Текст книги "Седой"

Автор книги: Юрий Коротков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

Хлопнула дверь, в казарму вошел конопатый сержант, которого Иванов запер в умывальнике на сборном пункте.

– Говорят, суслов из приемника привезли? – громко спросил он у дневального.

– Ну.

– Кому спим?! – заорал сержант. – Деды! Чего тихо, будто не праздник? Дежурный кто? Бутусов, поднимай суслов – поздравлять будем!

– Суслы, подъем! – скомандовал коренастый мощный Бутусов. – Строиться на торжественную поверку!

Дневальный поднял трубку телефона:

– Слышь, кто из офицеров в казарму пойдет – свистни.

Кое-кто из молодого призыва поднимался, строился в проходе – в бесформенном байковом белье и брезентовых шлепанцах с номером кровати.

– Чего мало? Остальные где? Где они спят-то?

– По одежде смотри, – велел конопатый.

Деды пошли вдоль прохода, приглядываясь к сложенной на табуретках форме. Обнаружив новую хэбэшку, скидывали ее владельца вместе с матрацем на пол или пинали снизу под сетку кровати.

– Подъем была команда!

– А? Что? Чего?

– Чего! Вредно спать на первом году!

В проходе выстроилась неровная, жалкая шеренга, новобранцы крутили стрижеными головами, не понимая, чего от них хотят.

Иванов лежал в ближнем к выходу углу казармы и, не поднимая головы, напряженно наблюдал за шабашем. Бутусов, не дойдя до него, повернул обратно.

– Все, что ли?.. Равняйсь! Смирно!

Новобранцы кое-как подравнялись и вытянули руки по швам коротких кальсон. Бутусов открыл список личного состава.

– Чоботарь!

– Я.

– Головка от болта, – конопатый сержант подошел к нему. – Кругом!

Тот повернулся, и конопатый с силой ударил его в поясницу, по почкам. Чоботарь охнул, качнулся.

– Не слышу! – сержант ударил его еще раз, подождал, снова ударил.

– Служу Советскому Союзу! – выкрикнул Чоботарь.

– Алимов! – прочитал следующую фамилию Бутусов.

– Я.

– Кругом!

Удар.

– Служу Советскому Союзу!

– Барыкин!

– Я.

– Кругом!

Здоровенный бугай Барыкин, на голову выше подошедшего к нему сержанта, молча смотрел на него.

– Кругом, я сказал!

Барыкин повернулся.

Иванов дотянулся до своей табуретки, вытащил ремень из-под хэбэшки и стал неторопливо, тщательно наматывать его на кулак.

– Никишин!

– Я.

– Погоди, это ты, что ли, из театрального? – вспомнил Бутусов.

– Я.

– Дай я артисту отвешу! Я! Моя очередь! – деды столпились около Никишина. Тот стоял неподвижно, опустив голову, только покачивался от ударов, повторяя:

– Служу Советскому Союзу… Служу Советскому Союзу…

– Да вы что, озверели, что ли? – стоявший с краю шеренги Завьялов вдруг сорвался с места и оттолкнул конопатого сержанта. – Да вы что, ребята… Вы с ума посходили все?

– А это кто такой? – обернулся к нему сержант. – Это ты, умник? Ты же дедушку Советской Армии толкнул! Дедушка два года пахал, а ты дедушку обижаешь…

– Я тоже два года служить буду. И он! И он!

– Ты на гражданке баб давил, а дедушка портянки нюхал! – юродствовал конопатый. – Двадцать почек! Кругом!

– Нет, – негромко, твердо сказал Завьялов.

– Кругом, я сказал! – миролюбиво приказал сержант и несильно, не ударил даже, а толкнул его в лицо.

– Нет.

Сержант ударил его еще раз, и еще, слева, справа, все сильнее и сильнее, зверея от того, что мальчишка упрямо стоял, глядя ему в глаза.

Иванов спрыгнул с кровати.

– Отошли от него все! Быстро! – он встал рядом.

– Ну, кино! Это еще кто нарисовался? – сержант обернулся к нему. – Какая встре-е-еча! – радостно протянул он. – Ребята – это мой! Ну, как попрощался? Должок с тебя. Выбирай – сто почек или крупно говорить будем?..

Иванов тоскливо оглядел тусклую казарму с бесконечными рядами кроватей, старательно спящий, затихший в темноте средний призыв, понурых, покорных судьбе новобранцев и веселых дедов. Повернулся кругом – и с разворота всем весом ударил замотанным кожей кулаком в конопатое лицо сержанта…

Иванов и Завьялов отмывали кровь с лица, склонившись рядом под кранами.

