Текст книги "Сказание о первом взводе"

Автор книги: Юрий Черный-Диденко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

Разговаривая об общих знакомых, о родном городе, подошли к машине. Ее кузов был доверху наполнен попарно связанными лыжами.

– Вот мое хозяйство, Леня, – кивнул Широнин на лыжи и почему-то огорченно махнул рукой.

– Так вы в лыжном батальоне, Петр Николаевич?

– В лыжном, – нахмурился Широнин.

– Да что такое, не нравится, что ли?

– Как тебе сказать. Знаешь, сам увлекался когда-то этим делом, да вот только здесь, на юге, оно не ладится. Видишь же, какая погода, оттепель за оттепелью. А ведь впереди не Карельские леса, а Украина. Хоть бы поскорей расформировали.

– А что, и это предполагаете?

– Да ведь чего другого ждать? Ну, еще месяц-полтора, а там и весна… Эх, завидую тебе, откровенно говоря! Ты куда с ротой направляешься?

Лейтенант назвал населенный пункт.

– Так это же к гвардейцам! – обрадовался Широнин. – Мы им тоже приданы. Славная дивизия. Она еще под Москвой гвардейской стала. – И добавил с улыбкой, смотря, как дюжий Чертенков легко плечом приподнял перекосившийся бок машины и с помощью товарищей выровнял ее: – Что ж, пополнение ведешь, по всему видно, хорошее, бравое! А шинельки-то, шинельки какие новые на всех!

Колеса, забуксовавшие в колдобине и разметавшие снег до самой земли, теперь стояли на колее. Надо было расставаться.

Широнин снова порывисто и по-мужски неловко привлек Канунникова к себе, обнял.

– Встретимся, Леня. С плацдарма нам вместе двигаться.

– Вы думаете, что и нас на плацдарм, Петр Николаевич?

– А куда же! Слышали сводку?

– Слышали сегодня в Самарино. Наступление и на Северном Кавказе.

– То-то. Всюду начинается. Значит, и наш час подходит. А раз вы к гвардейцам, значит, на плацдарм. – Широнин сел в кабину и, прежде чем захлопнуть дверку, еще раз поблагодарил всех.

– Ну, спасибо будущим гвардейцам.

– Не за что, товарищ лейтенант. Дело нехитрое.

– Товарищ лейтенант, а что там, на Западе? Может, вы знаете? – спохватился и спросил Павлов.

Но машина уже тронулась с места. Широнин высунул голову из кабинки, на ходу что-то крикнул в ответ.

– Что он сказал, а?

– Кто слышал? – заинтересованно стали переспрашивать друг друга.

– Что-то такое непонятное… трепотания… что ли?

– Трепотня и далее, – с бойкой сообразительностью расшифровал Торопов. – Так, что ли, товарищ лейтенант?

– Триполитания, – догадался и объяснил Канунников. – Там их, союзников, патрули действуют, в Триполитании… Это страна такая в Африке.

– Я же про то и говорю! – выкрутился и невозмутимо заключил Торопов под смех гвардейцев.

Уже с шоссе Канунников долго следил за тем, как по заснеженной степи бежал, все уменьшаясь, широнинский грузовичок.

А Широнин торопил водителя. Хотелось обрадовать товарищей долгожданной новостью: шло подкрепление, значит, близится день наступления, близится битва за освобождение Украины.

VII

Есть люди, которых как бы и куда бы ни бросала судьба, они все равно на всю жизнь сохраняют привязанность к тому городу, где родились и выросли, и всегда с особой гордостью подчеркивают это. И пусть этот город будет совсем небольшой, пусть он помечен на карте крохотным кружочком, для тебя он всегда значителен, для тебя он всегда огромен. Ведь ты украсил его воистину сказочно – украсил волнующей памятью о проведенном здесь детстве, о материнской ласке, о своей первой любви, о том дне, когда впервые перешел с отцовского хлеба на хлеб, заработанный своими руками. Сколько бы нового ни приносило время, для тебя это новое становится всего понятней и убедительней на живом примере родного города, и, право же, это не плохо, если такая привязанность не заслоняет всего остального и вызывает уважение к другим, кто верен таким же привязанностям. Думается даже, что и самое высокое, самое благородное чувство – чувство любви ко всей своей Родине – с наибольшей полнотой и силой свойственно именно таким людям. Да и может ли быть иначе, может ли тот, кого не хватило на малое, мечтать о том, чтобы подняться сердцем к неизмеримо большему?

