Текст книги "Варвара Асенкова"

Автор книги: Юрий Алянский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

О, зависть, великая и стародавняя сила тяжелого механизма искусства, который так мало в моральном и нравственном отношении поддается управлению! Его колеса, колесики и шестерни смазаны ядом и желчью, и трудно очистить от них старый, сработавшийся механизм.

Зависть рождается от бессилия.

Тот, кто может, делает И делом доказывает свое– право, утверждает свое положение, обеспечивает свой успех. Тот, кто не может. Нет, не уходит Уйти из театра добровольно почти невозможно. Но чтобы остаться – надо действовать, что-то доказывать. Если нельзя доказать, что сам ты хорош и талантлив, остается объявить всем, что твой соперник по сцене плох и бездарен.

И все силы, все запасы воли и упорства бросаются не на собственное дело, а на очернение деятельности другого. Расчет точный: если удастся принизить другого, значит – поднимешься сам.

 
Увы, увы, не от актрис
Актрисе ждать пощады.
Младые грации кулис,
Прелестны вы – с эстрады:
Там вся поэзия души,
Там места нет для прозы,
А дома зависть, барыши,
Коварство, злоба, слезы.
 

Эти строки напишет, прекрасно изучив мир кулис, Некрасов.

Сила неправого отрицания, зависти, злобы сметает на пути своем все, ни с чем не считается. Человеколюбие? Побоку Уважение к труду другого? Смешные бредни. Честность в борьбе? Предрассудок. Ложь, клевета, сплетня, анонимное письмо, чернящее адресата, – вот орудия, вот средства завистника, вставшего на путь бескровопролитного убийства более удачливого соперника, на путь неподсудного преступления.

Этим можно убить любой талант – писали газеты.

Можно.

В первых числах октября 1838 года в магазинах появился лучший из портретов Асенковой, сделанный художником В. И. Гау и литографированный в Париже Анри Граведоном. Асенкова изображена на нем в роли Эсмеральды, открывшей молодой актрисе поприще серьезных, драматических ролей. Портрет быстро разошелся, несмотря на высокую цену раскрашенные листы стоили 25 рублей. А 5 октября к Асенковой приехал Полевой, «случайно», как записал он в своем дневнике. Драматург сидел в будуаре Варвары Николаевны, прислушивался к стуку дождя за окном. Варенька куталась в платок – ей теперь часто бывало зябко.

– Написали бы вы для меня новую пьесу, Николай Алексеевич, а то ведь, сами знаете, хорошего-то ничего нет Право, написали бы.

– Как же нет? Вы ведь каждую неделю новые роли учите!

– Так ведь то все больше водевили. Ругают меня за водевили в газетах.

– Постараюсь, Варвара Николаевна.

Записи в дневнике Н. А. Полевого:

«10 октября.

С 6-ти часов принялся за «Дедушку русского флота» для Владиславлева и Асенковой. Кончил к обеду…

11 октября.

К Асенковой – отдал «Дедушку русского флота». Читал ей.

12 ноября.

После премьеры «Дедушки русского флота» – у Асенковой, где было много народу. Чай. Ужин. Она была очень мила. Воротился в два, за что сердилась на меня жена все утро и упрекала, что я «свожу знакомство с актрисами».

За этими скупыми строчками дневника брезжит большое увлечение писателя Асенковой, которое тот не в состоянии скрыть.

«Дедушка русского флота» – «исторический анекдот, с большим искусством переложенный на разговоры для сцены», по определению Белинского. Асенкова играла в нем голландочку Корнелию, внучку мастера Брандта, строителя ботика. Корнелия любит молодого оружейного подмастерья. Их любви и счастью покровительствует Петр I.

Тем не менее эта драматургическая «безделка», как назвал ее сам автор, заметно изменила его положение: недоверие правительства, связанное с закрытием журнала «Московский телеграф», сменилось похвалой, даже царским перстнем. В пьесе звучали патриотические интонации. Спектакль выдержал подряд 23 представления, по тем временам – очень много. Публика шла на этот спектакль даже в те дни, когда в Большом театре танцевала Тальони.

