Текст книги "Воздушный казак Вердена"

Автор книги: Юрий Гальперин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 29 страниц)

Пока Ланеро возится с пулеметом, Федоров маневрирует, чтобы не поставить себя под пули, но из боя не выходит.

Раздалась короткая очередь, пулемет налажен, и Виктор тут же бросается в атаку. Обращает в бегство одного, потом другого, продырявив ему крылья. Снова отказывает пулемет, Ланеро берется за карабин… Не ведая страха, солдат и сержант ведут неравный бой, заставляют противника улепетывать на свою территорию. Одного из них можно было бы попытаться догнать и, возможно, добить, но Федоров помнит о своих беззащитных товарищах и конвоирует их до аэродрома. И тут он начеку – караулит их, пока не сели.

Как знать, может быть, живут сейчас во Франции дети и внуки тех летчиков, которых он с риском для жизни спас от верной смерти?

Капитан Брокар объявляет приказ маршала Жоффра о награждении Виктора Федорова Военной медалью: «Сержант-пилот Федоров – пилот, полный отваги и смелости, никогда не упускает случая атаковать неприятельские аэропланы. 14 марта 1916 года он сбил немецкий аэроплан в районе вражеского расположения. 19 марта выдержал два боя, каждый раз атакуя три неприятельских аэроплана. 21 марта сбил неприятельский, аэроплан, упавший в наших линиях».

Описан Федоровым и этот бой 21 марта. Он «…происходил в очень благоприятных условиях – один на один. Пулемет противника был поврежден первым выстрелом. Пилот, очевидно, потерял голову, когда я стал его атаковать…»

Все французские газеты публикуют приказ Жоффра, портреты Федорова. Он стал одним из самых популярных авиаторов Франции.

Получив трехдневный отпуск, Федоров едет в Париж. Его узнают в поезде, незнакомые люди останавливают на улице, какая-то дама прикрепляет ему рядом с орденом букетик фиалок, его зазывают на чашечку кофе, аперитив…

Париж военного времени все тот же многолюдный, многонациональный, оживленный город, но в толпе много солдат всех родов войск, здоровые и на костылях, с руками на перевязи. Женские костюмы стали походить на военные мундиры, повторялись и их цвета: защитный или голубой, маленькие шляпки, короткие юбки. На молодых мужчин в штатском смотрели косо. Надписи звали к осторожности, бдительности: «Молчите! Вас слушают вражеские уши». Город уже узнал тревожное завывание сирен, оповещавших о приближении германских «цеппелинов», жители научились прятаться в метро, читать короткие сводки с фронта и жуткие списки убитых.

Герои сражений, честные и мужественные воины, те, кто без расчетов и выгоды исполнял свой долг, вызывали к себе искреннюю признательность и любовь… Теперь это испытал на себе и Виктор Федоров. Вернувшись из короткого отпуска, он полушутя, полусерьезно отвечал на расспросы:

– Ну ее к дьяволу, эту проклятую славу! Эти неистовые парижане не дают мне проходу. Зайдешь в кафе выпить стакан аперитива, как все сидящие за столиками вскакивают и начинают аплодировать. Я, конечно, драпаю из кафе. На улице та же история, наседают со всех сторон, заглядывают в лицо, заговаривают. А газетчики! «Два слова о ваших переживаниях, пожалуйста, для нашей газеты, господин Федорофф!» Не поеду больше в отпуск!..

– Не волнуйтесь, Виктор, – шутливо утешал его Наварр, один из популярных асов, – от славы во Франции еще никто не умирал, Вы знаете, что графа Сен-Симона слуга будил неизменной фразой: «Вставайте, мсье, вас ждут великие дела». Так и нас с вами тоже, не так ли?..

– Не знаю, что скажет завтра утром вестовой, но дела действительно ждут, – сказал, взглянув на часы, Жюль Ведрин.

– Очередное рандеву? – поинтересовался лейтенант Эрто.

