Текст книги "Белогвардейцы"

Автор книги: Юрий Маслов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Маслов Юрий
Белогвардейцы

Юрий Маслов

Белогвардейцы

А я стою один меж них

В ревущем пламени и дыме

И всеми силами своими

Молюсь на тех и за других.

М. Волошин

При подходе белых город мгновенно ощерился ледяным холодом штыков, тупыми рылами пулеметов, выкатил на огневые позиции батареи. И началось...

Первым пошел и атаку офицерский Корниловский ударный полк. Шел молча, чеканным строевым шагом, как на параде, подхлестываемый лютой ненавистью и сухим треском барабанных палочек. В лучах еще тусклого зимнего солнца зловеще посверкивали серебряные, с черно-красным просветом и вензелем К погоны и белые черепа со скрещенными костями – на фуражках и у левого плеча па фоне голубого щита. Чуть ниже – два скрещенных меча и граната. И надпись: "Корниловцы". Жуткое зрелище. Кажется, сама смерть топает тебе навстречу...

Большевистская цепь не выдержала, дрогнула, смешалась со второй. По ним тотчас ударили шрапнелью с флангов пушки, и корниловцы бросились в штыковую. Их поддержали марковцы...

Добровольческая армия охватила город кольцом – не вырваться. Но именно это обстоятельство и отрезвило красных. За ночь они произвели перегруппировку сил и нанесли мощный контрудар...

Пять дней беспрерывно ухала артиллерия, трещали пулеметы, хлопали винтовки, пять дней дрались и, матерясь, сходились в штыковую обе стороны, и неизвестно, кто бы одержал верх, если бы к вечеру пятого дня не зашелестел, не пополз по офицерским ротам и батальонам встревоженный, схватывающий сердце страхом и болью слушок: "Корнилов... Корнилов убит!"

Да, исход этого небывалого по жестокости сражения, в

котором красные и белые потеряли более чем по три тысячи человек, решила смерть генерала Корнилова. Красные обнаружили его штаб, пристрелялись, и один из снарядов угодил в комнату, где работал генерал.

Белые запаниковали и отступили на исходные позиции – к станице Елизаветинской. Но и здесь не удержались. На следующий день их прямо с марша атаковал подоспевший на помощь красным Дербентский полк, с флангов прижала конница Сорокина. И генерал Деникин, который после смерти генерала Корнилова принял командование Добровольческой армией, боясь окружения и полного разгрома, решил отступать.

ГЛАВА I

– Господа, а ведь нас бросили! – сказал прапорщик Колышкин, приподнимаясь на локте и пытливо вглядываясь в лица сотоварищей, которые, как и он, лежали на полу грязной, задымленной хаты и с бессмысленным, тупым упорством рассматривали давно не беленный, в нескольких местах протекший потолок. Периной всем служила солома, одеялом – шинель. – Или вы по согласны? Сомневаетесь? – Он закашлялся (пуля пробила

ему грудь навылет), повалился на спину, прижал к еще по-детски пухлым губам окровавленный платок. – Ну что вы молчите, господа?

Ему никто не ответил. Офицеры продолжали разглядывать узорчатые потеки на потолке. Взглянуть друг на друга боялись, нет, скорее стыдились, ибо только вчера каждый из них утверждал: "Мы – люди долга и чести, мы – рыцари, мы верны себе, Родине и друзьям до последнего вздоха, мы никогда не бросим товарища на поле брани..." А вот бросили! Выкинули, как отслужившие свой срок сапоги!

За окнами, поскрипывая давно не смазанными колесами, протарахтели подводы, прошел на рысях отряд конников. И в хате сразу же повисла жуткая, гремящая тишина, перестал даже стонать валявшийся без сознания вторые сутки корнет Егоров – всех придавила, словно могильная плита, мысль о правоте прапорщика, о неумолимо приближающейся смерти, ибо каждый сообразил, что подводы – это обоз отступающей армии, конный отряд – его прикрытие, арьергард.

– Ушли! – уже не скрывая слез, выдавил прапорщик Колышкин. – Плюнули и ушли! – И заворочался, заскрежетал зубами, забил кулаками по полу, неумело матерясь, проклиная своих собратьев по оружию, их красивые речи и обещания.