– Ты-то чего полез? – спросил Иванов.

– А что ты предлагаешь? Портянки им стирать?

– Стирай, если драться не умеешь… Ты вот так можешь сделать? – он сжал кулак и показал Завьялову.

Тот покачал головой.

– Ты что, верующий, что ли? – озадаченно спросил Иванов.

– Просто я в кулак не верю, – Завьялов прополоскал рот водой, выплюнул розовую пену. – Тебя как зовут?

– Олег.

– Александр, – они подали друг другу руки. Иванов сморщился и выдернул ладонь: костяшки пальцев были сбиты до кости.

В умывальник заглянул Никишин, набрал в стакан воды, искоса поглядывая на них, и торопливо исчез.

Александр достал сигареты, они закурили, с трудом сжимая сигареты в разбитых губах.

– Ты где? – спросил Иванов.

– Планшетист.

– Я в дизельном… Плохо. Поодиночке выживать будем… Только учти: еще раз полезешь за этих заступаться – я не встану…

Утром молодые солдаты, перетянутые ремнями так, что полы хэбэшки торчали в стороны, застегнутые на удушающий крючок под горлом, прибирались в казарме: Александр орудовал шваброй, Иванов и еще трое сиденьем опрокинутой табуретки разравнивали одеяла заправленных кроватей, прихлопывали края, придавая постелям прямоугольную форму, Чоботарь и Алимов, натянув через всю казарму бечевку, выравнивали спинки кроватей и подушки, Барыкин таскал взад-вперед по проходу агрегат для натирки полов: короткий толстый чурбак, обернутый шинельным сукном, на длинной ручке. На агрегате для утяжеления сидел дед и командовал. Остальные деды, расхристанные, сонные, слонялись без дела, конопатый Земцов с приятелями качался на турнике в коридоре, Бутусов ходил с повязкой дежурного.

– Как выспался, Седой? – он насмешливо похлопал Иванова по плечу. Тот локтем сбросил его руку. – Споко-ойно! – Бутусов, посмеиваясь, направился было дальше. – А это чья кровать?!

Крайняя кровать в углу была не застелена.

– Люкин! Серега! Это твоя, что ли?

Люкин заглянул в казарму.

– Ты оглох, Седой? – заорал он. – Я же сказал: заправишь!

– Сам заправишь, – спокойно ответил Иванов.

В казарме стало тихо, молодые замерли, деды подошли ближе.

– Что? – потрясенно спросил Люкин. – Что ты сказал, суслик?

– Я тебе в шестерки не нанимался.

Люкин растерянно оглянулся на своих:

– Нет, я же человеческим языком ему сказал…

Земцов подошел вплотную к Иванову.

– Тебе что, мало, Седой? С первого раза не доходит?

Александр подошел с другой стороны и встал рядом с Ивановым.

– Свободен пока, – Земцов не глядя оттолкнул его, Александр снова шагнул вперед.

– Дивизион – смирно!! – истошно заорал дневальный.

Деды, быстро застегиваясь, расступились, Бутусов рысцой кинулся докладывать.

– Ладно, суслики, – негромко сказал Земцов, меряя их глазами. – После отбоя разберемся.

В казарму вошел капитан Манагаров.

– Дежурный, заканчивай уборку. Давыдов, в подштанниках до обеда ходить будешь?.. Это что такое? – он уставился на опухшее лицо Александра.

– Упал, товарищ капитан.

– Земцов! – не отводя от него глаз, сказал капитан. – Что-то странно у вас молодые бойцы падают.

– Неопытные еще, товарищ капитан, – ухмыляясь, ответил тот.

– Ну-ну… – Манагаров оглядел дедов и двинулся дальше…

В столовой было шумно, дежурные по столам раскладывали кашу с реденькими прожилками тушенки. Деды сгребали с алюминиевой миски кусковой сахар. Кто-то из молодых потянулся было за сахаром, Давыдов ударил его по руке: – Для зубов вредно на первом году, – внушительно сказал он и взял последние куски.

Сидящий напротив Иванов молча перехватил его руку.

– Совсем оборзел? – прошипел Давыдов.

Иванов, глядя в глаза, сдавливал его запястье. Руки обоих дрожали от напряжения. За столами притихли, наблюдая за поединком, стреляя глазами на завтракающего в отдалении капитана.