– Да, с красоткой…

Федоров с особым уважением относился к Ведрину, впрочем, как и все остальные. Мировой рекордсмен в дальних перелетах еще до войны, Ведрин выполнял специальные задания. Человек глубоко штатский, он был на редкость бесстрашен и упрям. Рассказывали, как однажды, приехав из штаба армии, озабоченный Брокар поделился с ним необычным поручением, которое только что получил:

– Мне предложили новую, очень опасную работу, совсем непохожую на нашу охоту за бошами. Ломаю голову, но не вижу в группе никого, кто бы мог ее выполнить.

Еще не зная, о чем речь, Ведрин тут же обиделся и резко заметил:

– Да, но есть я!..

– Наверное, поэтому я с вами и советуюсь, – нашелся Брокар.

Задание и впрямь было сложным и смертельно опасным: доставить в немецкий тыл разведчиков, а потом в назначенное время вывезти их обратно. Кроме всех трудностей, связанных с перелетом линии фронта, посадкой в безлюдном месте на случайном поле или лесной опушке, шпионов ждал в случае поимки узаконенный расстрел.

Ведрин первым пошел на это задание. Он и его пассажир были в штатском, без всяких документов, что могло спасти от казни, если попадут в плен.

Успешно совершив первый рейс, Ведрин стал их повторять, нередко в драматических ситуациях, но всегда возвращался. Его «моран», который он почему-то насмешливо называл «коровой», стал на фронте легендарным. За голову Ведрина немцы назначили большую награду, но ни разу им не удавалось застичь его во время посадки в их тылу.

Мне удалось найти рассказ самого Ведрина об этих рейсах: «Чтобы выполнить успешно специальное задание, нужно прежде всего заставить замолчать инстинкт самосохранения. Я отправлялся с легким сердцем, думая о своих детях. Это моя защита. Я думаю о бедняге пассажире, которого вез. При восхищении им мое сознание настоящей опасности ослабевало… Перелетая пограничную линию, старался сбить с толку неприятельское наблюдение и устраивался так, чтобы сделать посадку за какой-нибудь рощицей, где моего самолета не было бы видно. И мой пассажир имел там больше шансов поспешно скрыться…

Я имел случай исполнять специальное задание с Гинемером, который был тогда моим учеником, и с Наварром, который был уже великим Наварром…»

А вот что записал в своей летной книжке сам Жорж Гинемер: «23 сентября – специальное задание: 3 часа, 3000 метров. 1 октября – специальное задание: 2 часа 45 минут, 3700 метров.

Первое задание было довольно трудным, потому что погода была отвратительной… При возвращении он (ветер. – Ю.Г.)задерживал меня, и я боялся, что никогда уже не вернусь к себе…

Второе задание было еще более жуткое, и я поклялся не исполнять больше таких полетов. Мне указали место, где я должен был спуститься… Прибываю к назначенному месту и спускаюсь спиралью. Два поля передо мной: одно великолепное, настоящее биллиардное сукно – как будто магнитом притягивает меня; второе – полное выбоин, изрезанное бороздами – есть тот участок, на котором нужно сесть. Я, не колеблясь, выбираю первое… Продолжаю планировать и что же замечаю – проволочные заграждения, которые коварно пересекают площадку. Это была ловушка для пилотов. Даю полный газ и снова набираю высоту, откуда спускаюсь на дурной участок. После высадки пассажира я полетел к себе. Все кончилось хорошо, но меня бросало в жар.

Право, специальные задания очень скверная штука!»

Так оценил эти полеты «первый метеор Франции», в мужестве которого нельзя сомневаться. А у его учителя новые планы: «В 1917 году, – продолжает Ведрин, – я предложил Генеральному штабу отправиться бомбардировать Берлин… Должен был лететь на французском биплане «бреге».

Тренировался в полетах днем и ночью, изучил немецкий язык, если бы пришлось там сесть. Я даже отрастил себе бороду, чтобы стать неузнаваемым.

Лететь собирался из Бурже в Дюнкерк, откуда поднялся бы уже окончательно. Ничто не мешало успеху моего предприятия, как вдруг приходит приказ с запрещением бомбардировать Берлин. Испугались ответных репрессий. Однако спустя несколько недель германские самолеты «готта» избрали Париж своей мишенью».