Усталость! Усталость! Как Варенька устала! Чем больше успех спектакля – тем больше приходится трудиться. Чем шумнее слава – тем упорнее надо на нее работать.

27 ноября она впервые в жизни забыла текст, да в чем! В старом «Полковнике старых времен», который переиграла десятки раз! Правда, куплет в том месте, где она споткнулась, из рук вон слаб:

 
Смирно, женщины, смотрите,
Берегитеся у нас!
Спуску от меня не ждите —
С вами справлюся как раз!
Смирно!!
 

Кто-то из публики подсказал строчку – и дело пошло, водевиль покатился по накатанным рельсам. Но ведь она забыла!

4 декабря праздновались именины Вареньки. Было много народу Все от души веселились. Лицо именинницы пылало ярким румянцем.

Наверное, от вина?

1839, или насильно милым не будешь

Истекал первый трехлетний контракт Асенковой с дирекцией императорских театров. Предстояло заключить новый. Этот документ составлен 7 февраля 1839 года. Рукой Асенковой вписан срок действия контракта. «.. по седьмое февраля тысяча восемьсот сорок второго года» Варенька, Варенька, не выполнили вы свой контракт Подвели вы дирекцию императорских театров и петербургскую публику! Не будете вы по седьмое февраля тысяча восемьсот сорок второго года «играть в представлениях комедий, драм и водевилей роли молодых любовниц и другие» Не станете «играть данные мне роли как при Высочайшем Дворе, так и на Городских театрах, где будет приказано, даже и на двух Театрах в один день, буде сие окажется нужным» Не выполните обязательства «повиноваться всем постановлениям дирекции». И не сможете «городские платья с принадлежностями, как равно всякого рода обувь, перчатки иметь от себя».

Предусмотрительная дирекция учла и возможность болезни. И Асенкова собственноручной подписью, своим мелким, округлым, немного детским почерком скрепила следующее:

«В случае, если бы болезнь лишила меня возможности исполнять мои обязанности в продолжение трех месяцев, то по истечение срока сего дирекция имеет право прекратить выдачу мне жалованья впредь до моего выздоровления; но и при болезни в продолжение трех месяцев не занятие должности тогда только может быть допущено, если то будет подтверждено свидетельством Доктора Дирекции; в противном же случае обязана я исправлять должность свою беспрекословно».

Даст «Доктор Дирекции» такое свидетельство. Даст Это – единственное, что сделает он для Вареньки Асенковой.

Далее дирекция обещала выплачивать Асенковой по 4 тысячи рублей в год – раз в два месяца равными долями и ежегодно давать артистке по одному половинному бенефису Целого, как видно, она еще не заслуживала.

Конец зимы и начало весны знаменовались в Петербурге масленичными празднествами, гуляньями, представлениями. Газеты сравнивали в эти дни петербургские театры с римским храмом Януса, в котором во время войн не закрывали дверей – храм принимал свою паству днем и ночью. Спектакли по утрам, спектакли по вечерам, маскарады по ночам. За масленичную неделю тридцать девятого года Асенкова играла семнадцать раз.

На Невском проходили парадным строем кавалеристы гвардии – кирасирская дивизия, конногренадерский полк, легкая кавалерийская дивизия. Девушки приникли к окнам: ах, как это красиво, как замечательно – победные султаны, сверкание начищенных кирас, прекрасные лошади, танцующие под молодцеватыми седоками!. Только Варенька не смотрела на эту картину надо работать. Днем и вечером. До изнеможения.

И все равно денег не хватает Асенкова пишет прошение, в котором просит «по домашним обстоятельствам» получать деньги не раз в два месяца, а сразу после спектакля – «по примеру многих моих товарищей» Неизвестно, оказали ли ей эту милость.