Пальцы Давыдова разжались, сахар со стуком высыпался обратно в миску. Иванов аккуратно собрал его и положил в кружки себе и Александру.

– Давай, Седой, накручивай, – прошипел дед, потирая онемевшую руку. – В казарме поговорим…

Чоботарь, Алимов и Иванов работали в дизельном ангаре, по локоть в масле. Подошел Люкин, постоял, наблюдая.

– Алим, чего сухой тряпкой возишь? Масло казенное… Иванов, иди, поможешь.

Они отошли в глубину ангара, где стоял верстак с небольшими ремонтными станками. Над верстаком висели журнальные портреты Пугачевой, фото люкинской девушки и министра обороны.

– Слышь, Седой, тебе трудно кровать застелить? – негромко спросил Люкин.

– А тебе?

– Что я, у всей казармы на виду стелить буду? Засмеют же. Я своему деду стелил, тот своему. И тебе молодой стелить будет. Ну, обычай такой… Я молодых никогда не гнул, не люблю я этого. Служба у нас – не бей лежачего!: От начальства далеко, у всех тревога – ты в дизеле спишь. Я на дембиль пойду – ты на «Ласточке» ездить будешь. Только не лезь на рожон, давай по-хорошему, Седой.

– Разрешите идти? – равнодушно спросил Иванов и, не дожидаясь ответа, повернулся.

– Не понимаешь, значит, по-хорошему? – спросил Люкин. – Ну, смотри, Седой!

Иванов резко обернулся, Люкин отступил на шаг.

– Смотри, – повторил он. – Ночевать-то все равно в казарму придешь.

Послышались торопливые шаги, появился Давыдов.

– Люкин!.. Слышь, Серега – замполит дедов собирает.

– Зачем?

– Не знаю.

Они оба подозрительно глянули на Иванова и направились к выходу…

Молодой призыв сидел на табуретках вокруг цинкового ящика с мерзлой картошкой. Ящик был уже почти пуст, зато рядом на кафельном полу выросла гора черной шелухи. Алимов убирал очистки, Чоботарь поливал кафель водой и сгонял грязь в утопленную в полу решетку.

– А чего я? – угрюмо буркнул Барыкин.

– Ты же говорил – у тебя разряд по боксу! – горячился Александр. – Ты же любого из них положишь одним ударом! Важинас, ты же бугай накачанный! Давыдов тебе до плеча не достает, а ты сам почки подставляешь!

Все сидели, опустив головы, не глядя на него.

– Потому что каждый думает – пусть его, только бы не меня. А если ты скажешь «нет», я скажу «нет», он – все? Что они смогут сделать? Нас же элементарно больше!

– Все так служат, – сказал Важинас.

– Я лучше год отпашу, зато потом как человек буду жить, – сказал Барыкин.

– А что, можно год не быть человеком, а потом опять стать? – спросил Александр. – У тебя девушка есть, Чоботарь?

– А чего?

– Как ты ей в глаза после этого посмотришь? Она думает – ты самый лучший, самый… единственный, а ты дедам портянки стираешь! Как ты потом этими же руками к ней прикоснешься? Я не пойму – или у вас память по-особому устроена: все, что не надо, забудете? Никишин, ты жене вот это расскажешь?

– Слушай, заткнись, а? – резко сказал Никишин.

– Правда, ребята, – сказал Важинас. – Вы что, особенные?

– Вы выступаете, а нам всем достается, – сказал Барыкин.

– Потому что я человеком хочу быть! И буду! – сказал Александр. – И не время от времени, а всегда! Ты-то что молчишь, Олег?

Иванов равнодушно пожал плечами, дочищая картошину.

– Мы убрались, ребята – тогда смахнете, что осталось? – сказал Чоботарь. – Пошли, Алим…

– Ящик отнесем, – кивнул Никишин Важинасу.

– Отстой, что ли, на ночь слить? – задумчиво сказал Барыкин.

– За компанию, разве…

Все разошлись, Иванов и Александр остались вдвоем.

– Наговорился? – насмешливо спросил Иванов. – Разбежались крысы – только бы с нами в казарму не идти.

Они покурили, сидя напротив на табуретках.

– Ладно, пойдем, – Александр бросил сигарету. – Все равно идти. Волков бояться – лучше сразу повеситься.

– Погоди, я сейчас, – Иванов заглянул в разделочную. Здесь около весов на столе стояли гири. Он взвесил на ладони одну, другую, нашел по руке и опустил в карман.

Они медленно, плечом к плечу шли по коридору. Из туалета показался Алимов, увидел их и трусцой умчался в казарму, запрыгнул в кровать.

