Текст книги "Белогвардейцы"

Автор книги: Юрий Маслов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Зашел Федя. Взглядом выпросил у Насти самогонки, прихватил полковничьи сапоги – почистить, смазать салом и вместе с Нестеренко отправился в баньку – похмелиться и чуток вздремнуть.

А Настя принялась готовить обед...

Сухой звук выстрела показался полковнику взрывом.Он мгновенно вскочил, но тут же, успев крикнуть перепуганной насмерть Насте: "Ложись!" – грохнулся плашмя на пол: по улице пролетела тачанка, и по стеклам окон ударила тугая пулеметная очередь.

"Господи помилуй, господи помилуй!" – шептала Настя, вжимаясь щекой в холодные доски. Пули с мягким стуком дробили стены. Когда их смертельное жужжание прекратилось, она подняла голову и перепугалась еще больше: полковник сидел на полу и тупым бессмысленным взглядом смотрел под кровать.

– Вы ранены? – шепотом спросила Настя.

– Сапоги! – взревел полковник. – Где сапоги?

Настя не заметила, что Федя забрал сапоги, поэтому даже на секунду оторопела,

– Здесь лежали, – проговорила, заикаясь. – Сама видела. Может... – Она вскочила, тряхнула спящего на печи деда. – Ты сапоги не брал?

– Отстань! – Дед обозвал ее дурой, перевернулся на другой бок и снова погрузился в сон.

– Зачем ему сапоги, – сказал полковник. – Он своё отвоевал. – Встал, подошел к окну, осторожно выглянул – Похоже, и я свое отвоевал...

Бой длился не больше получаса. И первым его начал Задорожный, который решил вызвать огонь на себя и таким образом предупредить Вышеславцева об опасности.

Но его благие намерения успеха не принесли. Красные пулеметной очередью срезали под ним лошадь и, оставили валяться вместе с перебитыми товарищами в жестком, покрытом ледяной корочкой снегу, лавой пошли атаку...

Федя Машков очухался после первого выстрела, схватил винтовку, зверем метнулся к выходу и споткнулся, стал столбом – по улице с гиканьем и свистом летела конница.

– Уходить надо, огородами! – крикнул сзади Нестеренко.

Федя обернулся, и лицо его исказила волчья злость: вахмистр натягивал полковничьи сапоги.

– Ты что, сука, делаешь?

– Они ему больше не пригодятся. – Нестеренко выхватил револьвер. – уйди с дороги!

Федя отшатнулся. Нестеренко мышью прошмыгнул в дверь и, не оглядываясь, зигзагами побежал к лесу.

Федя долго и равнодушно смотрел ему вслед, затем так же равнодушно передернул затвор, прицелился и...Выстрел получился на редкость удачным. Нестереншо,

вытянув руки, нырнул головой в снег.

– За что ты его?

Федя вскинул глаза. Перед ним на вороном жеребце горцевал чубатый молодой парень в дубленом полушубке и фуражке с красным кантом. В левой руке – повод, в правой – шашка. На лезвии клинка – рубиновые капельки застывшей на морозе крови.

– За дело... ядри его в корень! – Федя бросил винтовку. – Здесь кончать будешь?

– Я тебя начальству сдам, – расхохотался чубатый, – Уж больно ты личность интересная.

– Сдавай, – кивнул Федя. – Только сперва я закурю, ладно?,

– Дыми. – Чубатый повернул коня и велел Феде следовать за собой.

Они прибыли в штаб полка, который расположился в поповском доме, и чубатый, велев Феде обождать, легко взбежал на высокое крыльцо с резными перилами и

скрылся за дубовой дверью.

– Товарищ командир, разрешите доложить?

Сырцов поднял на вошедшего веселые, еще но остывшие от возбуждения прошедшего боя глаза, насмешливые, умные.

– Докладывай, Лысенков.

– Интересную личность привел.

– Кто такой?

– Беляк.

– А чем интересен?

– Своего же из винтаря срезал. Спрашиваю: за что?Говорит: за дело.

– Давай его сюда.

Лысенков выскочил на порог, гаркнул;

– Заходи!

Федя зашел.

– Ты кто? – смерив его тяжелым взглядом, спросил Сырцов.

– Ординарец командира полка Федор Машков, – привычно ответил Федя.

– А где твой командир?

– Без понятия.

