Текст книги "Подледный лов"
Автор книги: Юрий Нагибин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)
Ю. М. Нагибин
Подледный лов
Я пригласил Фетисова на рыбалку ради того, чтобы уравновесить Игоря Кустова.
– Ну как же так вдруг на рыбалку? Да еще зимой. Ведь, поди, холодно! – говорил Фетисов, беспомощно оглядывая свое большое, раскормленное тело. – У меня и снасти нет.
– Снасть найдется. У моего приятеля Игоря этого добра сколько угодно!
– Мне и надеть-то нечего.
– У вас, верно, осталось армейское обмундирование – сапоги, ватник, полушубок?
– Но я вырос из этих вещей. К тому же и встать придется чуть свет…
– Вам это только на пользу. Да и знаете ли вы, что такое рыбная ловля зимой?
Я не жалел красок, описывая ему всю прелесть подледного лова: дорогу на рассвете, озеро под солнцем, укутанные в снег деревья, розовые на закате. Я не надеялся пробудить в нем охотничий азарт, но Фетисов был немного художником. Вернее сказать, он был художником-реставратором. Свою жизненную ставку Фетисов выиграл несколько лет назад, когда, сняв пять слоев краски с невзрачного Николая Угодника, обнаружил Георгия Победоносца тринадцатого века. Сам Фетисов, человек скромный, невысоко оценивал свой единственный «гражданский подвиг». Он и о своих воинских трудах не любил вспоминать, хотя, видимо, их было немало, если судить по трем орденам, украшавшим в торжественные дни его грудь.
– Это было какое-то наитие свыше, – рассказывал Фетисов о своем открытии. – Не было никаких оснований ждать, что под угодником окажется что-нибудь ценное. Но я «раздевал» это полотно с упорством отчаяния. Мне нужна была удача, потому что ни на какое другое усилие меня все равно бы не хватило…
Может быть, он немного рисовался, но верно то, что этим своим деянием он обеспечил себе профессиональное имя, должность заведующего реставрационной мастерской и – самое для него главное – возможность спокойно жиреть в окружении книг, картин и всяких красивых вещей и вещиц.
И все-таки я уговорил Фетисова – он был мне необходим как тормоз против тех катастрофических сил, которые нес в себе Игорь Кустов. По вине Игоря я не раз тонул, пускаясь вплавь на дырявых плоскодонках или упускающих воздух надувных лодках; я калечил машину, буксуя в болотцах Мещёры или в песках Окской поймы; коротал мучительные ночи во всяческих топях и хлябях; несчетное число раз проходил испытание ветром, дождем, пургой, зноем. Но так как я оставался жив, то всякий раз позволял сызнова завлекать себя на опасный путь.
С Игорем я познакомился несколько лет назад на берегу Черного моря. Но и в идиллической обстановке курорта он не раз умудрялся быть причиной великой тревоги обитателей маленького крымского поселка. Однажды, раздобыв у рыбаков парусную лодку, он пытался в шторм пройти Чертовы ворота; в полдень с погранпоста сообщили, что вблизи Золотой бухты обнаружена опрокинутая, без руля и без ветрил, шлюпка. По счастью, Игорь и соблазненный им отдыхающий спаслись вплавь, после чего Игорь все же вытащил на берег и полузатонувшую лодку. В другой раз, решив опровергнуть укоренившееся мнение о невозможности спуститься с Карадага к морю, он повис над пучиной, уцепившись за крошечный выступ; его спасли случившиеся туристы, кинув ему веревку…
Поначалу я решил – бывает и такое – Игорь начисто лишен инстинкта самосохранения и только позднее почувствовал в нем сильного и непростого человека, упрямо тренирующего свой характер для настоящего и серьезного дела жизни.
Узнав его ближе, я укрепился в своей уверенности. Четырнадцати лет Игорь бежал из дому в Федоскинскую артель. Там он обучался тонкому мастерству федоскинцев, пока не пришло известие о гибели на войне его отца. Тогда он вернулся домой, чтобы помогать матери растить двух своих маленьких сестер. Он стал делать портреты на фарфоре. Избрал он столь редкую и своеобразную специальность потому, что мало кто отваживается посвятить себя этому делу, требующему помимо способностей нечеловеческого терпения, тщательности и упорства. Игорю всегда надо было жить на пределе.