Темный провал ночной казармы приближался. Они прошли мимо сидящего на тумбочке дневального, шагнули в темень казармы – все было спокойно. Разделись и легли, чутко прислушиваясь к тишине…

– «Ласточка» едет! – раздался ликующий вопль, и вся казарма бросилась к дверям, даже дневальный сорвался с тумбочки.

Вездеход, вспарывая снег гусеницами, развернулся у казармы, появился Люкин и торжественно вскинул над головой брезентовый мешок с письмами и посылку.

– Письма давай! Письма!

– Посылка кому?

– Алимову.

– Алим, чем угощаешь?

Окруженный толпой солдат, Люкин неторопливо, важно спустился в казарму. Старшина взял из рук Алимова посылку:

– Ну, душман, говори сразу: анаша в сигаретах, чача в апельсинах?

– Чача – это на Кавказе, товарищ прапорщик, – радостно улыбнулся Алимов, исчезая следом за старшиной в каптерке.

Люкин посреди казармы раздавал письма:

– Бутусов!.. Какой сегодня день-то?

– Вторник.

Люкин два раза щелкнул Бутусова по носу конвертом.

– Никишин!.. Земцов!..

Все с готовностью подставляли носы и получали письма.

– Иванов… – Люкин помахал конвертом и сунул Иванову в руки. – Давыдов!

– Давай быстрей, Алим сейчас придет!

Алимов вышел из каптерки, держа на руках открытую посылку.

– Слышь, – Алим, в карман переложи, – чуть слышно прошептал дневальный.

– Зачем?

– Эх-х, дурак…

Алимов вошел в казарму, и тотчас поджидавшие его деды с радостным гоготом набросились на посылку, едва не вырывая ее из рук, толкаясь, запрыгивая друг другу на плечи, тянулись через спины, запускали пятерню в ящик, не глядя хватали, что попадет – конфеты, печенье вместе с кусками газетной обертки. Алимов, затолканный в угол, еще не сообразивший, что происходит, жалко улыбаясь, повторял: – Берите, ребята… Угощайтесь, ребята…

Когда ребята угостились и разошлись, разглядывая добычу, в ящике осталась одна конфета и половина открытки. Вторая половина оказалась в пятерне у Земцова вместе с раздавленным печеньем, он бросил ее обратно в ящик.

Алимов отошел к своему табурету, сел, опустив голову над разоренным ящиком.

– М-м, класс! – набивая рот печеньем, сказал Давыдов. – Самодельное, что ли? Алим?

Алимов кивнул, не поднимая головы, пытаясь сложить обрывки праздничной открытки.

– Мать пекла? Класс! Скажи, чтоб чаще слала!

– Не грусти, Алим! – Земцов с размаху ударил его по плечу. – Через год поешь – от пуза!..

В казарме, бытовке, курилке – везде читали письма.

Александр дочитал, аккуратно сложил листок и порвал его надвое. Иванов оторвался от Белкиного письма:

– Ты чего?

Александр досадливо поморщился и с выражением прочитал, переводя взгляд с одной половины письма на другую:

– «Я по-прежнему считаю, что твой поступок – минутная… блажь, рецедив подросткового максимализма, странный… в твоем возрасте. Ты сам это поймешь рано или поздно и пожалеешь… о двух годах, вычеркнутых из жизни. Надеюсь, ты извлечешь из… службы хоть какую-то пользу, по крайней мере, увидишь вблизи тот самый «народ», о котором… у тебя так болит душа. Дурь из тебя выбьют быстро – тогда пиши… я переведу тебя в Москву, будешь жить дома…» – он бросил письмо в таз с окурками. – И здесь нашел!

– Кто это? – спросил Иванов.

– Папенька… Меня поражает не смысл даже – в конце концов, он продукт своей эпохи – а откровенность!

– А что за поступок?

– Университет бросил… Конкурс-то я не прошел. Месяц уже проучились – узнал, преподаватель один сказал, что папенька меня пропихнул. Через задний проход…

Иванов снова взялся за Белкино письмо. Через некоторое время, не отрываясь от листка, сказал:

– Я бы на его месте с тобой разговаривать не стал. Надавал бы по роже и отволок за шиворот обратно.

Александр резко обернулся к нему:

– Ты что считаешь – ты один на свете такой?..

– А ты нас не равняй, – спокойно сказал Иванов.

– Интере-есно…

– Ничего интересного…

Земцов, топая сапогами, расстегивая ремень, вошел в спящую казарму.

