Текст книги "Седой"

Автор книги: Юрий Коротков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

– В чем дело? – спросила Белка.

– Так положено, – чиновник достал печать, подышал на нее. – На право наследования подадите в установленном порядке.

– Вещи я хотя бы могу взять? У меня документы в сумке!

Иванов молча отодвинул чиновника и оторвал веревку.

– Молодой человек!.. Я милицию вызову!..

Белка забросила на плечо сумку, положила в карман забытые на столе сигареты, быстро оглянулась и вытряхнула из шкатулки в ладонь сережки и кольца. Иванов поднял вещмешок, последний раз окинул взглядом комнату…

Прежде чем они успели выйти из квартиры, чиновник заново приклеил веревку, накрыл сверху белым листком и притиснул печатью…

Белка курила, одной рукой держа руль. Машину чуть покачивало на скорости. Иванов сидел рядом, прикрыв глаза.

– Одни… – сказала Белка. – Как вдвоем на острове…

– Почему? Папаша где-то бегает, – ответил Иванов. – Не хочешь найти?

– Сначала ко мне – отоспимся…

Иванов покачал головой:

– Меня в аэропорт.

– У тебя же два дня еще!

– Там человек без меня.

Белка вздохнула.

– Я думала, хоть два дня вместе будем… – помолчав, сказала она. – Не проживет он без тебя два дня?..

Она глянула на брата – тот спал, откинувшись на спинку. Белка, не сбавляя скорости, перегнулась через него, нащупала рычаг и опустила спинку его сиденья…

Разводящий Земцов, за ним Барыкин и Иванов – в меховых комбинезонах и шерстяных масках с прорезями для глаз и рта – подошли к ракетному ангару. Часовой Алимов исправно шагал взад-вперед по освещенному прожектором пятачку перед воротами. Собственно, самого Алимова видно не было – огромный тулуп, подметая полами снег, двигался с карабином на плече, из поднятого воротника, как из трубы, валил пар.

Земцов вдруг встал, как вкопанный, глядя куда-то вверх. Иванов поднял голову – и тоже замер: на снеговой шапке ангара, прямо над воротами, сидел белый медведь и, склонив набок змеиную свою плоскую башку, внимательно наблюдал за Алимовым.

– Алим! – не своим голосом заорал Земцов. – Беги, Алим!!

Тулуп остановился и стал разворачиваться на месте – Алимов в щелочку воротника смотрел: кто кричит и зачем. Все трое издалека махали руками и указывали наверх, ему за спину. Алимов развернулся на сто восемьдесят глянуть, что там интересного… Тулуп с карабином как стоял, так и остался стоять, Алимов выпорхнул из него и сломя голову помчался к караулке. Земцов, Барыкин и Иванов побежали слёдом.

Медведь кубарем скатился с крыши, подмял тулуп, рванул его когтями – и бросился за людьми.

Алимов, повизгивая и причитая что-то на родном языке, первым подлетел к караулке, юркнул внутрь и задвинул засов. Земцов с разбегу навалился на окованную железом дверь, забарабанил кулаками: – Алим, открывай!.. Открой, Алимушка!!

Барыкин долбил дверь прикладом, в ужасе оглядываясь на приближающегося медведя. Иванов передернул затвор, он стоял лицом к зверю и уже отчетливо видел ледяные шарики слюны на короткой жесткой шерсти вокруг оскаленной пасти.

– Алим, твою…!!! – взвыл Земцов. Он обложил Алимова таким матом, что тот, наконец, приоткрыл дверь, и все трое ввалились в караулку. Иванов до упора вогнал засов в скобу, и тотчас дверь дрогнула под ударом тяжелой медвежьей туши.

– Я тебе башку оторву! – Земцов схватил бледного Алимова за грудки и стал трясти, едва не отрывая от земли, – я тебе башку твою дурную оторву, душман!!

– Извините, товарищ сержант… – пролепетал Алимов, – Я думал, медведь… пока вы про маму не сказали…

– Чего?.. – Земцов отпустил его, озадаченно разинув рот. И вдруг захохотал.