Сырцов сделал шаг вперед, глаза превратились в ледяные щелочки.

– Отвечай! Иначе в расход пущу, мать твою...

Федя пожал плечами.

– Я согласие дал.

– На что?

– На расход. Так что можете приступать.

Глаза-щелочки распахнулись, запрыгали веселыми чертиками.

– Миша, что с ним делать?

Сидевший у окна человек в щегольской, ладно пригнанной военной форме до блеска надраенные сапоги, галифе, застегнутый на все пуговицы китель глубоко

затянулся и, выпустив колечко дыма, сказал:

– Отпусти. Пусть катится на все четыре стороны.

Сырцов сел за стол, устало смежил веки.

– Катись!

– Куда?

– Тебе сказали: на все четыре стороны.

Такого расклада Федя никак не ожидал. По его вине – сапоги-то взял он погиб, по всей вероятности, полковник. А со смертью полковника кончилась и его, Федина, жизнь – куда он без него? А если даже допустить, что полковник жив, то как он ему будет смотреть в глаза? Нет, в любом случае нема ему прощения, и Федя, тряхнув чубом, твердо сказал:

– Мне катиться некуда. Так что приступайте, вашблагородь.

– К чему?

– К расходу.

Здесь уже Сырцов взъярился не на шутку.

– Лысенков! – заорал он, бешено сверкая белками синеватых глаз. – Отдай этому идиоту винтовку, пусть, значит, сам рпсходустся!

Лысенков протянул Феде винтовку, легонько подтолкнул к двери.

– Топай!

Когда Федя вышел, Сырцов крепко растер пальцами лоб, пробормотал: "Ничего не понимаю!" – и соображающим взглядом уставился на Лысенкова.

– Где ты его взял?

– В баньке, возле крайней хаты,

Сырцов накинул шинель и скомандовал.

– За мной!

Они быстро дошли до крайней хаты, и Сырцов, не постучавшись, грубо рванул дверь на себя. Вошел.За столом, обхватив голову руками, сидел средних лет

мужчина с пугающе властными строгими чертами лица и надменным, проникающим насквозь взглядом. Он был в нательной рубашке и галифе. Напротив него пригорюнилась молодая, с хорошей грудью бабенка. "Хозяйка, наверное", подумал Сырцов, поздоровался, на что ему ответили вежливым наклоном головы, и, заметив на спинке стула китель с золотыми полковничьими погонами, коротко спросил:

– Ваш?

– Мой, – кивнул Вышеславцев.

Сырцов посмотрел на Лысенкова, который статуей застыл у порога и у которого на физиономии тоже было написано полнейшее непонимание происходящего, перевел

взгляд на полковника, хотел крикнуть: "Ну чего расселся, белогвардейская рожа!" – но, вспомнив слова Дольникова: "Сырцов, запомните: грубость унижает человека",

как можно мягче проговорил:

– Господин полковник... Объясните, пожалуйста, почему вы не удрали?

Вышеславцев поднял тяжелую голову, левая бровь

изумленно подпрыгнула – не ожидал от комиссара такой

вежливости. И все-таки ответил резко, пренебрежительно:

– Вам этого не понять.

– А вдруг пойму. Давайте попробуем...

– Давайте попробуем... У меня сапоги сперли.

Сырцов завертел головой, как будто был в гимнастерке с тугим воротничком и этот воротничок невыносимо резал ему шею.

– Ну и что? Вы же знали, что мы, значит, все равно вас поставим к стенке?

– Значит, знал, – с издевочкой повторил полковник.

Но Сырцов пребывал в таком недоумении, что даже не обратил на это внимания.

– И не удрали...

– И не удрал.

– Почему?

– Опять двадцать пять... – обозлился Вышеславцев. – Неужели вы не понимаете, что мне, полковнику царской армии, не к лицу бегать по улице босиком!

– Значит, лучше смерть?

– Смерть всегда достойнее позора.

Сырцов посмотрел в потолок и неожиданно улыбнулся.

– А я бы, пожалуй, и голым от вас дернул.

Полковник не выдержал, улыбнулся в ответ, и лицо его преобразилось, стало мягче, приветливее.

–У нас с вами... Как мне вас величать?

– Командир полка товарищ Сырцов.