Март На Адмиралтейской площади по традиции разбито двенадцать балаганов. Здесь играет ядрами вольтижировщик Реппо. Показывает своих дрессированных лошадок Мекгольдт, – лошадок Асенкова, не удержалась, съездила посмотреть. Открыл свой кукольный театр Клейншнек. И танцует на слабо натянутой проволоке госпожа Романини, привлекающая особенные симпатии мужской части публики.

Четыреста музыкантов дают традиционный концерт в пользу инвалидов. В Гостином дворе шумит ярмарка, вербы, восковые фрукты, игрушки, пряники, зеркальца, оловянные обезьянки и солдатики. Зимние кареты поставлены в сараи. Их сменили легкие фаэтоны. В витринах модных магазинов – летние фуражки, перчатки, хлыстики… Весна.

В книжных лавках братьев Матвея и Михаила Зайкиных снова продается портрет г-жи Асенковой, рисованный В. И. Гау.

Весна действует на всех, румянит лица, веселит, вливает новые силы, вселяет новые надежды. К обеду у Асенковой 1 апреля, на котором присутствовали оба Каратыгина, Сосницкий, Толченов, Беккер, Гусева, да и не только актеры, конногвардейский офицер барон Розен прислал ей на четыреста рублей цветов: 10 апреля Вареньке исполнялось двадцать два года. Почти ежедневно ждала ее у подъезда дома толпа поклонников. Они стояли с пяти часов пополудни, чтобы сопровождать ее до самого театра (от дома Лопатина, где жила Асенкова, до Александринского театра – метров четыреста-пятьсот).

И в разгар весенней страдной поры, когда пригревало солнце и деревья выкинули первые нежнозеленые листья, – тяжкая весть ударила, как обухом, придавила, помрачила солнечный свет Умер Дюр. Близкий друг и товарищ по сцене, незаменимый партнер, с которым вместе, сама того не ведая, вписала она неповторимую страницу в историю русского театра, милый, скромный, самоотверженный Дюр, который тоже работал, не жалея себя, не щадя сил. И вот – все, конец. Чахотка оборвала его жизнь на тридцать втором году.

Его хоронили в яркий, солнечный день на Смоленском кладбище. Варенька шла за гробом товарища, подавленная, разбитая, осунувшаяся. Она так изменилась в те дни, что многие в толпе следили за ней глазами: ее состояние внушало друзьям тревогу На кладбище Асенкова едва могла стоять. Вокруг висело прозрачное, совсем уже летнее марево, в тишине всеобщего молчания жужжала муха – никак не хотела отвязаться. Пахло свежевскопанной землей. И едва заметно покачивался от прикосновений легкого ветра синий полевой колокольчик. Колокольчик, колокольчик, ты случайно остался расти на краю могилы, оказавшись в стороне. Могильщики срезали бы тебя лопатой, даже не заметив. А так ты остался здесь на все лето – звонить и звенеть по усопшему рабу божьему Николаю, артисту, который недоиграл, недолюбил, недострадал в своей тяжкой подневольной жизни. Звени, колокольчик. Только он, может быть, и слышит тебя…

После похорон Дюра Асенкова занемогла. Снова открылся кашель. Любовь Васильевна Самойлова говорила в театре, что Асенкова слишком часто болеет и что, конечно, лучше заменять ее почаще Наденькой Самойловой, чем отменять или заменять пьесы.

Именно так дирекция и поступала.

С новой силой принялись за Асенкову «Литературные прибавления к „Русскому инвалиду*'» Теперь здесь театральным критиком стал В. С. Межевич.

Среди петербургских журналистов Межевич выделялся своей открытой беспринципностью и согласием делать и писать все, за что только могут заплатить. Такая позиция вполне закономерно привела его в 1839 году к редактированию петербургской газеты «Полицейские ведомости». Современники характеризовали его как небольшого роста человека с «незначительными» чертами лица и «характером мелким». Белинский сказал о нем: «Этот Межевич – бесталаннейший смертный, совершенная тупица».