Басом засмеялся Барыкин, меленько захихикал сам Алимов. Из глубины караулки появились солдаты из бодрствующей смены и, не понимая еще, в чем дело, тоже покатились со смеху. Растолкали спящих, и через минуту взахлеб, до слез, хохотал уже весь караул…

По телефону вызвали «Ласточку», чтобы отогнать медведя, который прочно залег под дверью караулки. Когда вездеход, утробно рыча мотором, двинулся вперед, шерсть на загривке у зверя поднялась, он угрожающе припал на передние лапы, яростно блестя глазами в свете фар, потом пошел вбок, оглядываясь. Люкин дал газу, и медведь побежал, поджимая под себя на каждом скачке тощий зад. Высыпавший из дверей караул радостно свистел и орал ему вслед…

Земцов первый разрядил карабин в оружейке, поставил его у пирамиды.

– Седой, почистишь, – он направился к двери.

– Сам почистишь.

– Что? – обернулся сержант. – Я сказал: почистишь, суслик, и доложишь!

Иванов поднял свой карабин.

– Ты чего, Седой… сдурел?.. – Земцов побледнел. Патрон был в стволе, Иванов держал палец на спусковом крючке, и Земцов замер, боясь шевельнуться. Убери пушку, дурак, – дрогнувшим голосом сказал он.

Иванов опустил предохранитель. Онемевший Алимов сжался в углу оружейной. За дверью смеялись и переругивались сдающий и заступающий караулы.

– Слушай внимательно, Земцов, – спокойно, будто даже равнодушно сказал Иванов, глядя в глаза сержанту. Еще раз назовешь меня суслом – застрелю. Еще раз тронешь меня или Завьялова в казарме – застрелю в следующем карауле.

Он отвел ствол и стал разряжать карабин. Земцов медленно выдохнул и опустил плечи.

– Ладно, Седой, – вполголоса сказал он. – Живи уродом. Я тебя по уставу затрахаю – не обрадуешься… Чего вылупился?! заорал он на Алимова. – Разряжай была команда! Почистишь мой – доложишь!..

Иванов и Александр вернулись в казарму после отбоя. Молодые солдаты уже спали, кто-то из дедов бренчал на гитаре в каптерке. Дневальный штыком чистил ногти.

– Эй, молодые, доложить! – послышался голос Земцова.

Александр одернул хэбэшку, подошел к кровати сержанта:

– Товарищ сержант, рядовые Завьялов и Иванов работу на кухне закончили!

– Все почистили?

– Так точно.

– Значит так: прибрать в курилке и…

– Прошу прощения, товарищ сержант, но работы после отбоя запрещены уставом, – Александр четко повернулся кругом и направился к своей кровати, расстегивая на ходу ремень.

– Ты что сказал? – Земцов вскочил. – Эй, ты, Сынуля!.. Я сказал: ко мне!

Иванов и Александр раздевались. Сержант подошел ближе.

– Совсем оборзели? Я сказал: убраться в курилке… Я сказал: встать!

Иванов и Александр лежали в кроватях. Земцов стоял над ними в подштанниках, босиком.

– Ладно… – криво улыбнулся он. – Спокойной ночи… – он вышел на середину казармы и гаркнул: – Суслы, подъем!! Подъем, я сказал! Строиться!

Молодые солдаты соскакивали с кроватей, налетая друг на друга, строились в проходе. Земцов метался по казарме, сбрасывая на пол зазевавшихся. Наконец, все вытянулись в нестройную шеренгу.

– Чоботарь, кто отсутствует?

Чоботарь оглядел строй.

– Алимов и Подорожный на дежурстве. Барыкин в карауле.

Еще кого нет?

– Это… Завьялова… Иванова…

– Почему их нет?

– Не знаю, товарищ сержант…

– Налево! – скомандовал Земцов. – В полуприседе – шагом марш!

Молодые «гусиным шагом» двинулись по казарме.

– Быстрее! Быстрее, я сказал! – Земцов пинками подгонял отстающих. – Руками не помогать!

Задыхаясь, то и дело падая на колени, молодые кружили по проходу.

– Будете ходить, пока вот эти, – Земцов указал на Иванова и Александра, – не встанут!

– Эй, вставайте, вы! – тотчас послышались сдавленные, задыхающиеся голоса молодых. – Слышь, Иванов!.. Что, лучше всех, да? Ты, профессор!.. Мы за вас, да? Падлы!

Земцов победоносно ухмылялся…

Утром, когда Иванов и Александр, голые по пояс, возвращались из умывальника, Иванова окликнул из. сушилки Важинас:

– Седой, это твой комбинезон, что ли, или нет?

Иванов шагнул в сушилку, тотчас возникший сзади Никишин затолкнул следом Александра, и дверь захлопнулась. В душной тесной полутьме, между висящими на длинных штангах комбинезонами и бушлатами собрался весь призыв. Иванов оглядел одногодок и усмехнулся.