Опасные рейды в немецкий тыл продолжались.

Ждал своей очереди Федоров, заявивший Брокару, что не может быть в стороне от порученного группе дела. Получив обещание командира, он продолжает свои боевые вылеты.

«…Первого апреля сталкиваюсь с немцем один на один. В несколько мгновений расстрелял его, и он камнем полетел вниз. Я следил за его падением… Вдруг затрещали в моем аппарате пули. Я еще не вполне понял, в чем дело, когда один из резервуаров бензина был пробит, руль наполовину сорван, несколько перекладин перебито… Маленький «фоккер» напал на меня сзади, когда я зазевался на сбитого немца…»

* * *

На израненном самолете Федоров сумел дотянуть до аэродрома и, что было еще труднее, посадить почти неуправляемый аппарат.

Вечером в столовой Федоров увидел своего земляка – Меоса. Юноша был в радостном, возбужденном состоянии, ему явно хотелось подойти к Виктору Георгиевичу, но тот был занят разговором с двумя летчиками, и Меос, поклонившись издали, сел за свободный столик, поглядывая время от времени на Федорова.

– Что это наш малыш сияет как медный таз? – спросил Федоров у своих собеседников.

– Артиллеристы прислали подтверждение, что он «колбасу» сбил.

– Ну вот, а не поверили. Надо его поздравить. – Федоров встал и сам подошел к Эдгару.

– С победой! Как это произошло, мне ведь не довелось попадать на «колбасы», трудно, наверное? «Атака змейкового аэростата и в самом деле была опасным делом. Не один летчик погиб из-за кажущейся простоты схватки с неподвижно висящей «колбасой». Одни попадали под огонь наблюдателей, вооруженных пулеметом, другие погибали при взрыве баллона, случалось, врезались в его оболочку и падали вместе с нею на землю.

В боевой практике известны и такие случаи: немецкий «альбатрос» атаковал в районе Мэкса французский аэростат. В его гондоле находились два американских офицера из экспедиционного корпуса: Нийблинг и Кароль, оба лейтенанты. Считая, что перед ними беззащитные жертвы, немецкий летчик начал расстреливать их из пулемета. Нийблинг выхватил кольт и выстрелом из револьвера убил летчика, за что был награжден Военной медалью. Позже, под Свеаборгом, русский летчик-наблюдатель, стреляя из нагана, сбил атаковавший его аэроплан.

Обрадованный столь желанным вопросом, да еще заданным в такой деликатной форме, Меос не замедлил с ответом:

– Понимаете, Виктор Георгиевич, подлетаю к передовой линии, дым стоит, пыль поднялась, вижу, что наши за сутки вперед ушли, клином врезались, а по ним артиллеристы шпарят… И тут увидел у бошей аэростат километрах в десяти за фронтом. Высота уже была у меня хорошая, сразу руль от себя и на него… Немец в кабине из ручного пулемета и по мне… На земле забегали, лебедку крутят, спускать его начали, а я уже стреляю… Подошел из-под ветра… И в упор почти… Честно скажу, жутко… Пулемет прямо в тебя нацелен, лицо даже вижу немца… Как я не зацепился за «колбасу», сам не пойму, рванул ручку… А из оболочки уже желтое пламя вырвалось, прямо над ним проскочил…

– Молодец, молодец… Ничего не скажешь… Теперь звездочка обеспечена.

Меос уже был награжден Военным крестом, за сбитый аэростат полагалась алая звездочка на орденскую ленту.

– А где ботинки, малыш? – продолжал расспрашивать Федоров.

– Ну, я тут ничего такого не сделал… А вообще здорово вышло.

– Расскажи, меня ведь не было.

Федорову хотелось доставить удовольствие самому юному «аистенку», и к тому же насладиться разговором по-русски.