Этот-то репортер и стал активным сотрудником «Литературных прибавлений к „Русскому инвалиду”». Именно его перо нацелилось против Асенковой. И Межевич с первых же своих строк об артистке взвел курок:

«Г-жа Асенкова и г Максимов до такой степени небрежны, до такой степени дурны в ролях своих, что, признаюсь, мне редко случалось испытывать в театре такое неприятное чувство. Их развязность на сцене переходит все меры сценической вольности. Желая добра г-же Асенковой, как актрисе не без таланта, мы советуем ей поучиться, как держать себя на сцене – не у г-жи Аллан:

Нам до нее, как до звезды

Небесной далеко! -

но хоть у г-жи Самойловой.»

Через три недели:

«Г-жа Асенкова нисколько не выразила того характера, которым роль ее должна быть проникнута..»

Еще через неделю:

«Однообразное, безжизненное, часто (в смысле грамматическом) неправильное произношение, манерность в игре.

Мы бы очень боялись за русскую комедию и даже водевиль, если б не видели прекрасной надежды для нашего театра в лице г-жи Самойловой».

Через три недели.

«У г-жи Асенковой заметили мы на этот раз особенную сторону таланта, лет через пять эта талантливая артистка может с полным успехом занимать роли г-жи Гусевой (пожилых дам).»

Оля с красными, но сухими глазами приходила к сестре в ее веселую, солнечную комнату и садилась возле дивана, на мягкий пуф

– Варенька, ты не огорчайся, ну пусть себе пишут А в других газетах тебя хвалят. И, самое главное, – публика тебя обожает, ты же знаешь! Ведь уж, кажется, проходу не дают

– Я и не огорчаюсь, – грустно отвечала Варенька, – у меня столько работы сейчас, что некогда обращать внимание.

– Наденька, послушай-ка, я тебе почитаю новую рецензию Василия Степановича, – говорила Любовь Васильевна Самойлова сестре, усаживаясь поудобнее в ее комнате. – Это и тебя касается. Милый он человек, правда?

– Просто душенька, – отвечала Надя, беря конфету – Мне кажется, он искренне привязался к нашему дому Не правда ли?

По утрам подписчики читают газеты. Кто – какую. В петербургских газетах и журналах много преинтересного – на все вкусы.

Нельзя сказать, чтобы никто не вступался за Варвару Николаевну, за попранную справедливость, за достоинство актрисы. На ее защиту встал и журнал, только что начавший издаваться в Петербурге, – «Репертуар русского театра» В одном из своих отчетов тридцать девятого года, в редакционной статье, посвящая свои размышления судьбе Варвары Николаевны Асенковой, журнал косвенно отвечал Межевичу – он именовался здесь «одним «благонамеренным» рецензентом»

«. Г-жа Асенкова во все зимние месяцы не сходит со сцены; редкий спектакль играет она одну роль, большей частью две или три! Физической возможности нет выделать каждую роль до такой степени художественно, чтобы придирчивая критика не нашла в ней пятен.

Сообразив, что г-жа Асенкова кроме того, что сыграет в год около трехсот пьес, должна каждый день, лучшее время – утро, истратить в репетиционной зале – с удивлением спрашиваешь себя, когда же она разучивает их? Прибавьте к этому, что большую часть новых ролей из бенефисных пьес получает она много что за десять, за восемь и за шесть дней – случается и менее – до представления, и что не малое число из этих ролей не достойны ее таланта, а их все-таки надобно выучить, истратить невозвратимое время! Конечно, критику до всего этого нет дела. Прибавьте к этому хоть немного пристрастия, предубеждения.»

О, как много пристрастия и предубеждения воздействует на пружины косного театрального механизма! Конечно, нет и не может быть театра без увлечения, без эмоционального, горячего отношения к его созданиям и жрецам. Но бывает, что увлечение одним переходит в открытое недоброжелательство по отношению к другому, приверженность одному побуждает мстительно отвергать другое. Мельпомена движется вперед на колеснице, в колесах которой торчат палки.