…Широнин любил свой Кирс. В прошлом захолустный поселок, затерявшийся в лесах, в двухстах километрах от Вятки, он в советское время стал городом. Здесь полвека на старом металлургическом заводике слесарили отец – Николай Никитич – и все дядья, здесь полвека проработали дед – Никита Прокофьевич – и прадед.

Северо-восточная часть края, где расположен был Кирс, прилегала к предгорьям западного склона Уральского хребта, и Широнин с детства с затаенным вниманием слушал сказы о башковитом и сметливом уральском мастеровом люде, привык гордиться им. Славился своими умельцами и кирсовский завод. Правда, производство на нем велось допотопное, демидовскими методами, но железо он выпускал чистое, мягкое, благо, что работал на легкоплавких омутнинских рудах.

Подрастал Широнин, и вскоре и другая слава взволновала подростка. Недаром на глазах Петра отец ремонтировал пушки, ружья для партизанских отрядов. Недаром еще в детстве наслушался рассказов о тех суровых днях, когда кирсовские рабочие дали отпор колчаковским бандам, которые хотели через Кирс пробраться на Вятку. Это была слава оружия, поднятого революцией во имя счастья народа, слава подвига во имя народа.

Николай Никитич не раз сурово покрикивал на сына, мастерившего какой-нибудь самопал:

– Ты себе черепок этим не забивай. Дойдет черед и до тебя. Не спеши, твое дело учиться.

– Учиться… когда ни книг, ни тетрадей, ни чернил… С клюквенным соком многому не научишься.

– А вы разве клюквенным пишете?

– А каким же?

– Вот недотепы! Пишите черничным… Черничный и гуще, и темней!

Учение требовало много упорства и позже. Закончив пять классов, Петр поступил в фабзавуч, а он находился в Песковском поселке, в тридцати шести километрах от Кирса. Денег в семье было маловато. Не раз Широниным приходилось задумываться, чем оплатить угол, который снимал Петр на частной квартире в Песковском, чем оплатить харчи.

Когда сын гостил на праздники дома, Николай Никитич, провожая его в обратный путь, укладывал ему в сумку свои слесарные изделия – дверные задвижки, заслонки для дымоходов, оконные шпингалеты и крючки.

– Ну, прокормишься этим месяц?

– Авось прокормлюсь. Ботинки вот только сбились… Новые бы надо.

– Ну что с тобой поделаешь, ладно уж, вот тебе и на ботинки, – отец бросал ему в сумку несколько хитроумных, с особым секретом замков. – Мастерил для матери, хотела она продать да телку купить, ну уж пока по боку телку. Ботинки нужней.

Тяжелая сумка оттягивала плечи, хотя позвякивало в ней всего-навсего железо. Петр веселел и не спеша шагал лесными дорогами в Песковское. А если по пути удавалось собрать со стволов пихты изрядное количество ароматной живицы – ее охотно принимали в любом заготпункте, – то он и совсем уверенно смотрел в свой завтрашний день.

И вот закончен фабзавуч. Петр – столяр-краснодеревщик. Чудесная специальность! Теперь бы обратно в Кирс, на завод. Но ошеломила неожиданная весть – кирсовский завод наряду с некоторыми другими уральскими заводами остановлен, поставлен на консервацию. Надолго обезлюдели корпуса цехов, и только воронье каркало над этим сиротским запустением.

Куда же мог приложить Петр свои охочие к труду руки, если без дела сидели по домам даже старые, опытные заводские мастера? Широнин уехал на поиски работы в другие города. Много изъездил он краев. Он видел свою Отчизну в годы, когда она начинала великий разбег к историческому скачку – превращению в могучую индустриально-колхозную державу. Он видел, как рос Днепрогэс, как вздымались копры новых шахт, как поднимались стены тракторных заводов. Он сам помогал рождению этих гигантов.