–Командир полка полковник Вышеславцев,– счел нужным представиться Вышеславцев. – Так вот, господин Сырцов, у нас с вами разные понятия о чести и достоинстве... Впрочем, это уже лишнее... Я с вашего разрешения выпью, не возражаете?

– А чего одному хлестать? Давайте за знакомство оба хлопнем!

– Давайте хлопнем. – Вышеславцев разлил по стаканам водку, молча выпил. Настя вскочила, быстренько подала закусить – сало, черный хлеб, грибочки.

– Спасибо, – кивнул Сырцов, выпил и, закурив, спросил: – А кто ж у вас сапоги спер?

– Понятия не имею. Но, по-моему, ординарец.

Сырцов стукнул ладонью по столу.

– Лысенков! Этого... который в расход хотел, мигом

сюда!

Через двадцать минут Федя грохнулся перед Вышеславцевым на колени.

– Виноват, господин полковник! Простите...

– Неужели ты? – помрачнел Вышеславцев.

– Я почистить их взял, а Нестеренко надел и убег!

– Теперь я понимаю, за какое дело ты его шлепнул, – прогудел от двери Лысенков.

– Убил? – спросил Вышеславцев.

– Одним выстрелом череп снес.

– Встань! – приказал Вышеславцев.

Федя медленно поднялся. Вышеславцев налил ему стакан водки.

– Выпей. И не казнись, – сказал примирительно. – Такая, значит, нам с тобой судьба выпала.

Федя выпил, вытер рукавом губы и вытянулся рядом с Лысенковым.

– Винтовку сдать?

– Сдай, – кивнул Сырцов, оборачиваясь лицом к полковнику. – У вас Георгиевский крест... Где отличились?

– Еще в германскую, – махнул Вышеславцев. – Под Кржешовом.

– Под Кржешовом, значит. – Сырцов задумчиво забарабанил пальцами по столешнице. – Поручик Дольников... Не слыхали о таком?

Серые, чуть навыкате глаза Вышеславцева выкатились еще больше.

– Он у меня ротой командовал. А потом... Впрочем, это не делает мне чести... Мы вместе с ним в плен угодили.., А вы, простите, откуда его знать изволите?

– Дольников – мой начальник штаба, – перестав барабанить, усмехнулся Сырцов. – Если он подтвердит ваши слова, мы, значит, продолжим разговор... Он

пружинисто встал. – Вас без охраны можно оставить? .

– Я без сапог, – язвительно напомнил Вышеславцев.

– Ну и хорошо, – не остался в долгу Сырцов. – Иногда и босиком полезно побегать.

x x x

Первым опознал барина деревенский дурачок Ван Ваныч, щуплый, небольшого роста мужичонка с непомерно длинными крепкими руками и огромными, выпуклыми,

как у рака, голубыми глазами, в которых вяло и сонно билась жизнь.

Говорят, глаза – зеркало души. Если придерживаться этой пословицы, то душа у Ван Ваныча если и была, то поганая: порой его взгляд вспыхивал жадным, неукротимым огнем, и тогда он носился по селу, словно бешеная собака, предлагая бабам свои мужские услуги. Мужики смеялись, спорили – даст какая аль нет? – и ждали результата. Результат, может, и был – бабы в этом плане народ непредсказуемый, – но... Как узнаешь, зачем ходила на ночь глядя к местной повитухе какая-нибудь одинокая бабенка?

Пострел везде поспел... Как только в селе стихли выстрелы, Ван Ваныч выбрался из баньки – изба его давно развалилась, и ее растащили на дрова – и через пять

минут был возле поповского дома, который всегда захватывали под штаб воюющие стороны ~ красные или белые. Иногда и зеленые.

Возле штаба уже прогуливался часовой. Ван Ваныч, дурашливо улыбаясь, показал жестами, что не против закурить, но его послали куда подальше, и он, не скрывая обиды, уселся на бревна, которые валялись на противоположной стороне улицы.

На крыльцо вышел командир – смазные сапоги, офицерская, подбитая мехом шинель. Ван Ваныч кинул на него острый взгляд – может, этот сжалится и даст

папироску – и ахнул – барин! И бросился бежать. И от избы к избе полетело: "Барин! Барин приехал!"

– Митинг, что ли? – спросил Сырцов, завидев возле штаба плотную толпу крестьян.

– Начштаба митингует, – кивнул Лысенков. – Красиво говорит, сволочь! Заслушаешься!