– Прекратите истерику! – вдруг гаркнул поручик Дольников. – Вы офицерского звания недостойны! – Дрожащими от злости пальцами он сунул в рот папироску и уже тише добавил: – Возьмите себя в руки!

– Не горячитесь, поручик, – урезонил его лежавший рядом ротмистр Строев. – Надо уметь смотреть правде в глаза... Нас бросили? Бросили. И это факт. И отрицать это бессмысленно.

– У них не было другого выхода. Нас, тяжелых, более трехсот человек...

– Откуда вам это известно?

– Таня сказала, сестричка наша... Так вот, с таким обозом краснопузые нас бы в два счета догнали и... Понимаете? А так нашим, может быть, еще удастся уйти. Я прав?

– Возможно. – Ротмистр задумчиво провел ладонью по обросшей рыжей щетиной щеке. – Только я вот что вам скажу... Был бы жив генерал Корнилов, царствие ему небесное, мы бы сейчас с вами здесь не валялись.

– И вы туда же, – вяло отмахнулся поручик. – Все они одним миром мазаны. – Сложил губы в ядовитую усмешечку, выпустил дым колечком и спросил: -У вас есть оружие?

– Застрелиться желаете?

– Это не для меня, – сказал поручик, стряхнув пепел в консервную банку. – Жизнь в руках божьих. Он нам ее дал, он ее и возьмет. Противиться смерти глупо, но и шагать ей навстречу – глупо. Поэтому хочу предупредить: не палите зря.

– А с чего вы вздумали, что я начну палить?

– Вы человек вспыльчивый, можете не выдержать.

Ротмистр надолго задумался, почесал широкую волосатую грудь и спросил:

– Вы что, на их благородство рассчитываете?

– Только на бога.

Ротмистр расхохотался наивности собеседника и, придвинувшись к нему, прошептал на ухо:

– Они безбожники, поручик. Они сделают с нами то, что мы сотворили с ними в Тихорецкой... Переколют, как свиней, и крышка!

– Значит, судьба, – вздохнул поручик. – У вас чистого листа бумаги не будет?

– Завещание хотите оставить?

– Что-то вроде этого.

Ротмистр придвинул к себе казачий баул, порылся в нем и бросил соседу тонкую ученическую тетрадь.

– Валяйте, сударь. Только не думайте, что от этого вам станет легче.

– Как сказать. – Поручик достал из нагрудного кармана карандаш, поразмышлял, глядя в пространство, и принялся писать:

"Алеша, брат мой, я десятый день в госпитале, тяжело ранен, шансов выжить – как у сломавшего ногу скакуна. И все-таки надеюсь выбраться. Надеждой жив человек.

Ну а теперь о главном, о том, что рождало между нами долгие ночные споры, а порой и разногласия... Алеша, ты прекрасно знаешь, что я с детства мечтал о карьере военного и готовил себя к ней – спал с открытым, окном, делал зарядку, занимался спортом. Ты, как старший брат, и отец были против, но я настоял на своем и

пошел против вашей воли. Жалею ли я об этом? Пожалуй, нет. Защита Отечества – дело святое. И, когда началась война, я все силы отдал служению Родине – ел и спал с солдатами, ходил в штыковую, совершал глубокие рейды и маневры... И мы бы победили – русский солдат неприхотлив, в бою зол, смел, инициативен и решителен. Но именно этой инициативы его и лишили. И не только его, но и нас, младших и старших офицеров. Коми командовали бездари и безмозглые идиоты, наделенные царской властью. Чем все кончилось, ты прекрасно знаешь. В Карпатах немцы нас взяли в клещи, и вся наша стотысячная армия погибла – две трети уничтожили, остальные попали в плен, в том числе и я, лейб-гвардии поручик Семеновского полка Михаил Дольников.

Плен, конечно, штука неприятная, но... Я впервые получил возможность подумать, разложить все по полочкам, привести свою жизнь к общему знаменателю... Ты прекрасно знаешь, что я всегда был противником монархии. Мой лозунг – республика, демократия, социальные реформы: передача земли крестьянам, поэтому когда я бежал из плена и после долгих мытарств вернулся на Родину, то без колебаний принял сторону генерала Алексеева, ибо девиз его Добровольческой армии – "России -демократическую конституцию" – полностью отвечал моим взглядам.