Конец сезона ознаменовался для Асенковой новой ролью в высокой комедии, ролью настоящей, достойной ее таланта, требующей самого серьезного отношения к себе, – ролью Софьи в «Горе от ума» Странное дело: те самые газеты и журналы, которые, упрекая Асенкову за обилие в ее репертуаре ролей водевильных, легковесных, писали об этих ее выступлениях подробно, но мало и скупо писали о серьезных ролях артистки, где она поднималась над обычным уровнем драматической литературы своего времени, где шла навстречу пожеланиям критики. Так же мало писала театральная печать об ее исполнении роли Софьи. Журнал «Репертуар русского театра» отметил лишь, что «до г-жи Асенковой на нашей сцене не было еще Софьи Павловны», что Асенкова явилась олицетворением столичной барышни, готовящей себе мужа-слугу Комедия, как это не раз бывало и прежде, шла не целиком – только второй и третий акты. Фамусова играл Сосницкий.

Лето тридцать девятого года выдалось в Петербурге жарким. В Петергоф, куда актерам императорских театров приходилось ездить часто на спектакли, даваемые в летней резиденции царя, начал ходить придворный пароход – на нем имели право добираться до Петергофа артисты. Пароход отправлялся из Петербурга в 11 часов утра.

Те, кто оставался в городе, ездили отдыхать в Летний сад, милое сердцу петербуржцев прибежище от жары и пыли. Тем летом у входа в сад со стороны Пантелеймоновской улицы (ныне – улица Пестеля) установили красивую урну эльфдальского порфира, подарок шведского короля.

Асенкова тяжело переносила жару – болезнь все больше давала себя знать. А драматурги слали новые свои пьесы, комедии, водевили и драмы, и Варенька томилась, видя, что роль слаба, дурна, растянута. Да и хорошие роли требовали к себе пристального внимания, нередко – встречи и разговора с автором.

Новый свой водевиль прислал ей известный водевилист Н. А. Коровкин. Очевидно, решение какого-то спорного вопроса между Асенковой и Коровкиным затянулось. В результате было написано очередное письмо Асенковой Сосницкому В нем, к сожалению, оторван уголок. Но главное содержание письма сохранилось.

«Милостивый государь Иван Иванович!

Напрасно Вы думаете, что я забыла или не хотела ответить Вам на Ваше письмо, но я сама хотела писать к Коровкину, да ведь Вы знаете мои сборы? Надо сперва сочинить начерно, да потом переписать, так день и прошел в сборах хвароньиных. Но теперь уж я прошу Вас, Иван Иванович, написать к нему, что он очень велик для меня, а что я не пишу к нему по причине болезни. Пожелав Вам. [пропуск] выздоровления остаюсь. [пропуск] любящая Вас.» [Далее оторвано].

Из этого короткого письма видно, что Асенкова заботилась о литературном качестве ролей, о выразительности текста. В данном случае речь идет, надо думать, о сокращении водевиля.

В другом своем письме, написанном в том же 1839 году по поводу другой пьесы, Асенкова еще более прямо и непосредственно выражает те же заботы. На этот раз письмо адресовано драматургу П. Г Ободовскому, сделавшему вольный перевод с немецкого драмы Э. Шенка «Велизарий»

«Милостивый государь

Платон Григорьевич!

Посылаю Вам Вашу пьесу только что присланную из цензуры, в ней сделаны большие вымарки, сделайте милость, потрудитесь ее прочитать, сделать поправки и если можно все это сделать поскорей, потому что нужно переписывать роли и начать репетировать, зная Вашу доброту я уверена, что Вы исполните мою просьбу

Остаюсь с истинным почтением всегда готовая к услугам Вашим

В. Асенкова»

«Велизарий» – драма в стихах, да к тому же в пяти действиях. Титанический труд – приготовить роль, как всегда, в кратчайший срок. Болезнь груди не оставляет в покое, не дает передышки. Учишь роль – а лоб становится влажным, руки – тоже, хотя они холодны как лед. В голове временами туман.

И она выходит в новом спектакле «Велизарий» в роли Елены, дочери древнеримского военачальника Велизария, находящегося при блестящем дворе императора Юстиниана. Роль Елены полна трескучих риторических монологов. Их трудно даже упомнить, не то что правдиво передать. Хоть бы соблюсти внешнюю сторону образа!