– Кому спим? Подъем – сирена – стройся по диагонали – через одного в шахматном порядке!!

– Забодал, Земцов, – буркнул кто-то из дедов.

– Кто храпит? – Земцов прислушался и пошел на звук. – О, Алимов! Душман проклятый! – он снял портянку с алимовских сапог у кровати и набросил ему на лицо. Тот затих. – Угорел парень, – удовлетворенно сказал Земцов. Он сел на кровать и принялся стаскивать сапоги. – Устал дедушка… Никишин!.. Никишин! Дрыхнет, что ли, отец Гамлет? – Земцов запустил в Никишина сапогом. – Ко мне! Сапог не забудь!

Никишин принес обратно сапог и встал у кровати.

– Сколько дедушке служить осталось?

Молодые солдаты лежали неподвижно, затаив дыхание, надеясь, что сегодня очередь до них не дойдет. Александр уткнулся лицом в локоть и, кажется, спал. Иванов, закинув руки за голову, смотрел в потолок.

– Сто восемь масел, тридцать яиц, пятнадцать бань.

– А сахара сколько?.. Не знаешь? Правильно – сколько дедушка захочет… Свободен.

Никишин двинулся к своей кровати.

– Стой! Ко мне! – Земцов уже улегся под одеяло. – Вас там петь учили, в училище вашем?

– Учили.

– Спой-ка мне колыбельную. «Спят усталые игрушки», знаешь? Ну, давай… Ну! – Земцов толкнул его ногой.

– Спят… уста-алые игрушки… книжки спят… – на одной ноте зашептал Никишин.

– Громче!

– Одея-а-ала и подушки… ждут ребя-а-ат…

– Хреново вас учили! – поморщился Земцов. – Слушай, Никишин, а ты ведь у нас женатый, да? Во дурак! Вот ты сейчас здесь, а там твою жену кто-то приходует. Обидно, правда? – Земцов зевнул. – Расскажи лучше, какая у тебя жена. Толстая, да?

– Нет.

– Худая, значит? А грудь здоровая? Во такая? – показал Земцов, – Такая?! – он снова пнул Никишина.

– Нет.

– Значит, такая, – показал Земцов два кукиша. – Слушай, а ты ее целкой взял? Или уже порченая была?

Никишин молчал.

– Целка, я спрашиваю? – пнул его сержант.

– Да.

– До свадьбы, а? – подмигнул Земцов. – Не утерпел мальчишка. Долго ломалась-то?

– Валера! – Александр соскочил с кровати и подбежал к Никишину, – Валера, ты с ума сошел?! Ты человек или нет?!

В казарме, кажется, не спал ни один человек, потому что тишина была такая, что слышались капли из-под крана в умывальнике.

– Свободен, Сынуля. Тебя в последнюю очередь спросят, – сказал Земцов. – Долго ломалась, я говорю? – он изо всех сил пнул Никишина.

– Валера!

– Нет… – чуть слышно сказал Никишин.

Александр растерянно отступил, оглянулся на Иванова.

– Олег…

– Ты-то чего дергаешься, – пожал плечами Иванов. – Она же видела, за кого идет.

Александр лег и накрыл голову подушкой, чтобы не слышать.

– Ладно, Никишин, свободен, – сказал Земцов, – Стой! Ко мне!

Что ты ко мне прицепился? – срывающимся голосом спросил Никишин.

– Не знаешь, да? – засмеялся Земцов. – А ты подумай. Умный же… Ты в свою Москву вернешься. В кино будешь сниматься, да? Артисток трахать? А я вот вернусь, отпашу смену на заводе, сниму чувырлу на танцах, пойду с ней в киношку. Покажу на твою рожу и скажу: «А я этого парня гнул!»… Ладно, все. Хэбэ мое постирай. И чтоб высохла к завтрему.

Никишин взял хэбэшку и поплелся в умывальник.

– Чоботарь! – крикнул Земцов.

– Я, товарищ сержант!

– Колыбельную!

– Колы-э-бельная! – торжественно объявил Чоботарь. – Спят! уста!лые игрушки! Книжки спят! – он два раза хлопнул в ладоши, чпокнул пальцем из-за щеки, ударил себя по коленям и пяткам и отбил перепляс.

Казарма захохотала, все приподнимались посмотреть.

– А!деяла и! подушки! Ждут ребят! – заливался Чоботарь, проходя чечеткой вдоль кроватей.

