Текст книги "Белогвардейцы"

Автор книги: Юрий Маслов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Именно такой рассудительностью и спокойной делвитостью дохнуло на Крымова и от слов Феди. "Как будто крышку гроба забил", – подумал, поеживаясь.

– Глупый ты, Феденька, человек, – сказал Нестеренко, расценив заявление Машкова как опасное, оскорбительное для общества. – Чтобы взять нас на мушку надо голову иметь.

Федя старательно прожевал кусок свинины, посмотрел на Нестеренко. Взгляд был не злобен, но насмешлив, с хорошо выраженной издевкой.

– Я тебе не Феденька, а Федор Иванович. Запомнил?.. И еще одно запомни: пуля... она, конечно, дура, но дурака всегда найдет!

– Это ты к чему?

– К тому.

Нестеренко задохнулся, пошел красными пятнами.

– Господин полковник, прикажите ему замолчать! – завизжал он фальцетом. – Я в конце концов старше его по званию и не позволю себя... оскорблять!

"И на кой черт я усадил их за один стол? Хотел как лучше, а вышло..." Вышеславцев нахмурился, посмотрел в окно, за которым выл ветер, и, пока слушал его

свирепые переливы, случилось таинственное. Настя, мышкой шмыгнув в сени, поманила за собой Федю. Он кивнул, выскочил следом, а через минуту, сунув в дверь свою

рыжую голову, пробормотал:

– Господин вахмистр, выйдь на час.

На "господина" Нестеренко откликнулся моментально. Вытер ладонью губы, встал, развернув плечи, смело, с достоинством вышел. И больше его не видели. Ни его, ни Федю.

– Куда вы их спровадили? – настороженно спросил Задорожный, когда хозяйка вернулась в комнату и вновь засуетилась у печи.

– В баньку, -ответила Настя. -Дала им бутыль самогона и отправила в баньку. Там сухо, тепло...

– Что тепло – понятно. ~ Задорожный вцепился в нее зоркими, круглыми, как у птицы, глазами. Усталое лицо напряглось, обозначив резкое, хищное выражение.

Но когда им хмель в голову ударит... Нельзя им вместе пить передерутся.

– Не волнуйтесь! – вспыхнула Настя. – Это они, перед вами выпендриваются, а когда вдвоем... Хорошо им вдвоем, они ж с одной грядки.

"Вот тебе и баба, вот тебе и неграмотная крестьяночка", – подумал Вышеславцев, пораженный, с какой убийственной простотой и ловкостью Настя распутала им же завязанный гордиев узел...

– И на одной грядке разные овощи растут, – возразил Задорожный.

Вышеславцев заинтересованно вскинул голову.

– Поясните вашу мысль, есаул.

– Пожалуйста, господин полковник... Федя вам предан, а Нестеренко.,. Его бог обидел – вспыльчив, заносчив, злопамятен. Случай подвернется отомстит. Федя это чувствует, поэтому не допускает его до себя, остерегается... А что в баньку с ним пошел... Так это он вам любезность сделал.

– Нестеренко не ангел, согласен, – сказал Вышеславцев. – Но солдат он храбрый, в бою на него можно положиться.

– А на него и красные могли бы положиться?

– А вы лишнего не хватили, есаул? – Крымов щелкнул указательным пальцем по бутылке.

– Нет.

– Тогда объяснитесь. За такие слова надо отвечать.

– Отвечу. – Задорожный решительно тряхнул чубом – Я вместе с Буденным служил... И в японскую, и в германскую – Приморский драгунский полк. Наездник он замечательный и рубака лихой, но тщеславия необыкновенного спал и видел себя генералом. И когда такая возможность представилась, воспользовался – ему одни черт за кого воевать, лишь бы конь под ним был белый.

– Завидуете?

– Я крестьянину завидую, который землю пашет, а вот Нестеренко... Оп локти кусает: Буденный – командарм Первой Конной, а он как был вахмистр, так им и остался.

– Интересная мысль. – Крымов неторопливо закурил, помял широкий раздвоенный подбородок. – А где моя белая лошадь?

– Ускакала, – улыбнулся Вышеславцев.

– А ваша, Настя?

– Зачем мне лошадь? Мне бы мужика хорошего да детишек кучу. – Настя присела на березовый чурбачок, что стоял у печки, подперла кулаком щеку, пригорюнилась.