…Москва еще спала, когда я выехал за Игорем. На пустых площадях, обметаемых поземкой, темнеют одинокие фигуры милиционеров, которым еще нечего регулировать, не во что вмешиваться. Они разминаются, притопывая валенками в калошах, похлопывая большими рукавицами. Все светофоры услужливо предлагают мне кошачий блеск зеленого глаза. «Конечно, я приехал слишком рано», – подумал я, с жестокой пробуксовкой одолевая схваченную гололедом горбину переулка, где жил Игорь.
Я ошибся. Игорь уже ждал меня около подъезда. За спиной у него фанерный ящик, служащий одновременно вместилищем для снасти и табуретом во время ловли. Через плечо висит пешня, в руках Игорь держит свернутую брезентовую палатку.
Игорь хозяйственно укладывает вещи в машину, частью – в багажник, частью – в кузов, затем говорит:
– Ты не возражаешь, если с нами поедет Надя?
– Нет, – говорю. – А кто такая Надя?
На широком лице Игоря, с круглыми, чуть удивленными серыми глазами и мягкими усиками над хорошо вычерченной губой, придающими его задумчиво-кроткому лицу неожиданный штрих мушкетерской лихости, появляется медленная, наивная и нежная улыбка:
– Моя жена.
– Ты женился?
– Месяц назад. Я думал, ты знаешь.
– Откуда? Мы же не виделись. Ну, поздравляю. Хорошая девушка?
– Женщина, – поправил Игорь. – Она была замужем за актером, он недавно умер. У нее остался сын пяти лет. Вчера он в первый раз назвал меня «папа». – Он снова улыбнулся.
– А что она делает?
– Работает в библиотеке, учится в вечерней школе, мы с ней в одном классе.
Не знаю отчего, мне стало немного грустно. Мне всегда казалось, что Игорь на особый, ни на чей не похожий лад споет песню своей жизни; около него меня всегда посещало чувство, что мир просторен, свеж, неизведан. И вот он так рано решил загнать себя в тесноту семейной заботы! Я внимательно пригляделся к Игорю, но не заметил в нем ни одной новой черты. Его серые глаза были по-прежнему обращены в одному ему ведомую даль, он по-прежнему походил на путника, у которого впереди большая дорога. И тогда я с острым любопытством подумал о женщине, связавшей себя с ним. Понимает ли она своеобычие характера Игоря, сочетающего мужество взрослого мужчины с чем-то неустоявшимся, детским? Она же не девочка, чтобы поступить очертя голову, она потеряла мужа, растит сына. Но прежде чем у меня сложился образ подруги Игоря, я увидел ее воочию.
Из парадного вышла молодая худощавая женщина в шубке с черным барашковым воротником и в коротких валенках, в руке клеенчатая сумка с провизией. У Нади было узкое смуглое лицо, большой темно-красный рот, удлиненные глаза с тяжелыми веками, которые она держала полуопущенными. Она была совсем молодой, лет Игоря, но тяжелые глаза делали ее старше. «Это – характер, – решил я по первому впечатлению, – она знала, на что шла, но рассчитывает подчинить себе Игоря».
Игорь представил мне жену с наивной торжественностью. У Нади оказался очень тихий голос: при разговоре она поднимала тяжелые веки и смотрела в глаза собеседнику, скромно, но твердо, только скулы ее при этом краснели, выдавая застенчивость или гордость.
Фетисова мы забрали на выезде из города. Вот уже сколько лет я не мог представить его себе иначе, как в стеганом халате, или просторной байковой куртке, или мохнатом пальто-размахайке. Он признавал лишь широкую, не связывающую свободу движений одежду. А сейчас он с ног до головы был облачен в военную форму: от валенок, по-армейски подвернутых ниже колен, до треуха с вдавлинкой на месте бывшей звездочки. Его овчинный, некогда белый полушубок не сходился на нем, несмотря на туго затянутый ремень, и между полами торчал его живот, обтянутый ватником. За спиной у Фетисова – рюкзак, через плечо – планшет, неизвестно для какой надобности на тыльной стороне запястья – компас. Он в самом деле «вырос» из своей воинской одежды, но когда прошло первое, несколько смешное, впечатление, я увидел, каким он стал ладным и подтянутым, и впервые представил себе другого, не знакомого мне Фетисова, воина Отечественной войны.