– Во артист!.. Никишин! Иди поучись!.. Давай, Чоботарь! – веселились и молодые, и ветераны…

Иванов с одногодками драил пол в казарме. Кровати были сдвинуты к стенам, отчетливо виднелся затоптанный, грязный проход в центре. Мытье пола вели три эшелона: первый взбивал швабрами мыльную пену в тазах и разбрызгивал ее по полу, второй железными сетками отскребал от половиц старую мастику, третий – в том числе и Иванов, – стоя на карачках, каблуком от старого сапога с силой отжимал, гнал от стены вдоль казармы бурое грязное месиво, оставляя за собой чистое влажное дерево.

Хлопнула дверь, дневальный Давыдов выпрямился было, но в казарму вошли Земцов, Бутусов, Люкин и еще трое дедов.

– Сынуля на КП?

– На дежурстве.

Деды неторопливо, как бы между прочим, направились к работающим. Молодые, предчувствуя недоброе, автоматически продолжали работу.

– Как работа, Седой? – спросил Земцов. Он наступил сапогом на край ведра, чуть покачивая его.

Колено его маячило перед самым лицом Иванова. Тот, спокойно, несуетливо, продолжал орудовать каблуком.

– Свободны все! – обернулся Земцов. – Ну! Быстро, я сказал!

Молодые, оглядываясь =на Иванова, потянулись в курилку.

– Ну что, Седой? Поговорим? – улыбаясь, спросил Земцов.

Иванов продолжал работать. Земцов все сильнее раскачивал ведро и повалил его набок, окатив Иванова бурой жижей. Иванов подхватил ведро за дужку, оглядел залитые грязью брюки. И вдруг, разогнувшись, с размаху ударил тяжелым ведром в лицо стоящего сбоку деда. Тот упал, Иванов махнул в другую сторону – Земцов увернулся, ведро вырвалось из рук. Деды налетели на него, оскальзываясь на буром месиве, сетках, опрокидывая ведра, в глубине казармы закрутилась куча мала, в тишине слышалось только тяжелое дыхание, удары и переступающие по грязи сапоги. Иванов сумел подняться, закрывая голову, уткнулся в грудь Давыдову. На поясе у дневального, подоспевшего на помощь дедам, болтался штык, Иванов выхватил его и не глядя ударил кого-то в живот.

Деды расступились, сзади вдруг возник капитан Манагаров, он умело выбил штык из рук Иванова и скрутил его.

– Стоять! Всем на месте!

Бутусов, присев на корточки, с изумлением разглядывал кровь у себя на хэбэшке.

– Веревку неси! Веревку давай! – орал Земцов. – Он же бешеный, товарищ капитан! На людей кидается!..

Иванов стоял в кабинете командира. Подполковник, массивный, с тяжелым лицом, сидел перед ним, положив кулаки на столешницу. Рядом сидел майор-замполит, у стены – капитан Манагаров.

– Кто начал драку? – спросил замполит.

Иванов разглядывал карту за спиной командира, время от времени трогая языком рассеченную губу.

– Отвечать, когда с тобой говорит старший по званию!

Я спрашиваю: кто начал драку?

– Не помню.

– В глаза смотреть!

Иванов перевел на него равнодушный взгляд.

– Сержант Земцов говорит, что сделал тебе замечание, а ты бросился на него с кулаками. Так было дело?.. Отвечать!

– Не помню.

– За что ты ударил Бутусова штыком?

Иванов посмотрел замполиту в глаза.

– Просто так, – ответил он, наконец, и улыбнулся – безнадежно и снисходительно.

– Улыбается, – погрясенно сказал Манагаров, – Да он ненормальный.

– Таких, как ты, отстреливать надо, Иванов. Стрелять, как волков, и премию платить, – негромко сказал замполит, – Хорошо хоть штык тупой, не вошел.

– Под трибунал бы тебя надо, – сказал командир, – Да честь дивизиона марать… Новый год ты у меня на губе встретишь…

Давыдов с карабином на плече открыл дверь камеры. Иванов сидел на жесткой откидной койке, опершись локтями на колени.

– На выход, Седой!

Он провел его по коридору.

– Куда? – окликнул Давыдова Земцов из курилки.

– В первый отдел.

Деды переглянулись.

– Зачем?

– Не знаю.

– Смотри, Седой… – многозначительно сказал Люкин.

Иванов, не повернув головы, прошел мимо…

Начальник первого отдела, подтянутый, чистенький старлей внимательно смотрел на сидящего перед ним Иванова.

– У тебя есть родители? – наконец, спросил он.