– Ну?

– Мы уже говорили с тобой, Седой, по-доброму, – сказал Важинас. – Мы за вас терпеть, что ли?

– Нравится – терпи, – ответил Иванов.

– Ребята… – начал было Александр, но в этот момент кто-то накинул на них сзади шинели, и тотчас налетели все, путаясь в висящей одежде, мешая друг другу…

Иванов с помощью суконки и мелового порошка драил краны в умывальнике. Из сортира вышел Земцов, застегивая ширинку, вымыл руки под чистым краном.

– Давай-давай, Седой. Чтоб как котовьи яйца блестели!

– А как котовьи яйца блестят, товарищ сержант? – насмешливо спросил Иванов. – Я не приглядывался.

Земцов шагнул к нему, Иванов тотчас выпрямился. Они стояли лицом к лицу. Иванов бросил быстрый взгляд на приоткрытую дверь, за которой слышались голоса казармы.

– Что, боишься – своих кликну? – усмехнулся Земцов и ногой захлопнул дверь. – Я таких, как ты, один троих делал на танцах, понял? Ты что думаешь, я тебя испугался? Может, махнемся один на один, а, Седой?

Иванов невозмутимо сыпал порошок на суконку.

– Ну, чего, Седой? А, давай? Бздишь?

В умывальник заглянул Давыдов.

– Исчезни! – заорал Земцов, и Давыд исчез за дверью. – Или другану своему побежишь жаловаться?

– Что-о? – обернулся Иванов.

– Ой, какие мы глазки делаем! – осклабился Земцов. – Мы не знаем ничего! И кто папаша у него – не знаем!

– При чем тут его отец?

А-а! – развеселился Земцов. – И что командующий округом звонил сюда, еще когда вас не привезли? Не знал, да? Если чего будет – накрутить обещал на полную катушку? И что командир дедов собирал после того? – он мотнул головой в сторону казармы.

Иванов молча смотрел на него.

– А ты не промах, Седой! Корешка нашел – что надо! – Земцов перестал улыбаться, – Что, думал – герой, да? Матросов, твою мать! Если бы не этот сучонок маршальский, давно убили бы тебя здесь, понял?

– Деды-ы!! – раздался за стеной истошный вопль Бутусова. – Прика-а-аз! Дембиль!!

Земцов кинулся из умывальника. Из-за распахнутой двери донесся ликующий рев казармы.

– Дембиля-а-а!! С приказом! Суслы, шнурки, черпаки – готовьте жопы!

Растерянный Иванов со своей суконкой вышел в коридор. В казарме орали, обнимались, кидали вверх шапки, подушки. Уже начинался ритуал посвящения в следующее «звание»: Чоботарь стоял, согнувшись в три погибели, отклячив зад, а Давыдов, намотав ремень на руку, изо всех сил лупил его пряжкой по пятой точке.

– Один… Два… Три… – считал Чоботарь, охая и мелко переступая от боли ногами, – Ой, потише… Четыре… Ой, не могу…

– Терпи, шнурком будешь!

– Пять… Полгода! – Чоботарь разогнулся, потирая двумя руками зад, улыбаясь сквозь слезы. Давыдов торжественно расстегнул ему крючок гимнастерки и обнял, похлопывая по спине.

К Чоботарю тут же подлетел Бутусов со своим ремнем, а Давыдов бросился посвящать кого-то еще из молодых. Со всех сторон слышались звучные, хлесткие удары, кругом обнимались, поздравляли и снова лупили.

К Иванову подскочил радостный Люкин, занес ремень. Иванов резко обернулся, сжав кулак.

– Ты чего, Седой! Положено же!.. Не порть праздник! Ну, давай символически… – зашептал Люкин. – Суслом же останешься… Эх, Седой, дурак ты…

Иванов и Александр мылись, сидя на лавке в бане. Остальные мылись стоя: на задницах багровели огромные, жуткие кровоподтеки, местами отчетливо отпечатались звезды. Тем не менее в бане царило радостное возбуждение.

– Скоро сусликов привезут, – хихикнул Чоботарь.

– У-у! – Никишин с кровожадной физиономией скрутил мочалку.

– Черт, болит, а?..

– Да пройдет… Не, мужики, полгода оттрубили, не верится, да? Еще полгода – как люди будем жить!

– Слушай, Никишин, – сказал Александр. – Ты что, молодых ветеранить будешь?

– А тебе что?