Но, как справедливо заметил журнал «Репертуар русского театра», критику до всего этого дела нет.

Премьера «Велизарий» состоялась 31 октября тридцать девятого года. А всего неделю назад в Петербург окончательно переехал Белинский. И он задумал написать для «Литературных прибавлений к „Русскому инвалиду”» серию писем к своим московским друзьям, в которых решил рассказать о сокровищах искусства столицы, в частности – о петербургских театрах.

Рецензируя премьеру «Велизария», он писал:

«Г-жа Асенкова занимала роль Елены. Да, господа, слухи об очаровательности г-жи Асенковой меня не обманули: она восхитительна, когда является мальчиком. премиленький мальчик. Она тоже обращает большое внимание на внешнюю сторону искусства; ее лицо ни на минуту не бывает без дела: она то с любовию смотрит на отца, то хочет заплакать, и когда закрывается платком, то невольно поверишь, что она плачет. Только жаль, что она слишком утруждает мускулы своего прекрасного лица, усиливаясь дать ему то или другое выражение.»

Белинский понял и отразил сценическое самочувствие и состояние артистки. Он только не догадывался о его причинах. Тем не менее из этих скупых строк ясно, что Асенкова, несомненно, владела сценической актерской техникой в самой высокой степени – это спасало ее в тех случаях, когда оставляли силы, когда роль была недостойна ее таланта, когда другая актриса провалила бы спектакль.

Впрочем, рядовые зрители не видели и того, что видел Белинский. Некий путешественник, И. И. Срезневский писал в своих письмах-отчетах матери по поводу спектакля «Велизарий»:

«Совеститься должен тот, кто… может смотреть на Асенкову, как на красавицу, забывая, что она дочь Велисария».;

Эту восторженность можно приписать тому, что испытывает ее обыкновенный зритель, молодой человек, неспециалист. Но сохранилось свидетельство по этому поводу и Александры Михайловны Каратыгиной, актрисы, человека, тонко разбиравшегося в сценической игре. Она писала. «В трагедии «Велизарий» Асенкова исполняла роль Елены, дочери Велизария: в сценах, в которых Асенкова, переодетая мальчиком, водит нищего, слепого отца, она заставила прослезиться многих зрителей, и после нее ни одна актриса не сравнялась с нею как в этой, так и во многих других ролях».

Так снова начинает звучать утверждение, что в ролях, требующих душевного тепла, проникновенности, силы и нежности чувств, Асенкова потрясала зрителей. Произошло так и на этот раз, в пьесе, готовить которую сколько-нибудь длительное время не оказалось возможности.

Вскоре Белинский увидел Асенкову в водевиле «Полковник старых времен» И написал о своих впечатлениях в следующем обзоре спектаклей Александринского театра:

«В «Полковнике старых времен» г-жа Асенкова в длинных ботфортах, мундире и прочем. Действительно она играет столь же восхитительно, сколь и усладительно, словом, очаровывает душу и зрение. И потому каждый ее жест, каждое слово возбуждали громкие и восторженные рукоплескания; куплеты встречаемы и провожаемы были кликами «фора». Особенно мило выговаривает она «черт возьми!». Я был вполне восхищен и очарован, но отчего-то вдруг мне стало и тяжело и грустно, и, несмотря на, мое желание полюбоваться Мартыновым в роли Фломара, я вышел из театра при начале водевиля и дорогою мечтал о Москве, о вас и о прочем..»

Эти известные строки Белинского неизменно приводятся во всех, правда весьма немногочисленных, работах об Асенковой. И объясняются они всегда одинаково: Белинскому стало грустно и он даже ушел из театра, не посмотрев другого водевиля, в котором играл любимый им артист Мартынов, потому что его огорчило зрелище таланта, размениваемого на пустяки.

Отнюдь не претендуя на опровержение установившегося объяснения злополучной фразы «но отчего-то вдруг мне стало и тяжело и грустно», хочется обратить внимание читателей на возможность иного толкования этих слов.

