ты его не до смерти зашиб? – спросил Егор Наптелеевич молодого, крутолобого парня с обрезом и руккх.

– Очухается. – Парень стрельнул занозистыми глазами но избе, взял ковш, зачерпнул из ведра воды и плеснул Сырцову в лицо.

Сырцов застонал. Веки трепетно задрожали, вскинулись, и сквозь медленно рассасывающийся туман увидел он странную картину: изба, два незнакомых мужика с

обрезами, первый – рядом, изогнулся хищно, зубы скалит, словно молодой волчонок, второй – старый пес, бородатый – стоит чуть поодаль, а на скамейке – его начштаба, прямой и неподвижный, как столб, и все трое внимательно за ним наблюдают.

– Живой! – выдохнул волчонок. – Куда его?

Сырцов приподнялся на руках и, прислонившись к стене, плюнул. Вместо с кровью на пол вылетели выбитые зубы.

– Свято место пусто не бывает, – усмехнулся Егор Пантелеевич. – В сарай. Белугу выпусти, а энтого, красноперку, посади.

– Вставай! – приказал волчонок и для острастки взмахнул обрезом.

Сырцов с трудом поднялся, сдерживая дрожь в ногах, пошел к двери. Вслед за ним встал и Дольников.

– А ты, Михаил Романович, посиди, разговор есть, – остановил его Егор Пантелеевич.

Дольников на секунду задержался, губы тронула признательная улыбка.

– Спасибо на добром слове, дядька Егор, – сказал он, вспомнив, что именно так называл в детстве старшего конюха. – Как-нибудь в другой раз посидим... если случай представится. – И твердым шагом направился к выходу.

ГЛАВА Х

Нет, не обрадовался Вышеславцев вновь обретенной свободе, не запрыгал от счастья на одной ножке, не вскинул голову, удивляясь голубизне неба, звонкой песне жаворонка, нежности высоких перистых облаков, нет, ничего подобного он не испытал, на душе было черно и пусто, как у нищего, пропившего последний грош. Почему?

Ведь он знает, что такое свобода! Когда он находился в плену – сидел в мрачной и холодной немецкой крепости Штральзунд, расположенной па берегу Северного моря, – он рвался к ней, как птица из клетки. И вырвался. И первый же день свободы омолодил кровь, влил в ослабевший организм столько душевных и физических сил, что он без особого труда преодолел, топая ночами, пятьсот километров бездорожья, достиг моря, морем – России, уже задыхавшейся в кровавом прибое революции, и на перекладных – в полк. Во имя чего он совершил этот подвиг? Во имя Отечества, которое пребывало в смертельной опасности? Во имя жены и сына, которым не нашлось места в этом Отечестве и которые вынуждены были искать пристанища в заморских далях? Во имя собственной свободы? Наверное, в каждом из этих трех пунктов есть доля правды, но если быть честным...Основное правило жизни животных – желание жить. Тогда он страстно желал жить и бороться за свободу своей Родины. Сегодня этого желания не было. Он очнулся у разбитого корыта – разрушенная семья, разгромленный

полк, разграбленное Отечество.

Вышеславцев тяжело вздохнул и с горечью признался, что до того момента, как в хату влетел еще не остывший от боя Крымов и, сияя, не оповестил: "Владимир Николаевич, вы свободны!" – он чувствовал себя намного лучше спокойней, уверенней: знал, что за отказ от службы у красных (Дольников тактично намекнул, что

это единственный способ спасти жизнь) утром его расстреляют, и был готов к этому. А теперь... На кой черт ему эта свобода, если от полка осталось двадцать шесть сабель? Да и защищать нечего и некого – армия Деникина, поди, уже в Новороссийске, грузится на пароходы...

– Владимир Николаевич, все готово, – сказала Настя, раскладывая жареную картошку и свинину по тарелкам. – Садитесь.

Вышеславцев отвернулся от окна, у которого стоял,

увидел Федю, как всегда, щеголеватого Крымова, Задорожного с забинтованной головой, и на душе стало тоскливо и грустно – понял: видит их, по всей вероятности, последний раз.

– Прошу к столу, – сказал он, стараясь голосом не выдать своего волнения. – Выпьем, как говорится, на посошок.

– На посошок? – насторожился Крымов. – Вы хотите сказать...