– Да нет, ничего… Я просто вспомнил, как ты в бытовке плакал. Не помнишь: я вошел, а ты письмо домой пишешь, что все хорошо, и руку держишь, чтоб слезы не капали. Забыл?

В бане стало тихо.

– А ты, Важинас? Помнишь, Земцов тебе почки отвешивал? Вспомни, что ты думал тогда!.. Алимов, помнишь, ты сказал: «Это не люди, это шакалы поганые»? Сам теперь шакалом станешь?

– А ну заткнись, ты, Сынуля! – тихо, угрожающе сказал Никишин, – Ты тут мораль не читай, ты тут никто, понял? Ты хэбэшки им стирал? Ты зубной щеткой сортир чистил? Ты мне не указ, понял, ты! Я свое отпахал, я свое получу!

– Нет, послушай…

– Свободен, Сынуля!

– Вы между себя говорите, ребята, – сказал Важинас. – А с нами не надо. А то мы рассердимся…

Люкин занимался кропотливой работой – украшал прапорщицкий плетеный погон золотым елочным дождем: продергивал под одну ниточку снизу, через другую пускал сверху. Половина погона уже сияла золотом. Алимов полировал металлическую заколку-ракету, Чоботарь украшал бархатные петлицы по краям медными клепками. Иванов мыл трубы, тянущиеся вдоль стен, ангара, с грохотом переставляя ведро с мыльной пеной.

В ангар вошел капитан Манагаров в заснеженном комбинезоне. Люкин мгновенно накрыл дембильские украшения схемой ходовой части и вскочил:

– Товарищ капитан! Провожу теоретические занятия с отделением. Рядовой Иванов делает влажную уборку.

– Хорошо, – Манагаров пошел дальше.

– Метет, товарищ капитан?

– Метет. Надолго…

– Отбой тревоги, – сказал Люкин, когда капитан скрылся за стальной дверцей внутреннего перехода. – Не вижу рвения, Иванов! – он вынул платок, засунул его в щель между трубами и с удовлетворением продемонстрировал пятно грязи. – Нехорошо, Иванов! А ведь боевой пост – твои дом родной. Давай сначала… Работай, Иванов! Работа из обезьяны человека сделала, и из тебя сделает…

Алимов и Чоботарь с готовностью засмеялись.

Иванов разогнулся, держа ведро в руках. Люкин отскочил, но Иванов, не взглянув на него, пошел менять воду.

Люкин положил золотой погон сверху на свой, нацепил заколку и приложил петлицы.

– Как?

– Здорово, товарищ ефрейтор, – откликнулся Чоботарь.

– Алимов, сколько дедушке служить осталось?

– Четыре бани, двадцать три масла! – отрапортовал Алимов.

– А тебе?

– Как до Китая раком, товарищ ефрейтор!

– Молодец, возьми с полки пирожок… – Люкин опять углубился в работу. – Я сразу домой-то не пойду. Чего идти – на работе все… Я часиков до семи прокантуюсь, а в семь у клуба собираются… девки тоже… Тут я и пойду…

В ангар заглянул кто-то из дедов, закричал с порога:

– Люкин! Слышь, Люкин! Замполит в казарме шмонает! Давыда альбом нашел, Бутусова!

Люкин вскочил, кинулся к телефону, остановился, лихорадочно соображая.

– Чоботарь, лети в казарму! Быстро! Мухой! У меня под матрасом альбом…

– Пурга же…

– Мухой, говорю! Туда-обратно, сюда принесешь! Ну! – он толкнул Чоботаря к двери. – Слышь, замполит увидит – скажи: Манагаров послал за… за чем-нибудь! Давай, на ходу оденешься!

Чоботарь выбежал.

– Нет, ну ты скажи, а? – расстроенно спросил Люкин. – Мешают ему альбомы? Полгода клеил…

Они с Алимовым продолжали работу. Иванов распрямил затекшую спину и снова окунул тряпку в грязную мыльную пену…

– А мой сержант – Науменко… во повезло вам, что не застали! – рассказывал Люкин, – Во мужик был! Хохлы, они, вообще… Вам такой службы в страшном сне не снилось, как мне… Ну вот, на дембиль пошел, а его в самолет не пускают – этот звенит… ну, миноискатель. Китель снимает – обратно звенит. А у него рубашка вся в клеммах… Снял – звенит: клепки на штанах… Так до трусов раздевался!.. – Люкин преувеличенно-весело засмеялся. – Это он потом в письме написал…

Алимов осторожно, чтобы не заметил ефрейтор, скосил глаза на часы. Иванов ожесточенно драил бесконечные трубы…

– А… вот еще случай был с этим… с Науменкой… – начал Люкин, он пытался балагурить, как ни в чем не бывало, но с каждой минутой сникал, будто уменьшался ростом.

