Текст книги "Тропа обреченных"
Автор книги: Юрий Семенов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
– Степанида говорит, он с портретом жены приехал, как с иконой вошел к себе в комнату. Посуди, любит или нет.
Мария испытующе посмотрела на Варвару.
– Она заподозрила, что ты влюбилась, глупую фантазию подсунула, чтобы отшить. – И тут же усомнилась: – А там, кто его знает, может, у военных так заведено – вместо иконы… Ты давай говори.
– Ну, серьезный, обходительный, все верно, Степанида подтвердила. Чай любит. Чистоплотный, от зеркала не отходит. Утром бреется, наверное, одеколонится. Не храпит…
– На кой мне черт его храп? Откуда он? Зачем тут?.. Какое настроение, не жаловался ли на что? – нетерпеливо оттараторила Мария и, сбавляя тон и озаряясь улыбкой, мягко попросила: – Ты, Варя, говори, говори, у меня ведь, понимай, нетерпение. Скоро на свидание, а мне уж чего-то и неохота…
– Ты и не ходи, посиди у меня. Разбередила только себя…
Мария поднялась.
– Нет уж, пойду провожу своего в ночную и как раз успею, малость подождет. А когда он на работу уходит, не спросила?
– Какая разница, он же тебе не с утра, а вечером нужен. Вечером какой мужик вовремя домой является? И этот, твой подполковник, уехал на машине. Забежал домой и уехал. Трое еще с ним были. В гражданском. И он, видать, переодеться приезжал. Зеленая машина, военная легковушка. Не веришь, я номер специально запомнила: ЛН 08–71.
– Он мне говорил… – задумчиво произнесла Мария, сдерживая восторг. – Ну, что может уехать, тогда завтра в то же время встретимся… Спасибо тебе. Пойду, а то мой проспит.
Варвара проводила ее, сдерживаясь, чтобы не расхохотаться. И все же рассмеялась, когда хлопнула наружная дверь. Считала, что здорово разыграла молочницу насчет любимой жены подполковника, потому что к Степаниде не заходила, случайно увидев, что та провожала своего постояльца. Ну а номер машины она запомнила просто так, для достоверности. Некогда ей было тратить время на пустяки – расспросы.
14
Поспать Зубр любил. За нынешнюю крутую зиму он так разбаловался, что даже поражал своих охранников-связных. Одно время он, казалось, спал круглосуточно и не высовывал носа из лаза бункера. Правда, тому имелась причина – болел.
Назавтра в ночь Зубр собрался идти на встречу с Хмурым. Предстояли нелегкие ночные переходы, а впереди – неизвестно еще какие виды на «временное жительство», потому бывалый главарь заранее набирался сил.
Он не велел Яшке будить его, в схрон не полез, а завалился, не раздеваясь, в маленькой боковушке и взрывно захрапел. Поднялся с темнотой бодрый, сдержанный.
Вообще, за эти несколько дней с него сошла зимняя схронная желтизна, выглядел Зубр вполне сносно – так и отметил он про себя, уткнувшись в зеркало. А из головы не шла предстоящая встреча с краевым проводником – Хмурым, к которой он уже достаточно подготовился, чтобы выглядеть осведомленным и деятельным.
Еще вчера Яшка доставил из тайников связи «грипсы» с информацией, о чем он доложит Хмурому. Это обстоятельство придало ему покоя и уверенности. Да еще оставалась надежда получить свежие вести от пронырливой Артистки, она обещала.
– Сова вернулся? – спросил Зубр у подвернувшейся Явдохи.
– Туточки, в низочке… Позвать? – При каждом слове, как голубь на ходу, кивала головой Явдоха, вскидывая волосатый, с тряпичным бантиком хвостик.
Увидя вошедшего в боковушку Сову, Зубр поморщился: лохматый, с помятым, немытым лицом, да еще с кривым носом, приляпанным под мощный лоб, тот выглядел уродливо.
– Будь здоров, друже Зубр! – поприветствовал Сова, дернув плечами.
– Здоровьичка и тебе. Садись. Пил вчера?
– Не здесь же оставлять, – не подымая глаз, откровенно ответил эсбист.
– Ну смотри… – с угрозой произнес Зубр – и сразу о деле: – Видел? Докладывай!