Он не выспался, судя по набрякшим подглазным мешкам, но держался молодцом и даже укорил меня за опоздание. Я познакомил его с Игорем и Надей, присовокупив, конечно, что они молодожены.
– Доброе дело! – с чувством сказал старый холостяк.
Фетисов уселся, вернее, впихнул себя в машину рядом со мной, и мы тронулись.
– У меня девять удочек, из них четыре с мормышками, – сообщил Игорь Фетисову, – мотыля почти килограмм, четыре шумовки снимать сало, так что вы не беспокойтесь.
– Ну, порядок! – весело воскликнул Фетисов. Он, конечно, ничего не понял, но обстоятельность Игоря ему понравилась. Настолько понравилась, что он счел нужным высказать «молодому человеку» некоторые соображения о тех обязательствах, которые накладывает брак, о необходимости «строить жизнь»…
– Мы уже начали строить жизнь, – перебил его Игорь, одной из особенностей которого было совершенное неумение слушать отвлеченности. – Вчера мы ходили покупать Наде шубу. Надь, расскажи.
– Ты расскажи, – тихо попросила Надя.
– Пошли мы в магазин меховой, выбрали шубу. Надь, из чего она была?
– Из норки.
– Да, из норки. Красивая, две тысячи…
– Ого! – изумился Фетисов. – Вот это размах!
– А что такого? Она Наде идет. Правда, Надь?
Надя улыбнулась, наклонив голову.
– Надя в ней такая красивая, – продолжал Игорь, – на артистку похожа, правда? Но мы ее не взяли, а померили другую. Из чего она, Надь?
– Каракуль.
– Верно. Каракуль. Тысяча восемьсот пятьдесят. А мех более практичный. И Надя в ней еще лучше, строгая, на Анну Каренину похожа.
– Но это безумие – швыряться такими деньгами! – воскликнул Фетисов.
– Мы так и решили, – спокойно сказал Игорь, – и купили на толкучке за триста рублей вот эту, что на ней. Тоже очень хорошая шуба, почти не ношенная. А главное, Наде идет. Она в ней на себя похожа.
Фетисов посмотрел на меня и ухмыльнулся. Ухмылка его в равной мере относилась к Игорю и означала: ему пальца в рот не клади – и к самому себе: так тебе, дураку, и надо.
В дороге людям всегда лучше, когда между ними оказываются точки соприкосновения. Я сказал Фетисову, что они с Игорем в какой-то мере собратья по ремеслу. Заинтересованный Фетисов принялся расспрашивать Игоря о его работе. С обычной положительностью Игорь разъяснил Фетисову сложнейший процесс перевода рисунка или фотографии на фарфор.
– И выгодное это занятие? – спросил Фетисов.
– Не особенно. Расценки низкие, трудно с материалом.
– Хорошо тем, которые в крематории. Да, Игорь? – сказала Надя своим тихим голосом.
– Чем же хорошо? – испуганно спросил Фетисов.
– Они за тот же портрет берут втрое дороже, – хладнокровно пояснил Игорь. – Кто же станет торговаться, если это для покойника?
– Игорь изобретение сделал… – сказала Надя. – Да, Игорь?
– Какое изобретение?
– Я придумал, как делать искусственный мрамор из фарфоровых плиток. У меня, кажется, есть с собой образец. – Игорь порылся в карманах и достал четырехугольную пластинку, расцвеченную под мрамор «павлиний глаз».
– Но это же мрамор! – воскликнул Фетисов.
– Нет.
Фетисов взял в руки плитку.
– Тогда это просто раскрашено.
– Попробуйте снять эту раскраску или вот вытравить…
– Но… тогда это грандиозно!
Игорь засмеялся.
– Вот так и все говорят, к кому я ни обращался. Сперва – «мрамор», потом – «раскрашено», напоследок – «грандиозно».
– Но это следовало бы внедрить в производство!
– Нет таких печей. Я добиваюсь, чтобы построили опытную печь, но пока без успеха.
– Черт знает что такое! – вскипятился Фетисов. – Проклятое равнодушие! Знаете что, я оставлю у себя вашу плитку. И, даю слово, завтра же займусь этим делом. Я связан с фарфоровой промышленностью. Если надо, – дойду до министра!..
