Текст книги "Белогвардейцы"

Автор книги: Юрий Маслов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Первая дверь, что вела в сени, на счастье, оказалась открытой. Крымов бесшумно скользнул в узкий коридорчик и прильнул ко второй, которая вела в горницу. Прислушался. Прокуренный мужской голос напористо и зло выбрасывал слова-камни: "Вы, деревенский пролетариат должны взять власть в свои руки, должны помочь нам и подрезать крылья мужику. Мужик – это тот же буржуй, вампир, который сосет вашу кровушку! А вы батрачите па него, гнете в непосильном труде свои спины. А что имеете? Кукиш! А мужик все богатеет и богатеет. Раньше он нанимал одного батрака, теперь – десять, а скоро всю деревню заставит на себя батрачить! Так вот, я и спрашиваю вас: где справедливость?"

В это время на улице грохнул выстрел, и Крымов, не дожидаясь второго, с силой рванул на себя дверь. В нос шибануло спертым воздухом, керосином, забористой махоркой.

– Здравствуйте! – сказал Крымов, перешагнув порог. – Не ждали?

Продотрядовцы – их было трое – действительно "не ждали", растерялись. Появлению домового они, наверное, удивились бы много меньше, чем внезапно возникшему перед их столом стройному, с хорошей боевой выправкой

белогвардейскому офицеру. Но это длилось только мгновение. Растерянность сменилась испугом, испуг побудил к действию, и они, опрокинув скамейку, бросились к оружию – к винтовкам, которые стояли в углу комнаты.

Крымов выстрелил в потолок. Продотрядовцы замерли на полдвижении, неуклюже, не переставляя ног, развернулись и, сообразив, что сопротивление бессмысленно и бесполезно, нехотя подняли руки.

– Вот так-то лучше, – прогудел Машков, конфискуя винтовки. – Еще оружие есть? – Оп проверил у них карманы, кроме трех кисетов и каких-то документов, ничего не нашел, выругался, прибавил огонь в керосиновой лампе и, напустив на себя строгость, уставился на собрание – рваные ватники, протертые до дыр шинели, сиреневые, отекшие от самогона лица. – Ну что, голытьба несчастная, на землю соседа позарились?

И начался спектакль.

Крымов хоть и был сыном богатого помещика и детство провел в родовом имении, но в деревенском вопросе и взаимоотношениях крестьян ни черта не смыслил, поэтому, когда возникала ситуация, подобная данной, он всегда призывал на помощь Федю Машкова и наблюдал за его действиями с любопытством заядлого театрала, которому выпало счастье попасть на репетицию спектакля знаменитого режиссера. А Машков, чувствуя к своей особо жгучий интерес, работал яростно, вдохновенно, с импровизацией, которой позавидовал бы профессионал самой высокой пробы.

– На халяву пожить захотелось? – накручивая себя,

продолжал наступать Машков. – Молчите? Правильно,

ядри вас в корень! Щас мужики ваши разберутся, что к

чему, погутарят с вами, тогда узнаете, как добро чужое

делить!

– Да нас силком приволокли! – вскочил с передней скамейки небольшого роста, вертлявый, как червяк, мужичишка. – Сперва за закрытие церкви заставили голосовать, а теперь в коммуну тащат...

– Куда-куда? – переспросил Машков.

– В коммунию.

– А что это такое?

– Коровы общие, свиньи общие...

– А бабы?

– Но знаю. – Мужичонка ткнул корявым пальцем в чубатого красноармейца, стоявшего по центру стола: – Ты у него спроси. Он знает.

– И спрошу, – кивнул Машков. – Ну ты, рыло суконное, тебя как кличут?

На скуластом лице красноармейца выступили и заиграли красные пятна – не привык, видно, к такому обращению..

– Федоров Василий, – выдавил с трудом.

– Василий, значит... Ты где, Василий, раньше спину гнул?

– В Питере. На заводе.

– А хлеб где брал?

– В лавке.

– А кто его в лавку привозил?.. Крестьянин, – подсказал Машков, по дождавшись ответа. – А ты его грабишь! Зачем? Что он будет весной сеять? Молчишь? Тогда ответь на другой вопрос... Ты то что без хлебушка делать станешь? Но знаешь? А я знаю: помирать! В муках помирать! Так вот, чтобы ты, гад, не мучился и других не мучил, мы должны тебя ликвидировать. Правильно?