– Привел, в схроне почивает. Кра-си-вая! Муська-Муха…
– Что там у Шурки-сапожника, где Муха пряталась?.. Разучился докладывать, что ли, я тебе устрою похмелье красивое! – по-настоящему возмутился Зубр, хотя одновременно его приятно задело растяжное «кра-си-вая». Он слышал о привлекательности чернявой врачихи со сросшимися у переносья бровями и сейчас захотел ее увидеть, принять спасительное участие в ее судьбе – тридцать лет бабенке! Он и дальние виды имел на нее.
Сова подобрался.
– Ночью Шурка вышел ко мне, рожу его не разглядывал…
– Ты не гоношись… – резко, чего-то не досказав, оборвал Зубр. – Докладывай!
– Велел Шурка в сарае подождать, запер меня, урод, а там кто-то стонет… Думаю, пришибли тут кого-то, сейчас до меня доберутся… Чего Сашка меня запер? Наган достал, он безотказный. Рукой стал шарить, а этот как хрюкнет, я и обалдел.
– К чему ты мне это? – помягче спросил Зубр. – Специально нервы колешь? Хочешь, чтобы я подумал, на тебя белая горячка находит?
– Да нет же, друже Зубр, как раз нервишки-то твои и желаю поуспокоить. Надо было бы мне этого порося с собой прихватить…
– Ну будет! О ней говори, – прервал Зубр.
– Привел под крендель, по тихой доставил, не расспрашивая, это дело ваше, хозяйское. Так что, кроме того, что рука у нее полная и мягкая, ничего сказать не могу, некогда было.
– Ну и на том спасибо. В схрон не спускайся, полезай на горище, понаблюдай, обдует там тебя. Артистка вот-вот должна прийти, не мешай. Через два часа уйдем, понял?
…Алекса всхлипнул и с кулаками набросился на Дмитро, когда тот, долговязый, наполовину влез в схрон. Но ударил слегка, а потом ухватил под мышку своего, можно сказать, единственного на белом свете дружка и засуетился, изливая:
– Бросили, думал… а куда я?.. Тут о ума один сойдешь… Есть будешь?
– Давай, – уселся на место Зубра в уголке Дмитро. Его снисходительное старшинство, покровительственный тон в голосе Алекса охотно принимал – без верховодства не знал, куда шаг ступить.
Ради такого случая обрадованный Алекса достал колбасы, припрятанный кусок рафинада, несколько уцелевших, по краям разрушившихся сухарей, извлек опротивевшее изжелтевшее сало, ножом привычным движением отхватил развалистые дольки. Ножу Алекса уделял больше внимания, чем самому себе.
– Как там на людях-то? – поинтересовался он.
– Каких людях? Я не был на них, – очищая с колбасы заплесневелый белый налет, ответил Дмитро. – Тут вроде дома, привыкли с тобой. А там пошикарней, да звуки вроде не те, уши на макушку лезут.
Оба голодно чавкали.
– Куда пойдем-то, мне можно сказать? – решился спросить Алекса и в оправдание любопытства добавил: – Все равно ж скоро выходить.
– Почему же не можно, обязательно нужно, сам Зубр велел сначала обговорить все в закутке, чтоб наверху, когда пойдем, ни звука, кроме условного сигнала для связи. – Дмитро дважды тихо свистнул, потом уточнил: – Ночью далеко слышно, громко не надо.
– Мы что, врозь пойдем, зачем сигнал? – не понял Алекса.
– Не торопись, объясню. Пойдем ночью, проход проверим полем и лесом. Надо прощупать, нет ли постов-засад. Идти будем заходным маневром: то я тебя обхожу, то ты меня. Оторвался, стой, слушай. Не уверен, звук подай. Дальше пятидесяти шагов не делай. Скользи живо, как нож в масле. Не забегай и не отставай.
– Ясно, друже Зубра поведем, – вырвалась догадка у Алексы.
– Этого я тебе не говорил и от тебя выпытывающих слов не слышал… Погоди-ка, – спохватился Дмитро. – А где длинноногая Сорока, ему Зубр велел по шее дать и гнать отсюда с темнотой. Да он смотался, вижу.
– Сбежал, сволочь, одного оставил. Я ему хотел пулю всадить в заднюю мишень, да схрон выдать побоялся. Не нравится он мне.
– Если перебить всех, кто не нравится, мы с тобой одни на миру остались бы, – криво усмехнулся Дмитро.
– Маньку с Панькой еще бы себе оставили, – глуповато хихикнул Алекса, совсем оттаяв.