– Не грустите, – успокоил ее Крымов. – Скоро эта свара кончится. И будет у вас муж, дети, полный дом счастья. – Сказал и сам не поверил в то, что сказал,

смутился и, чтобы скрыть смущение, принялся разливать по стаканам водку. – За ваше здоровье, Настя!

– Спасибо. На добром слове спасибо.

Крымов выдохнул, глянул в последний момент на деда и расхохотался дважды георгиевский кавалер спал. Сидя спал. Спал, выпятив грудь, изобразив на лице полную боевую готовность.

– Вот так они, паразиты, на посту и дрыхнут, – процедил сквозь зубы Задорожный,

– А вы проверьте, – усмехнулся Крымов.

– Придется, – кивнул Задорожный, не уловив иронии, опрокинул в себя водку, легко поднялся. – Разрешите идти, господин полковник?

– Подождите, – Вышеславцев вытащил из полевой сумки карту, отодвинув посуду, разложил ее на столе, – Пора из "мешка" выбираться... Настя, до станции далеко?

– Верст двенадцать-тринадцать.

– Есаул, необходимо выяснить, кто там и что... Какие части, куда двигаются и так далее... А вы, ротмистр, прощупайте соседние деревеньки. Если железнодорожный узел захватили красные, нам придется отходить именно в этом направлении...

– К Новороссийску?

– Да.

– А дальше? – сухо спросил Задорожный.

– Небольшое морское путешествие, – шутливо заметил Крымов.

– Меня это не устраивает.

Вышеславцев оторвался от карты. Задорожный поймал его взгляд, и какую-то долю секунды они смотрели друг другу глаза в глаза, зрачок в зрачок: первый – властно

и требовательно, желая знать правду, какой бы горькой она ни была, второй – с явным недоумением и замешательством, как будто хотел сказать: "Ну что я могу поделать, если нам с тобой такой расклад выпал".

Вышеславцев снова склонился над картой, ноготь большого пальца уперся в Крымский полуостров.

– По всей вероятности, сюда.

Задорожный заметил все: и непривычную растерянность полковника, и его нерешительность, когда он склонился над картой, и безразличие Крымова, очевидно смирившегося с положением загнанного зверя, но виду не подал, щелкнул каблуками, спросил;

– Разрешите идти?

– Идите.

Есаул вышел, и через минуту с улицы донесся дробный, приглушенный снегом перестук копыт сорвавшейся в галоп лошади.

– А он умнее, чем я думал, – сказал Крымов. – Здраво рассуждает и... У него есть стержень – знает, что ему делать.

– Ну и что же он, по-вашему, будет делать? – спросил Вышеславцев, почесывая невесть откуда взявшуюся кошку, которая примостилась у него на коленях.

– Не знаю. Но решение он принял.

– А вы?

– А что я? ~ вздохнул Крымов. – Я свой выстрел сделал. И промахнулся. Теперь очередь за противником. – Он встал, задумчиво прошелся по комнате, заметив на стене гитару, сиял, осторожно тронул струны. Звук понравился.

– Чья? – спросил.

– Мужа, – ответила Настя, вздрогнув от резкого и требовательного стука в окно.

– Кто? – вскинулся дед. Посторонний звук подействовал на него, как револьверный выстрел.

– На печь лезь! – зыкнула па него Настя, набросила

Полушубок и скользнула за дверь. Через минуту вернулась, бледная, с широко распахнутыми, испуганно блестевшими глазами.

– До вас, Владимир Николаевич!

– Кто?

– Жид.

– Жид? – переспросил Вышеславцев, думая, что

ослышался.

– В барском доме жиды остановились, беженцы; а ваши их... того!

– Зови! – Вышеславцев, догадываясь, что произошло, раздраженно махнул рукой.

В комнату расторопно вкатился высокий, неопределенного возраста человек – заячья, потерявшая форму шапка, ветхое драповое пальто до пят, шарфик из гаруса, из-под которого светилась длинная, худая, грязно-желтая шея. Глаза смотрели напряженно и заискивающе. Так смотрят дворовые собаки – дадут или не дадут кусок мяса.

– Я вас слушаю, – сказал Вышеславцев.

– Помогите, господин... – Кадык дернулся, шея плоско, точно у кобры, расширилась, образовав по бокам глотки две напряженные жилы с провалом посередине. – Простите, я не разбираюсь в званиях...