Наверное, каждый впечатлительный человек замечал, что иногда, после встречи в искусстве с чем-то очень ярким, необычным, сильнодействующим, ему становилось в каком-то особенном смысле не по себе, может быть, именно «тяжело и грустно» Талант художника способен ошеломить, заставить человека испытать в первый момент не восторг, а чувство, похожее на грусть, растерянность, изумление. Нельзя категорически исключать, что именно такое состояние овладело Белинским в момент встречи с Асенковой.

В пользу этого предположения говорит и окончание приведенной цитаты.

Белинский, посмотрев Асенкову в водевиле «Полковник старых времен», как сам он признается, ушел из театра и не стал смотреть своего любимца Мартынова. Если речь шла лишь о том, что критик огорчился из-за несоответствия таланта Асенковой уровню ее репертуара – если, повторяю, дело было только в этом, – зачем было уходить из театра? Почему, подосадовав на низкий уровень вкуса заведующего репертуаром Зотова, не насладиться искусством любимого артиста? Почему «огорчение» было столь велико, что Белинский ушел домой?! Думается, это обстоятельство как раз подтверждает предлагаемое объяснение поступка критика, психологически вполне понятное.

Гардеробмейстер заказал для Асенковой 8 аршин синего драдедаму – «на амазонское платье». Готовилась премьера переводной комедии Ленского «Мальвина».

Д. Т Ленский был одним из одареннейших и плодовитых драматургов-водевилистов тех лет «Г-н Ленский, без всякого спора, есть лучший наш водевилист», – писал Белинский. Асенковой довелось переиграть многие роли в его водевилях и комедиях. На этот раз ей предстояло сыграть Мальвину, главную героиню комедии. В первый раз «Мальвина, или Урок богатым невестам» была представлена в московском Большом театре, в самом начале тридцать седьмого года. В Петербург комедия перекочевала почему-то с опозданием на два с половиной года.

Комедия написана в стихах. Мальвина, дочь богатого негоцианта Дюбреля, тайно от отца обвенчана с неким господином Дюшомом. «Супруг ваш верно вас достоин?» – спрашивает Мальвину проникший в ее тайну кузен.

 
Мальвина
По всему:
По чувствам, имени и роду своему
Он образец ума и воспитанья;
Один лишь в нем порок, что он без состоянья.
 

По ходу пьесы выясняется, что Дюшом – личность сомнительная, человек, лишенный тех достоинств чести и рода, какие предполагала в нем Мальвина. Раскрытие мистификации Дюшома происходит слишком поздно. Мальвина, очевидно, должна будет остаться с ним.

Пьеса мало похожа на комедию, хотя это определение жанра и предпослано Ленским к его произведению. Это скорее драма – драма доверчивости, драма сословных предрассудков, драма ханжеской морали прошлого века. Во всяком случае, на представлении комедии зрители плакали – это отметили даже газеты. Асенкова подняла свою Мальвину, напоминавшую поначалу образ очередной водевильной богатой невесты, на высоту, где решаются отнюдь не водевильные – общечеловеческие и даже социальные вопросы.

Отмечая, что игра Асенковой во многом изменилась к лучшему, что заметно возросло ее сценическое мастерство, Межевич между прочим писал: «Играть всякий вечер и даже по нескольку ролей в один вечер – как хотите, это убийственно для таланта».

Это начинали признавать даже враги, даже недоброжелатели.

И только один человек старался не обращать на это внимания – сама Асенкова, продолжавшая выполнять непомерную, непосильную работу. Да, впрочем, могла ли она поступить иначе, подписав с дирекцией кабальный контракт? Обязавшись «повиноваться всем постановлениям дирекции»?

Положение усугублялось и тем обстоятельством, что с каждым годом в репертуаре Асенковой все чаще появлялись драматические роли. Каждому понятно, что драма требует от актера значительно большего напряжения душевных, да и физических сил, чем легкая комедия или водевиль. Можно с уверенностью сказать, что физическая нагрузка Асенковой неуклонно возрастала. А силы таяли. И так как этого не видели или не хотели видеть ни сама Варенька, ни ее мать, лелеявшая в ней единственный источник благоденствия семьи, все оставалось по-старому.