Поначалу все шло хорошо. Мы занимали город за городом, брали станицу за станицей. А затем... Страшно подумать, Алеша, но мы, Белая гвардия, превратились...Язык не поворачивается сказать, во что мы превратились. Грабежи, мародерство, повальное пьянство (господи, прости нас грешных)... Мы стали мстить большевикам их же оружием – насилием и массовыми расстрелами, мы забыли, что такое честь, долг, братство... Не лучше обстояли дела и в штабе армии. Корнилов сцепился с Алексеевым (видно, власть не поделили), Деникин пока держит нейтральную сторону, поэтому разнобой полный: казаки – с Корниловым, гвардейцы – с Алексеевым. Если и дальше так будет продолжаться, то армия развалится. Впрочем, уже развалилась. Под Екатеринодаром красные всыпали нам по первое число. Корнилов убит (может

быть, это и к лучшему), командование принял генерал-лейтенант Деникин и дал приказ отступать. А нас, раненых, чтобы не связывать себе руки, оставили в станице Елизаветинской. Отсюда тебе и пишу...

Вот такие дела, брат мой. Разлад в душе и мыслях полнейший. На днях даже подумал: а не перейти ли на службу к большевикам?.. Все, Алеша, кончаю – уже копыта за окном стучат... Поцелуй и обними за меня отца и мать. А письмо не показывай: не стоит их расстраивать.

Прощай! Твой брат М. Дольников.

14. IY.1918 г.".

Поручик вложил письмо в конверт, написал адрес и спрятал его в карман шинели. И вовремя. На улице грохнул выстрел, второй, третий, донеслось ржание лошадей, топот ног, дверь распахнулась, вернее, чуть не слетела с петель – так по ней приложились сапогом, – и в хату ввалился комиссар. Именно комиссар, ибо представление

о том, как выглядят комиссары, белогвардейцы уже имели, и сложилось оно у них в стереотип: офицерская фуражка, кожаная тужурка, сапоги. А у бедра парабеллум на ремешке. Да и взгляд у вошедшего был комиссарский – колючий, вызывающе-дерзкий, беспощадный, взгляд человека, убежденного, что мир должен быть переделан именно так, а не иначе. И переделывать его не

кому-то, а именно ому. бывшему путиловскому рабочему Фёдору Сырцову.

Следом за комиссаром в избу протиснулись три красноармейца в коротких шинелях без погон и грубых солдатских ботинках. У каждого – винтовка наперевес с угрюмо посверкивающим жалом штыка, на боку – шашка. Вошли и встали как вкопанные, с любопытством озираясь, рассматривая, кто и что перед ними лежит. Первым открыл рот комиссар.

– Ну что затихли, вашблагородь? В штаны, что ль, от страха наложили? Он сделал шаг вперед, блуждающий взгляд наткнулся на рыжеусого ротмистра. Ты кто?

– Конного генерала Маркова офицерского дивизиона ротмистр Строев.

– Много наших положил?

– Хватит

– Откровенный дядя. – Взгляд переметнулся на поручика, выделил на груди два Георгиевских креста. – Где отличился, господин поручик?

– На германском фронте.

– Где именно?

– Под Кржешовом и у Новой Александрии.

– За Россию, значит, воевал?

– За Россию.

– А сейчас за кого?

– Тоже за Россию.

– Единую и неделимую?

– Единую и неделимую.

– А мы... – Комиссар хватил себя кулаком в грудь. – За единую, неделимую, советскую! Понял?

– Если вы хотите продолжать со мной разговор, то обращайтесь, пожалуйста, ко мне на "вы", – спокойно процедил поручик. Ни один мускул не дрогнул на его бледном чеканного профиля лице.

– На "вы"?! – Комиссар сплюнул и завертелся волчком, ища, на ком бы сорвать злость. И нашел. Взгляд упал на юного прапорщика.

– А ты куда, сопляк, лез? Славы захотел?

– Прошу на меня не кричать, – тихо, но достаточно твердо ответил безусый мальчик. – У вас свои убеждения, у меня – свои.

– Так... – Комиссар озадаченно изогнул бронь, рука непроизвольно легла на эфес шашки. Вытащив на треть клинок, он задумался и с треском загнал его обратно. – Ну и подыхайте за ваши убеждения! – Выругался и пошел прочь.