– Это кто сволочь?

– Это я так, для присказки.

– Вот в следующий раз для присказки я тебе язык, значит, укорочу! Сырцов грозно взмахнул нагайкой, но напугал только коня, который от страха прыгнул и

помчался сломя голову.

Сырцов всегда злился когда чего-нибудь недопонимал – слова, поступка, даже глупого приказа, поэтому разговор с Вышеславцевым привел его в легкое замешательство: "Ну почему не мог, удрать босиком?" Но это были, так сказать, цветочки, ягодки его ждали впереди, в сцене, которая разыгралась у штаба полка и от которой

он просто взбесился.

На крыльце, по-хозяйски расставив ноги, сияя благогодной ослепительной улыбкой, стоял Дольников, а перед ним, обнажи и головы, радостно шумела крестьянская

толпа.

– Михаил Романович, ты уж прости нас, грешных, не уследили, – выводил густым, слезным басом бородатый, почтенного возраста мужик. – Усадьбу красные спалили,

разожгли костер – кашеварили прямо в залах – и спалили. Да и белые жгли... Ну а что сарай растащили, скотный двор... Не обессудь, скотина, она и есть скотина, за ней уход нужен... Вот и решили: не пропадать же добру... Так что не гневайся, родимый...

Этого Сырцов уже стерпеть не смог, подумал: "Пора выручать товарища!" И соскочил с коня, взлетел на крыльцо, а в голове только одна мысль: просветить неграмотных!

– Товарищи крестьяне! – вскинул руку со сжатым кулаком. – Михаил Романович – красный командир, и вы его "голубчик", "барин"... Оскорбляете! Теперь вы

его можете запросто...

– Это как? – спросил кто-то из толпы.

– Михаил Романович, – стушевался Сырцов. – Так вот, Михаил Романович воюет за ваше светлое будущее, за вашу свободу...

– Не нужна нам ваша свобода! – снова крикнули из толпы. – Это не свобода – удавка!

– Кто сказал? – взвился Сырцов.

– Я, – вышел вперед бородатый, решив: барин здесь – заступится.

– Кто тебя давил?

– Красные, продотрядовцы! Пришли и все зерно выгребли!

– Это временно, вернем...

– Кто?

– Советская власть!

– А ты сеять умеешь? – рассмеялся кто-то в задних рядах.

– Мы вам землю вернем, – вывернулся Сырцов.

– Ты нам лучше барина верни, – прогудел тот же голос. – Хороший был у нас барин!

"И за такую сволочь я воюю, кровь проливаю!"

– В общем, так, – рявкнул Сырцов, наливаясь ядреной злостью. – Среди вас контра работает, гнида белая, это мне ясно как белый день! Так вот, я отсюда не уйду,

пока гниду эту с корнем не вырву! – Крутанулся на каблуках, упер бешеный взгляд в Дольникова. – Понятно?

– Понятно, – усмехнулся Дольников. Нехорошо усмехнулся. Зло.

– А теперь скачи в крайнюю хату, там с тобой еще одна сволочь желает поговорить. Лысенков, сопроводи начштаба!

ГЛАВА VIII

Великого князя Николая Николаевича сгубила глупость. Он не знал элементарного: что можно одному, нельзя другому. Поэтому рассуждал примерно так: "Суворов смог! А я что, рыжый?" И, недолго думая, сочинил приказ: армию генерала Иванова отправить через Карпаты в Венгрию, а генерала Сиверса через Мазурские болота в Восточную Пруссию.

Осень сменилась зимой. Завьюжило. Запуржило. Самое время передохнуть, запастись провиантом, огневыми припасами... А здесь приказ: наступать!

Меж Сувалками и Августовом армия генерала Сиверса попала в "клещи"...

Зимней февральской ночью немецкие гренадеры прорвали фронт, под завывание ветра обошли передовые полки – Семеновский и Преображенский – и с тыла бросились в атаку.

Рукопашная схватка – это неожиданность. Поэтому,

как правило, побеждает нападающий.

Когда началась атака, полковник Вышеславцев спал.

Когда раздались первые выстрелы, выскочил из блиндажа. Но было уже поздно. Немцы ворвались в окопы, и Вышеславцев, не успев выхватить револьвер из кобуры, получил сильный удар прикладом в шею...