– Полковник.

Старик неожиданно рухнул на колени.

– Помогите, господин полковник! Дочек насилуют, а

младшей только четырнадцать...

– Встаньте! – Вышеславцев натянул шинель, взглядом поторопил Крымова и выскочил на заднее крыльцо.

– Машков! Нестеренко!

Из баньки вывалился Федя.

– Коня!

Черное, усыпанное яркими звездами небо... Дивная березовая роща... Белый двухэтажный каменный дом, похожий на собирающегося взлететь лебедя... Идиллия!

Патриархальная Русь!

Вышеславцев пришпорил коня, подъехал ближе и только тут обнаружил, что лебедь смертельно ранен: правый флигель разрушен, парадные днери вырваны, зияющие провалы окон озарены пламенем. Вместо с пламенем рвалась на свободу зажигательная мелодия знаменитого еврейского танца.

– Гоголь! Мистика! – пробормотал Крымов, соскакивая с коня и прислушиваясь. – Вы знаете, что они поют?

– Сейчас узнаю. – Вышеславцев обернулся, взмахом руки велел Машкову и Нестеренко следовать за собой.

Посреди огромной, очевидно парадной, залы полыхал костер. Вокруг него, взявшись за руки, кружился хоровод – мужчины, безусые юнцы, женщины. Баянист наяривал "Семь сорок", а хор, дружно отплясывая, чеканил: "Бей жидов, спасай Россию!" Руководил этим смешанным хором взводный второго эскадрона подъесаул Колодный. Он стоял в центре, дирижировал и то и дело орал: "Веселе-ей!" И для устрашения размахивал шашкой. Острый клинок, отливая серебром, разгульно свистел над головами танцующих.

– Это не Гоголь – Вальпургиева ночь! – сказал Вышеславцев и, чтобы прекратить вакханалию, выстрелил в потолок.

Подъесаул, узнав командира, бросил шашку в ножны, баянист выронил баян, хоровод рассыпался, рассосался по дверям-щелям.

– Они там, – тронул Вышеславцева за рукав старик – Мои девочки там! Дрожащей рукой он указал на вход по внутренние покои. – Помогите, я боюсь, что...

Вышеславцев шагнул в коридор, прошел несколько метров и остановился: тьма – руки вытянутой не видать.Прислушался. Где-то рядом делились впечатлениями:

"Ну как?" – "Ничего. Ножки тонкие, как спички, а внутри поют синички!"

– Федя, посвети. – Вышеславцев до боли в суставах сжал рукоятку револьвера.

Вспыхнул огонь, кто-то вскрикнул – полковника, по-видимому, узнали, бросился бежать.

– Быстро, однако, – сказал Машков, взглядом провожая прыгающие тени. Не догонишь. – Он поднял над головой горящую спичку, осмотрелся и, заметив слева сорванную с петли дверь, потянул ее на себя и вошел в небольшую комнату. На полу, в ворохе грязной соломы, слабо постанывая, лежала девочка – коротко стриженная, рыжеволосая, с тонкими, раскинутыми руками. Над ней прилежно трудился юный прапорщик.

"Ей только четырнадцать, – вспомнил Вышеславцев слова старика. – По всей вероятности, это она, его дочь..."

– Встать, скотина! – рыкнул он, чувствуя, как холодеет, разрываясь от слепой, безудержной ярости, грудь.

Прапорщик удивленно замер – кто это, мол, решился побеспокоить? приподнялся на локте, и в глазах его отразился ужас первобытного человека.

– Я сказал: встать! – Вышеславцев вскинул револьвер.

– Он пьян, – проговорил Крымо и, не сводя ледяного взгляда с рухнувшего на бок прапорщика. – Когда протрезвеет, тогда и расстреляем. Будет хоть знать – за что.

Вышеславцев сунул револьвер в кобуру.

– Машков, в сарай его, под замок!

"В нас странная и, пожалуй, демонская любовь к огню, – думал Вышеславцев, расхаживая вокруг костра. Думал и неотрывно смотрел на красные языки пламени, в котором с ядовитым шипением и треском, словно протестуя против такой бесславной гибели, догорали ручной работы стулья, книжные полки, шкаф и прочая домашняя утварь – все, что некогда служило украшением этой старинной русской усадьбы. – Дикари! Варвары!".Он вдруг повернулся и пристально посмотрел на притихшего подъесаула Колодного.