Он еще долго говорил по этому поводу, он весь кипел святым негодованием, а я сидел и думал: что это с ним приключилось? Стоило попросить Фетисова о деле самом пустячном, связанном для него с небольшой затратой усилий, как он неизменно отвечал: «Бросим это. Возьми у меня лучше взаймы».
Оборвалась цепочка желтых фонарей вдоль шоссе, мы выехали из города в глухой и туманный, далекий от рассвета сумрак. Я включил дальний свет, но, отраженные туманом, лучи фар свернулись в клубок у передних колес машины. Я снизил скорость.
И справа и слева от нас низина клубилась туманом, изредка из тумана возникали одинокое дерево или столб и вновь исчезали. Даже за шумом мотора было слышно, как свистит поземка, скручивая и раскручивая тугие петли. И все мы невольно примолкли, завороженные унылой холодной песней простора.
Дорога пошла в гору, туман чуть разрядился, но даль, подернутая сероватой мглой, по-прежнему была непроглядна.
Порой мгла впереди обливалась желтым, пятно растекалось, поднималось вверх, становясь огромным, и казалось – мы въезжаем в залитый огнями город. Но вдруг желтизна съеживалась, собиралась в два ослепительные ядра света, и, резанув по глазам лучами фар, мимо проносилась встречная машина, и мы вновь погружались в холодный, неприятный сумрак.
Ветер охлестывал машину, швырял в ветровое стекло пригоршни снега, а машина все бежала и бежала вперед, всасывая дорогу. И никто не заметил, как хмурый рассвет перешел в чистое, погожее утро. Как-то разом оказалось, что небо совсем голубое, и солнце забралось высоко, и огромный сверкающий простор населен лесами, перелесками, деревнями, колокольнями.
– Я этой дорогой на фронт ехал, – сказал Фетисов. – На Волховский через Боровичи, Неболчи, Будогощ… С нами еще был старший батальонный комиссар Нечичко… – добавил он задумчиво.
– А где он теперь? – спросил я.
– Не знаю, – серьезно ответил Фетисов. – Я его больше никогда не видал…
– Я взял с собой донки, – точно преподнося сюрприз, сказал Игорь. – Может, кто захочет на карася посидеть?
– А есть там сейчас караси?
– Конечно, нет, – в том же тоне отозвался Игорь.
– Зачем я вчера маковый пирог съела? – сказала Надя Игорю. – Ты бы его сейчас поел…
Все это было чистой бессмыслицей, но не мне смеяться над моими спутниками – я тоже невесть зачем посигналил пустой дороге. Просто каждый из нас по-своему приветствовал рождение нового дня.
Мы въехали на мост через реку. На перилах моста, утопив в тепле грудных перьев клювы и выставив костлявые плечи, сидели галки. Внизу, насколько хватало глаз, белое ложе реки было усеяно темными фигурками рыболовов. Отсюда казалось, будто другая галочья стая вмерзла в лед.
И, почувствовав теплый ток в груди, я невольно прибавил скорость…
Озеро было еще далеко, но простор словно загодя готовил нас к встрече с ним. Густой ельник по сторонам дороги сменился ветлами и другой порослью, тяготеющей к воде. Все чаще попадались речки и ручьи, сухие камыши помечали скрытые под снегом дочерние водоемы озера.
А затем возникло неизвестно откуда берущееся ощущение близости большой воды.
– Нам бы на Малиновые острова проехать, – мечтательно сказал Игорь. – Там ерши – вот! – И он широко раздвинул пальцы.
– За чем же дело стало? – бодро откликнулся Фетисов.
– Ты что-то раньше помалкивал об этих островах, – сказал я. – Мы же уговаривались ехать на базу.
– База что! – пренебрежительно отмахнулся Игорь. – Окуньков с палец таскать – все занятие.
– А какая из ершей уха вкусная! Да, Игорь? – тихо сказала Надя.
– Да ведь мы застрянем в пути – вон сколько снегу намело! – и я с надеждой взглянул на Фетисова, думая, что он поддержит меня.
– Чепуха! – сказал он. – Трое мужчин – и застрянем? Вы же бывший волховчанин! Небось, помните, какое там бездорожье? И ничего, пробивались.
– Я тоже могу машину толкать, – сказала Надя. – Я сильная.