Печатные отзывы о себе и своей игре Асенкова читала, радуясь или огорчаясь ими. Но в те же самые дни, когда на страницах газет и журналов друзья и враги делали ее объектом и проводником взаимной ненависти и вражды, имя Асенковой запечатлевалось на страницах частных дневников, прочесть которые артистке не довелось. Эти дневники вместе со старыми газетами и журналами пережили время в библиотечных архивах. Как и статьи, говорящие часто не столько об Асенковой, сколько об их распаленных интригами авторах, дневники повествуют не только об артистке, но и о своих авторах – зрителях, поклонниках, тех, для кого она выходила на сцену, сжигая свою жизнь, необыкновенный дар, молодость.

Она дарила им подвижническое искусство.

Чем же платили они взамен?

Перед нами-два дневника, один, опубликованный однажды в дореволюционные времена, другой, никогда не публиковавшийся. Они оставлены молодыми людьми, современниками и сверстниками Асенковой, и относятся ко второй половине тридцатых годов, когда Асенковой и обоим молодым ее зрителям едва перевалило за двадцать.

Первый из них – молодой офицер Константин Колзаков, сын адмирала, генерал-адъютанта, повеса и жуир. Второй – воспитанник училища правоведения Владимир Философов, приверженный к правоведению не больше, чем Колзаков – к полку и строю. Служба, профессия – предмет горячей ненависти каждого. И вот, урывая время от нудной муштры в полку и занятий в училище, офицер и правовед поверяют сокровенные мысли и чувства страницам дневников. Здесь они искренни. Здесь – весь их духовный мир. Ведь они – наедине с собой.

Эти дневниковые строки больше говорят о положении русской актрисы, чем многие пространные исторические исследования.

Колзаков:

«Дома, стоя на балконе, я следил, смотря сквозь зрительную трубу, проезжающих и проходящих красавиц».

«На Невском я лорнет наводил на всех без изъятия».

«В Летнем саду – куча хорошеньких личек».

Во время одной из прогулок с приятелем по Невскому проспекту встретили двух молоденьких, хорошеньких актрис.

Одна из них оказалась артисткой немецкой труппы в Петербурге Рейтмейер-

«Мы тотчас пустились за ними в погонку; то обгоняли их, то сзади шли, наши прелестницы очень замечали сию маневру (как женщине не заметить, кому она нравится?) Шли мы за ними по всему Невскому проспекту, а у Аничкова моста завернули по канаве в Моховую. Наконец, у каких-то ворот они исчезли.

Потом встретили хорошенькую молодую графиню Толстую, но увы: за нею нельзя было гнаться, как за Иоганной или Юлией Рейтмейер, и потому довольствовались мы только встречею.»

За графиней Толстой гнаться нельзя. А за актрисой – можно. Кто заступится за актрису?

«А в Александровском (перепутал название театра с названием колонны. – Ю А) все пошлые пьесы; в роде Филатки и Мирошки; ничего хорошего нет».

«К обеду явился Ушаков, влюбленный по уши в Асенкову и искавший все случай, чтобы с нею короче познакомиться. Он однажды успел уже в сем, но не коротко, и разговаривал даже с нею, только на благородной дистанции».

«Поехал я в Летний сад; хотя было уже 10 часов (10 часов вечера. – Ю А.), но еще было много народу в саду Я застал там нашего молодого прапорщика кн. Волконского; он ходил все взад и вперед мимо Асенковой, которая сидела на лавочке – вероятно с желанием приманить себе жениха».

Философов преуспел больше. Он вхож в дом к Асенковым, то есть пользуется счастливым правом, за которое многие его сверстники полжизни бы отдали. Он знаком с Варварой Николаевной. Влюблен в нее. Может поговорить с нею. Чуть ли не друг дома. И что же?