– Выверните карманы!

Подъесаул икнул – то ли спьяна, то ли со страха, – и на пол выпали янтарные бусы, серебряный портсигар, витка жемчуга, кольца...

– Кого ограбили?

– Я не грабил – менялся, вашблагородь.

– С кем?

– А вот с этим... – Подъесаул ткнул пальцем в стоявшего поодаль еврея с окладистой бородой в гневно пылающими серыми, навыкате глазами.

– И что же вы ему предложили в обмен?

– Консервы.

– Вы считаете обмен равноценным?

Подъесаул окинул взглядом разбросанные по полу вещи, мрачно пожал плечами:

– Так ведь жид, вашблагородь!..

– Более точнее свою мысль выразить не можете?

– Куда ж точнее... Жид он и есть жид.

Вышеславцев поднял согнутую в локте правую руку, и по бокам мгновенно выросли две тени – Машков и Нестеренко.

– В холодную его. Вместе с прапорщиком.

– Вашблагородь! – истошно взвыл подъесаул. – За что? – Но было поздно; Машков и Нестеренко уже снимали с него оружие.

Сияла луна. Холодными, синими отблесками искрился снег на взгорье, на покатых крышах деревенских изб, и лишь в низинах да по крутым берегам озера лежали

мрачные, тяжелые тени.

Село гуляло. Где-то в отдалении искрометно заливалась гармонь, ей вторили молодые бабьи голоса, лихо плетя замысловатую вязь веселых, озорных частушек.

– Кому война, а кому праздник, ядри их в корень! – выругался Машков, придерживая своего дончака. – Нестеренко, у нас в баньке чего осталось?

– Есть еще.

– Ну и ладно, и мы щас погуляем.

Вышеславцев и Крымов ехали молча. Но когда тропинка, ведущая вдоль озера, расширилась, превратилась в хорошо накатанную дорогу и лошади пошли рядом, ротмистр неожиданно спросил:

– Владимир Николаевич, Колодный ограбил жида...Он вам так и ответил; "Жид он и есть жид..." Но вы пожелали, чтобы он выразил свою мысль более яснее и точнее.. Что именно вы от него хотели услышать?

Полковник вскинул голову и долго молчал, пристально рассматривая усыпанное звездами небо.

– Вопрос сложный. Но я вам отвечу. Отвечу вопросом на вопрос... Что такое еврей?

– Национальность.

– А сионизм?

– Политическое движение.

– Правильно. Сионизм – политика. А политика и национальность... Вышеславцев пожал плечами. – Это разные вещи. И путать их нельзя.

– Но ведь путают, – возразил Крымов. – А если путают, то, значит, кому-то это выгодно. Кому?

– Сионистам. Смешение политического и национального в этом вопросе как раз и мешает разоблачению сионизма. И это тоже его тактика. К тому же сионистом может быть и русский.

– Но во главе этого движения, если я вас правильно

понял евреи, так?,

– Именно. Они захватили у большевиков все ключевые посты и стали внушать русскому народу – через прессу и устно, на митингах – сословный разлад, взаимную ненависть и междоусобицу, они возбуждали к братоубийству, грабежам, восстанию против царя, властей, Церкви... Они разрушили веру, семью, брак, они издеваются над долгом службы, долгом присяги, воинской честью, любовью к Родине...

– А куда же смотрела власть?

– А власть растерялась. Царь, видимо, так и не понял, с какой силой он столкнулся, и боролся с ней до методу рыцарских поединков прошлого века: "Не угодно ли вам...", "Я требую сатисфакции", "Позвольте договориться об условиях дуэли..." Губернаторы во многих местах сами приветствовали социалистов: "Долой самодержавие!" И делали вид – вместе с полицией, – что не замечают, как глумятся эти местечковые революционеры над всем, что свято и дорого русскому человеку. А те, видя, что их не трогают, пришли в экстаз ломали кресты, жгли иконы, выкалывали глаза царю на портретах...

– Этому я сам свидетель, – кивнул Крымов. – В сентябре пятого года я гостил у тетки в Киеве и лично видел, как разъяренная толпа сбросила с балкона городской думы царскую корону, слышал, как она грохнулась о грязную мостовую и какая жуткая после этого наступила тишина... А затем чей-то крик: "Жиды! Жиды сбросили царскую корону!" И началось светопреставление...