Пыльные стройплощадки, оглушающие грохотом бетономешалок… Подводы грабарей, углубляющих котлован… Холодные дымовые бараки…

Как-то в одном из городов его разыскало письмо родных. Они сообщали радостную, обнадеживающую весть: кирсовский завод тоже реконструируется. Вместо демидовского типа плотин, дававших заводу водную энергию, сооружена электростанция. К городу подводится железная дорога, и ветка Яр – Фосфоритная пройдет дальше, в самый глухой, медвежий угол края, где найдены богатые запасы отличнейших фосфоритов.

Широнина потянуло в родные места.

Николай Никитич с затаенной гордостью смотрел на приехавшего сына. Петр покидал Кирс неоперившимся птенцом, но крылья крепнут в полете, и возвратился он возмужавшим, хватким к любому делу, начитанным комсомольцем. За плечами была большая школа жизни. Видно, впрок пошел зачин – отцовские шпингалеты и заслонки, которые помогли сыну в первые годы его учения.

Петр поступил в школу инструктором по труду и одновременно стал учиться в педагогическом техникуме.

Через три года он преподавал историю. Что побудило Широнина выбрать именно этот предмет? Может быть, то волнующее сопоставление старины и нови, которое делало в эту пору столь ощутимым убыстряющийся полет времени над страной?! Разве не об этом стремительном ускорении времени свидетельствовал каждой своей улицей и захолустный Кирс – по годам ровесник Петербурга, – Кирс, встряхнутый и преображенный великим переломом?! Разве не об этом же говорил тот факт, что расположенные поблизости Березовские Починки, куда в свое время царским правительством был сослан Короленко, и Нулинск, где был в ссылке Дзержинский, стали строительными площадками для предприятий, немыслимых ранее в этих таежных лесах?! Наконец, разве не об этом же ускорении времени убеждало все то, что пришлось Широнину увидеть в стране за годы его отлучки из Кирса?!

История Родины, за каждой страницей которой воочию представлялся труд, пот и кровь старших поколений, история, одушевленно творимая руками его ровесников, вызывала обостренный интерес, манила, влекла. Так он выбрал этот предмет и стал одним из самых молодых учителей истории во всей округе.

Встреча с Канунниковым всколыхнула в самых дальних закоулках памяти все это – пережитое и прожитое.

Сейчас, подъезжая к приречному селу, где располагался штаб части, Широнин невольно подумал и о предстоящем – о том, что ждет его самого и Канунникова в грядущих боях.

Не случайно он не утерпел и высказал своему недавнему ученику недовольство пребыванием в лыжной бригаде. Может быть, и не следовало, чтобы не сбивать с толку паренька, так откровенно говорить о своих огорчениях? Армия есть армия! В ней каждому свое место, и угадать ли солдату наперед, где именно и на какие именно весы ляжет его доля, его вклад в победу? Но Широнину трудно было сдержаться и смолчать.

Закончив пехотное училище, он летом сорок второго года был направлен в один из районов Татарии, где формировалась лыжная часть. В знойное лето с утра до позднего времени на специальном лыжедроме красноармейцы тренировались в ходьбе на лыжах. Для этого вырезались в земле длинные углубления, их наполняли ветвями сосны, и лыжи скользили по хвое, как по снегу. Изволь, упираясь палками в горячий песок, делать перебежку; изволь лечь на лыжи и, обучая солдат, переползать по-пластунски, чуть не приникая лицом к острым иглам сосны… Это была черновая, полная условностей учеба солдата. Широнин понимал ее необходимость, и, однако, с какими думами приходилось заниматься ею, когда знаешь, что не условная, а реальная угроза нависла над Сталинградом, когда знаешь, что не условный противник, а озлобленный, ожесточенный враг подошел к берегам Волги…

Поздней осенью часть была направлена на фронт. Она участвовала в боях за Бобров. Затем стала в оборону… А тем временем юго-восточнее грянула Сталинградская битва. Все говорило за то, что вот-вот бои перекинутся и на этот участок фронта.

Маршевая рота, которую вел Канунников, как и встреченные Широниным другие свежие части, подтягиваемые к переднему краю, обнадеживала Петра Николаевича.