– Правильно! – одобрительно загудела изба.

– Вопрос решен. – Машков сделал шаг вперед и вручил вертлявому винтовку. – Исполняй, ядри тебя в корень!

Голытьба поняла, что шутки кончились, и с угрюмым любопытством уставилась на товарища: пальнет или сдрейфит? Не сдрейфил. Корявый палец твердо улегся

на спусковой крючок...

Крымову спектакль понравился. "Как мы легко стреляем друг в друга, подумал он, направляясь к выходу и продолжая удивляться изощренной изобретательности Машкова. – А может, это и был спектакль? И вся эта война спектакль? Страшный, дикий, бессмысленный, но – спектакль?"

На улице казаки складывали в сани трупы. Есаул, спокойный, невозмутимый, стоял рядом и беззвучно шевелил губами – пересчитывал, очевидно.

– У тебя сколько? – спросил он, заметив Крымова.

– Трое.

– У меня двадцать один. Значит, всего – двадцать

четыре. Счет сходится. Ни один не убег.

– Откуда такая уверенность?

– А мы двоих сперва допросили, – сказал есаул, посмеиваясь в усы. – Так что можно рапортовать.

"Нет, это не спектакль". – Крымов глянул на молоденького солдата, который с упорством муравья пытался стащить сапоги с убитого красноармейца, вздохнул, вытащил ракетницу и выстрелил в сторону леса.

ПРИКАЗ *

Кавказской армии

No 683

Ст. Сарепта. 15 декабря 1919 з.

Вступив в командование Кавказской Армией и познакомившись, со слов перешедших на нашу сторону казаков, с настроением казачества, воюющего на стороне красных, я заключаю, что громадное большинство этого казачества воюет по принуждению и если не переходит на нашу сторону, то только потому, что боится ответственности за свою службу в красной армии.

Настоящим подтверждаю, что казакам, добровольно покинувшим ряды красной армии и перешедшим на нашу сторону, Главнокомандующим вооруженными силами Юга России Генералом Деникиным даруется ПОЛНОЕ ПРОЩЕНИЕ.

Начальникам всех частей приказываю наблюдать, чтобы у переходящих на нашу сторону казаков отнюдь не отбиралось имеющееся при них обмундирование, – деньги,

документы.

Перешедших на нашу сторону казаков призывных возрастов в районе корпусов, в состав коих входят казачьи части, распределять по своим казачьим частям, где же нет казачьих частей или входят казачьи части не того войска, к которому принадлежат пленные, направлять в распоряжение Войсковых Штабов соответствующих войск, куда также направлять и казаков непризывного возраста.

Подлинный подписал:

Командующий Армией Генерал-лейтенант Покровский.

Верно:

Старший Адъютант Разведывательного отделения

Генерального Штаба Полковник Троицкий

(Но отделу Генерал-Квартирмейстера).

Часть Разведывательная.

–

* Документ подлинный. Орфография сохранена в первоначальном виде.

ГЛАВА III

Уже год воюет в составе армии Буденного бывший поручик, а ныне начальник штаба 17-го отдельного кавалерийского полка Михаил Дольников, а все не может привыкнуть к разношерстной толпе – кто в рваной шинели и ботинках на босу ногу, кто в пальто и дорогих шевровых сапогах, снятых с расстрелянных офицеров, кто в матросских бушлатах, – именующейся Первой Конной армией. Не может представить, что им командуют царские урядники, казаки Городовиков, Тимошенко, Ракитин, набоженный пьяница рядовой Думенко, не может понять, каким образом, по каким законам эта мужицкая вольница, пропитанная пугачевским духом свободы и ненависти к богачам, эти неграмотные голодранцы, эти "в доску большевики", как они с гордостью называют сами себя, лупят и лупят высокопрофессиональную Добровольческую армию, не может... И жутко ему от этого непонимания и тоскливо, до того тоскливо, что хоть в петлю лезь! А здесь еще Сырцов со своими идиотскими вопросами...

– Миша, а правда, что человек от обезьяны пошел?

– Дарвин так считает, – кивает Дольников.

– Кто такой?

– Ученый.

– Может, он и ученый, но... Я эту мамзель в зоопарке видел и родственные связи с ней, значит, отрицаю. А ты?