– Нет.

– Ни отца, ни матери?

– Нет.

Старлей выдержал паузу.

– Кем тебе приходится Антонина Ивановна Петухова?

Иванов молчал, глядя под ноги.

– Ты плохо слышишь? – спросил старлей.

– Мать, – сказал Иванов.

– Почему ты написал, что у тебя нет матери? – старлей поднял со стола анкету.

– Потому что я не считаю ее матерью.

– Да что ж за народ тупой! Меня не волнуют твои родственные чувства. Ты в армии служишь, на секретном объекте! Это официальный документ, – потряс он анкетой, – Иванов мать не признает, Петров про дядю в Америке забудет!.. Где она живет?

– В Калуге, – угрюмо ответил Иванов.

– Кем работала?

– Не знаю.

– Ладно, это с военкоматом будем разбираться. Работнички!.. Зайди к начальнику политотдела…

Замполит положил перед ним срочную телеграмму. Иванов прочитал, равнодушно отодвинул. Майор ходил взад-вперед по кабинету.

– Я все понимаю, – сказал он, кивнув на телеграмму. – И прими самое искреннее сочувствие. Я это пережил. Это к каждому приходит, рано или поздно. Так устроено в жизни… Но и ты меня пойми. Самых лучших ребят мы не можем отправить домой. Лучших! – подчеркнул он. – Это, конечно, особый случай, но я хочу, чтобы ты воспринимал это, как…

– Я не поеду, – сказал Иванов.

Майор остановился, недоуменно сведя брови:

– То есть как? – Медленно покачал головой: – Что ж ты за человек такой, Иванов? У тебя мать умирает! Мать! Родная! Неважно, что там у вас было, но она же тебя носила, родила, кормила! В тебе кровь ее! У тебя хоть что-то живое вот здесь есть? – он постучал себя по груди. – Или пусто?

Иванов скучно смотрел в окно.

– В общем, что с тобой говорить, – майор вытащил из стола заполненный бланк и прихлопнул перед ним на столе. – Вот командировочное. В семь вездеход пойдет в центральный городок. В десять тридцать вертолет… А вот здесь, – он перевернул бланк, – кроме военкомата, поставишь печать больницы и врач пусть распишется, что был у матери. Понял? Всё, вперед!..

Иванов сидел с Александром в продымленной курилке.

– Надо уметь прощать, – сказал Александр. – Твоя беда в том, что ты не умеешь прощать, поэтому не можешь победить. Понимаешь? Пока ты не простил, не пожалел – ты не свободен…

– Она меня пожалела? – спросил Иванов. Александр хотел сказать что-то еще, он мотнул головой. – Ладно, хватит.

Помолчали.

– Твоим передать что-нибудь? – спросил Иванов.

– Нет.

– А как насчет прощения? – насмешливо спросил Иванов.

– Да не о том речь! Прощать надо проигравших. А хозяевам жизни, – Александр кивнул на ввалившихся в курилку дедов, – наше прощение к этому месту…

Он проводил Иванова до вездехода, подождал, пока тот забросит в кабину вещмешок, ежась на лютом морозе.

– Ну, давай, – сказал Иванов, – Держись здесь.

– Ты за меня не волнуйся, – Александр поднял сжатый кулак…

Белка сидела в длинном больничном коридоре на клеенчатой кушетке. Иванов в халате поверх кителя подошел, сел рядом.

– Спит, – сказала Белка. У нее были запавшие глаза с синевой вокруг, – На морфии держат.

– Что там?

– Рак матки. Неудачный аборт.

– Ты давно здесь?

– Вчера утром.

Они молчали, сидя рядом, откинувшись спиной к стене. Из палаты выглянула медсестра.

– Петуховы? Буквально две минуты…

Мать лежала у самой двери, укрытая одеялом до подбородка, седые свалявшиеся волосы были разбросаны по подушке. Белка и Иванов остановились на пороге. Мать медленно перевела на них тусклые глаза. Старушечье лицо ее, обтянутое сухой желтой кожей, вдруг мучительно исказилось, по глубоким морщинам покатились слезы. Она отвернулась, насколько могла, с трудом вытаскивая руки из-под одеяла. Прикрыла лицо и снова обернулась, поверх тонких костлявых пальцев жадно глядя на детей.

Белка подошла, присела на край кровати, взяла ее за руку.

– Вот… – виновато, беспомощно сказала мать.