– Это само собой, – не раздумывая, согласился Дмитро, но немного погодя поинтересовался: – Каких таких Маньку с Панькой?
– Да я так, для складу, какая разница, Танька иль Паранька, я бы их через одну перевешал.
– Что ты так? Мне они плохого ничего не делали, даже наоборот.
– Все они дешевки. Ты разве не знаешь, за что я толстую Фроську посередь села в пузо расстрелял?.. Не говорил тебе? Брательника мово заложила, на хате у нее погиб.
– Откуда ты знаешь, что она продала его? Чекисты у таких на хате не трогают никогда.
– Тронули вот, откуда им было знать, что Трифон той ночью придет к ней. Она ревновала его шибко, грозила.
– Ну, раз грозила, значит, напросила… Собирай-ка харчи, чтоб не шакалить нам, заходить никуда не будем. И соснем давай. Туши свою мигалку.
Труднее занятия, чем сесть написать письмо, а тем более составить донесение, что иногда Артистке доводилось делать, она не знала. Писать она умела, но выразить свои мысли на бумаге коротко и последовательно не могла.
И все же решила лично изложить Хмурому о выполнении его поручения, поэтому быстро вернулась от Варвары домой, заперла дверь и села писать. До темноты оставалось достаточно времени, а раньше в дом Яшки Бибы ей появляться было нельзя.
От одной мысли, что сам Хмурый будет читать и вдумываться в содержание написанного, Артистка трижды начинала выводить слова на страничке из ученической тетради, но каждый раз бралась за новый листок: то написала без должного обращения, то не упомянула, о ком идет речь, то строка поползла вкривь. И уже в сердитом напряжении она наконец сносно вывела первые строки и пошла, пошла, не останавливаясь:
«Друже Хмурый!
Интересующий подполковник получил прозвище Стройный, прибыл неделю назад без семьи, имеет жену красивую, дочь, живет временно на квартире Степаниды, на Лесной улице, 4, во дворе огород, небольшой сад, в углу уборная, возле крыльца кобель в будке. У Степаниды дочь, а сын утонул. Стройный с утра до ночи на работе в управлении безпеки, иногда приходит под утро…»
Артистка прервала письмо, решив, что слова «иногда приходит под утро» надо заменить, потому как чекист всего ночь провел на новой квартире, а до этого из управления почти не выходил, значит, и ночевал там. Иначе ее могут заподозрить в неточности, а это поставит под сомнение правдоподобность всего, что она дает в донесениях.
И она исправила:
«…с утра до поздней ночи мотается по делам безпеки и сегодня в 16 ч. 40 мин. выехал с тремя своими сотрудниками в неизвестном направлении на зеленой военной легковушке под номером ЛН 08–71».
Подумав, что бы еще написать, добавила:
«…На этой машине он дважды замечен в городе. В одиночку его не видели. Внешнее впечатление: быстрый, взгляд тяжелый. Видно, держит в напряжении подчиненных, от него никому покоя не будет. Он допрашивал жен арестованных…»
Подобрав губы, она решительно зачеркнула незаконченную подробность насчет жен арестованных, решив, что эта ее выдумка ни к чему, проверить могут. И, вычеркнув ее, перечитав все написанное, Артистка не поленилась переписать донесение. А когда закончила, ей показалось, она совершила что-то небывалое. И сознание своей значимости вновь вернулось к ней.
Она пришла в дом Яшки Бибы строгая, с чувством собственного достоинства, властно сказала встретившей ее Явдохе:
– Позови Зубра, и живо!
Тот, к удивлению Артистки, сам вышел на голос.
– Рада, что могу тебя еще раз повидать.
– Я больше чем рад. Еще бы немного – и не застала.
– Тогда давай живо о деле. Вот это передай Хмурому, что он поручил мне, – сделала ударение на «мне», – выполнила молнией. А с этими двумя «грипсами» можешь ознакомиться.
Зубр не выдержал:
– Я знаю, что мне следует читать, а что нет. Прочту о деле без рекомендаций.
– Я рекомендую, значит, стоит познакомиться, советую, – смягчила она, – а то поленишься или не догадаешься, пользу свою упустишь. – И она стала рассказывать о предательстве Дорошенко, о том, как выручила врачиху Моргун и связного Ложку, о том, что Скворец, связной Угара, в больнице.