– Я науке верю.

– Наука наукой... А твое личное мнение?

– Не сомневаюсь – от обезьяны.

– Почему?

– Да вот, как увидел ваше войско, так сомневаться и

перестал.

Сырцов молча и долго переваривает мысль и тихо изрекает:

– Сволочь ты все-таки, Миша! Не любишь нас.

Разговоры такого плана уже не раз возникали между командиром полка и его начальником штаба, и виноват в этом был Сырцов – он первым лез на рожон, ибо от природы страдал чрезмерным любопытством и любознательностью.

Вначале он задавал вопросы довольно наивные и бесхитростные, но чем ближе узнавал Дольникова, тем больше ему доверял, тем глубже и политичнее становились его вопросы. А когда однажды на совещании в штабе корпуса поручик возразил самому Думенко, заявив: "Вы можете не уважать меня лично, но считаться с моим мнением обязаны", поверил окончательно и за вечерним чаем спросил:

– Ты веришь в бога?

– Крещеный, – не понимая, что означает столь странный вопрос, ответил Дольников.

– И я крещеный, – вздохнул Сырцов. – Меня бабка в церковь водила.-Он встал, подошел к окну и долго тяжелым, немигающим взглядом смотрел на деревенскую церквушку со сбитыми колоколами и покосившимся от взрыва крестом, оборудованную Советами под склад для хранения зерна. – Понимаешь, Миша, я все-таки командир, ко мне часто бойцы обращаются – что да как... А я, как баран... Да и самому хотелось бы до кой-чего докопаться, смысл, значит, понять.

– Можешь. Ко мне обращаться.

– Спасибо, – сказал Сырцов. – Вот ты, я заметил, книжки всякие там но истории читаешь, зачем?

– Тоже хочу смысл понять.

Сырцов сел, стиснул косточками пальцев виски и закачал головой.

– Я под станицей Каменской одного вашего до хребта развалил, стою, значит, над ним и кумекаю: где ж у тебя, милый, правда – в башке или ногах? В башке, думаю, башка ноги водит. Так что правда, Миша, одна. А вот добираемся мы до нее разными путями. Вы – своим, а мы – своим!

"А ведь он прав", – подумал тогда Дольников. И когда вскоре взяли небольшой уездный городишко, пригласил Сырцова в библиотеку, чтобы отобрать для него книги по истории.

Они шли по городу, и Сырцов старательно не замечал того, на что Дольников взирал с преувеличенным вниманием – на взломанные и разграбленные лавки, магазины, квартиры...

– Твои работали, – язвительно проговорил он. – Разве это бойцы? Варвары! Жители от вас как от чумных шарахаются! Нос из дома не высунут!

– Не жители – буржуяки, Миша, – возразил Сырцов. – А этих сволочей не грех и грабануть. – Он указал рукой па розовый особняк с колоннами. Смотри, какие хоромы себе понастроили!

Дольников внимательно осмотрел дом, но восхищения не выразил. Сказал:

– Дом как дом. У меня много лучше. И пруд рядом, и березовая роща. – И затих, ожидая взрыва пролетарского гнева. Но Сырцов, как ни странно, не разразился проклятиями, более того, проявил обыкновенное человеческое сочувствие.

– Разграбили? – спросил мягко.

– Наверное.

– Жалко?

– Вас жалко. Облик человеческий теряете.

– Ты как Ворошилов, – хохотнул Сырцов. – Он чуть что: "Гады! Мародеры! Расстреляю, вашу мать!",..,

– Я бы на его месте давно с десяточек к стенке поставил.

Сырцов сделал вид, что не расслышал реплики.

– А Буденный ему в ответ: "Климент Ефремыч, та нехай хлопцы побалуют, нехай буржуяков грабанут!"

– Так это ты с его слов поешь?

– Я, Миша, Семен Михайловича уважаю...

– Слепой ты, Федя, – перебил его Дольников. – Семен Михайлович глупость сморозил, а ты повторяешь... А бойцы за ваши речи будут башкой расплачиваться – Ворошилов умеет слово держать.

Сырцов всей пятерней помял твердые, как камень, монгольские скулы.

– Да, с Думенко он строго обошелся...