– Я еще не кончил, – прервал его Вышеславцев. Он наполнил стаканы и снова посмотрел в окно, за которым уже сгущались синеватые сумерки. – Други мои,

мы с вами прошли трудный и тяжелый путь, и пусть мы потерпели поражение, вспоминайте его всегда без печали и уныния, вспоминайте с гордостью, ибо мы, горсточка

преданных России офицеров и солдат, лишний раз прославили русское оружие... Сегодня тяжелые дни – мы отступаем, но это еще не конец, придет время, и па борьбу с красным террором поднимутся наши внуки и правнуки – они поймут: нельзя в один день уничтожить то, что создавалось тысячелетиями. Так давайте за них и выпьем, за наших внуков и правнуков, чтобы помнили нас, гордились и знали: мы сделали все возможное!

Они выпили, и на душе у всех стало хорошо и тревожно. Хорошо – от того, что не зря воевали, а тревожно...

– Владимир Николаевич, вы нас вроде бы как похоронили, не рановато ли? – первым высказал свои опасения Крымов.

– Я вас не хоронил, – сказал Вышеславцев, – я вас собрал, чтобы проститься.

– Проститься?

– Да. Я остаюсь. Командование эскадроном передаю вам.

Настя, которая продолжала возиться у печки, глубоко и, как показалось Крымову, облегченно вздохнула. Он склонил голову и посмотрел на нее внимательным, напряженным взглядом: "Неужели из-за этой бабенки? Нет-с, такое невозможно. Не пара она ему".

– Дело, конечно, ваше, но... Мне любопытно... Какие причины?

– Личные.

Крымов понимал, что это всего лишь отговорка, но докапываться до истины не стал: человек имеет право на выбор, поэтому обратил свой взор на Федю. Федя развёл руками – куда, мол, иголка, туда и нитка.

– Понятно, – сказал Крымов и посмотрел на Задорожного. – А вы как решили, есаул?

– Разные мы с вами овощи, ротмистр, – не поднимая глаз от тарелки, проговорил Задорожный, – но я вас уважаю: вы – боевой офицер, поэтому желаю вам частливой дороги.

– Спасибо, – сказал польщенный Крымов. – У вас тоже личное?

– У меня семья, – кивнул Задорожный. – В общем, на Дон возвращаюсь.

– А не боитесь?

– Авось выкручусь. А не выкручусь, помяните дорым словом. – Он печально улыбнулся. – Или рюмой вина.

– Обязательно! – с какой-то радостной, внутренней злобой проговорил Крымов. – Я вас прямо сейчас помяну.Не возражаете?

– Не спешите, ротмистр, меня в бою нелегко взять.

– А вас не в бою возьмут – в постели!

– Значит, судьба. – Задорожный отложил в сторону ложку, глубоко вздохнул и перевел взгляд на Вышеславцева. – Господин полковник, разрешите камень с души снять?

– Тяжел камень?

– Вам судить. – Задорожный отвел в сторону глаза – Виноват я, господин полковник, я ведь еще третьего дня решил на Дон уйти, когда вы меня в разъезд дослали.

– А чего ж вернулись?

– На красных наскочили и, значит, чтобы вас преупредить, пошли обратно.

– Совесть заела?

– До сих пор мучает.

– Спасибо, есаул. Это самый большой подвиг из всех, что вы совершили. Вышеславцев обогнул стол и крепко пожал Задорожному руку. – Счастливо добраться!

– Спасибо. – Задорожпый натянул шинель, козырнул Крымову, Феде, приложив ладонь к сердцу, поклонился хозяйке, низко, в пояс, глянул на иконку, вспомнив, что забыл перекреститься, махнул рукой и вышел

– Лихой казак, а башку потеряет, – бросил ому вслед Крымов. – Жалко!

– Собирайтесь! – жестко и неожиданно проговорил Вышеславцев, взглянул на часы и, чтобы как-то смягчить эту жесткость, добавил: – У меня дело.

– Дело? – удивился Крымов.

– И довольно важное. У вас запасные лошади есть?

– Если махновцы не увели.

– А где они стоят?

– У поповского дома.

Вышеславцев выходил последним, и Настя, поймав его за рукав шинели, быстро, шепотом спросила:

– Вы скоро?

– Скоро. – Он наклонился и крепко поцеловал ее

губы. – Спасибо тебе за все!

Гулко хлопнула дверь. Настя поежилась, вернулась к столу и, обхватив себя руками за плечи, долго смотрела на желтый язычок керосиновой лампы. Он медленно угасал. Она прибавила огня, по стенам заплясали тревожные тени. Тревога отразилась и в ее глазах. Он осмотрелась, словно бы желая убедиться, что все предметы стоят на своих местах, ничего не пропало, не сдвинулось.