– Господин комиссар!

Комиссар будто на столб налетел – замер, медленно повернулся, рыская взбешенными глазами в поисках обидчика.

– Кто?

– Не горячитесь, комиссар. Слово "товарищ" для меня столь же чуждо, как для вас "господин", – вежливо проговорил поручик. – У меня к вам просьба... – Он вытащил из кармана шинели конверт. – Бросьте где-нибудь в почтовый ящик, авось дойдёт...

Комиссар долго молчал, пристально, не мигая рассматривая протянутую руку, наконец решился, взял конверт, подошел к окну, где было посветлее, вскрыл, и глаза быстро забегали по бумаге. Поручик дёрнулся, лицо превратилось в маску презрения.

– Вам разве не говорили, что читать чужие письма – занятие непристойное для порядочного человека?

Комиссар не обратил на его слова ни малейшего внимания. Но от письма всё-таки оторвался: его вывела из себя жужжавшая на стекле муха. Он щелкнул по ней пальцем, убедился, что цель поражена, и продолжил чтение. Закончив, вонзил в поручика острый, как лезвие клинка, взгляд карих, с любопытной усмешечкой глаз.

– Здесь всё правда?

– Перед смертью врать бессмысленно, – не поворачивая головы, ответил поручик.

– Вы какое училище кончали?

– Московское Александровское.

Комиссар кивнул и направился к выходу. Вслед за ним высыпали на свежий воздух красноармейцы.

– В овраг? – спросил первый. У него было широкое лицо с плоским утиным носом и вялые, бесформенные губы – простодушное лицо. Зверя в нём выдавали лишь глаза – бесцветные, немигающе-пустые.

– В овраг, – сказал комиссар. – А поручика – в обоз. Влейте в него стакан самогонки, и пусть храпит. Я с ним потом разберусь. – Он спрятал конверт во внутренний карман кожанки, кашлянул в кулак и зашагал к следующей хате.

Шифротелеграмма. Совершенно секретно.

Ставка В. С. Ю. Р. *. Часть разведывательная.

Настоящим докладываю:

1. После неудачи августовского наступления советское

командование изменило план операции.

К началу октября в штабе армии под руководством Троцкого закончена подготовка для нового, решительного контрудара. Образованы две группы: первая – из резерва главкома и части 14-й армии к северо-западу от Орла для действия на Курско-Орловскую железную дорогу; вторая – к востоку от Воронежа, из конного корпуса Буденного, который должен разбить противника под Воронежем и ударить в тыл Орловской группе в направлении на Касторную.

Цель операции: разъединить – стратегически и политически Добровольческую и Донскую армии.

2. На нашей стороне сочувствие подавляющего большинства населения и, в частности, всего, или почти всего, крестьянства. Против Красного террора восстало Поволжье – около 100 тысяч крестьян; поднялись на борьбу казаки верхнедонских станиц – 30 тысяч; в Орловской, Курской, Воронежской и Тверской губерниях по сводкам ПУРа РККА зарегистрировано 238 восстаний крестьян. Причины восстаний – непосильная тяжесть многочисленных повинностей, произвол, насилие, массовые расстрелы, бесчинства и использование служебного положения советскими и партийными работниками в корыстных целях. Этим надо незамедлительно воспользоваться... Ангел.

–

* Вооруженные силы Юга России.

ГЛАВА II

Дорога шла лесом, была узка, беспрерывно петляла, но хорошо накатана, и ординарец командира полка Федор Машков, которого за услужливую исполнительность все звали просто Феденька, высказал предположение, что где то поблизости село, и повеселел, хватил плетью своего рыжего, с белой отметиной на лбу дончака, не желавшего бежать рысью, беззлобно проворчал;

– Потерпи, милый! Сегодня в тепле заночуем, водички колодезной попьем, овса поедим... Насыплю – не пожалею!

– А если там красные? – поддел его второй ординарец вахмистр Нестеренко.

В отличие от Машкова, который больше занимался хозяйственными делами добывал провиант, кашеварил, бегал в поисках ночлега, – Нестеренко был, так сказать, полевым адъютантом командира полка, его телохранителем, поэтому чувствовал себя рангом выше и частенько подтрунивал над коллегой. Но не зло: в бешенстве Машков доходил до точки и мог люто расправиться с любым обидчиком – шашкой он тоже владел неплохо.