Рядовой царской армии Думенко командовал корпусом. Бойцы его боготворили: и рубака лихой, и в обращении прост. И не строг – на многие шалости своих подчиненных смотрел сквозь пальцы, ибо от природы сам был шаловлив, – и выпить не дурак, и до женского пола большой любитель.

Но и Ростове Думенко хватил через край, и, чтобы остановить разбойного атамана, к нему в штаб прибыл комиссар корпуса Микеладзе. И погорячился. Надо бы разбор на утро оставить, когда Думенко, мучаясь совестью и сгорая от стыда за содеянное, обычно падал перед иконами на колени и бился лбом об пол, замаливая грехи. Но Микеладзе, увидев, что гуляет весь штаб, что гулянию этому и конца не видно, не выдержал, грохнул куликом но столу, заорал, сверкая белками изумрудных восточных глаз:

– Пьянку прекратить!

Может быть, Думенко и послушался бы – мужик он, в общем-то, был покладистый, – но подлила масла в огонь юная гимназистка, которую хлопцы пустили по рукам. Выскочив и слезах из соседней комнаты, она, прикрывая руками обнаженную грудь, истошно завопила: "Помогите!"

Микеладзе бросился на помощь, но путь ему преградил Думенко.

– Здесь я командую! – Он ухватил гимназистку за волосы и ткнул библейским личиком в миску с квашеной капустой. – Свои порядки у меня не заводи. – И, обложив комиссара трёхэтажным матом, указал на дверь. – Вон!

– Повтори! – Микеладзе потянулся за револьвером, но Думенко опередил выстрелил первым...

Утром по приказу Ворошилова Думенко был арестован и препровожден в местную тюрьму.

– Как думаешь, его расстреляют? – спросил Сырцов.

– Расстреляют, – кивнул Дольников.

– Но ведь Троцкий ему лично золотые часы вручал – "Лучшему солдату Красной Армии".

– А теперь расстреляет – дисциплина! – Дольников остановился перед входом в библиотеку. – Ну вот, мы, кажется, у цели. – Он вошел в просторный вестибюль, осмотрелся. Весь пол устилали порванные книги. – И здесь твои хлопцы поработали...

– Не мои – местные жители, – сказал Сырцов. – Им топить нечем.

Дольников нагнулся, поднял книгу с пожелтевшими от сырости страницами "Король Лир".

– Хорошая? – поинтересовался Сырцов.

– Серьезная, – сказал Дольников, вскинул голову и прислушался. – Кто-то скачет!

Они вышли на крыльцо, и Сырцов, заметив двух всадников, моментально признал в одном из них командира полковой разведки Петра Лысенкова. И помрачнел.

– Никак, стряслось что, – подумал вслух.

Лысенков подскакал первым, осадил коня и, ткнув нагайкой в сторону незнакомца, молоденького солдата с выражением горделивой ответственности за порученное

дело на широкоскулом лице, сказал:

– До вас, командир!

– Вы товарищ Сырцов? – спросил солдат.

– Я.

Солдат вытащил из-за пазухи и протянул Сырцову

пакет.

– Из штаба дивизии.

Сырцов разорвал пакет, прочитал бумаги, и в глазах его отразилось недоумение.

– А что па словах велено передать?

– Всех сельских учителей расстреливать без суда и

следствия.

– За что? – изумился Сырцов.

– Они агитаторы. Входят в агитационный отдел военного совета Махно.

Сырцов протянул бумаги Дольникову, отпустил солдата и долго молчал, хмуро разглядывая свои заляпанные грязью сапоги. Затем сказал:

– Махно что блоха – прыгает и прыгает... Так что пусть начштаба думает, как его изловить, а мы... Петро, завтра с утра дуй в разведку. Лоб разбей, но выясни, куда сгинули эти гады!

Сырцов вторую неделю преследовал кавалерийский полк противника, но догнать не мог. Сильно потрепанный, уставший, он уходил из-под самого носа, ловко уходил: то петлял, как заяц, то по-волчьи огрызался – оставлял в самых неожиданных местах засады. На одну из таких засад и нарвался посланный в разведку конный разъезд Сырцова. Белые пропустили их, ударили с тыла и ушли, оставив на снегу девять теплых красноармейских трупов. Сырцов озверел – это были его лучшие разведчики, – поклялся отомстить. И вот вторую неделю как догоняют и никак не могут догнать этот неуловимый белогвардейский полк.