– А вы, видать, страстный рыболов, – с улыбкой заметил Фетисов.
– Я – как Игорь, – покраснев, ответила Надя.
«Душечка», – перерешил я для себя образ жены Игоря, а вслух сказал:
– Ну что ж, едем на Малиновые острова.
Почти весь путь до Малиновых островов – километра четыре – мои спутники тащили машину на себе. Фетисов без устали орудовал лопатой, ломал ветки, несколько раз сдирал с себя полушубок и швырял его под бешено буксующие колеса. Его крупная фигура возникала то у бокового стекла, то у крыла машины, то он подталкивал ее сзади, обнаружив немалый запас силы в своем рыхлом теле. Когда же мы выбрались на твердую, обдутую ветром горбину первого голого острова, от которого начиналась цепочка поросших прямыми мачтовыми соснами островков, названных почему-то Малиновыми, красный и потный Фетисов крикнул мне с азартом:
– Ну что, маловер, сладили мы с дорогой?!
Мы проехали по льду на второй из островов, наиболее удобный для стоянки. Кроме сосен он оброс по краям густым кустарником, защищавшим сердцевину острова от ветра и заносов. Тут мы и оставили машину, накрыв ее брезентом.
Я думал, что мы будем ловить вблизи этого острова, но Игорь повел нас дальше, за мысок последнего островка, на заводь, где из-под снега торчали сухие прутья тростника. Оказывается, и в зимнюю пору лучше ловить в тростниках, поскольку рыба находит там скудное питание, главным образом икру улиток и продукты гниения.
Все пространство озера было усеяно рыбаками. Одни, как и мы, лишь направлялись к месту лова, другие уже отловились и сейчас устало брели к дороге, у других был самый разгар ловли.
По пути Игорь обменивался с рыболовами двумя-тремя словами, заглядывал в ведерки и что-то соображал про себя.
Идти было тяжело. Снег, накрывавший лед, казался твердым, но под присохшей корочкой обнаруживалась податливая мякоть, и ноги то и дело проваливались в глубину. Особенно худо приходилось Фетисову, самому грузному из нас. Одну Надю держал наст, и это производило странное впечатление, будто она двигалась по воздуху, едва задевая снег маленькими валенками. Справа показались камыши, но Игорь вел нас все дальше и дальше.
– А почему бы нам здесь не остановиться? – предложил я.
– Можно, конечно, но дальше будет лучше, – отозвался Игорь.
– От добра добра не ищут. Верно, Василий Сергеевич?
Оборотив потное, раскаленное лицо и тяжело дыша, Фетисов сказал:
– Нет, зачем же, уж если взялись… – но не докончил фразу, по пояс провалившись в снег.
Идти становилось все труднее. Узенькая тропка, проложенная рыбаками, разбилась на отдельные следки, снеговая поверхность забугрилась сугробами, еще более податливыми, чем ровный наст. Но вот наконец шедший впереди Игорь остановился. Место, на которое он привел нас, не было ничем примечательно – те же редкие, сухие камыши, – но рыболовов здесь скопилось порядочно, а это неспроста.
Мы сложили нашу поклажу у полукруглой снеговой огорожи, припудренной свежим снегом. По затянутой ледком проруби было видно, что прежний хозяин лишь недавно покинул это место.
Фетисову и Наде Игорь поручил укрепить огорожу, а мы с ним занялись лунками.
У Игоря был с собой ободранный веник. Я размел небольшую площадку, Игорь очертил круг и с силой вонзил пешню в лед. От темной, тусклой поверхности льда отскочил неожиданно светлый, прозрачный кусочек. Пешня методически взламывала твердый ледяной панцирь, я отбрасывал кусочки в сторону, и все-таки дело продвигалось медленно. Краешком глаза я подметил, что окрестные рыболовы все время что-то таскают из воды. Знакомо засосало под ложечкой.
– Дай-ка мне пешню, – сказал я, – ты, верно, устал.
– Нет, ты не сможешь быстрее.