Опасаясь, должно быть, как бы Артистка не перечислила еще с десяток эпизодов своих подвигов, Зубр обнял ее за плечи и довольно искренне похвалил:
– Труженица ты незаменимая! И за это я люблю тебя. Буду ходатайствовать о твоем поощрении.
– Славу богу! – как-то невольно вырвалось у польщенной Артистки, понявшей вдруг преждевременность возгласа.
– Я постараюсь, – выдав в некотором роде вексель, сказал Зубр и успокоил Марию сообщением: – Ты о Сороке волновалась. Жив твой родич, в Торчинскую больницу его уволокли с аппендицитом. Сова разнюхал.
– Я и не думала, чтобы ты его обидел.
– Да хочешь знать, чтобы не накликать твой гнев, я не знаю, что сделаю! – достал он вдруг из кармана приготовленную коробочку в черном атласе, раскрыл и достал две золотые сережки с красным рубином, без слов привлек к себе Артистку и продел ей в уши подарок, сказав как-то официально: – Вручаю тебе от меня, Мария!
Все это он совершил так быстро, что Артистка не успела даже слова произнести. Пальцами потрогала сережки и вдруг сграбастала Зубра сильными руками, уткнув его носом себе в грудь, а потом заломила голову и поцеловала в губы.
– Ой, с ума сойти можно, красавица ты моя ненаглядная! – вырвался из крепких рук Артистки Зубр и, выскочив из комнаты, выдохнул: – Живи тыщу лет! Тебе надо!
…Когда Мария ушла, Зубр помедлил спускаться в схрон, прошелся из угла в угол, нервно сел на лавку, сгорбился, обхватил руками голову и несколько минут сидел так, будто бы все еще отходил от поцелуя Артистки. Но Зубр думал не о ней. Он никак не мог решиться взять врачиху Моргун с собой. Слишком секретный предстоял переход, где ни одного постороннего человека быть не должно. К Хмурому путь! Нарушишь жесткие правила конспирации, поплатишься головой. Тайком провести Муху с собой невозможно. А оставлять ее у Бибы он не хотел. Желал побыстрее приблизить женщину к себе, не задумываясь о согласии – оно ему не требовалось.
Зубр вдруг резко поднялся, с решимостью пошел к лазу.
15
Над Ступинским лесом светила луна. Можно было продолжать путь – до лесничества оставалась самая малость: выйти напрямки к берегу речки и дальше вниз по течению не больше километра. Низко пригибаясь, Сухарь отправился скорым шагом через просеку. Эта пробежка напомнила ему точно такой же путь в лесу, у самой границы на Львовщине, в канун войны. Тогда он тоже шел на встречу с оуновцами из-под Грубешова на польской территории. Доставил им приказ об организации вылазок и нападения на части Красной Армии в случае войны. С содержанием этого приказа прежде других ознакомился Поперека, бывший в то время старшим батальонным комиссаром, заместителем начальника особого отдела 6-й армии КОВО.
Антон Тимофеевич старался неслышно скользить подошвами по мягкой, травянистой земле. Он так увлекся осторожностью передвижения, что треснувшая вдруг под ногой ветка вспугнула его и остановила на полшаге. Сухарь прислушался. Сквозь глухую тишину доносилось журчание воды. Он вспомнил неширокую речку, в которой ловил раков, знал, что если возьмет чуть левее, то выйдет на лесную дорогу, а по ней прямо к дому лесника.
Волнение охватило Антона Тимофеевича, едва он постучал в слабо освещенное окно, теплом обдало его грудь – встреча с родными всегда чувствительно задевала его.
Дядько Селиван, кряжистый, как и батька Антона, белоголовый старик, встретил племянника с восторженным причитанием не хуже тетки Ивги, засуетился у стола, не зная, чем и приветить желанного гостя, уцелевшего в небывалой войне.
– Бабка-то вчера к Маньке умотала, шестого родила, одурела баба, по нонешнему времени двое одного не прокормят… Ну а ты, ты-то как? На похороны Тимоши-то я не попал, месяца два спустя узнал. Да и ты, слыхал, батьку не хоронил. Вот она, жизнь-то, околеешь тут под деревом, зайцы стороной обходить станут, люди не скоро сыщут.
– Да что же ты себя хоронишь, здоровый такой? Нытиком вроде не был.
– Заноешь, когда нутро дерет.
– У врача-то был? Что он говорит?