Случай, о котором спросил Федоров, был продолжением выдумки, родившейся на войне. Темпераментные и насмешливые французы не только не уклонялись от воздушных боев, но сами искали их, прибегая к своеобразной процедуре вызова врага на поединок. Если в рыцарские времена приглашением к бою служила брошенная перчатка, то летчики швыряли на аэродром бошей старый сапог. Немцы воспринимали это как неслыханное оскорбление, и нередко с их аэродрома тут же взлетал аэроплан, чтобы наказать нахала. Но попытки отомстить обидчику стали кончаться плохо: французский летчик пикировал на взлетающий самолет и легко припечатывал его к земле. Все авиаторы знали историю со знаменитым летчиком лейтенантом Тарасконом, которому после ранения ампутировали ногу, но он научился летать с протезом. Однажды его протез раздробила немецкая разрывная пуля. Получив новую «ногу», Тараскон прикрепил к сломанной записку: «Вы взяли мою ногу, так теперь возьмите и это», бросив протез как вызов на аэородом истребителей, что доставило французам немало веселых минут.

В армии союзников был другой легендарный летчик без обеих ног – один из английских асов истребительной авиации Дуглас Бадер. Его подвиги восходят ко второй мировой войне. Я понял, что обязан рассказать и об этом, прочитав воспоминания последнего инспектора авиации гитлеровских ВВС Адольфа Галлана, имевшего сто побед в боях с французскими и главным образом английскими летчиками.

Летом 1941 года над Па-де-Кале был сбит командир крыла Бадер. Сам он так описывал этот бой: «Моя кукушка пикирует, и я вижу, как она разваливается на куски. Оборачиваюсь – хвостовое оперение уже исчезло. Мне оставалось только прыгать. Самолет штопорит и крутится волчком. Я поднимаюсь на руках, мне удается вытащить одну ногу, но другая заклинивается. Самолет начинает вращаться в другом направлении. Наконец я вырываюсь. Правая нога оторвалась и совершает посадку, как неизвестно кому принадлежащая вещь… Это все…»

«На самом деле не все, – пишет Галлан. – Бадер совершил падение с вбитым в грудь левым протезом, был доставлен в госпиталь почти в безнадежном состоянии. Когда к нему вернулось сознание – первый вопрос: «Где мои протезы?» Левый стоял возле кровати, правый же мы нашли в обломках самолета. Один из наших механиков кое-как выправил его».

Когда Бадера подлечили, Галлан везет его на базу эскадры, которой он командовал. Бадера встречают все комэски. Затем Галлан показывает «гостю» аэродром: «После того, как мы прошли по базе, он сделал мне комплименты, похвалив камуфляж, и попросил разрешения сесть в самолет. Я помог ему забраться в кабину. Он тщательно изучил приборную доску «мессершмитта», попробовал ручку управления, осторожно подвигал педалями. Смеясь, наклонился ко мне:

– Я хотел бы полетать на «мессершмитте». Вы позволите мне сделать круг над аэродромом? Минуту я колебался. До какого предела я мог доверять этому человеку, исключительная храбрость которого была мне известна?

– Вы просите у меня невозможного. Если вы используете это для побега, я буду обязан преследовать вас и стрелять в того, знакомством с кем так горжусь.

Он засмеялся и вылез из самолета. За чаем он спросил меня, могу ли я во время боевого полета над Англией бросить послание к его части и жене. Он хотел уведомить своих товарищей, что невредим, просить прислать сменную форму, протезы и трубку… Я отправил рапорт Герингу, который разрешил мне получить протезы. Тогда мы уведомили по радио Королевские воздушные силы на волнах международных сигналов бедствия.

Спустя 15 дней, когда мы ждали ответа, Бадер сбежал через окно второго этажа, спустившись на связанных простынях. Мне пришлось ответить на некоторые вопросы следственной комиссии: как я осмелился показать аэродром офицеру, который был так неделикатен, что ушел не простившись? Лихая манера, с которой англичане доставили протезы, не улаживала дела. Не давая себе труда условиться с нами об аэродроме, где мог бы приземлиться британский самолет, они атаковали аэродром в Сент-Омере и среди бомб сбросили ящик с протезами. Только потом они уведомили нас по радио, чтобы мы нашли где-нибудь среди воронок большой ящик, адресованный командиру крыла Бадеру. Немного позже Бадер был пойман и подвергся более строгому надзору, что не помешало однако этому человеку совершить еще несколько попыток к побегу.