– А мы их порубаем, – улыбнулся в заиндевевшие усы Машков. – Пущай они блины на морозе трескают.

– Порубаем... – скептически вздохнул Нестеренко. – Мы их уже два года рубаем, а они... Ты про Змея Горыныча сказку знаешь?

– Бабка рассказывала.

– Так вот, ему одну башку снесешь, а вместо нее три новые вырастают. А красные, в рот им печень, той же породы.

– Порода у них змеиная, – согласился Машков. – Плодятся здорово! – Он задумался, потрепал по холке коня. – А при чем здесь Змей Горыныч? Это бабы, сучье вымя, во всем виноваты – рожают да рожают!

– Красненьких?

– И красненьких, и беленьких, и зелененьких, – загоготал Машков. – А не уследишь – так она тебе и черненького подкинет.

– А у тебя какой?

Машков враз помрачнел, сдвинул брови, и Нестеренко, сообразив, что наступил па больную мозоль (жена Машкова умерла во время родов), мгновенно переменил тему разговора.

– Однако темнеет, – сказал он, достав из нагрудного кармана вороненые часы с боем. – И мороз... Градусов двадцать будет?

Ему никто не ответил. Машков сворачивал самокрутку, а полковник, положив руки в теплых кожаных перчатках на луку седла, дремал – сказалась усталость и предыдущая бессонная ночь.

– Будет, – убежденно проговорил Нестеренко. – У меня пальцы на левой ноге совсем занемели.

– Они у тебя что, заместо градусника? – спросил Машков.

– Подметка отлетела.

Нестеренко взглянул на крепкие, офицерские, смазанные салом полковничьи сапоги и отвернулся. Мечта, а не сапоги!

Через два часа они выехали на опушку леса. Дончак под Машковым навострил уши и радостно заржал. Машков хватил его кулаком по шее ("Молчи, скотина!"), вытянул вперед и влево руку, и лицо озарилось улыбкой.

– Ну что я вам говорил!

Полковник Вышеславцев привстал на стременах. Действительно, в двух-трех верстах (точнее определить было трудно – расстояние скрадывали сгустившиеся сумерки) виднелись тусклые, будто смазанные, огоньки большого селения. Что оно большое, догадался бы и дурак: на фоне черного, усыпанного редкими звездочками неба

ясно проглядывал церковный крест. Это обстоятельство одновременно обрадовало полковника – его вконец измотавшиеся люди могли бы хорошенько отдохнуть – и огорчило, заставило задуматься: а что если Нестеренко прав – в селе красные?

Год назад Вышеславцев не придал бы этому и значения, бровью бы только повел, – и его уланы в мгновение ока превратили бы противника в шинкованную капусту. Но это год назад, а сейчас... Полковник бросил взгляд за спину, и его охватил озноб. Не от холода – от чувства брезгливости и жалости: из леса выкатывалось... стадо баранов. Иначе назвать два измученных, обессиленных долгим преследованием противника эскадрона было

просто нельзя. И не верилось, что это стадо не так давно с. гордостью именовали 2-м уланским полком. И что этот полк считался одним из лучших в армии Деникина. Он принимал участие в боях под Курском, Воронежем, он должен был первым ворваться в Орел, но... Под Воронежем Буденный неожиданно догнал Мамонтова и разделал, как бог черепаху. От семи дивизий осталось две, да и те при отступлении сильно поредели: донские и кубанские казаки разбежались по родным станицам и хутором. Большие потери понес и полк Вышеславцева, который бросили на помощь Мамонтову. Погибли лучшие из лучших – уланы. Позорному бегству они предпочли смерть на поле боя. Только благодаря их мужеству Вышеславцеву удалось вырваться из окружения и уйти на Харьков.

Два месяца полк залечивал раны, но полностью оправиться – обрести прежнюю силу духа и уверенность в победе – так и не смог. Пополнение – а это зачастую были случайные, обиженные Советской властью люди – плевать хотело и на честь мундира, и на святая святых – знамя полка. Они пришли не сражаться за Отечество, а мстить, убивать, грабить. И вот результат: поражение под Новочеркасском, разгром под Ростовом. Дальше отступать некуда Новороссийск. А они все драпают и драпают...