Утром стотысячная русская армия перестала существовать – две трети погибли, остальные сдались в плен.Полковник Вышеславцев и поручик Дольников, раненный в плечо, попали за решетку лагеря Штральзунд, расположенного на берегу Северного моря. Раньше они встречались редко – на военных советах да за обедом в Офицерском собрании. Ближе познакомиться мешала иерархическая табель о рангах. Теперь же они знали

друг о друге все, ибо вместе хлебали обед из оранжевой брюквы и картофеля, вместе спали, читали газеты, до хрипоты обсуждая шансы русской революции. Однажды в

их спор – дело происходило в столовой, где обычно перед сном собирались офицеры, – вклинился высокий поручик с тонким ртом и странными грустными глазами.

– Вы верите в революцию? – спросил он, резко остановившись.

– Я ее не отрицаю, – сухо, ответил Дольников, не желавший продолжать разговор на столь щекотливую тему. Но грустному поручику, видимо, было плевать на

чужое настроение. Его мучила внутренняя боль, и ему хотелось ее выплеснуть.

– Объясните мне тогда, как вы представляете всеобщее избирательное право среди наших мужиков?

Вопрос был прямой, и на него надо было отвечать.

– Съезд русских землевладельцев объединил не только помещиков, но и мужиков, – проговорил Дольников, изрядно подумав. – Ибо и те, и другие желали только

одного: чтобы при выборах в Государственную думу не просочились бы поляки и евреи.

– Евреи – опасный народ, – согласился поручик. – Вечные и непримиримые враги самодержавия.

– Вы монархист?

Поручик откинул гордо посаженную голову.

– "Да, скифы – мы! Да, азиаты – мы, с раскосыми и жадными очами!.." Процитировав, сказал угрюмо: – Блок прав. Мы должны были сохранить наше грубое

язычество. Мы – варвары. Нам нужен деспот.

– Наполеон?

– Зачем нам Наполеон? Петр Великий... Разве не

личность?!

– А Ленин вас бы устроил? – задал провокационный вопрос Дольников.

– Ленин? – Поручик глубоко задумался. – Если бы он мог сломать и разрушить все старое, очистить Россию от скверны, предрассудков, а для этого нужно немногое:

впасть в варварское состояние – самый чистый из источников, я бы, пожалуй, пошел за ним.

– Вы шутите? – почти с ужасом спросил Дольников.

– Конечно, шучу. – Поручик расхохотался. – Спокойной ночи, господа.

– Кто это? – спросил Вышеславцев, неприязненным

взглядом проводив долговязую фигуру.

– Тухачевский. Поручик Семеновского полка.

Через два дня Тухачевский совершил побег. Он надеялся добраться до моря, морем – в Швецию, а уж из Швеции – в Россию. Не вышло. Через три недели его схватил военный патруль.

Еще три раза бегал Тухачевский, и все три раза его ловили. И только пятый побег увенчался успехом – ушел...

Вышеславцеву и Дольникову повезло – ушли с перой попытки.

– Разрешите?

Вышеславцев убрал со лба пальцы, качнулся вперед,

и его жесткое, окаменевшее от мрачных раздумий лицо

судорожно дернулось, расслабилось в детской, беззащитной улыбке.

– Миша, ты?

– Я, Владимир Николаевич! – Дольников шагнул

навстречу, но...

Вышеславцев уже взял себя в руки, вогнал чувства в привычные рамки офицерских отношении, проповедующих сдержанность, выдержку и спокойствие при любых обстоятельствах. Поэтому не бросился в объятия, как ожидал Дольников, отделался рукопожатием и, чтобы оправдать свое поведение, вытащил из-под стола и показал босые ноги.

– Извини... Со мной небольшой конфуз вышел.

– Понимаю, – сказал Дольников. – Кто же с вами так глупо пошутил?

– Кто пошутил, того Федя уже шлепнул, но мне, как видишь, от этого не легче.

– У меня запасные есть. Могу выручить.

– Если это не противоречит вашему уставу, буду премного благодарен.

Дольников зарделся, пошел красными пятнами.

– Это не противоречит нашему уставу, – сказал он, нажимая на слово "нашему". – И прошу: оставьте иронию. Я еще не высказался.

Вышеславцев нервно пригладил ладонью волосы.

– Чувствую, интересный разговор получится. Есть хочешь?

– Не откажусь.