– И не только в Киеве – по всем городам и весям России, – язвительно проговорил Вышеславцев. – Сионисты это светопреставление спровоцировали, а расплачивается за эту провокацию... – Он снял перчатку, растер ладонью раскрасневшееся от мороза лицо.

Ярко светившая луна неожиданно скрылась за небольшой, но мрачной тучей, и Вышеславцев бросил поводья: в темноте лошадь предпочитает сама выбирать дорогу.

– Еще один вопрос, – сказал Крымов. – Вы, как и я, человек военный, и политике разбираетесь основательно и представление о ситуации в стране имеете довольно четкое...

– В данной ситуации никто ничего не понимает, – отмахнулся Вышеславцев, внезапно раздражаясь.

Луна снова выглянула из-за туч, серебристо осветив хорошо наезженную дорогу. Вышеславцев взял левой рукой повод, и конь сразу прибавил – пошел рысью. Крымов догнал Вышеславцева и, когда они выскочили на перекресток, где надо было разъезжаться в разные стороны, сухо спросил:

– Значит... все-таки расстреляем?

Вышеславцев круто повернул коня. Волнение давило, его нужно было спрятать.

– Мародеров и насильников в своем полку терпеть не стану. – Взмахнул нагайкой и ушел крупным махом.

ГЛАВА V

– Сотня... становись!

Никогда еще есаул Задорожный столь деловито и тщательно не подбирал в разъезд людей. Он медленно шел вдоль строя, пытливо и пристально вглядываясь в резко очерченные, задубевшие от ветра и стужи лица, вспоминая, кто и где отличился, проштрафился, кто в какой станице живет и как живет – хорошо или плохо, ладит ли с женой, есть ли дети? Причин для столь тщательного отбора, по крайней мере видимых, у него не было – обычная разведка, даже в бой нельзя ввязываться, если встретят красных, – но что-то подсказывало ему, что поступает он правильно. Это чувство родилось в нём ещё вчера, когда Крымов сказал, что в случае неудачи им придётся совершить небольшое морское путешествие ("Драпать из Новороссийска морем", – расшифровал Задорожный), и жило в нем подспудно вплоть, до сегодняшнего утра, заставив действовать против своих убеждений и собственного "я".

Наконец взгляд Задорожного выделил четверых – сотника Твердохлебова, хорунжего Роженцева, рядовых Дунаева и Хворостова. Он знал их давно, с семнадцатого года – срок немалый по военным меркам. И связывала его с ними не только святая воинская дружба, но и общие ошибки...

В восемнадцатом году, в ночь перед рождеством, белоказачий корпус, в составе которого сражались Задорожный и вышеуказанные молодцы, открыл перед Мироновым, командармом Второй Конной армии, обещавшим казакам личную неприкосновенность в случае их лояльности по отношению к Советской власти, Калачево-Богучарский фронт и разошелся по домам. И жестоко просчитался. Ровно через месяц появилась страшная директива Свердлова: "Всех ранее служивших у белых предать высшей мере наказания – расстрелу". Затем, добавил масла в огонь и генерал Краснов, заявив: "Вешенская станица и ее мятежники на этих днях будут сметены с лица земли".

Оказавшись меж двух огней, Задорожный и его други бежали к Мамонтову и вместе с ним совершили легендарный рейд по тылам Красной Армии – Тамбов, Козлов, Лебедин, Елец, Грязи, Касторная, Воронеж... По дороге уничтожали продовольственные склады, базы, разрушали железнодорожные мосты, связь...

Мамонтову досталась слава, казакам – хорошая добыча. Правда, не всем. Задорожный его други получили кукиш...

Крепко отпраздновав победу, Мамонтов дал на Дон телеграмму; "Посылаю привет. Везем родным и друзьям богатые подарки, донской казне 60 миллионов рублей,

на украшение церквей – дорогие иконы и церковную утварь..." Вслед за телеграммой отправился сам – на отдых в Новочеркасск. И – налете, па красных. Вернее, красные налетели на поезд, в котором безмятежно храпел удалой полковник. И кончил бы он свои дни в застенках ЧК, да, на его счастье, красные, увидев столь богатый улов, на мгновение опешили, затем взвыли от радости и бросились делить добычу. Это и спасло полковника. Он мигом вскочил на поданного коня, вырубил в редкой цепи красных окно и вместе с полусотней преданных казаков ушел в степь.