– А-а… – отмахнулся старик. – Ты-то как? Садись поешь да рассказывай. Иль с дороги поспать охота? Отоспишься в моей глуши.
Антону Тимофеевичу совсем не хотелось спать, он достаточно отдохнул в дороге. К тому же ему очень не терпелось поговорить, рассказать «все» о себе, узнать обстановку, войти, как выразился бы Поперека, в атмосферу жизни.
И он поведал родному дяде свою горькую судьбину, связанную с пленом, не забыв упомянуть и о происшествии в селе Бабаеве, откуда пришлось бежать, отстреливаясь. Дядько Селиван вздыхал и охал, потом сходил во двор, прикрыл ставни. А вернувшись, не знал, что сказать, скорбно поглядывал на племяша.
– …У меня, конечно, не найдут, – начал он осторожно. – Милиция, говорю, не доберется, что-нибудь придумаем. Но тут другая, понимаешь, на пути пень-колода. Ходят тут разные люди, которые скрываются в лесу, наверное, знаешь, о ком я говорю, прознают, к себе увлекут. А у них и вовсе гибельно.
– Бандиты, что ли? – не ахти какую догадку проявил Антон Тимофеевич, довольный, что все пошло как надо.
– Не вздумай при них ляпнуть «бандиты», кишки выпустят. Они заходят иногда. Да вот вчера были.
– Дядь! У тебя с ними дела какие?
– Никаких делов. Бывает, оставляют продукты, переднюют, раненых пару разов оставляли. Возразишь, брыкнешься, башку оторвут. Что я тут один с ними в лесу? Ладить приходится. Нынче, видать, придут, днем тут один кабана в погреб на снег положил.
– Смотри, как бы тебе чекисты не накостыляли.
– И они заходят иногда.
– Со всеми ладишь, – уже тоном упрека сорвалось у племянника.
– Лажу, – простодушно признался старший Сухарь. У него пропал интерес продолжать разговор. Предложил, беря лампу: – Пошли спать. Разберешь себе в передней.
– Спасибо, иди сам туда. Мне нынче охота на печке, забыл уж, когда валялся на ней. Вот и полушубок, кстати, постелю.
– Шел бы ты, Антон, в горницу, – просяще предложил дядько Селиван. – Вдруг явятся эти, ну, из леса которые, тут сразу разглядят – давай ответ, кто да что. А туда они редко суются.
– Не беспокойся, не съедят они меня. Можешь рассказать, кто я и чего прибежал к тебе. Они с документами могут помочь. Иначе труба мне…
– То-то и оно. Беда-то какая! Ума не приложу… – запричитал дядько Селиван, ложась тут же возле печки на топчане, будто бы не желая оставлять племянника один на один со своей бедой.
…Под утро в окно постучали сильно и требовательно. Не зажигая огня, дядько Селиван открыл дверь. В прихожку шумно ввалились трое, и по тому, как один из них зажег спичку, привычно сиял стекло с лампы, подпалил фитиль, было видно – бандиты тут как дома. Антон Тимофеевич вполглаза наблюдал за ними с печки.
– Мы ненадолго, Селиван. Кривой принес кабана?
– Доставил, в погребе на снегу.
– Добро. Жалко ты, старый хрыч, не умеешь колбасу делать, волоки теперь… А тут спешить надо, напоролись мы нынче на «ястребков», как бы сюда не пришли. Уйдем, не трясись, я посты расставил.
Говоривший был среднего роста, мужиковат и угрюм, со скрипучим, хрипловатым голосом. Он присел было у стола, пока двое других пошли за тушкой борова, как вдруг заметил выглядывающую с печного полога черноволосую голову. Живо подошел к спящему, оглядел.
– Кто это? – настороженно спросил он лесника.
– Свой, племяш мой, сын моего брата. Дурак, чего-то натворил в Бабаеве, схватили его, а он обезоружил «ястребка» и убежал со стрельбой, говорит, может, и убил кого-то.
– Куда же он метит? Тут ему ни к чему отираться, завалит наш постой. Разбуди-ка!
– Хочу вечером отправить… Забота еще мне, пень-колода. На станцию повезу, провожу.
– И куда же он метит?
– К дочери моей, в Тернополь, к Маньке, там и старуха моя. Переждет.
– Поймают в городе… Как зовут-то его? Буди давай!
– Антон… Сухарь Антон.
Племянник сделал вид, что только проснулся, ничего не понимая, вяло спустился с печки.