Игорь скинул шубу и опять заработал пешней. И вдруг пешня точно вырвалась из рук Игоря, глубоко ушла в дыру. Из пробоины хлынула вода и растеклась вокруг, жадно поедая снег. Теперь дело пошло веселее, вода помогала работе Игоря, размывая в глубине лед. Крупные куски льда всплыли на поверхность. Я стал вычерпывать их шумовкой. С закраин проруби в воду осыпался снег, смораживаясь в студенистые зеленоватые комья. Чем упорнее я их вычерпывал, тем больше их становилось.
– Снега не трогай, – посоветовал Игорь, – вычерпывай только лед.
Надя, покончив со своим заданием, тоже вооружилась шумовкой. Вдвоем мы быстро расчистили прорубь от льдинок. Затем Надя осторожно, словно накипь с супа, сняла студенистый налет. Чистый кружочек воды зачернел среди снега.
Теперь опять пришел черед Игоря. Отложив пешню, он набрал в ладонь снегу и стал подмораживать прорубь. Сперва он разделил ее перемычкой на две половинки, затем подморозил с бортов, пока на месте широкого круга не остались два крошечных круглых глазка.
Затем Игорь вскрыл старую прорубь, не успевшую замерзнуть до крепости девственного льда.
Тем временем я наладил удочки и, вымерив дно, установил спуск. Все готово.
Я посмотрел на Фетисова. Он держал удочку в руке, но ловить почему-то не начинал. С задумчивым и растроганным выражением глядел он на золотистую, сверкающую, в голубых тенях даль озера с невысокими берегами, обросшими соснами. Между верхушками сосен небо особенно сине, а над головой оно прозрачно, бледно и бездонно, и облака кажутся совсем близкими – столько угадывается за ними выси…
Это было как возвращение забытой любви, и я не стал тревожить Фетисова, хотя в своей задумчивости ом вывалял в снегу и заморозил мотыля, а на мороженого мотыля не возьмет даже самая изголодавшаяся, тощая плотичка.
Я отошел к своей лунке. Устроив себе сиденье из нескольких брусков снега, я уселся и закинул удочку. Слово «закинуть» туг не очень подходит: зимнюю удочку не закидывают, а спускают в воду. Леска путаным мотком лежит у твоих ног, а ты берешь грузило, закрепленное сантиметрах в пяти от крючка, и бросаешь его в лунку. Грузило увлекает за собой крючок с мотылем, а затем быстро «выбирает» и леску. Поплавочек повисает в воде на глубине в полсантиметра, и все исчезает округ, на нем одном, крошечном кусочке пробки, сосредоточивается все твое существо, все твои помыслы и надежды.
Лунка быстро затягивается иголками льда, снимаешь их шумовкой, стараясь не задеть леску. Поплавочек недвижим, он будто вмерз там, в глубине, в воду. И вдруг он тюкает, раз, другой. Но ты не можешь поверить этому сигналу из неведомого, пропускаешь момент; когда же наконец отваживаешься подсечь, то леска, лишь на миг отяжеленная добычей, сразу становится противно легкой: сорвалось. Впрочем, у ног Игоря уже лежат несколько рыбешек, да и Надя снимает с крючка не то окунька, не то плотичку.
– Чепуха, – говорит Игорь, подметив мой взгляд, – одни окуньки… Э нет, – добавляет он тут же, – вот и ершик клюнул! – И действительно, тут же вытаскивает желтого ерша.
Но я был бы рад и окуньку. Подсаживаю к обсосанным мотылям свежих и опять спускаю леску в прорубь. И снова вздрагивает поплавочек, и я каждой клеткой тела знаю, что теперь уж не упущу.
Есть что-то непередаваемое, волнующее в том, когда из темной, мертвой глуби проруби, этой страшноватой до вздрога холодной дыры в белом теле земли, возникает живая серебристая рыбка. Чувствуешь себя сопричастным той скрытой, тайной жизни, что творится подо льдом и снегом в глубоком лоне. А рыбка сама холодная, как глубь реки, откуда ее извлекли, и все же в ней чувствуется скрытое тепло жизни, позволяющее ей так биться, трепыхаться на конце лесы. Это всего-навсего окунек, но почин сделан…
Мы ловили часов до трех, когда Надя объявила, что уха готова. Она натаскала с острова сухих веток, развела костер и сварила не только уху, но и отличную пшенную кашу с луком. За обедом мы делились нашими успехами. Оказалось, Игорь наловил больше, нежели мы с Фетисовым вместе, притом у него преобладали ерши и плотва, а у нас же – окуньки.