В Новочеркасске Мамонтова встретили восторженными овациями, а казаков... В благодарность за свое спасение и за молчание (случай этот долго хранили в тайне: красные – от стыда, белые – от позора) Мамонтов устроил им хорошую выпивку с недельным отпуском, а затем распорядился отправить для дальнейшего прохождения службы в лучшие кавалерийские части. Задорожный и его верные други получили назначение во 2-й уланский полк...

Вот таких молодцов отобрал в разъезд есаул Задорожный – приговоренных к смертной казни Свердловым, проклятых Красновым, повязанных тайной счастливого избавления Мамонтова от плена. Да и к тому же все они были с Дона – из станиц Вешенской и Усть-Медведицкой.

– А ведь ой нас не случайно выбрал, – сказах сотник Твердохлебов, когда Задорожный ускакал к Вышславцеву, чтобы уточнить детали предстоящего дела. что скажете, станичники?

Станичники молчали. Хворостов и Дунаев тупо смотрели в землю, хорунжий Роженцев крутил болтавшуюся, как говорится, на одной нитке пуговицу. Когда она оторвалась, он спрятал ее в карман и сказал:

– Вот что, други, собирайтесь основательно. С барахлом.

– Мне и собирать-то нечего, – уныло проговорил Хворостов.

– Жратвы бери побольше да патронов.

– Значит, ты думаешь...

– За нас есаул думает, а мы... соображать должны.

– Значит, ты думаешь... – опять затянул Хворостов.

– Думаю! – отрезал Роженцев. – А ты жратву ищи.

– У моей хозяйки в погребе копченый поросеночек висит, – подал голос Дунаев. – Может, прихватить?

– Только без шума. А то полковник и тебя к стенке поставит. – Роженцев глянул на часы. – Все. Готовьтесь. Через тридцать минут выезжаем.

До железнодорожной станции они добрались без приключений. Спешились. Завели лошадей в лесок, спрятались сами, и Задорожный, достав бинокль, принялся наблюдать за происходящим на "железке".

А происходило там невероятное. Войск не было – ни красных, ни белых. Все пространство заполнили беженцы – конные, пешие, тележные. И вся эта до предела взвинченная, насмерть перепуганная, галдящая касса катилась к югу, в Новороссийск, и жила только одной надеждой – покинуть город до прихода красных.

На запасных путях стоял эшелон – тоже с беженцами. Они облепили его, словно мухи сладкое, копошась, переползая с места на место, давя и расталкивая

друг друга.

– Ну что там? – не выдержал Роженцев.

– Бардак! – коротко ответил Задорожный, опустил бинокль и, помолчав, ни к кому конкретно не обращаясь, спросил: – Интересно, сколько отсюда до Новороссийска?

– Верст сто, не более, – ответил Твердохлебов.

– Два дневных перехода, – подытожил Задорожный, скрутил самокрутку, закурил. Лицо напряглось, круглые, беспокойно бегающие глаза отвердели решился человек. Он и сам это почувствовал, сдунул пепел с цигарки, весело, очевидно, для смелости, прищурился. – Вот что, станичники... Дела наши хреновые... Не завтра, так послезавтра докатимся мы до моря. А там – одно из двух: или сдаваться, иди драться насмерть. Сдаваться я не умею, помирать неохота. – Он сильно, до хрипоты, затянулся и ткнул большим пальцем в сторону "железки". – Есть еще третий путь: драпать в Европу... Это тоже не для меня... Крымов, к примеру, там не пропадет: и девок щупать умеет, и по-иностранному ловко шпарит – приживется. Я – не смогу, я здесь

лучше, на родине, подохну, чем там, под забором. – Выбросил окурок, вдавил его сапогом в снег. – Я все сказал. Теперь ваше слово. Как порешите, так и будет.

Станичники призадумались. Задачка была не из простых – как в сказке: налево поедешь – коня потеряешь, направо – голову сложишь, прямо...

Первым нарушил молчание Твердохлебов.

– Сам-то на что решился? – спросил и подумал: "Глупость спросил. На что он решился, я еще там, в селе понял".

– На Дон пробираться. Домой, – твердо проговорил Задорожный. – Авось простят. А не простят... Земля, конечно, не пух, но все же своя... – И, потрепав коня по шее, добавил: – Решайтесь! Одному на такое дело трудно подняться.