– Милиция пришла! – скрипуче выкрикнул бандит и подскочил на лавке. – А он глазищи не продерет, убивец. Тюкну сейчас гирькой по башке, мигом зенки раскроет.
– Чего надо? – спросил Антон Тимофеевич и – к дядьке: – У тебя там похмелиться не найдется?
Лесник вытаращил на него глаза, но тут словно на выручку пришел верховодящий бандит, с ухмылкой заговорил:
– Дак он с похмелья, паразит. Ничто не мило ему и тюрьма не страшна. – Он достал фляжку и плеснул в кружку самогонки. – Хватани, герой, ты заслужил.
«Дернуло с языком, напоролся», – клял себя чекист, изображая удовольствие от выпитого. А потом ему пришлось рассказать все, что произошло в Бабаеве.
– А попал ему в башку-то, «ястребку»?
– Мне бежать надо было, а не разглядывать.
– Точно говоришь? Смотри, проверим. Давай знакомиться. Кузьма Кушак, а это мои хлопцы, – кивнул он на вошедших парней.
– Антон, фамилия Сухарь.
– Псевдо успеешь себе придумать, если возьмем к себе. Собирайся живо, нельзя тебе в Тернополь.
– Мне и тут хорошо.
– А мне лучше знать, где тебе будет ладно. Сюда НКВД вот-вот может налететь. А ты уже в розыске, хоть обрейся и нос набок свороти, найдут. Помогу тебе надежно, понравился ты чего-то мне. Собирайся, говорю, пойдешь с нами. А ты, Селиван, в случае чего нас тут не видел. Понял?
…Не в правилах Зубра было возвращаться в схрон, из которого ушел, тем более с опасением, как бы там не накрыли. Но делать нечего, пришлось ночью свернуть с маршрута, чтобы укрыть Муху. Вконец застращал ее Зубр чекистами и тюрьмой.
Прощался с ней в схроне с покровительственным поцелуем в лоб, наставляя:
– Неделю потерпи одна, пришлю за тобой, с комфортом заживешь… тут и еда, и покой. Не вздумай уйти… Не вздумай!
По лесу группа отправилась напрямки в сторону Боголюб: впереди Дмитро, за ним через сотню шагов Сова, постоянно сходясь и расходясь, сверяя направление. А уж за ними в некотором отдалении шел Гринько – надрайонный главарь Зубр со своим телохранителем Алексой.
Лесистые холмы подсказали, что вышли южнее Рушниковки. Прилично отмахали на одном дыхании – больше двадцати километров, присели накоротке. И только тут Гринько пожалел о том, что не оставил Муху в Рушниковке у рябого драчуна Помирчего. При этом он даже не вспомнил о препятствии, которое не допускало устраивать там разыскиваемую женщину: в просторном схроне под домом находилось пропагандистское гнездо.
До рассвета оставалось около двух часов, можно бы успеть преодолеть огромное поле и проникнуть в Боголюбский лес. Дмитру с Алексой в непроглядную темень здесь, на кочковатой полянке, все было знакомо на ощупь – в пятнадцати метрах под березой находился лаз в схрон, в котором они жили с Зубром в начале ушедшей зимы.
Без труда выйдя к березе, Дмитро сразу нашел присыпанную землей ляду, сунулся руками к стволу и нащупал металлическую коробку, извлек ее из-под корня. В коробке, как и ожидалось, лежал скрученный «грипс».
Укрывшись пиджаком и включив фонарик, Зубр прочитал предназначенное ему короткое предписание, подписанное Рысью – эсбистом Хмурого. В нем указывалось, чтобы друже Зубр приказал своим спутникам укрыться в бункере возле горелой поляны, сдал им оружие и отправился на запад. Пройдя полтысячи шагов, он должен остановиться и подавать условные сигналы. О селе Боголюбы в «грипсе» не было ни слова.
«Что это может значить?! – ошпарила Зубра сама подпись – Рысь, обрубающая настораживающий текст. – Служба безопасности! Она с добром никогда не вмешивалась. Не удавкой ли тут пахнет?»
Гринько еще никогда не предлагали сдать оружие. Именно это обстоятельство прежде всего заронило тревогу, а уж подпись эсбиста Рыси разожгла ее. И он засомневался, стоит ли ему идти одному на запад эти полтысячи шагов. Но в то же время знал, возникающие сомнения не приведут его ни к какому решению, кроме одного, предписанного ему: оставить попутчиков, сдать им свое оружие и пойти по указанному пути. Иного ему не дано. С СБ шутки плохи, она и невиновных на тот свет отправляет.