– Ушли они, – сказал Дольников. – В Новороссийск умотали. И мой совет тебе: оставь ты их в покое, они уже отвоевались.

– Как же, отвоевались! – Сырцов сузил глаза в две щелочки. – Где ни пройдут – кровь! Нет, я им, сволочам, своих ребят не прощу!

Шифротелеграмма. Совершенно секретно.

Ставка В. С. Ю. Р. Часть разведывательная.

Настоящим докладываю:

1. Красные части хоть и прорвались к Дону, но их положение в данный момент крайне тяжелое. В боях за Новочеркасск и Ростов 8-я армия и 1-я Конная потеряли более трёх тысяч штыков и сабель. Эти потери дополнили страшнейшая эпидемия тифа и дезертирство...

В тылу полнейший хаос. Нет подвоза снарядов, продовольствия, медикаментов. Железные дороги разрушены. Между армией и центром образовалась пропасть в 400 вёрст. Красные войска, предоставленные самим себе, живут исключительно местными средствами. Мародерство, грабежи, пьянство достигли, апогея. Ворошилов телеграфировал Сталину – взывает о помощи. И помощь

будет – Тухачевский. 20 января он прибыл из Сибири и принял командование Южным фронтом.

2.Советское командование предписало Махно перейти с его армией на польский фронт. Махно отказался, и Троцкий объявил его вне закона. Ангел.

ГЛАВА IV

В баньке было темно и жарко. Федя вынул из кадушки с горячей водой распаренные веники, поднял над головой, просушивая, и взмахом руки приказал Вышеславцеву перебираться на полок.

Полковник ткнулся носом в горячее дерево, глубоко вздохнул и только тут понял всю прелесть этой деревянной постройки – пахло лесом, смолой, хвоей. У него приятно закружилась голова, и он, вытянув руки, блаженно застонал. Федя взмахнул вениками, но не ударил, прошелся вдоль тела, нагоняя горячий воздух. Полковник не выдержал, завертелся ужом, но в этот момент Федя смачно хлестанул его по спине. Полковник охнул и затих и, уже не помня себя, крикнул: "Давай!"

Федя парил его минут двадцать, а затем полуживого, обессиленного окатил холодной водой и проводил в предбанник. Полковник рухнул на скамейку, промочил

горло хлебным квасом, которым их снабдила заботливая хозяйка, шумно выдохнул:

– Хорошо!

– Хорошо, – согласился Федя. – Теперь мой черед. – Он ловко сграбастал свое и полковничье нижнее белье. – Заодно и с насекомыми разделаюсь. Не возражаете?

– Это ты вшей так деликатно называешь?

– Ну а кого же? Я думал, они только мужиков грызут, а вчерась смотрю, и вы... того, почесываетесь.

– Вши, Феденька, и крысы – бесплатное приложение гражданской войны. Как только в стране заваруха – они тут как тут.

Федя задумался.

– Тоже, что ль, от голода звереют?

– А черт их знает! – Полковник набросил на плечи махровое полотенце и принялся яростно, с удовольствием растирать свое еще крепкое, сорокадвухлетнее тело.

– Гнида – она и есть гнида, – подвел итог своим размышлениям Федя. Знает, когда на халяву можно кровь чужую попить. – И, не дожидаясь ответа, в котором впрочем, и не нуждался, снова нырнул в горячую темень баньки, плеснул на камушки и, напевая: "Папа

– турок, мама – грек, а я русский человек", полез на полок.

– Папа – турок, мама – грек... – непроизвольно повторил полковник, улыбнулся и подумал, что в этой забавной присказке, которую Федя распевает и в горькие, и в радостные минуты жизни, заложена великая правда их белогвардейского лозунга: "За Единую и Неделимую!" Действительно, как же ее, Россию, можно разделить?

Расчленить? Ведь она приютила и взяла под свое крыло многих – и татар, и немцев, и греков, и грузин... Да несть числа всем этим племенам и народностям! И все эти племена за последние сто-двести лет вступали друг с другом в кровное смешение. И выходит, что дети этих племен и есть Россия! А ее – на части! Рвут на части, как голодные псы кусок мяса! Да разве такое возможно?!

Настя накрывала на стол – квашеная капуста, солененькие грибочки, нарезанная аккуратными кусочками холодная свинина. И – мой бог! – блины горкой! Полная тарелка!