Теперь станичники загалдели в полный голос. Галдели долго, до хрипоты, гадая, простят их дома или поставят к стенке, и, как это часто бывает, пока галдели и решали, какой вариант лучший, за них все решил Его Величество Случай.

ГЛАВА VI

А под утро ему приснился сон. Возвращается будто бы он, Миша Дольников, из кадетского корпуса домой, а на станции его ждет бричка, и сидит в ней их старший

конюх дядька Егор и улыбается широкой, доброй улыбкой: знает, как будет доволен Миша, увидев, что в бричку впряжен его любимец, орловский рысак Тибет. Миша

и впрямь расцветает: Тибет при нем родился, он его,

можно сказать, вспоил, вскормил, поэтому привязанность и любовь у них взаимная.

Миша по-мужски, за руку, здоровается с Егором Пантелеевичем – у них любовь, тоже взаимная – легонько, плечом, отодвигает в сторону, берет в руки вожжи,

и, горло его, как в детстве, раздирает дикий, мучительно радостный вопль: "По-ошел!"

– Ты чего орешь? – Дольников открыл глаза и увидел над собой лицо командира полка Федора Сырцова. – Баба, что ль, приснилась?

– Деревня.

– Своя?

– Я не завистливый – чужая не приснится.

– Что не завистливый – знаю. – Сырцов сунул руки в карманы галифе, задумчиво прошелся по хате. – крестьян у тебя много было?

– Двести душ.

– И все, значит, в достатке жили?

– Кроме пьяниц и бездельников – все.

Не зная, что возразить, Сырцов насупился, губы сложились в резкую складку суровой злобы.

– Ладно, ты хоть и барин, но кровь в тебе наша, красная, но ведь и другие были, кровопийцы, которые, значит, с крестьянина семь шкур драли. Были?

– Были, – согласился Дольников.

– Ну вот, – мгновенно повеселел Сырцов. – Поэтому мы вас и пропалываем. – И, уже улыбаясь, закончил: – Сорняк с корнем вырывать надо. Иначе огород пропадет.

– Он у вас так и так пропадет. – Дольников встал, плеснул в стакан горячего чая и, сделав глоток, неторопливо закурил. – Чего глаза вытаращил?

– Жду, значит, объяснений.

– Пожалуйста. Ваш лозунг: земля – крестьянам, заводы и фабрики рабочим, так?

– Так.

– Ну а если директор дерьмо попадется, ворюга и кровопийца, как ты говоришь, что тогда?

– Нового, значит, выберем.

– У вас не выбирают, а назначают.

– Кто?

– Ленин с Троцким.

– Ты Ленина не трогай! Я его речь на вокзале слышал... Деловой мужик, правильный!

– А Троцкий?

– В этом, значит, я немного сомневаюсь – кровь

чужая.

– Зря, Феденька. За такие слова тебя к стенке поставят!

– Кто? – Коротко стриженная голова Сырцова в торчащими красными ушами быстро нагнулась, и он стал похож на волка, изготовившегося к последнему,

смертельному для жертвы прыжку. – Ты, что ль?

– Троцкий! – Дольников сбросил рубашку и выбежал на улицу, на мороз: каждое утро он докрасна растирался снегом.

"А почему я должен скрывать свои мысли? Мишка, мать его за ногу, белогвардейский офицер, и тот лепит правду-матку в глаза, а я, комиссар, вынужден молчать!Почему? – Сырцов закусил губы, мрачно задумался. – Почему я не имею права на критику? Что он, пуп земли, этот Троцкий? Ну грамотный, ну говорить умеет, но и я

ведь не лыком шит, придет время – выучусь..."

– Разрешите, товарищ командир?

Сырцов обернулся, увидел веселое, круглое, как яблоко, лицо командира разведки Петра Лысенкова и сам повеселел, воспрянул духом.

– Чего лыбишься, весточку хорошую принес?

– Достали мы их, командир, в двенадцати верстах отюда сидят, в Селе Ближние Лиски.

– Молодец, Петро! – сказал Сырцов, доставая карту. – Как тебе это удалось?

– Они сами себя выдали – выслали разъезд, очевидно, тоже на разведку. А мы его засекли и сховались. Когда они проехали, я двоих послал за ними, чтобы, значит, но упустить из виду, а сам быстренько смотался до села... Там они! Своими глазами видел!