Что касается меня, то я его увидел только спустя четыре года на аэродроме в Саутгемптоне… Теперь роли переменились: уже он угощает меня сигаретами…» Галлан попал в плен!

Нельзя не восторгаться такими, как Дуглас Бадер! И его противник вел себя в данном случае достойно. Но мы отвлеклись от вызовов на воздушные поединки.

Последнее время «Аистам» творили неприятности «Черные дьяволы» – окрашенные в черный цвет «фоккеры» баварской эскадрильи. Вот и решили вызвать их на дуэль. Меос пожертвовал свои солдатские сапоги, в которых прибыл из России. Ему и поручили их бросить, в то время как группа «Аистов» будет барражировать в стороне.

– Я подошел один, с выключенным мотором, спикировал, бросил свои ботинки и удрал – пулеметы такой огонь открыли… На земле забегали, два самолета выруливать стали вдогонку за мной, а их тут наши и подкараулили. Ни один не взлетел.

Продолжая беседовать, они вышли в сад. Разговор перекинулся на воспоминания о Петербурге, где вырос Меос в семье литографа Монетного двора. Юноша рассказывал, как увлекся авиацией, о полетах на Коломяжском поле…

– А я был там, да и то один раз, на скачках, – грустно протянул Федоров, – ведь скоро белые ночи… Домой не тянет?

– Пока нет, – честно ответил Эдгар, – тут так интересно…

«Мальчик, – подумал Федоров, – для него война – приключение. А Петра нет… – вспомнил он погибшего на фронте брата, – как мама, отец?..» И потекли мысли о доме, родных, о том, что не видел отец еще своей невестки и внучки, о Семене, сидящем в тюрьме…

Мешались, перебивая друг друга, теплые чувства к родной земле, тоска по ней и горькая обида за то, как устроена российская жизнь. «Вот разобьем немцев…» И опять о Петре, которого любил больше всех. «Отомщу за тебя, клянусь…»

Так прошел этот вечер. Не возвращаясь в столовую, двое русских летчиков пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись по своим комнатам.

Наутро аппарат Федорова все еще не был готов. Капитан Брокар, у которого было много командирских забот, предложил погрустневшему пилоту свой самолет.

«…Я отправляюсь в обычный воздушный патруль на аппарате значительно менее быстроходном, неповоротливом, тяжелом на подъеме…» – писал Виктор другу.

Вместе с Федоровым неизменный Ланеро. И опять три самолета противника, три «фоккера» идут на французскую сторону. Один против трех на неповоротливом тихоходе? Можно, более того, разумно уклониться от встречи при подобном неравенстве сил, и никто не сочтет это решение трусостью. Даже мысль такая не приходит Федорову в голову. Он делает то же, что и всегда, – атакует первым. Раскручивается в воздухе головокружительная смертельная карусель. Трещат пулеметы. Чертят свои смертоносные трассы светящиеся пули. Улучив момент, Федоров ловит на мушку и прошивает длинной очередью один из «фоккеров». И тут же сильная боль пронзает ногу… Нет сил нажать на педаль… Надо уходить.

Пьер Ланеро отстреливается от осмелевших противников.

«Нога разбита, управлять аппаратом немыслимо. Я делаю почти нечеловеческое усилие, чтобы не потерять сознание. Наконец я вне линии (над своей территорией. – Ю.Г.).Надо выбрать место, чтобы опуститься. А местность холмистая, сплошь покрытая лесами… Вижу маленькую плешь, опускаюсь… Плешь пересечена проволочными заграждениями, но другого выбора нет… И вот с искусством, которого я совсем за собой не подозревал, опустился, ничего не сломав, не разбившись. Быть может, это просто чудо…»

Снова имя Федорова у всех на устах, снова высокая награда, офицерское звание.