Нестеренко сидел у печки и, разомлев то ли от выпитого стакана самогонки, то ли от огня – полковник этого так и не понял, – наблюдал за хозяйкой. В глазах – откровенная похоть мартовского кота.

– С легким паром! – сказала Настя, когда Вышеславцев шагнул в комнату.

Нестеренко живо вскочил, помог полковнику снять шинель и заметался, не зная, куда ее пристроить.

– На кровать положите, – Настя отдернула занавеску. – Вот на эту, справа... И спать теплее будет и... Они повернулась к Вышеславцеву лицом: Как мне вас величать-то?

– Владимир Николаевич.

– Владимир Николаевич, – повторила Настя, поправляя волосы. – Садитесь к столу, Владимир Николаевич. После баньки и выпить не грех.

– Рюмочку можно. – Полковник взглянул на часы, затем на Нестеренко, который, исполнив свои обязанности, снова развалился возле печки, и подумал, что вахмистр все-таки приличная свинья. Даже Федя, несмотря на свое мужицкое происхождение, крайне тактичен и почтителен ~ знает за столом свое место, а этот... Этот безграмотный вахмистр, которого от Феди отличает лишь городское происхождение – сын приказчика, – откровенно презирает последнего – мужик! с офицерами держится слишком вольно, почти на равных, и это неумение держать дистанцию частенько выходит ему боком. ("Куда ты лезешь... со свиным рылом в калашный ряд?")

– Нестеренко!

Вахмистр мгновенно вытянулся.

– Передай Задорожному и Крымову, чтобы удвоили караулы. Смена часовых каждые два часа. И обоих пригласи ко мне... К одиннадцати. Понятно?

– Так точно, господин полковник.

Вместо привычного "исполняй" Вышеславцев брезгливо повел кистью руки, и Нестеренко кубарем выкатился за порог.

– Строги вы, – улыбнулась Настя, ловко переворачивая на сковородке очередной блин.

– Это не строгость – дисциплина, – сказал Вышеславцев, с удовольствием рассматривая хозяйку – крепкие, стройные ноги, бедра, изгиб шеи, руки... Руки составляли как бы отдельную часть тела. Они двигались легко и свободно, как у Феди, но в движении начисто отсутствовала его услужливость, которая иногда приводила Вышеславцева и бешенство, поэтому наблюдать за работой Настиных рук было радостно и... страшно – к ним тянуло.

– Сегодня праздник, можно и без дисциплины.– Настя полезла в шкафчик, вытащила и поставила на стол бутылку николаевской водки. – Вот, берегла, сказала смущенно, быстро проглатывая слова. – К празднику берегла.

Полковник недоверчиво повертел в руках бутылку – царский все-таки налиток! – хотел было отказаться, но, сообразив, что жест этот будет истолкован превратно

от чистого сердца ведь предлагают, – открыл и налил себе полстакана.

– За ваше здоровье!

– Спасибо.

Но он так и не выпил. Остановился на полдвижении

поставил стакан на стол и снова взялся за бутылку.

– Прошу вас... Выпейте со мной! – Голос дрогнул, глаза смотрели с непривычной нежностью. – Я даже не помню, когда последний раз пил с женщиной.

– Хорошо, – чуть слышно произнесла Настя, одарив его светлой улыбкой.

Они выпили. Вышеславцев потянулся за грибком, закусил. Настя торопливо отошла к печке, чтобы продолжить свои хозяйственные дела. И он, и она молчали. И обоих долго не покидало чувство, что совершили они тайный и великий грех.

Неловкое молчание нарушил свалившийся с печки дед. Охая и постанывая, потирая ушибленное плечо, с трудом поднялся (все попытки Насти помочь ему пресек в корне, крикнув: "Не мешайся! Сам!") и, не обращая внимания на полковника, которому, правда, уже был представлен, уставился белесыми, давно плохо видевшими

глазами на роскошный стол.

– Праздник, что ль?

– Масленица! – рассмеялся Вышеславцев.

– Масленица? – Дед подтянул штаны. – Надо

отметить.... Настя!

– Чего тебе?

– Одеваться!

Настя бросила на полковника испуганный, виноватый взгляд.

– Вы не против, Владимир Николаевич?