– А разъезд?

– В лесочке перед станцией притаились. Выжидают чего-то.

– Кликни начштаба. Он на задворках, физкультуру отрабатывает.

Когда вошел Дольников, Сырцов сидел за столом, низко склонившись над картой.

– Мишка, вот где гады засели! – Корявый указательный палец с прокуренным до йодистой желтизны ногтем твердо уперся в маленький черный кружочек, коими отмечались небольшие населенные пункты. – Теперь мы их точно достанем, не уйдут!

– Так это ж моя деревня! – охнул Дольников. – Я здесь детство провел.

Сырцов захлопал в недоумении глазами. – Так тебе действительно сон снился?

– А ты не поверил?

– Думал, дурью маешься.– Сырцов удовлетворенно потер ладонью о ладонь. – Значит, ты здесь каждую тропку знаешь?

– И кустик, и камушек.

– Отлично! Показывай, как мы их брать будем!

– С флангов. – Дольников натянул рубаху. – Ты ударишь слева, а я справа.

– А часовые?

– Сними, Только без шума. И первыми пусти тачанки... Если кто и успеет из хат выскочить, то сразу под пулеметный огонь попадет.

– А разъезд? – спросил Лысенков.

– Какой разъезд? – не понял Дольников.

– Ихний разъезд возле станции в лесочке сидит.

– А нехай сидит, – расхохотался Сырцов. – Мы, значит, сделаем вид, что не знаем, что они там сидят. Пройдем мимо, и все. Подымай полк!

– Есть, подымать полк! – И Лысенко кубарем выкатился за дверь.

x x x

– Есаул, кавалерья прет!

Задорожный вскинул бинокль и обомлел: от станции на рысях шел эскадрон.

– Откуда они взялись? – растерянно пробормотал он, всматриваясь и удивляясь стройности и четкости походного марша красной конницы.

– А ты знаешь, куда они навострились? – спросил вдруг хорунжий Роженцев.

– Наших лупить, – догадался Дунаев.

– С тачанками, – сказал Хворостов. – Раз, два, три... Пять штук! – И стал комментировать, как будет развиваться бой. – Сперва они часовых снимут... А могут и не снимать... Жахнут по ним из пулеметов – и покойнички! А наши дрыхнут... Или похмеляются... Пока сообразят что к чему... И коней вывести не успеют, покосят... как траву!

– Да замолчи ты! – не выдержал Роженцев, темнея от ярости лицом.

– Надо бы наших предупредить, – сказал Твердохлебов.

– А как? Нас уже, отрезали! – озадаченно проговорил Хворостов.

– Эх... вашу мать! – Роженцев выругался, треснул ни в чем не повинного коня по шее и метнул в есаула злой, вопросительный взгляд – ты, мол, кашу заварил,

ты и расхлебывай.

Задорожный уловил этот взгляд, но смирил гнев, ничего не ответил, ибо ситуация сложилась так, что именно он стал... Сказать, что предателем, это, пожалуй, громко, но виноватым он себя действительно чувствовал. Но что делать? Как выкрутиться из создавшегося положения?

Он вскочил в седло. Станичники последовали его примеру, глянули на него, и по их туго стянутым, затвердевшим скулам Задорожный понял, что они готовы на все,

лишь бы искупить свою вину перед собратьями по оружию.

– Лесом пойдем, – хмуро обронил Задорожный. – Ежели не опередим... В общем, на околице они затаятся – попытаются часовых снять... Вот здесь мы и ударим. – Он посмотрел на Дунаева, взгляд на секунду потеплел, заискрился. Федор, выбрось поросеночка, чую он нам сегодня в обузу будет...

ГЛАВА YI

Горяча, необузданна молодая бабья плоть, истосковавшаяся по любви. За ночь Настя выпила, иссушила Вышеславцева, и он, так и не сомкнув до рассвета глаз,

встал утром, пошатываясь, но, взяв себя в руки, принялся за дела: построил полк, приказал расстрелять прапорщика Леднева и подъесаула Колодного, предварительно

объяснив за что, проводил в разведку Задорожного и Крымова, проверил караулы и, чувствуя, что выдохся, что необходимо отдохнуть, выпил ядреного хлебного кваса и завалился спать. И провалился, полетел, заново обнимая и вспоминая Настю – ее сухие, требовательные губы, жаркое, крепкое тело.