В комнату бесшумно вошел Федя, поздоровался, поставил перед Вышеславцевым надраенные до блеска сапоги.

– Вот, значит, полный порядок, – забубнил виновато. – Почистил, посушил, смазал.

Вышеславцев недоверчиво хмыкнул, приподнял их за лямки, повертел, понюхал и, подумав, натянул сперва правый сапог, а затем – левый. Встал, прошелся, поскрипывая половицами, надел китель и... Федя мгновенно вытянулся: до жути грозно и сурово выглядел командир в военной форме.

– Значит, покойника раздел? – спросил Вышеславцев, нахмурив густые брови.

– Паразита, – помолчав, поправил Федя. – И не раздел, а свое взял.

– О покойниках плохо не говорят. – Вышеславцев, чтобы скрыть улыбку, отошел к окну.

– На поминках, – сказал Федя. – А этому ироду ни креста, ни поминок воронье склюет. – Он глянул на иконку, перекрестился, внимательно посмотрел па Настю, которая накрывала на стол, и незаметно выскользнул за дверь.

– Садитесь, – сказала Настя. – У меня все готово.

Вышеславцев сел к столу, пригласил Дольникова.

– За встречу, Михаил Романович!

– За встречу, – повторил Дольников.

Они выпили. И Вышеславцев, сразу как-то погрустнев, сказал:

– Не так я, правда, представлял нашу встречу...

И вдруг вспомнил все, вспомнил отчетливо, как будто это было не шесть лет назад, а только вчера, вспомнил, как рыли по ночам вместе с поручиком и лейтенантом французской армии Ломбаром подземный ход, как темной осенней ночью бежали и как пятьсот километров топали до голландской границы.

У них были компас и карта, шли они безошибочно, оставляя позади двадцать – двадцать пять километров тяжелого ночного пути, а днем прятались в оврагах, варили в котелке картофель, свеклу, иногда капусту – все, что могли найти на уже убранных полях, и, насытившись, впадали в короткий нервный сон.

На двадцать восьмой день они вышли к границе – река, мост, часовой...

– Что будем делать? – спросил Вышеславцев, осматриваясь и выбирая место для возможной переправы.

– Дождемся ночи, отойдем метров на двести влево и вплавь... – высказал предположение Дольников.

– Я плавать не умею, – печально проговорил Ломбар.

Вышеславцев и Дольников озадаченно переглянулись.

– Негоже бросать французика, – сказал по-русски Вышеславцев. – Надо что-то придумать...

– Дождаться ночи, – повторил Дольников.

– А дальше?

Дольников вытащил из-за голенища сапога завернутый в тряпочку плоский немецкий штык...

– Не так я представлял нашу встречу, – тяжело вздохнув, повторил Вышеславцев. – Оба мы с тобой были в немецком плену, бежали, вернулись в свой полк... Затем снова бежали... На этот раз на Дон, под знамена генерала Корнилова, спасителя всея Руси... И опять мне не повезло, опять в плен попал... И к кому? К человеку,

с которым вместе из немецкого плена удрал! Ну разве это не анекдот?

– Если и анекдот, то не смешной. – Дольников положил себе на тарелку кусок свинины и нервно рассмеялся. – А ведь могло быть и наоборот, могло?

Вышеславцев, который во время разговора продолжал искоса наблюдать за Настей, заметил, что она, бросив в корзину какой-то сверток и накинув на плечи платок,

направилась к двери.

– Ты куда? – спросил он обеспокоенно.

– В баньку, Федю накормить, – смутилась Настя. – Он ведь с утра ничего не ел.

Вышеславцев кивнул, посмотрел в окно, и взгляд его затуманился, ушел в собственные мысли.

– Хорошие у нас на Руси бабы, – проговорил он наконец с трогательной и непонятной нежностью в голосе. – Возьми, к примеру, Настю...

– Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет, – улыбнулся Дольников.

– Я серьезно. – Вышеславцев сдвинул брови. – Обыкновенная крестьянка, неграмотная, кроме своего села, ничего в жизни не видела, а интеллигентности, такта, милосердия не занимать.

– Уж не влюбились ли вы, Владимир Николаевич? – продолжая улыбаться, спросил Дольников.

– Сейчас не до любви, – смутился Вышеславцев. – На чем мы остановились?

– Что было бы, если бы все произошло наоборот; не вы ко мне попали бы в плен, а я к вам?