– Ужин, дежурная смена, – раздалось по внутренней связи, и Люкин запнулся на полуслове. Алимов растерянно смотрел на него.

– Ты это… иди места занимай, – сказал Люкин.

Алимов не двинулся в места.

– Чего вылупился? – заорал Люкин. – Места, говорю, займи!

Как только Алимов вышел, Люкин кинулся к телефону, зашептал, прикрывая трубку ладонью:

– Казарма? Кто это?.. Слышь, Бутусов, Чоботарь приходил? Чего? Ушел? Когда?.. Когда?.. – он повесил трубку и воровато оглянулся. Иванов стоял у него за спиной.

– Контрольный срок, – сказал он, постукивая пальцем по часам.

– Слышь, Иванов, – бегая глазами, негромко сказал Люкин. – Ты ведь не видел ничего, правда?.. Я его не посылал…

– Контрольный срок, – повторил Иванов.

– Слышь, Седой… – быстрее заговорил Люкин. – Ушел и ушел, сам ушел…

Иванов схватил его за шиворот и толкнул к дверям. Люкин упал, вскочил:

– Седой, мне три недели служить осталось… Это ж трибунал…

Иванов почти волоком потащил его к дверям, Люкин жалко упирался, цеплялся за него:

– Слышь, Седой, я уже матери написал… Я ж один у нее, отца ж никогда не было… Седой, слышь, чего хочешь…

В казарме пронзительно, прерывисто загудел зуммер, замигала сигнальная лампочка. Дневальный влетел в столовую:

– Дивизио-о-он!! Тревога! Одеваться на выход!!

На командном пункте, теснясь в узком проходе, одевалась дежурная смена.

В оперативном зале капитан Манагаров держал сразу две телефонные трубки, кричал в микрофон внутренней связи:

– Сокращенный расчет на месте, остальным на выход!.. Казарма, связки по пять, развернуться в цепь… Товарищ подполковник, рядовой Чоботарь вышел в одиночку без команды, в контрольный срок не вернулся…

Пригибаясь под ветром, связанные веревками за пояс, не видя соседа по пятерке в густой снежной мгле, падая и поднимаясь, солдаты шагали вперед, натыкались на стены казармы или колючую проволоку, разворачивались, путаясь в веревках, и шли обратно. Иногда в темноте сталкивались две пятерки, долго, на ощупь, обходили друг друга…

Подполковник сидел один посредине длинного оперативного пульта, глядя на сцепленные пальцы. За прозрачными планшетами с контурами Европы замерли с наушниками на голове планшетисты.

В зал вошел Манагаров. Подполковник чуть повернул к нему голову.

– Нет, – сказал Манагаров.

Командир поднял трубку:

– «Крепость», я – «Бастион». Продолжаю поиск…

Шерстяные маски обледенели от дыхания, все медленнее становились движения пятерок, все чаще падали и труднее поднимались солдаты под тяжелыми ударами пурги…

Подполковник взглянул на вошедшего снова Манагарова. Тот только покачал головой. Командир поднял взгляд на часы, висящие прямо перед ним, над планшетами. Взял трубку: – «Крепость», я – «Бастион»… Продолжаю поиски тела…

Залепленные снегом с головы до пят, с ледяными масками на лицах, солдаты впятером внесли тело Чоботаря в подземелье, осторожно нащупывая ступеньки, спустились по длинной бетонной лестнице. Манагаров открывал перед ними стальные двери. Следом шли остальные пятерки.

Открылась последняя дверь – в огромное пространство оперативного зала, залитого ярким светом, со сгорбленной фигурой командира за столом. Ледяную статую, бывшую недавно человеком, опустили на пол. Чоботарь замерз, подтянув колени к груди, как ребенок. Солдаты отступили к стенам, снимая маски. Ни сострадания, ни страха перед смертью, никаких живых чувств не было на натертых масками лицах – только смертельная усталость. Слипались глаза, и головы сами собой клонились на грудь. В гробовой тишине слышалось только журчание ламп дневного света и странный костяной звук – ледяная статуя на полу покачивалась, перекатываясь через окаменевшие складки комбинезона.