Он первый и привез на плацдарм многозначительную весть о том, что подходит пополнение.

VIII

В этот день первому взводу выпал черед баниться. Болтушкин заранее, с утра, послал к реке Нечипуренко и Злобина, чтобы они натаскали воды да пожарче натопили баню, а спустя два часа повел туда всех своих людей, оставив в окопах дежурным лишь одно отделение.

Если бы с поймы не тянуло знобким, с запахами молодого ледка ветром, можно было бы подумать, что река еще не стала и продолжает свое течение. По верхнюю кромку некрутых берегов налитая морозным маревом, она словно непомерно разлилась, казалась больше, чем обычно, и паровала совсем так, как парует и дымится на ранней июльской зорьке. К этому времени солнце еще не успело отогнать туман в глухие протоки, в прибрежные лески и овраги, и струи даже на стрежне скользили матово-голубые, зыбкие… Сейчас на реке только кое-где темнели не затянувшиеся льдом промоины – следы недавней бомбежки, да у самого берега виднелись проруби, вырубленные саперами для хозяйственных нужд.

У одной из таких прорубей, по краям которой неисчислимым множеством игольчатых граней искрился снег, хлопотали Злобин и Нечипуренко.

– Ну и знатная же баня будет, товарищ сержант! – воодушевленно воскликнул Нечипуренко, завидев Болтушкина.

Красноармеец лихо рванул из проруби пудовое ведро, вода в котором дымилась, как кипяток, рукавом шинели смахнул с лица пот, шагнул к берегу.

– Да вы что же взвод подводите, не наносили еще, что ли? – озлился Болтушкин.

– Полный порядок, товарищ сержант!.. Это мы уже про запас… для любителей студеной. А горячей уже столько, что дюжину кабанов можно шпарить.

В просторной землянке, где находилась баня батальона, действительно было натоплено на славу. Под двумя железными ребристыми бочками из-под бензина, вделанными в приземистую плиту, пожирая валежник, бешено гудело белое пламя. Его залили, приоткрыли дверь, чтобы выветрился угар, и лишь потом стали раздеваться. Андрей Аркадьевич даже пошевелил ноздрями, жадно ловя запахи сухого пара и ржаной соломы, которой щедро был устлан пол землянки.

– Вот это удружили, вот это по-нашему, по-нижегородскому, – приговаривал он, сбрасывая в предбаннике шинель, ватник и прочую солдатскую одежку.

И через минуту, словно бы не поредевший взвод, а по крайней мере рота в полном составе оказалась в землянке, таким шумом она наполнилась.

– Хлестнем еще, а? Еще ведрышко, братцы! – попеременно, с упоенным восторгом кричали то Болтушкин, то Злобин и добавляли еще и еще воды на накаленные каменья печи. И они оба, и Скворцов, и Грудинин норовили побольше хватить легкими того огненно-натомленного воздуха, что был у самого верха, у задымленных черных бревен. А Бабаджян и Исхаков, не привыкшие к таким баням, боялись приподняться с соломы, плескались внизу, где холодным током бродил приятный сквознячок, и только посмеивались над сослуживцами. Злобин озорно распахнул дверь, выскочил наружу в чем мать родила и, исступленно вскрикнув, набрал в пригоршни снега, стал им растираться. Глаза Бабаджяна расширились в неподдельном ужасе.

– Товарищ помкомвзвода, да что же вы смотрите? – не выдержал и закричал он.

– Слышь, Яков, в самом деле, прекрати баловство! – пригрозил Болтушкин расходившемуся Злобину. – Не так уж велика честь в санроту попасть. Закрой дверь.

– Да пусть немец снега боится, а нам он только на пользу.

– Закрой, я тебе говорю, – еще строже прикрикнул Александр Павлович.

Уже кончали баниться, и тут в припертую дверь кто-то постучался.

– Эй, там, скоро ли? Это вам не гарнизонная.

– Потише, потише, тебе-то какое дело, – ответил Болтушкин, зная, что он привел взвод в точно отведенные для него часы.