– Старость надо уважать!., – не зная, что ответить

сказал Вышеславцев.

Минут через десять из-за занавески в старенькой, застиранной до белесого цвета рубашке "времен Очакова и покорения Крыма" довольно бодро выкатился дед. На груди – два "георгия", третьей и четвертой степени.

– Где ж ты отличился, дед? – с почтением спросил Вышеславцев.

– В Крымскую. И в Турецкую.

– А у кого служил?

– Донская конно-казачья 7-я батарея. В Крыме дрались под начальством генерала Багратиона Ивана Константиновича...

– На Дунае? В 1853 году?!

– Число не помню, вашблагородь. А вот что на Дунае точно. Я и в Турецкую на Дунае дрался, с генералом Драгомировым. Вот только имя его запамятовал...

– Михаил Иванович.

– Верно, Михаил Иванович, – оживился дед. – А вы что, знали его?

– Знать не пришлось, но слышал много.

– Здоров он?

– Лет пятнадцать, как умер.

– Царство ему небесное, – сказал дед, осенив себя крестным знамением. Хороший был человек. У города Зимницы, когда переправу наводили, помню, идет берегом и туркам кулаком машет, кричит: "Забыли, паразиты, как Суворов вас лупил? Так я вам сейчас напомню! – Вытащил шашку и: – Вперед, братцы!" Ну мы и поперли... Всыпали им, крепко всыпали!

Вышеславцев чуть не прослезился. Перед ним стояла сама история – дед воевал вместе с Драгомировым, Драгомиров – выученик Суворова, Суворов – это Екатерина

Великая, это победы Потемкина, Алексея Орлова – славная Чесменская битва, а от неё, Екатерины, до Петра рукой подать! И Вышеславцев, – забыв, что перед ним простой солдат, обуреваемый восхищением и благодарностью, неожиданно для себя встал, крепко обнял старика и трижды, по-русски, расцеловал.

– Садись, дед, выпьем с тобой во славу русского

оружия!

Они выпили по стопке, нацелились по второй, но им помешали – пришел из баньки Федя, подъехали в сопровождении Нестеренко Задорожный и Крымов. И сразу же в избе стало тесно, шумно, пропала атмосфера доброжелательства и домашнего уюта, по которой так соскучился Вышеславцев, и он пожалел, что устроил это дурацкое застолье, подумал: "Напрасные хлопоты... Мне их уже не взбодрить, боевой дух не поднять. Они столько

видели, столько натворили, что противны друг другу".

– Военный совет или проводы зимы? – спросил Крымов, расхаживая вокруг стола и восторженно щелкая пальцами. – Ба-а! Николаевская! Я почему-то был уверен, что буду пить сегодня николаевскую. Нюхом чувствовал.

– Нюх у тебя собачий, – кивнул Вышеславцев. – Присаживайтесь.

– Спасибо. – Крымов, чтобы подчеркнуть свое отношение к Задорожному, сел рядом с Федей. – Нюх у меня действительно есть. Только не собачий, а на собак. Люблю собак! Псарня была – вся округа завидовала!

– Вы откуда родом? – спросил Вышеславцев.

– Родился в Пензе, детство провел в родовом имении, Саранском уезде.

– Усадьба цела?

– Сожгли.

– Жалко?

– Собак жалко.

– Так они что, и собак? – вскинул брови Федя.

– И собак, – вздохнул Крымов. – Вой стоял верст на десять.

Федя нашел глазами иконку, перекрестился.

– Человека... я понимаю – скотина! Но собаку за что?

– За родословную, – бухнул Нестеренко.

– Жаль, что у тебя ее нет, – ужалил Федя.

Нестеренко умел работать на зрителя. Вскочил, заиграл желваками, изображая обиду, но выложиться не успел Вышеславцев властным движением руки усадил его на место, обвел взглядом стол, и ему стало смешно и грустно: более разношерстной, не понимающей и не принимающей друг друга публики ему видеть еще не приходилось.

– Господа, – сказал он, – сегодня праздник – масленица, последний день зимы. Встретили мы ее, голубушку, в девятнадцатом, а провожаем – в двадцатом. Встретили с радостью, как великую заступницу, а провожаем... Впрочем, не будем ее винить за наши неудачи – история есть история, ее не переделаешь, давайте выпьем за то, что она, уходя, оставила нам надежду, надежду любить, смеяться и верить, что все окончится благополучно, что Россия еще увидит светлые дни... За Россию!