Манагаров положил на стол перед командиром альбом с застывшей бархатной обложкой.

Подполковник разлепил смерзшиеся страницы: «730 незабываемых дней» и бравый Люкин во всех регалиях. На кальке между страницами раскрашенная фломастерами неумелая картинка: девушка с золотой гривой и алыми губами машет вслед призывнику платком… Сослуживцы – по две фотографии на страницу: орлиный взгляд, грудь колесом. На кальке – молодой солдатик, согнувшись в три погибели, драит пол, над ним навис грозный ветеран с пудовыми кулаками…

Иванов тупо смотрел на лежащего на полу Чоботаря лед стал подтаивать в тепле, на ставшем узнаваемым лице появились крупные капли…

На последней странице альбома – приказ министра обороны, обведенный виньеткой с листочками и цветами. На кальке – девушка, рыдая от радости, обнимает вернувшегося солдата.

– Отнесите наверх – растает, – негромкий голос командира прозвучал так неожиданно, что Иванов вздрогнул. – Люкина – под арест. Остальным – отбой…

Винты вертолета замедлили вращение, обвисая под собственной тяжестью. К вышедшим из вертолета офицерам подошли командир, замполит, представились, коротко поговорили. В свете прожекторов фигуры людей были окружены холодным голубым сиянием.

Солдаты – и молодые, и ветераны – столпились у казармы.

Гроб вынесли из узких дверей склада и погрузили в нутро вертолета. Следом поднялся Люкин, оглянулся, неуверенно махнул рукой. Его оттеснили поднимающиеся в кабину офицеры. Дверь закрылась, вертолет провернул винты, поднимая снежную пыль, и, тяжело покачиваясь, оторвался от земли…

Манагаров прохаживался в казарме перед строем солдат.

– Ну что… деды, ветераны, черпаки, дембиля, макаронники… Не умеете по-человечески жить?! Сам вылезай, а товарищ погибай? На голову ему еще стать, чтоб вылезти?.. Теперь пеняйте на себя! Я за вас получать не хочу! Ни шагу без контроля! В сортир строем будете ходить!.. Что там сейчас, дежурный?

– Наряд на кухню.

– Равняйсь! Смирно! Нале-во!.. Отставить! Нале-во!.. Отставить! Поворачиваться разучились? Завтра два часа строевой! Налево! Шагом марш!..

В разделочном цехе было тихо, только похрустывала картошка под ножами.

– Манагаров на КП пошел, – сказал Давыдов, глядя в окно.

Земцов с размаху воткнул нож в картошку и встал. Еще кое-кто из ветеранов отложил ножи. Работа прекратилась, солдаты замерли, глядя кто на Земцова, кто вниз. Само собой получилось, что сидели молодые и ветераны напротив, стенка на стенку. Тишина была такой напряженной, что, казалось, один звук, одно резкое движение – и грянет взрыв.

Иванов медленно поднялся напротив Земцова.

– Сядь, Олег, – сказал Александр, – И ты, сядь, Игорь.

Земцов быстро бегал глазами, оглядывая солдат, сжимающих в грязных руках длинные кухонные ножи. Сунул руку в карман, достал сигареты, прикурил, бросил спичку в горку шелухи.

– Чего стали? Ночевать здесь будем? – буркнул он, сел и ожесточенно резанул ножом картофелину…

Стены огромной квартиры были плотно завешены иконами: церковными в человеческий рост и крошечными складнями, темными от старости и сияющими позолотой. Обставлена квартира была старинной громоздкой мебелью, тут и там стояли самовары, граммофон, подсвечники, еще какая-то бронзовая утварь, назначения которой Иванов не знал.

Гостей было человек двадцать, они сидели, стояли, прохаживались группками, на столе в гостиной были бутылки и фужеры, тарелки с маленькими бутербродами. У стола разговаривала с кем-то хозяйка, пожилая женщина с простым круглым лицом, с тяжелым старым серебром в ушах и на шее. Ее дочь, манерная и тоже очень круглолицая, переходила от одной компании к другой, поддерживая разговоры.

Иванов существовал здесь особняком ото всех. Модно одетый Белкой, он неприкаянно разглядывал лики святых. Ирина – одна из девчонок, отмечавших у Аллы его возвращение из армии, – улыбалась ему из своей компании. Владик, стоящий под руку со своей беременной женой, похожей на пестрый воздушный шар, обернулся было к нему, будто ища поддержки, и тут же снова ринулся в спор. Сестра время от времени поглядывала на него, занятая каким-то важным деловым разговором. Наконец, освободившись, подошла.