– Все будет хорошо, мам… Я говорила с врачом, все будет нормально. Завтра станет лучше, честное слово, он так сказал. Ты только не плачь, мам… – торопливо говорила Белка, размазывая слезы по щекам.

Другие больные в палате старательно смотрели в стороны, медсестра деловито поправляла капельницы.

Мать тянулась слабой рукой к халату, висящему рядом на стуле.

– Там…

– Что, мам?

– Ключ…

Белка вынула из кармана халата ключи, показала ей.

– Вы не ждите здесь… Возьми там… что надо…

– Все будет хорошо, мам. Я тебя в Москву заберу, я там договорилась… Мы с Олежкой тебя заберем отсюда.

Мать, склонив голову, пыталась заглянуть ей за спину – Белка загораживала ей сына. Алла вскочила, и мать с той же цепкостью, с которой держала ее руку, впилась взглядом в Иванова, по-прежнему стоящего у двери.

– Иди сюда, – негромко сказала Белка. – Подойди.

Иванов, не двигаясь, молча смотрел на мать.

– Иди сюда! – взвизгнула Белка.

– Всё-всё-всё, – медсестра быстро оттеснила ее от кровати, – Завтра придете… Они завтра придут, не надо волноваться…

Алла стремительно вышла из больницы, Иванов брел следом. Сестра остановилась у серебристой «восьмерки», Иванов зашел с другой стороны, ожидая, пока она справится с замком.

– В кого ж ты уродился… такой урод?! – Белка распахнула наконец дверцу, завела мотор и рванула с места.

Иванов посмотрел ей вслед, сунул руки в карманы шинели и пошел в другую сторону. Был зимний вечер, тут и там в толпе прохожих мелькали спеленутые веревками елки.

«Восьмерка» обогнала Иванова и встала у тротуара. Он сел в машину.

– На сколько тебя отпустили? – не глядя на него, спросила Белка.

– Пять суток.

Белка развернулась.

– Чья это машина? – спросил Иванов.

– Одного человека…

Они вошли в квартиру. Алла включила свет, открыла комнату матери. Из соседней комнаты вышла женщина, оглядела их.

– Налетели, воронье… Живая никому не нужна была, а тут явились, – с ненавистью сказала она и прошла на кухню.

– Чего это она? – спросил Иванов.

– За комнату боится. Комната им отойдет.

В комнате был беспорядок – мятая несвежая постель со сползшим одеялом, недопитый стакан чаю на стуле рядом, разбросанное женское белье. Белка быстро прибрала, открыла шкаф, вынула стопку чистых простыней.

Иванов прошелся по комнате. Он не был здесь восемь лет. Все осталось по-прежнему, только казалось удивительно маленьким. Он взял фотографию из-за стекла серванта: он с Белкой в школьной форме с цветами – последнее фото перед детским домом…

…Сервант, огромный, как заколдованный замок, навис над Олегой. На потолке – круг света от настольной лампы, а по углам комнаты – таинственные тени. Белка в трусах и майке, поджав под себя босые ноги, накалившись грудью на край стола, старательно пишет в тетради, поглядывая в учебник.

– А где мама?

– Мама на дежурстве. Спи, – не оборачиваясь, отвечает Белка.

– Я боюсь.

– Чего ты боишься, глупенький? – Белка перелистывает страницу и снова пишет, высунув от усердия кончик языка.

– Волк придет.

– Не придет – я же здесь.

– А вдруг придет?

– А я ему скажу: «Уходи отсюда, волк!» – не отрываясь от тетради, говорит Белка. Проверяет, подправляет букву. – «Уходи отсюда вон! Не трогай нашего Олежку!»…

В утренних сумерках Алла нашарила ногами тапочки у кровати, накинула куртку и выскользнула в коридор, где заливался телефон.

Вернулась, села на кровать, сказала:

– Все…

На городском кладбище, в дальнем конце его, у каменной стены могильщики быстро, умело и равнодушно выровняли могилу. Трое женщин и мужчина – видимо, представители месткома, дождавшись окончания процедуры и выдержав необходимую паузу, попрощались с Белкой и Ивановым, исподволь с любопытством разглядывая их. Мужчина пожал Иванову руку.

Заплаканная Белка расплатилась с могильщиками.

Брат и сестра постояли еще – за каменной невысокой оградой шумела улица, проезжали по проводам штанги троллейбусов – и тоже пошли к выходу…

В квартире чиновник из ДЭЗа прикладывал веревочку к косяку, готовясь опечатать комнату. Рядом стояла соседка, она злорадно усмехнулась, увидев Иванова и Белку.