– В чем тут дело? – спросил Фетисов. – У нас же все одинаковое!
– В чем дело? – Игорь помолчал, затем кивком головы указал на прорубь. – А я живу там.
Он не мог бы дать лучшего объяснения. Мы видели поплавки, он видел реку. Мельчайшие знаки, которых мы даже не замечали, открывали Игорю картину подледной жизни, словно он сам был обитателем речного царства. По двум-трем поклевкам он уже знал, подошла ли случайная рыбка, или стайка, или целый косячок. Он все время приспосабливался к рыбе, меняя крючки и мормышки, наживу и настройку. Он слышал лед, отзывающийся тонкой, не всякому уху доступной, музыкой на любую перемену погоды, и понимал, как эта перемена отразится там, в глубине…
– А знаете, – каким-то доверительным тоном заговорил Фетисов, словно реплика Игоря навела его на тот же ход мысли, что и меня, – природу воспринимаешь по-настоящему глубоко не когда наблюдаешь ее, а когда трудишься в ней, ну хотя бы ловишь рыбу… Ей-богу, я в эту поездку узнал о природе больше, чем за многие годы! Я только тут увидел, до чего я темен и некультурен со всеми своими книжками и насколько вы – он отнесся к Игорю – более образованный человек, чем я…
Игорь никак не отозвался на эти «отвлеченности», он встал и сказал:
– Пора и за дело.
Свечерело незаметно, как всегда на реке во время ловли. Узенький, приплюснутый закат окрасил краешек неба и быстро погас. Но настоящей темноты не наступило, будто снег отдавал весь скопленный им за день свет назад в простор. А клев стал еще лучше, словно озеро решило вознаградить нас за упорство. Теперь все чаще не только Игорь, но и мы с Фетисовым таскали крупных плотиц. Правда, часто и срывалось, поплавки стали совсем не видны в черноте проруби, мы больше тащили наугад. Игорь разжег у своей проруби небольшой костерик из остатков большого костра, а тут Надя притащила с островка огромную охапку можжевельника, и мы тоже осветили свои проруби.
Во время ловли нередко случаются минуты словно бы забытья. Это обычно бывает, когда после хорошего клева рыба вдруг перестает брать. Не хочется верить, что это всерьез, прилипаешь взглядом к поплавку и в каком-то самозабвении утрачиваешь представление об окружающем мире. Нечто подобное произошло со мной. Я знал, что порошит снег, что дует сильный ветер, но тело мое оставалось нечувствительным к тому, что творилось вокруг меня. Я видел лишь удручающую недвижность поплавка. И вдруг в какой-то миг яростный ветер, ворвавшийся в пазы одежды, словно прижал к моему телу ледяные ладони; я очнулся и увидел, что началась метель.
Поверхность озера будто вспухла, с севера несся снег и, расшибаясь о крутые берега Малиновых островов, взвихрялся до высоты сосновых ветвей.
В этом мутно-белом тумане мои товарищи, склонившиеся над своими лунками, казались окаменевшими призраками.
Фетисова облепило снегом, но ему и горюшка мало – воинская одежда защищает от любой непогоды!
Иное дело Надя. Ей, бедной, верно, не раз вспомнились те дорогие, из теплого меха шубы, которые она ходила примерять с Игорем…
– Зря ты все-таки потащил с собой Надю, – сказал я Игорю.
– Как же зря? – серьезно и недоуменно сказал Игорь. – Она мне нечужая.
– Да ведь женщина, трудно ей.
– Это разве трудно? – Усмешка чуть тронула его подмерзший в уголках рот. – Трудно будет, когда мы далеко поедем.
– Куда это – далеко?
– Мы еще не решили куда… Где-то оно есть, наше «далеко». Вот там будет трудно, ох как трудно! – проговорил он с наслаждением, видимо всем сердцем ощутив это еще неведомое и трудное «далеко». – Мы же молодые… – с застенчивой улыбкой добавил Игорь.
Я невольно посмотрел на усыпанную снегом, тихую, кроткую фигурку Нади и сейчас окончательно определил для себя жену Игоря: подруга, спутница. Да, она знала, на что шла, знала о том «далеко», которое их ожидает, и готова до конца идти путем Игоря…
Впервые Игорь приоткрыл мне свой сокровенный мир, приоткрыл чуть-чуть, но что-то мне уже виделось, и, желая узнать больше, я спросил:
– Когда же вы поедете?