С печки спрыгнула кошка, тоже подозрительно осмотрелась, жалобно мяукнула и прижалась к ее ногам.

– Ты чего? – спросила Настя. – Жрать хочешь? – И бросила ей небольшой кусочек свинины. Кошка снова мяукнула. На этот раз громко, испуганно. Настя цыкнули

на нее и принялась убирать со стола. Под руку попалао недопитая бутылка водки.

– Дед, выпить желаешь?

Обычно па такой призыв дед отзывался моментально.На этот раз промолчал.

– Значит, желаешь, – сказала Настя, наполнила стакан, прошла к печке и, откинув занавеску, тронула деда за рукав. – Вставай, черт старый!

Старый не шевелился. Настя взяла его руку и вскрикнула – рука была твердая, как дерево, и холодная... Настя отшатнулась, выронила стакан и, упав на скамейку, завыла. Не столь по деду, сколь в предчувствии новой, непоправимой беды.

– Да храни тебя бог! – Вышеславцев перекрестил Крымова, всмотрелся в его правильные, строгие черты уставшего лица и неожиданно обнял. – Береги себя!

– И вы постарайтесь... – сказал Крымов, отставил ногу и сделал вид, что рассматривает носок своего до блеска надраенного сапога. – Я вас всегда с полуслова

понимал, а сейчас, как ни ломаю голову...

– Тайны от объяснения тускнеют, – остановил его Вышеславцев. – Успеха тебе! Думаю, 3автра в Новороссийске будешь... Ну давай!

Крымов вскочил в седло.

– За мной, по двое, рысью... марш!

Через несколько минут полк, с которым Вышеславцев

прошел сотни верст, с которым познал славу и горечь поражений, скрылся в снежной круговерти. Все! Теперь он абсолютно свободен! Некого послать ни в бой, ни к чертовой матери! Полковник надвинул на лоб фуражку, похлопал по холке коня, прислушался.

– Гуляют, однако, – сказал сдержанно.

– Масленица, – пожал плечами Федя.

– Это хорошо. – Вышеславцев поставил ногу в стремя. – Ломик пе потерял?

– Да здеся! – Федя тихо выругался. Он никак не мог сообразить, для чего Вышеславцеву потребовался ломик, который он прихватил в сенях у Насти, а потому злился и беспрерывно ворчал.

– Это хорошо, – повторил Вышеславцев. – Трогай за мной!

Они выехали за околицу, свернули направо и огороди вернулись к поповскому дому. Спешились.

– За конюшней – сарай, – сказал Вышеславцев.

и пленные сидят. Знаешь?

– Да как пе знать, когда меня самого туда чуть не засадили.

– Глянь, нет ли там часового...

Федя изумился.

– Вы что, красноперых хотите выпустить?

Вышеславцевым вдруг овладело сомнение. А что, если Федя откажется выполнить его приказ?

– Там Дольников сидит, наш ротный... Соображаешь?

Федя вернулся через несколько минут.

– Никого! Пьянствуют они!

– Замок крепкий?

– Амбарный.

– Прекрасно, – кивнул Вышеславцев, направляясь к сараю скорым шагом. Ломай!

Скрипнули ржавые петли. Федя сунул в образовавшуюся щель ломик, поднатужился и, сорвав замок, забросил его в кусты. Вышеславцев распахнул дверь.

– Дольников!

От боковой стены отделилась тень.

– Владимир Николаевич?!

– Я самый, – проворчал Вышеславцев. – Ты чего вооружился?

– Так я думал... – Дольников выбросил кол, который держал в руках, протянул Вышеславцеву руку. – Спасибо!

– Давай без этого... – Вышеславцев поморщился. – Налево конюшня, там лошади... Только быстрей! Не то махновцы меня вместе с вами к стенке поставят.

– Так вы с нами, полковник? – вынырнул из темноты Сырцов.

– Господин полковник, – поправил его Вышеславцев, с любопытством всматриваясь в пробегающие мимо фигурки красноармейцев.

Сырцов, поторапливая, обложил их матом и снова повернулся лицом к Вышеславцеву.

– Извините, господин полковник. Вы с нами?

– Мне с вами не по пути.

– Тогда на кой черт вы нас выпустили?

– Россию обустраивать.

– Вы надо мной издеваетесь?

Вышеславцев откинул голову, губы сложились в ядовитую усмешку.

– Почему? Разве не вы пели: "Мы наш, мы новый мир построим..." Вот я вам такую возможность и предоставляю. Стройте! Мы уходим, а вы стройте!