– Не скучай, Олежка.

– Где твой сюрприз?

– Скоро будет… Кстати, ты очень понравился Ире.

– Ну и что?

– Ничего. Хорошая девчонка…

Разговоры неожиданно стихли, все повернулись к вошедшему маленькому рыжеватому мужичку.

– Веселитесь, молодежь? – спросил хозяин, напирая на «о».

– Знакомься, пап, – дочь обвела рукой гостей, которые сами собой образовали полукруг. – Владика и Наташу ты помнишь, Алексей, Алла, это ее брат Олег…

– Очень приятно… Очень… – не слушая, кивал хозяин. Он вдруг устремился вперед, издалека протягивая руку худосочному ломаному мальчишке лет восемнадцати. – Очень приятно. Как отец?

– Нормально. Вам привет передавал, – отозвался тот.

– И мой поклон передайте… Ну, не буду мешать, – хозяин ушел в кабинет.

Владик, от которого отлучилась жена, кивнул Иванову на дверь. Они вышли на кухню.

– Забодали, – сказал Владик. Он открыл холодильник, вытащил бутылку коньяка.

– Кто это? – спросил Иванов. – Ну, с которым…

– А-а… – Владик разливал коньяк по стаканам. – Сын турецкого посла. То есть, посла в Турции. Или в Греции, не помню… Ну, давай.

Они выпили.

– Хороший писатель был, – кивнул Владик на портрет хозяина – в вышитой косоворотке среди берез.

– Почему был?

– Пока про деревню свою писал… А новые вещи его читаешь, и видишь вот этого, круглого, сытого. По ящику выступает – окает, а дома нормально говорит. Ниже дипломатов за компанию себе не считает… Самое страшное на свете – зажравшийся мужик.

На кухню заглянул хозяин.

– Бражничаете?

– На троих, Василий Алексеевич? – предложил Владик запанибратски.

– Да нет, врачи не велят.

– А с другой стороны, – сказал Владик, когда дверь за хозяином закрылась, – он выиграл. Создал себе имидж, народ его считает за своего, а таким, – кивнул он на дверь, – его знает сто человек. Ну, тысяча… – он снова налил. – Вообще, могучий мужик. Из ничего себя сделал. Одна квартира два миллиона стоит.

– Откуда все это?

– По церквям награбил. Объективно говоря, он самый крупный вор из досочников. Остальные дети рядом с ним, в ладушки играют.

– А почему не судят?

– До Закона успел. Закон обратной силы не имеет… А с другой стороны, он эти доски спас. Половина сгнила бы на чердаках, половина ушла за границу… У каждого предмета есть две стороны.

– Значит, если человек победил – он прав? – спросил Иванов.

– В общем, да.

– А если погиб? Значит, не прав?

– Ну-у… – Владик пожал плечами. – Матросова ведь не посылали на пулемет бросаться. Если бы он взорвал дот гранатами, пользы было бы значительно больше. Чисто советский подвиг: бросаться на пулемет вместо того, чтобы научиться по-человечески гранаты кидать… Старик! – он поднял ладони. – Если ты хочешь возразить, заранее с тобой согласен. У каждого предмета две стороны…

– Владик, – на кухню вплыл пестрый воздушный шар, – ты же обещал…

Владик беззвучно вздохнул и закатил глаза.

– Я не пью, малыш. Мы просто разговариваем.

– Олег! – заглянула Алла, таинственно улыбаясь, поманила: – Иди скорей! – Она провела его в комнату, – Обещанный сюрприз.

В комнате появились новые гости. Спиной к дверям стояла девушка в белом костюме, с распущенными до пояса русыми волосами. Алла потянула ее за локоть, девушка, не прерывая разговора с молодой хозяйкой, обернулась…

– Здравствуй, – сказал Иванов.

– Здравствуй, – растерянно ответила Лена. Она почти не изменилась за два года, просто превратилась из девчонки-школьницы в молодую женщину.

Алла с хозяйкой отошли, они остались вдвоем друг напротив друга…

Лена стояла на тротуаре, зябко пряча руки в карманах пальто, улыбалась, наблюдая, как Иванов неумело голосует, пытаясь остановить машину. Из переулка вышла компания – трое рослых спортивных парней и девица, они тоже помахали проезжающему такси, обошли Иванова и стали голосовать впереди. Иванов глянул на них, на Лену – она улыбнулась ему и тотчас крикнула: – Зеленый!