– Сперва станем покрепче на ноги… Главное, школу кончить… Да и сестер надо пристроить… – Он еще что-то сказал, но усиливающийся ветер подхватил слова у самых его губ и отнес прочь.
Между тем метель и студь брали свое, к тому же и подо льдом было неспокойно. Из прорубей стала выплескиваться черная, густая, как мазут, вода и растекаться вокруг, с шипением пожирая снег. Я предложил товарищам собираться в обратный путь.
– Когда стихнет, здорово клевать будет, – ни к кому не обращаясь, произнес Игорь.
«Вот оно, начинается!» – мелькнула у меня.
– Подумаешь, какая беда – метель, – будто размышляя вслух, продолжал Игорь. – Поставим палаточку, отдохнем, а на зорьке дадим жизни.
– Ну, знаешь! Надя, хоть бы вы одернули мужа!
– Я – как Игорь, – прозвучал тихий ответ.
– Василий Сергеевич, скажите веское слово!
– Да что же, я за ночевку, – последовал ответ. – Ведь это чудо как хороша зимняя ночь на реке!
Тщетно я рисовал благость возвращения домой, горячий чай, теплую постель. Нет, отныне Фетисов был за холод, пургу и лишения…
А пока шел спор, ветер унялся, расчистилась даль озера, из-за сосен Малиновых островов выглянула луна, и пахнущая снегом теплынь разлилась в воздухе.
– Ну вот, – сказал Игорь, – минут через тридцать начнется клев.
– С чего ты взял?
– А я заметил: клевать перестало за полчаса до пурги; значит, снова клевать рыба будет через столько же…
Мне казалось, что люди нередко сами придумывали для природы законы, в тщетной попытке как-то упорядочить царящий в ней хаос. Но законы, которые знал Игорь, были всегда точны. Не прошло и получаса, как наши удочки вновь заработали.
Ловили мы с Игорем, а Фетисов помогал Наде ставить палатку. Правда, он иногда подбегал к своей лунке и проверял удочку, которая не всякий раз оказывалась пустой.
Сколько бы ни колобродили люди днем, сколь бы ни шумели, ни суетились, все кончается сном. Даже самых неутомимых и жадных к делу жизни кладет на лопатки мягкая и неумолимая лапа ночи. И настала такая минута, когда неугомонная натура Игоря не выдержала.
– Ну, будем устраиваться на ночлег, – сказал он, извлекая из воды удочку.
– Чего же устраиваться – все готово! – бодро отрапортовал Фетисов.
Действительно, брезентовый домик был установлен, и на его тугие бока тихо садились снежинки. Вдруг Фетисов хлопнул себя по лбу:
– Да ведь у меня в рюкзаке имеется трофейная плащ-палатка.
– Знаете что, – задумчиво сказал Игорь, – дайте ее мне.
Фетисов отошел, чтобы исполнить его просьбу, а я спросил:
– Зачем она тебе?
– Я оборудую из нее другой домик.
– Да разве мы не вместе устроимся?
– Мы с Надей будем отдельно.
Не знаю, как это случилось, но в эту поездку я почему-то упорно держался роли носителя тупого здравого смысла. Я принялся доказывать Игорю, что это совершенно лишнее, что вчетвером мы скорее надышим тепло.
Он, как всегда, внимательно выслушал меня, затем сказал просто:
– Мы так редко бываем вместе.
Однако здравый смысл не оставил меня и тут, я сказал:
– Но вы женаты почти месяц!
– У Нади сынишка, у меня дома – сестры. Нам негде быть вместе.
Он застенчиво улыбнулся и пошел ставить вторую палатку. Я едва успел прибрать снасти, а уж второй домик стал рядом с первым, и Надя, пожелав нам спокойной ночи, скрылась в нем.
Игорь по-хозяйски осмотрел наш маленький лагерь, проверил, хорошо ли я прибрал снасть, укутал в тепло оставшихся мотылей и лишь затем откинул полог своей палатки. На миг я увидел два живых, неспящих, ждущих Надиных глаза. Полог задернулся, и в крошечном домике будто умерло все в цепенелой тишине объятия.