– Что было бы? – Вышеславцев уперся двумя руками в столешницу, резко подался вперед. – А вот что...Я бы приказал содрать с тебя штаны и хорошенько всыпать. За что? За то, что ты продал Россию. Не мундир, а Россию! Понятно?

– Я ее не продавал.

– Тогда объяснись.

Вопрос не застал Дольникова врасплох. Он бился над ним уже битый час, с того самого мгновения, когда в штаб ввели Федора Машкова и он признал в нем ординарца Вышеславцева. Признал и подумал: "Значит, и полковник здесь!" И его прошиб холодный пот. Что сказать? Чем объяснить свое повое качество командир Красной Армии? Врать он не сможет. Как можно врать человеку, с которым валялся на нарах, шел под пули,

делил в дороге последний сухарь? Сказать правду? Но ведь он дал слово... Ну и что? И Вышеславцев человек слова, и если он, Дольников, возьмет с него это слово, то можно быть уверенным, что их разговор дальше порога этой хаты не уплывет.

– Владимир Николаевич, в силу обстоятельств я вынужден просить вас... Дольников замолчал, пальцы нервно поигрывали коробком спичек. – Я хочу, чтобы -этот разговор остался между нами...

– Мог бы и не предупреждать, – кивнул Вышеславцев.

– Благодарю вас, – склонил голову Дольников. – Под Екатеринодаром меня тяжело ранили... Бой был трудный, нам крепко досталось и пришлось спешно отступать. А нас, раненых, чтобы себя не связывать, бросили... Что нас бросят, я знал заранее, мне сообщил об этом офицер контрразведки Василевский. И при этом сказал: "Выкручивайся сам. Если выкрутишься, если красные поверят тебе и возьмут на службу, то вот тебе адресочек..." И дал адрес одного господина, вручил шифр, рассказал, как им пользоваться, перекрестил и смылся...

– И тебе удалось...

– Удалось. Красным дозарезу требовались военные специалисты. Между прочим, знаете, сколько на сей день у них служит наших офицеров?.. Тридцать тысяч. И около шестидесяти тысяч унтер-офицеров.

– Добровольно? – не поверил Вышеславцев.

– Многих мобилизовали насильно, еще в восемнащатом году, но служат на совесть. Как, например, генерал от кавалерии Клюев. Он – начальник штаба Первой конной.

– А ваш полк в состав какой армии входит?

– Первой Конной. Но в данный момент мы, так сказать, самостоятельная единица – выделены для борьбы с Махно.

– А чем он Советам не угодил?

– Послал Троцкого к чертовой матери – отказался выступить на польский фронт.

Вышеславцев склонил голову и замолчал, искоса, с любопытством посматривая на своего бывшего командира роты. Взгляд потеплел, придал лицу выражение

отеческой заботы и внимания.

– Миша, ты уж прости меня, что плохо О тебе подумал...

Дольников необычайно смутился, заерзал, точно под ним был не стул, а раскаленные угли.

– Владимир Николаевич, я вам еще не все сказал...Я, как и Клюев, тоже служу на совесть.

– Ты хочешь сказать... – Вышеславцев осекся, страшась произнести вслух застрявшее в горле слово, но глаза были красноречивее слов – налились подозрением и ненавистью.

– Да, именно это я и хочу сказать, – кивнул Дольников. – И помогло мне сделать выбор наше командование – командование Добровольческой армии.

– Это каким же образом?

– Со стороны виднее, – уклончиво ответил Дольников. – Я долго наблюдал за действиями и поступками наших генералов – Корнилова, Колчака, Деникина и пришел к выводу, что они проигрывают закономерно. Для меня это было страшным ударом...

– Но вы от пего быстро оправились и встали в один строй с красными! выкрикнул Вышеславцев, перехода на "вы" и давая этим "вы" понять, что между ними все

кончено. – Я понимаю вас: ощущать себя победителем гораздо приятнее, чем побежденным.

Дольников вызов принял.

– Зря вы так... господин полковник, – сказал он с легкой обидой в голосе. – Я встал в один строй с красными только потому, что они тоже сражаются за Россию!

И тоже за единую и неделимую!