– Давай, давай живее! – послышался уже и другой голос – грубоватый густой бас. – Нечего других задерживать. Что, женки там с вами, что ли?

– Да кто вы такие? – рассердился на назойливых, раньше времени явившихся сменщиков Александр Павлович.

– Кто? Первый взвод, вот кто!.. Наш черед! – проговорил уже другой, спокойный и деловитый, голос.

– Какой роты? Первых взводов в полку много.

– Восьмой, стрелковой… Да нечего нам допрос устраивать. Не чужие, открывай!

– Вот же шалопуты, вот же нахалы! – не выдержал и возмутился Скворцов тем, что кто-то столь бесцеремонно присваивает имя первого взвода и щеголяет им. – Дурницы захотелось? На натопленное, на готовенькое?

Но подошедших, видимо, не смутить было этим упреком. Дверь затрещала под натиском чьих-то могучих плеч.

– Товарищи, да это ж, мабуть, пополнение, – сам обрадовавшись своей догадке, воскликнул Вернигора.

Это предположение оживило всех.

– А и точно, не они ли?

– Ждем ведь.

– Говорят же, что не чужие.

Не кончили одеваться, открыли дверь. В завихрившихся клубах пара неясно обозначились, наполняя предбанник, кряжистые фигуры. Но вот пар стал опадать, пошел колечками низом. Болтушкин только что собрался натянуть на ногу сапог, а всмотрелся в стоявшего впереди солдата и растерянно выпустил сапог из рук, медленно, сам не веря своим глазам, приподнялся.

– Сергей Григорьевич! Дорогой мой!

– Ну, а не пускал ведь, не пускал, чертова кукла! – узнал и широко, всем своим зарумянившимся на холоде лицом осклабился Зимин.

В короткий миг перед глазами обоих встало их оказавшееся не последним прощание у Яхромы в дни зимней битвы за Москву. Привязав раненого Зимина к спаренным лыжам, четыре километра тащил его Болтушкин по глубокому снегу.

Уже в санроте, когда Зимин был переложен на нарты, запряженные веселыми, шумными лайками, наклонился к помкомвзвода – удастся ли еще свидеться? – крепко приник губами к запекшимся, зачугуневшим от боли губам Зимина. И долго затем смотрел, как по заснеженной равнине со звонким лаем и повизгиванием, с трудом различимая на блестевшем снегу, катилась диковинная упряжка.

– Ну и далече они тебя затащили, собачонки, коль через год только пришлось встретиться, – проговорил Болтушкин после паузы, наступившей вслед за первыми, как обычно, несвязными восклицаниями.

– Тогда-то? Эге, милый мой, да я тогда уже через месяц был на ногах. После того еще в два госпиталя заглядывал.

– Ну, извини, а я думал, что просто припозднился, залежался где-то.

– Где ж человеку нынче залежаться, Александр Павлович? – Разговаривая, Зимин между тем раздевался и сейчас похлопал по икре ноги, где багровел рубчатый шрам, кивнул на него: – Видишь? Это уже последний раз в Сталинграде отметился.

– И там был?

– Пришлось. Да вот и еще сталинградец со мной… – взглядом повел на Букаева. – Одним словом, все ребята хоть куда… Орлы! Как видишь, не теряются.

Орлы и в самом деле не терялись. То и дело хлопала дверь. Чертенков и Торопов уже дважды сбегали на реку за водой. Седых притащил охапку хвороста, и вновь загудело длинноязыкое жаркое пламя.

Обратно возвращались все вместе. С неба срывался сухой, вихрястый снежок, крутыми завитками ввинчивался в придорожные впадины, дымчато стелился по оголенным почерневшим тропинкам, курился и ластился у блиндажных накатов. И без того разгоряченные баней лица красноармейцев зарумянились на ветру еще больше. Но и ветер, и снежок сейчас только бодрили людей, и они шагали неторопко, весело, словно каждого впереди ждало тепло дома, а не пронизывающий до костей холод застуженных окопов.

Зимин и Болтушкин шли рядом.

– Ну, Сергей Григорьевич, отдохни с дороги да и готовься опять принимать взвод.

– Что он, снова без офицера?