Иванов снова поднял руку. Такси, тормозя, промчалось мимо компании и остановилось метрах в десяти за Ивановым. Он двинулся было к машине, но в этот момент мимо, опережая его, побежал один из парней. Иванов автоматически, не задумываясь, поставил подножку, Парень покатился по мокрому асфальту…

Иванов сидел в маленькой, уютной кухне, Лена, опустившись перед ним на корточки, очищала перекисью ссадины у него на скуле.

– Ну зачем ты полез, глупый. Ты же видел – их трое… Это тебе не Калуга… Сам на ногах едва стоишь, – она снова смочила вату из пузырька. – Алла говорила, ты чуть не погиб в армии. Правда? А что случилось?

– Потом. Когда-нибудь… Ты одна здесь?

– Да, с предками разъехались.

– Я звонил тебе в Калуге.

– Отца перевели в Москву, сразу после Швейцарии.

– Она отложила пузырек и вату и оперлась локтями ему о колени, подперев щеки ладонями, внимательно рассматривая его лицо.

– А ты совсем седой… Раньше было только вот здесь…

– А ты совсем не изменилась.

– Я очень изменилась. Все изменилось… – Она вдруг тихо засмеялась. – Я только сейчас – тебя увидела и поняла, как же я тебя боялась… Я на уроках тебя рисовала. Все тетради изрисованы… Романтический герой. Страдающий. Сильный. Загадочный.

Иванов наклонился к ней. Лена, не меняя позы, коротко поцеловала его и чуть отвела голову.

– Подожди… Успеем еще…

Владик навел «полароид», огляделся по сторонам:

– Эй, отец! Слышь, отец! Увековечь! – он сунул аппарат в руки какому-то ханыге. – Становись сюда. Смотри, чтоб все влезли. На эту кнопочку нажмешь.

Он кинулся к ступенькам ЗАГСа, где уже стояли Иванов с Леной, его жена и Белка – все в джинсах и куртках, у Лены маленький букетик роз – улегся на ступеньку у них под ногами.

– Мочи!

Полыхнула вспышка, ханыга с изумлением смотрел на выезжающий из аппарата снимок. Владик отнял у него «полароид».

– Спасибо, отец! Родина не забудет! По машинам!

Все стали садиться во Владиковы «Жигули». Белка оглянулась:

– Так и не приехали?

– Откуда! – весело сказала Лена. – Они на дачу убыли. Мать все отгулы собрала. Кампания протеста.

Владик врубил магнитофон в машине, лихо рванул с места. Проезжая мимо остановки, запруженной народом, высунулся из окна и заорал:

– Ура, товарищи!

– Владик! – взвизгнула жена. – Ты разобьешься!..

Из комнаты гремел магнитофон, Лена, Владикова жена и Алла на кухне резали, мешали салаты, Владик доставал из холодильника бутылки, Иванов стоял столбом с той же растерянной улыбкой, что и возле ЗАГСа, наблюдал за суетой, не вполне веря в реальность происходящего.

– Свадьба – класс! – веселился Владик. – А то – сто человек народу, половину – первый и последний раз видишь, сидишь, как голый.

Жена обиженно оглянулась на него.

– Шучу, малыш, шучу! И так хорошо, и так хорошо. Важен факт.

– Я кухарка, в конце концов, или невеста! – Лена бросила нож, подошла к Иванову и поцеловала его. – Пойдем, дорогой. Нам здесь не место.

– Первый танец! – завопил Владик. – Вальс!

– Вальс! – подхватила его жена. – Владик, поставь!

Лена жеманно положила Иванову руки на плечи.

– Я не умею, – растерянно сказал он.

– Как умеешь…

Позвонили в дверь. Владик, бежавший в комнату менять кассету, отщелкнул замок. Дверь распахнулась, и в прихожую ринулась радостно хохочущая толпа с цветами и бутылками.

– Ленка, поздравляем!.. Думала свадьбу зажать? Не выйдет!.. Как хотите, мы и на кухне можем! Главное – повод!.. Ленка, мужа покажи!.. – девицы целовались с Леной, разглядывали Иванова, тот автоматически пожимал руки ребятам, квартира наполнилась народом, грянул еще один магнитофон.

– Девчонки, на кухню!

Иванов бродил по квартире, оглядываясь в толпе, наконец заметил сестру – она в одиночестве курила на балконе, облокотившись на перила. Иванов вышел к ней, достал сигарету, похлопал себя по карманам.