Вот тогда и был издан маршалом Жоффром приказ со словами, обращенными к Федорову: «…Вы удвоили славу, покрывшую знамена Верденской армии…»

Ранение оказалось серьезным, Федорову делают операции сустава, его очень беспокоит – сохранится ли подвижность ноги, иначе не сможет летать.

Раненому ненавистен госпиталь, особенно когда уже ничего не болит, а нужно томительно ждать заживления раны. Вот уже несколько дней Федоров не может успокоиться, вспоминая подробности событий в Курландоне летом 1915 года, рассказанные ему в госпитале одним из очевидцев. Многие русские добровольцы были зачислены в иностранный легион. Это особое формирование, куда до войны принимали преступников, авантюристов, беглых каторжников любой национальности, под любым именем. В пустынях Сахары, африканских джунглях легионеры вели войны с восставшими против колонизаторов племенами, усмиряли мятежников, не гнушаясь самыми зверскими расправами. За эту службу они по истечении договорного срока получали все гражданские права и французское подданство, если его не имели раньше. Легион – шайка головорезов.

Командовать таким сбродом могли только подобные им самим подонки, особенно младшие офицеры. Батальон легионеров был отведен на отдых в селение Курландон. Пьяный сержант увидел в таверне четверых русских легионеров и приказал им уйти. Они ослушались. Сержант ударил одного из русских, ему дали сдачи. Началась драка, перешедшая в избиение русских. Студента Киреева раздели донага, заткнули рот тряпкой, вымазанной ружейным маслом. Всех русских арестовал патруль. Офицеры, испугавшись бунта, вызвали жандармерию и арестовали также и других русских, находившихся в городке.

На следующий день уже заседал военно-полевой суд. Жандармский полковник, производивший следствие, сказал на суде:

– Эти люди не отказывались сражаться. Они только просили, чтобы их перевели во французские полки. Подсудимые повторили ту же просьбу.

Суд был скорым, и решение его позорным: восемнадцать человек приговорены к каторжным работам сроком до десяти лет. Семь человек: Николаев, Петров, Шапиро, Брудек, Гельфанд, Дикман и Артамонов – в тот же день были расстреляны перед фронтом батальона… Они умерли с криком:

– Да здравствует Франция! Долой легион!

Русский военный агент полковник Игнатьев, как только узнал о приговоре, бросился хлопотать о помиловании, но было уже поздно.

Как тогда, когда дошла до Федорова ужасная весть, так и теперь, спустя год, он не мог успокоиться. Эту кровавую расправу осуждали его боевые товарищи французы, им было стыдно за отчизну, запятнавшую себя неслыханным позором, но думать об этом Федоров спокойно не мог. С еще большей силой тянет его в Россию, но ведь он в списках государственных преступников… Может быть, подвиги в армии союзников откроют путь на родину?

«Теперь, после выздоровления, – пишет от Потемкину, – наверняка и безнаказанно в Россию. Очень уж я здесь «выслужился» – все военные награды французской армии получил за две недели. А у меня такое безумное желание послужить России – там умереть страшно не будет. Мне и здесь не страшно, но ведь не свой, чужой я… А в России…»

Однако вернуться в Россию, как этого хотелось, Федорову все же не удается. Провинности его не забыты, в русскую армию его не возьмут, а вот попасть в тюрьму или в лучшем случае в ссылку вполне вероятно. Так ему объяснил один из знакомых, работавший в русском посольстве.

– Не рискуйте, Виктор Георгиевич. И нам всем, кто вами гордится, будет бесконечно обидно и больно. Подождите до лучших времен.

Французское командование предлагает Федорову выехать с военной миссией на румынский фронт.

– Вы будете украшением миссии, кто видел авиатора, сбившего за две недели восемь самолетов!.. И вам там полная свобода действий, соглашайтесь.

Федоров отправляется в Румынию с затаенной мыслью – связаться с французской миссией в России, возможно, так он сможет попасть на Восточный фронт.