Полковник поднял правую руку, и к нему тотчас подскакали командиры эскадронов – штаб-ротмистр Крымов и есаул Задорожный. Полковник глянул на их нетерпеливо подрагивающие лица и, чтобы скрыть усмешку, отвернулся. Более разнящихся между собой людей он еще не видел. Штаб-ротмистр – потомственный дворянин, безупречно владеет тремя европейскими языками, по-русски шпарит с легким акцентом. У него приятное, волевое лицо и... вызывающе-наглые манеры, естественно, приобретенные уже на фронте. И эти манеры, безупречная внешность и речь, пересыпанная отборнейшими русскими "в бога, в мать, Христа и веру", создают образ этакого обаятельного хулигана, от которого можно ожидать любой выходки. Поэтому, обнаружив неделю назад на Крымове новенький полушубок, Вышеславцев не удивился, понял: вырождение нации – это не только смена обличья, но и падение духовной нравственности.

Задорожный – сын зажиточного казака, окончил Новочеркасское юнкерское училище, участвовал в русско-японской войне, прошел гражданскую, ни черта не понял и от этого непонимания и вовсе озверел – готов рубить всех и каждого. Не понимает он и Крымова, который воюет за какие-то там убеждения, вечно спорит с ним, желает возразить, но мысль не подчиняется ему, и он, чтобы хоть в чем-то отстоять свою правоту, называет эскадрон сотней: "Сотня... рысью... марш!" И при этом ехидно улыбается. Злопамятный мужик, колючий. И красных ненавидит люто. Рубит мощно, с оттягом, разваливая до самого седла. .

Но сейчас полковнику требовался не только решительный и до отчаяния храбрый солдат, но и рассудительный, крайне осторожный, поэтому в разведку он назначил Крымова. Сказал:

– Если в селе спокойно, дайте зеленую ракету. Желательно низом и в нашу сторону. Если обнаружите противника, то разузнайте по возможности его численность. и известите меня. Ясно?

– Ясно, – сказал Крымов.

– Господин полковник, разрешите и мне прогуляться? – спросил Машков.

– Если ротмистр не возражает, пожалуйста.

– Не возражаю, – сказал Крымов, пришпорил коня и поскакал к своему эскадрону. – Добровольцы в разведку есть?

Строй всколыхнулся, выбросил на поляну трех всадников – рядовых Стешенко и Куренкова и урядника Прохорова. Крымов одобрительно кивнул – эти не подведут, люди проверенные, – поправил кобуру и скомандовал:

– За мной, по двое, рысью... марш!

Через полчаса они свернули на большак, выехали на окраину села и у первой же избы спешились. Крымов быстро сориентировался, расставил людей по точкам так, что дом оказался практически окруженным, вытащил револьвер и вместе с Машковым прошел к двери.

– Стучи!

Машков подумал и постучал в заиндевевшее окошко

– У нас обычно в окна стучат, – сказал он, оправдываясь.

Через минуту дернулись, поползли в разные стороны вылинявшие ситцевые занавески, и сквозь двойные рамы Машков с трудом различил женское лицо.

– Баба! – прошептал он. – Это худо, эти стервы всякое могут выкинуть.

– Кто? – протирая ладонью стекло и тщетно пытаясь разглядеть пришельца, спросила женщина.

– Свои, -спокойно проговорил Машков, махнул рукой – открывай, мол, – и направился к двери.

Прошла минута, а может, две. В сенях что-то грохнуло – по-видимому, женщина в темноте налетела на пустое ведро, – послышались глухие проклятия, ругань, и наконец, к великой радости Крымова, звякнула щеколда. Он оттолкнул женщину в сторону, ворвался в комнату и только тут услышал ее запоздалый, испуганный вскрик

– Цыц! – Машков мгновенно зажал ей рот, строго спросил: – Одна?

– Одна, – кивнула женщина.

– Ну и молодец! – Он втолкнул ее в комнату, вошел сам, увидев в углу иконку, перекрестился.