– Да, командира нашего еще на переправе убило. А так взвод в полном порядке. Поговаривают, что скоро и автоматы дадут. В общем, бери дела в свои руки. – Болтушкин оглянулся назад на растянувшуюся по склону цепочку бойцов и затем перевел уважительный взгляд на погоны товарища. Старшина! Знать, изрядно поварила его в своем котле война и нелегкие суровые дороги пришлось пройти, если за год трижды повышали в звании!.. А Зимин словно бы отмахнулся от этих преждевременных выводов друга.

– Э, Александр Павлович, такое не нам с тобой решать. Да и что из того взвода, который под Москвой был, осталось? Номер да мы с тобой?

– Обновился, слов нет, обновился. Но не к худшему, я тебе скажу.

– Конечно, не к худшему. Этим-то мы и сильны.

И оба заговорили о давних общих друзьях, о том, кого и куда кинула судьба, вспомнили и тех, кто навеки заснул под могильными холмами в деревнях Подмосковья, и тех, от кого и сейчас нет-нет да и залетит случайная весточка.

Позади Зимина и Болтушкина валко и молча мерили неширокую тропу Чертенков и Вернигора. Для Чертенкова, впервые попавшего на передний край, все было здесь новым, незнакомым: и бережно прикрытый маскировочной сеткой штабель снарядных ящиков, приткнутый у пригорка; и словно завязшие в земле в своих укрытиях автомашины; и провода, множество проводов, подвешенных то прямо на ветках деревьев, то на раскачиваемых ветром легких шестах. И Чертенков осматривался вокруг не столько настороженным, сколько любопытствующим взглядом, тем взглядом, который еще не может отличить, насколько страшна для проходившего по этой тропинке была мина, чей свежий когтистый след виднелся чуть поодаль; насколько опасен был переход через этот увал, дорога по которому в ясную погоду просматривалась и простреливалась пулеметами фашистов.

– Откуда сам, браток? – скосив на Чертенкова глаза, поинтересовался Вернигора.

– Из Улан-Удэ! – охотно откликнулся Чертенков.

– Откуда-откуда? – подивился незнакомому для него названию города Вернигора.

– Из Улан-Удэ… Это за Алтаем, товарищ сержант!

– Улан-Удэ! Ишь ты! – повторил Вернигора и бесхитростно, словно размышляя сам с собой, расписался в том, что отнюдь не всегда у него были пятерки по географии. – Ну подумайте, и такой город, оказывается, есть!

В недавнее мирное время Вернигора не раз мысленно сетовал, что так неладно получилось у него с учебой. Успел закончить всего шесть классов. Надолго и тяжело заболел отец, и пришлось бросить школу, пойти работать в колхоз учетчиком. А позже только собрался ехать на курсы механизаторов, так призвали в армию. Три года, проведенные в ней до войны, и стали первой, по-настоящему серьезной школой. А еще большей житейской школой явилась армия в войну. Из тысяч прошедших перед ним людей, из тысяч знакомств в запасных полках, в госпиталях и комендатурах, в обогревательных и питательных пунктах и, наконец, в окопах вставал тот одушевленный живой облик Родины, который не разглядеть с одной только школьной парты. В огне боев была его Украина, а из глубины страны шли и шли на фронт новые полки, маршевые роты и батальоны – волжане и тамбовцы, уральские и тульские люди, москвичи и казанцы, поморы и сибиряки, казахи и пензенцы, шли с Лены и Енисея, шли с берегов Байкала и Тихого океана… А вот еще и новое – Улан-Удэ!..

– Что за люди там у вас? – спросил Вернигора, присматриваясь к скуластому, словно литому лицу Чертенкова, к чуть раскосым быстрым глазам, над которыми бугрились тяжелые веки.

Чертенкова не обидело это изумление, настолько простодушным оно было.

– Бурят-монголы… Скот разводим, лес валим, зверя бьем, паровозы строим, золото добываем, – усмехнулся и залпом выпалил Чертенков.

– Ты смотри! – восхитился Вернигора. – Главное ж гарно, що зверя бьете. Для цього ты сюда, браток, и послан!

Пригибаясь, бойцы миновали ходы сообщения и соскочили в окоп.