Вместе с ним отправляется Пьер Ланеро, неразлучный товарищ и друг.

Встречают летчика с огромным уважением, прислушиваются к каждому слову, следят за полетами. Но всем разговорам Федоров предпочитает боевые вылеты. Говорят, земля слухами полнится, там, где появляется он, на этом участке немецких летчиков почти не видно. Но встречи все же происходили. Еще один сбитый самолет записывает Федоров на свой счет.

Глава французской военной миссии в России военный летчик полковник Людман, которому Федоров передал б своем желании попасть в его ведение, был человеком весьма энергичным и влиятельным, пользовавшимся правами помощника начальника Управления военно-воздушного флота по общим вопросам. Начальник управления военный инженер генерал-майор Яковлев так характеризует своего помощника в представлении к награде орденом Св. Владимира: «…Испрашивая эту награду, в изъятие из правил, я имел в виду ту исключительную пользу, которую названный штаб-офицер принес русской авиации своими всесторонними знаниями, выдающимися организаторскими способностями и неутомимой энергией, особенно проявленной в области школьного дела…»

Людман знал положение Федорова, понимал, что обезопасить его от преследований может статус французского офицера, с другой стороны, опыт выдающегося летчика мог быть использован для подготовки русских авиаторов, чем занимался глава миссии. Именно этим он сумел заинтересовать великого князя Александра, командовавшего русской авиацией, который пожелал лично встретиться с Федоровым.

Специально вызванный из Румынии, Федоров прилетел в Киев на встречу с Авиадармом.

Александр не стал расспрашивать Федорова о его прошлом, оно было доложено в справке жандармерии, поинтересовался лишь подробностями боевой деятельности.

– Пошлем тебя в Одессу, учить молодых… Что же касается прегрешений юности… простим, коль хорошо послужишь отечеству.

– Покорно благодарю, ваше высочество.

– О чем просишь еще?

– Надеюсь, что с французским командованием будет согласован мой перевод из румынской миссии в русскую?

Александр, понял, что Федоров не хочет снимать французский мундир. «Не верит, шельмец, боится», – подумал он, но ничего не ответил, властно бросив:

– Можешь идти!..

Федоров был доволен тем, что будет на родине, что держал себя с великим князем без подобострастия, а как младший офицер с генералом.

«Жалко, что в школу, – думал он, – ничего, вырвусь оттуда на фронт, нужно только зацепиться… А насчет миссии ему не понравилось, как переменился сразу… Бог с ним, я французский офицер русской службы…»

В школе Федоров занялся подготовкой истребителей. Обучал высшему пилотажу, стрельбе, тактическим приемам воздушного боя.

Просматривая русские документы, инструкции, он не раз улыбался. Так, рассмешила его инструкция наблюдательным постам: «…Дирижабль покажется в виде серовато-черной или желтой колбасы, которая, если она далеко, имеет вид толстой линии…

Аэропланы будут казаться величиной с комара, могут иметь вид парящей птицы… Если аэроплан будет над головой, то одноплан будет казаться черной птицей с распущенным хвостом, а двуплан – прямоугольником или коробкой с хвостом…»

Он, конечно, понимал, что инструкция составлена для солдат, попроще, но ведь можно и нужно описать самолеты точнее, разницу между своими и вражескими, дать их типы…

Записка генерал-майора Подрузского, написанная летом 1915 года, заставила задуматься о том, как запоздало в России развитие зенитных средств. «Воздушные цели, – докладывал генерал, – в сферу действия орудия залетать могут, но вылетать оттуда не должны. Если это мое утверждение артиллериста практикой не оправдывается, то только потому, что на войне появились новые воздушные цели, мер же по борьбе с ними никаких не принято до недавнего времени…»

Вспомнил накал воздушных боев, как приходилось ему летать сквозь разрывы шрапнели, и с еще большей силой потянуло в строй. Вот только что-то задерживается его оформление. Вчера снова говорил с начальником школы. Даже жалованья не определили. Пришлось припугнуть, что уедет во Францию. После этого разговора военному министру было направлено такое письмо: «Су-лейтенант Федоров эмигрировал во Францию после 1905 года. По объявлении войны поступил охотником во французскую армию, где кончил авиационную школу и произведен в су-лейтенаты, награжден французскими орденами за храбрость.