– Никого, – сказал Крымов, внезапно вынырнув из-за занавески, которая разделяла комнату на две половины. Он сунул револьвер в кобуру и, прижав правую руку к сердцу, галантно поклонился: – Извините за неожиданное вторжение, но что поделаешь, время лихое. – И скроил такую божественную улыбку, что женщина не выдержала и тоже улыбнулась. Тихо, испуганно, но улыбнулась.

– Солдатка? – спросил Машков.

– Сама не знаю... Третий год уже ни слуху ни, духу. – Она вскинула на Крымова большие глаза и неожиданно покраснела. – Может, и вдова уже.

– Зовут как?

– Настя.

– Красивое имя, – сказал Крымов.– А за кого ваш муж воюет – за красных, белых?

– Ушел с германцами драться. С кем теперь – не ведаю.

– А кто сейчас в селе?

– Какой-то продотряд, – с трудом выговорила Настя незнакомое слово, потерла щеку ладошкой и неожиданно всхлипнула.

– Ты чего? – встрепенулся Машков.

– Грабят они нас! Зерно отняли, кричат: лишнее!Пшеницу семенную и то не пожалели... Амбары вымели, у каждого второго подпол перерыли, огород... А кто не отдавал, били! Прикладами били, сапогами!..

– Так-так... – забарабанил по столешнице Крымов. – И много этих продотрядовцев?

– С красноармейцами человек двадцать будет.

– С красноармейцами, значит, – повторил Крымов, твердея скулами. Тогда понятно, чьих рук это дело. – Он вытащил из портсигара папироску, присел перед печкой, прикурил. – Федя, скачи к полковнику и доложи обстановку... Пусть выделит мне в помощь есаула с полусотней... И передай: как только наведем здесь порядок, я дам сигнал – зеленую ракету. Все. Выполняй!

Они вышли на двор. Из-за быстро бежавших по черному, бархатному небу облаков неожиданно выпал светлый желток луны, и Крымов увидел, что село действительно большое – дворов триста, стоит на взгорье, полукругом охватывая озеро. А за озером – строгие очертания полуразрушенной усадьбы.

– Ну я пошел, – сказал Машков, вскакивая в седло.

– Валяй. – Крымов проводил его взглядом и подозвал Прохорова, укрывшегося в тени березы.

– В селе – красные. Так что не дрыхнуть, смотреть в оба! Как только подъедут наши – доложить. Я дверь оставлю открытой. Ясно?

– Ясно, – ответил Прохоров.

Настя хлопотала у печи. На огне уже стоял чугунок с картошкой, шипела сковородка, разнося по дому душистый запах подсолнечного масла. – Не помешаю? – спросил Крымов, усаживаясь у двери на табуретку.

– Да вы раздевайтесь, к столу проходите, – живо откликнулась Настя. – А я сейчас оладьи спеку. У меня вкусные оладьи!

– Верю, – сказал Крымов. – Но... Оладьи мы будем есть потом.

– Это когда же?

– Когда краснопузым уши надерем.

– Надрать им уши следует. – Настя подбросила в печь дров. Огонь вспыхнул с новой силой, обдав Крымова жаром, высветив на его погонах золотистые вензели. – А вы... белые?

– Белые, – кивнул Крымов. – Вас это не пугает?

– Волков бояться – в лес не ходить! – окончательно осмелев, заявила Настя. – По мне что белые, что красные, лишь бы жилось хорошо, ласково.

– Ласково? – В глазах Крымова запрыгали изумлённые огоньки.

– Ласково, – подтвердила Настя. – Лаской и зверя взять можно. – Она сдвинула с огня сковородку, набросила на плечи старенький, в нескольких местах штопанный полушубок и направилась к двери.

– Вы куда? – спросил Крымов, пружинисто поднимаясь.

– Баньку хочу затопить.

– Потом, Настя, потом... Не уйдут от нас ни блины, ни банька.

Настя откинула голову.

– Вы что же, заарестовали меня? – спросила с вызовом. – Или боитесь, что убегу?

– Ничего я не боюсь, на дворе мои люди... А выходить не следует: скоро стрельба начнется.

– Стрельба?! – Вскинув руки, Настя отступила, хлопнулась на скамейку. Боже мой, что ж делается? Красные стреляют, белые стреляют, зеленые... Для этих стрельба – что праздник!

– И часто они здесь появляются? – спросил Крымов, усаживаясь на прежнее место.