– Они не сражаются – дерутся! Они дерутся за власть! А строй, в который вы встали, называется "диктатура пролетариата". Знаете, что это такое?.. Это когда

сто пятьдесят тысяч бездельников пытаются заставить работать на себя сто пятьдесят миллионов трудового народа – рабочих, крестьян. А мы, Вышеславцев приложил ладонь к сердцу, – дворяне, интеллигенция, им не нужны. Они нас уничтожат!

– За что?

– Да разве дурак потерпит рядом с собой умного? Он его в порошок сотрет! И не только во имя самоутверждения, но и для того, чтобы, не дай бог, и соседи, присмотревшись, не заметили, что есть люди умней, надежней, великодушней!

Дольников поморщился.

– Коммунисты далеко не дураки. Они сражаются за идею.

– А идея может быть преступной?

– Может. Впрочем, давайте по порядку...

– Не возражаю, – неожиданно согласился Вышеславцев. – Вот вы говорите, что со стороны видней...В таком случае объясните мне, пожалуйста, почему мы, белые, проиграли?

– Постараюсь, – сказал Дольников. – Но это будет моя версия, на истину я не претендую.

– Уже неплохо, – кивнул Вышеславцев, насмешливо прищурившись.

– Вот вы говорите: власть! За власть, мол, большевики дерутся... А скажите мне, кто и когда преподносил власть на блюдечке? Не было такого. За власть всегда дрались! Н не по правилам кулачных боев – до первой крови, а насмерть! И наши передрались... У немцев есть хорошая поговорка: прежде чем разъединиться, нужно

объединиться. Мы не вникли в ее мудрость, мы сразу разъединились... Корнилов сцепился с Алексеевым, Деникин с Денисовым и Красновым, теперь – с Врангелем...

Причины? Вы их знаете не хуже, чем я, поэтому...

– Нет-нет, продолжайте, – остановил его Вышеславцев. – Мне очень интересна ваша мысль.

– Пожалуйста, – пожал плечами Дольников. – Ни для кого не секрет, что Войско Донское находилось на полном содержании у немцев. Краснов этого не скрывал,

ли одном из совещаний признался: "Да, это я, донской атаман, своими грязными руками беру немецкие снаряды и патроны, омываю их в волнах Тихого Дона и чистыми

передаю Добровольческой армии! Весь позор этого дела лежит на мне!" Но Деникин почему-то не удовлетворился сказанным и пустил в адрес Краснова еще одну ядовитую

стрелу: "Войско Донское – это проститутка, продающая себя тому, кто ей платит". И получил моментальный ответ. На этот раз от Денисова: "Если Войско Донское

проститутка, то Добровольческая армия есть кот, пользующийся се заработком и живущий у нее на содержании". Как расценивать этот обмен любезностями? Сварливым характером наших генералов? Нет, дело не в характере. Шла обыкновенная борьба за власть! И Дон в конце концов эту борьбу проиграл, признал власть Деникина, и Краснова сменил Богаевский... Я одобряю действия Деникина. Он зажал в кулак три армии – Добровольческую, Донскую и Кубанскую, но... Сколько на это

ушло сил и энергии, душевных и физических затрат – одному богу известно! А результат налицо: Деникин выдохся, и его войска катятся к Новороссийску. Врангель

хоть и скорбит, но внутренне торжествует. Я думаю, пласть перейдет к нему. Вот только интересно: надолго ли?

Слова-обвинения падали на Вышеславцева, словно тяжелые камни. Он почти физически ощущал боль от их ударов, пытался уклониться, возразить, опровергнуть

напрасно, крыть было нечем.

– Это единственная причина нашего поражения? – спросил он, когда камнепад на секунду прекратился.

– Это главная причина, – сказал Дольников. – Остальные – побочные: грабежи, мародерство, пьянство, террор. Одним словом – чума! И этой чумой мы заразились от красных. Мы взяли от них самое худшее, мы упали в грязь, мы скатились до самой последней ступеньки, и нам уже не подняться, ибо существует черта, за которой человек перестает ощущать себя человеком, он превращается в скотину!.. А вот красные взяли от нас самое лучшее патриотизм, сознание своей правоты, умение воевать!

– Вы хотите сказать, что Тухачевский, Буденный, Тимошенко оказались хорошими учителями?

Дольников вскинул руки, замотал головой.

– Буденный – разбойный атаман. Волю любит, лошадей... Поражений не признает, от сабельного звона пьянеет, победы отмечает торжественно: "Гуляй, братва!"