В качестве выдающегося летчика, сбившего не один немецкий аппарат, он был командирован французским правительством в Румынию. Ввиду крайней нужны России в инструкторах по тактике воздушного боя Федоров после личного свидания с Авиадармом, который заверил его, что он не будет привлечен к ответственности за свое политическое прошлое, согласился перейти на службу России, но непременно в качестве французского офицера, на одинаковых условиях с летчиками французской миссии.

Было запрошено французское правительство, которое тоже согласилось отдать Федорова только на этих условиях.

Фактически Федоров уже с января месяца 1917 года весьма успешно инструктирует в Одесском отделе Гатчинской авиационной школы. Неизбежный отъезд его во Францию при несогласии междуведомственного совещания включить этого выдающегося французского офицера в состав французской миссии может крайне неблагоприятно отразиться на производительности работы авиационной школы… Генерал Брасов. 27.III. 1917 года».

Письмо генерала Брасова возымело свое действие: Федоров был причислен к французской миссии. Как всю войну, с ним неизменный Ланеро. Одним приказом решается их положение в русской армии. Приходит из Петрограда и такая телеграмма. «Киев. Авиаканц. Принцу Мюрату.

Относительно отпуска жалованья Ланеро размере трехсот рублей месяц, установленных для прочих французских механиков, прибывших апреле 1916 года с французскими летчиками… утверждено. Одновременно утвержден отпуск жалованья размере шестисот рублей су-лейтенанту Федорову…» Вскоре после приезда в Одессу Федоров побывал в Киеве, где подолгу жили родители, чтобы быть поближе к детям, учившимся там: в политехническом – Костя, в медицинский поступила Аня, неподалеку практиковал земский врач Антоний Федоров.

Встреча была радостной и горестной одновременно. Мать не могла наглядеться на Виктора; десять лет пропадал в чужих краях. Все расспрашивала о невестке, внучке, которых не видела, о жизни, перескакивая с одного на другое:

– Так на кого похожа Галочка? По карточке не понять.

– Черненькая в меня, глазастая… Право, не знаю… Вот вертлявая, точно.

– Значит, в тебя… – И тут же, всплеснув руками: – Как же ты простоквашей торговал?

– Да это когда было, мама! – расхохотался Виктор. – Приехал в Неаполь, там знакомые сосватали мне в кредит лавчонку мацони… Смех один… Сбежал я от этой кислятины, какой из меня торговец… В Париж уехал, там на грузовике ездил, такая была чертова машина… Чего я только не перепробовал.

– Как тебе летать не страшно? – опять заволновалась мать. – Ведь видела я в Святошине, это же страх какой… А тут еще война… нога-то не болит?..

И тревога за сына, и гордость. Какой банкет в его честь устроили киевляне, как ее поздравляли, благодарили за Виктора, вот не дожил Георгий Петрович до радости такой, умер перед самым приездом сына…

И старшего Петра нет здесь, в Киеве, скончался от ран…

Вспомнили, как проникновенно пел Петр свой любимый романс «Пара гнедых».

– Не хуже Собинова, – сказала Аня.

– А уж Яша поет… – покачала головой Анна Федоровна, вспоминая певуна-сына. – Где-то он, чуть не месяц писем нет… – И кончиком французской тонкой шали, привезенной Виктором, смахнула слезу…

– Мама, – обнял ее Виктор, – ты же у нас самая, самая…

Он хотел сказать «сильная», но слово застряло, оно бы могло прозвучать укором, ведь столько вынесла и продолжает выносить эта рано поседевшая женщина: смерть первенца, каторга Семена, тюрьма Евгения, трое сыновей на фронте… Да еще пятеро осиротевших внуков и внучек, только приехала от них…