– Когда, захотят.

– Не обижают?

– Не было такого.

Крымов задумчиво посмотрел на огонь.

– Настя, а где этот продотряд разместился?.

– А в поповском доме. Это отсюда... – она принялась загибать пальцы, двенадцатый дом по правой стороне. Да вы его сразу заметите – около него подводы с хлебом стоят. Они вчерась еще хотели уехать, да не успели... Кто-то им донес, что дядька Панкрат не всё зерно сдал... Вот они и выколачивают из него хлебушек...

– А где этот... дядька Панкрат живет?

– Они его в баньку выселили. Вместе с женой и ребятишками, а в доме он напротив поповского – устроили то ли сход, то ли совет какой-то, собираются там и галдят о новой жизни... А голодрань их слушает...

На печи вдруг что-то зашуршало, и на пол с легким стуком свалился валенок. Крымов мгновенно вскочил, выхватил револьвер.

– Да это дед! – заливисто расхохоталась Настя. – Старый и хворый солома сгнившая! Да и не слышит ничего.

На печи снова что-то заворочалось, зашумело, засопело, и из-под груды тряпья явился па свет божий ссохшийся, лохматый, словно медведь после зимней спячки, старик. Он приподнялся на локтях, почесал свалявшуюся бороду и чуть подался вперед, пытаясь, видимо, рассмотреть нового человека.

– Ты кто? – Голос был хриплый, но басовитый, еще не утративший силу.

Крымов загнал револьвер в кобуру, шутливо щелкнул каблуками.

– Второго уланского полка Его императорского величества штаб-ротмистр Крымов!

– Не знаю такого, – помолчав, ответил дед и принялся с большими осложнениями слезать с печи. Когда ему это удалось, он разыскал свалившийся валенок, сунул в него ногу и, разогнувшись, повторил: – Не знаю такого. – И зашлепал к двери.

– Сколько ему лет? – спросил Крымов.

– Девяносто, – сказала Настя. – А может, больше. Его дедом звали, когда я еще девчонкой была.

– А вам?

Настя ответить не успела: в комнату ввалился Машков и, вытянувшись, доложил:

– Прибыли, вашблагородь!

Крымов поправил фуражку. Лицо его неожиданно постарело и обрело кислое, озабоченное выражение. И всё же усилием воли он заставил себя улыбнуться:

– Все, хозяйка, теперь можно и баньку топить. Разрешаю.

Задорожный ожидал Крымова за огородами. Конь под ним нетерпеливо перебирал копытами, обеспокоенно крутил головой – нервничал в предчувствии близкого боя.

Крымов вскочил в седло, подъехал к Задорожному и объяснил ситуацию.

– Работы на десять минут, – сказал есаул, но, узнав про обоз и сообразив, что он, по всей вероятности, охраняется, кликнул взводного и рядового Голышева, внешний вид которых и манера сидеть в седле с головой выдавали крестьянское происхождение. – Мы их хитростью возьмем. Пока они разберутся, что к чему, поздно будет... А вы следом езжайте, на расстоянии, и по нашему сигналу...

– Хорошо. – Крымов надвинул на лоб фуражку. Так он делил всегда, когда был чем-то недоволен или озабочен. – Но работа должна быть чистая; нельзя допустить чтобы кто-нибудь ушел. Уйдет – завтра здесь будут красные.А нам необходимо отдохнуть. Вы меня понимаете?

– Прекрасно. Может быть, начнем?

Крымов вытащил револьвер.

– С богом, есаул!

Настя не обманула. Обоз, как она и говорила, стоял у двенадцатой избы, а вдоль него, закутавшись в полушубок, прогуливался часовой. Заслышав конский топот, он обернулся, пытаясь разглядеть, кого несет нечистая, крикнул:

– Кто?

– Свои! – гаркнул Задорожный.

Часовой рванул с плеча винтовку, но передернуть затвор так и не успел: налетевший, как привидение, взводный снёс ему шашкой полчерепа. Есаул, скакавший рядом, одобрительно крикнул, осадил коня, спешился и дал знак Крымову, что дело сделано.

Казаки к считанные секунды окружили поповский дом, а Крымов со своими людьми – дом напротив, в котором, по словам Насти, заседали продотрядовцы.