Глаза Сырцова, до. этого момента спокойные и приветливые, превратились в ледяные щелочки.

– А вы не хотите нам помочь?

– Не желаю.

– Почему?

– А вы бы согласились строить дом, наперед зная, что он когда-нибудь рухнет?

– А вы уверены, что он рухнет?

– Уверен. А под его обломками погибнете и вы. – Вышеславцев, словно что-то вспоминая, на секунду закрыл глаза. Когда открыл, рядом стоял Дольников.

– Пора, – сказал он, обращаясь к Сырцову. – Махновцы могут в любой момент нагрянуть.

Сырцов ткнул пальцем в деревянный настил пола.

– У меня здесь было время подумать... Так вот что я вам скажу, господа хорощие... Вы со своими усадьбами пуповиной связаны, а когда она рвется больно, вот вы и психуете, скалите волчьи морды – как же, мое отжимают! А мы хотим ваши усадьбы поровну поделить, чтобы не было голодных, обиженных, чтобы у каждого был кусок хлеба! Понятно?

Дольников и Вышеславцев промолчали – поняли: спорить бесполезно. Сырцов расценил их молчание по-своему – припер к стенке! – и, торжествуя победу, вскинул руку со сжатым кулаком.

– А насчет земли не беспокойтесь! Мы ее в сад превратим. Коммунистический! Заходи любой, рви яблоки, кушай на здоровье!

Вышеславцев устало провел ладонью по лицу.

– Что коммунизм дело доброе, верить отказываюсь, – сказал он твердо, щелкнул каблуками, давая понять, что разговор окончен, и решительно шагнул за порог.

Сырцову подали коня. Он вскочил в седло, цепким, круговым движением глаз охватил свое безоружное, обтрепанное войско (со многих бойцов махновцы сняли не только шинели, но и сапоги), которое теперь можно было бы по пальцам перечесть, и, помрачнев, перевел взгляд на Вышеславцева.

– Прощайте, господин полковник!

– Прощайте! – Вышеславцев снял портупею и вместе с саблей передал Дольникову. – Прощай, Миша! Да хранит тебя бог!

У Долышкова мелко задрожали руки. Он понял, что задумал Вышеславцев, но остановить его был уже не в силах: "Кто ненавидит брата своего, тот находится во тьме, и во тьме ходит, и не знает, куда идет, потому что тьма ослепила ему глаза".

"А кто мне дал право думать, что ослеп Вышеславцев? Может быть, потерял зрение Сырцов? А я сдуру пошел служить к нему поводырем..."

– Прощайте, Владимир Николаевич! – Дольников издал горлом какой-то странный, похожий на стон звук, вздыбил коня и очертя голову бросился в степь – прочь от этого проклятого богом места.

Следом за ним мчались Сырцов и двенадцать чудом избежавших смерти, а потому счастливых красноармейцев.

– Ну а мы куда? – спросил Федя, пытаясь осмыслить увиденное и услышанное.

Вышеславцев долго молчал, всматриваясь в сумеречные, заснеженные дали поля, крутой изгиб реки, заколдованной в панцирь синеватого, отливающего серебром льда, мрачные очертания леса, под защиту которого ушли конники Сырцова.

– Страшно, когда человеку некуда идти. – Вышеславцев закурил, вытащил из кармана шинели револьвер и протянул Феде. Сказал, глядя ему в глаза, с устрашающим спокойствием: – Выстрелишь мне в спину. Под левую лопатку. Глубоко, до хрипоты затянулся и шагнул навстречу неожиданно ударившему в лицо ветру.

Щелкнул туго взведенный курок. Вышеславцев непроизвольно остановился, ожидая тупого, последнего, удара в спину, и, когда грохнул выстрел, ощутил его, замер, стиснул зубы, чтобы погасить вспыхнувшую в груди боль. но... Боли не было. Он перевел дух и резко обернулся.Федя лежал на левом боку, неловко подвернув под себя

руку, а на тонких, вытянутых предсмертной судорогой губах пузырилась кровавая пена.

– Прости меня! – глухо проговорил Вышеславцев. Он снял фуражку, нагнулся и закрыл глаза своему верному ординарцу. И, словно издалека, услышал обеспокоенные крики, а затем – приближающийся топот сапог. – Прости, – повторил он и вынул из Федипой руки револьвер.

Грохот выстрела слился с грохотом гибели мира – последней мыслью полковника Вышеславцева.