Федя выпил, закусил огурчиком и затих – склонил

голову, смиренно сложил на коленях тяжелые, натруженные руки. "Стесняется, – пожалел его Крымов. – Не привык с офицерами за одним столом сидеть". Он взял тарелку, наложил от души блинов, свинины, не забыл и огурчик и строгим голосом скомандовал:

– Ешь!

– А вы? – смутился Федя.

– Я наелся. Хозяйка накормила.

– Хорошо устроились? – спросил Вышеславцев, с умилением наблюдая сию картинку: впервые видел, как офицер ухаживает за ординарцем.

– Неплохо, – сказал Крымов. – Хозяин самогон гонит, хозяйка блины печет, дочка – лет двадцать стерве, пышная, как тесто, – на картах гадает.

– И что же она вам нагадала?

– Дальнюю дорогу, казенный дом, скорую любовь.

Озорная девка! – И, заметив, что Настя внимательно

прислушивается к его словам, спросил: – Озорная?

– Гулящая.

– Я так и подумал: пальцы – в кольцах, в ушах

серьги... Не подкатишься!

– А почему хозяин не и армии? – спросил Вышеславцев.

– Без руки он. Говорит, Буденный отхватил,

– Это где же? – поинтересовался Задорожный.

– А под Касторной, когда вы с Мамонтовым по тылам у красных гуляли. |

– А что? Неплохо погуляли... Май-Маевский Орел

взял, а мы – Козлов, Елец, Тамбов, Воронеж...

– А дальше? Чего ж дальше не пошли? Ведь до Белокаменной один марш-бросок остался, марш-бросок – и в шашки! Молчите? – В глазах Крымова вспыхнули злые, волчьи огоньки. – Тогда я скажу... У Май-Маевского очередной запой, у Мамонтова... Да разве возможно воевать, когда за тобой обоз в шестьдесят верст

тянется? Вот и рванули казачки но домам – награбленное делить да самогон жрать!

– Вы казачков не трогайте, – сдавленным от бешенства голосом процедил Задорожный. – Вы на Дону не были и не знаете, что там творилось.

– Везде творилось...

– Творилось, да не такое! – Лицо Задорожного исказила гримаса боли. Там не усадьбы жгли – станицы! Да что там станицы, вся донская земля пылала! Запретили носить фуражки, штаны с лампасами, станицы переименовали в волости, хутора – в деревни, казаков насильно выгоняли из куреней, а в их дома вселяли пришлых, тоже насильно. Кто не согласен – к стенке! У белых служил – к стенке! Расстреливали но шестьдесят – семьдесят человек в день! Семьями уничтожали! И стариков, и детей, чтобы за родителей, надо понимать не мстили!.. Вот поэтому казаки и повернули к дому – сам себе не поможешь, никто не поможет!

– Это верно: сам себе не поможешь – никто не

поможет, – вяло согласился Крымов, – Только вот что я вам скажу, есаул... Самому себе можно помочь только сообща, объединившись, иначе... Иначе краснопузые как куропаток, перестреляют.

– К тому дело и идет, – неожиданно подал голос Федя. – Мы уже все у них на мушке,

По спине Крымова гусиными лапками побежали

мурашки. Он вдруг вспомнил своего егеря деда Тимоху,

который однажды, крепко выпив, полез на крышу

поправить подгнивший конек. И свалился. Да так неудачно, что сломал несколько ребер. Все думали – отлежится, и Крымов так думал и, когда ему сказали, помирает, не поверил – слишком много охотничьих верст протопал со стариком, знал его силу и выносливость, бесстрашие и твердую руку – зимой на спор с вилами на медведя ходил и вдруг – помирает!

Дед Тимофей лежал на кровати, сухой, неестественно длинный, в лице – ни кровинки, и, глядя в потолок, отдавал домашним последние указания – какой и из

чего смастерить гроб, где похоронить, кого звать на поминки, как жить дальше, жене. детям, внукам. Говорил он спокойно и деловит, от этой спокойной деловитости, рассудительности, обыденности происходящего Крымову стало страшно. Он неловко сунул и руку хозяйке сотенную и незаметно удалился.