Зубр подозвал к себе попутчиков.
– Вы останетесь здесь, в схроне, до моего возвращения, – не очень уверенно произнес он и с нажимом добавил: – Нате, возьмите мое оружие, у нас новые порядки заведены.
16
Как же неузнаваемо может перемениться человек, окажись он на самом что ни на есть своем месте в деле! Его прямо-таки не узнать становится, преобразится весь. Точно так переменился лейтенант Проскура с той минуты, когда усвоил свою предстоящую роль: пойдет с паролем в дом, где последний раз был Скворец – связной Угара, чудом оставшийся в живых, о чем пока ни одна бандитская душа не знала.
Не пришлось капитану Чурину возиться – натаскивать Проскуру, избравшего себе неброскую «бандитскую» кличку Прок, что, по его разумению, означало: будет работать впрок. Экипировавшись, он явился в кабинет Чурина, оглядел углы, пошарил на столе, спросил властно:
– Ты, дядько Пересядько, чего зенки таращишь: не признал? – Приблизился вплотную к капитану: – Не узнаешь?.. А со Скворцом тоже не признал бы? И колбасы не отряжал нам прошлый раз?.. Блохи водятся в доме?
Чурин вспомнил пароль, упоминавшийся в показаниях арестованного бандита, принял игру лейтенанта, ответил:
– Есть блохи малость, к лету разведутся.
– Летних мы еще успеем покормить. Дай-ка сперва пожрать, – придвинул он к столу стул, сел и повысил голос: – Я кому сказал, шевелись!
– Туточки, подам… и сальца, и колбаски, – двинулся из-за стола Чурин, а сам рукой показывает, дескать, присаживайся к столу по-настоящему.
– Да не тревожьтесь, товарищ капитан, надо будет, котел каши съем, чтоб убедить, какой голодный.
Чурин в это время придирчиво оглядел Проскуру и вдруг, ухватив его за плечи, энергично предложил:
– Распрямись-ка, не сутулься, чтоб грудь колесом!.. Свысока гляди. А то как затюканный писарчук… Во!.. Губы подбери. Ты, Паша, все время на физиономии эту маску держи… Сыграл ты экспромтом ничего.
Ночь пришла морозная и сырая, какие нередко бывают по весне на Волыни, с промозглым, пронизывающим ветром над подледенелой землей.
Холодно и неуютно на ней Проскуре – Проку. Он затаился с подветренной стороны за стожком, откуда видно было входное крыльцо с навесом в хате Кули, Незамеченным нельзя ни войти в дом, ни выйти из него.
Время медленно ползло к полуночи. Одетый в простой хлопчатобумажный пиджачок и тонкие штаны, он весь продрог.
Но войти в хату Кули раньше полуночи Скворец не велел. Точность – пароль Угара, сам ли он приходил или являлись от его имени.
Проскуре поручили установить контакт с Ганной Кулей потому, что она, бесспорно, была связной районного главаря. С нею поддерживал контакт захваченный Скворец, который рассказал о симпатии молодой женщины к Угару, дав понять, что для него она сделает все, что может. О конкретной роли Кули в пособничестве бандитам Скворец умолчал, ответив всего лишь: «Да что попросишь, то и сделает». И проговорился о двух «грипсах», взятых то ли в тайнике, то ли у Кули. Скорее всего, у нее, иначе зачем бы он заходил в хату. Угар не пошел за ним, это Скворец подтвердил.
В условленный час Прок не спеша пошел к хате. Как было подсказано Скворцом, постучал по раме среднего окна и стал ждать.
Павел Гаврилович видел, как слегка дернулась занавеска, донесся ответный стук в стекло, – значит, все шло как надо, и он уверенно направился к двери. Ее открыли, ни о чем не спрашивая.
– Проходи! – вяло произнесла хозяйка.
– Кто дома? – гортанно прогудел Проскура, переступив порог.
– Никого. Не греми, – пропустила она его и заперла двери.
В маленькой комнатенке горела лампадка. Лики образов смотрели на вошедшего отрешенно.
Куля встала в проходе, худенькая, с хитровато настороженными глазами.
– Я – Прок. От Рыси. Разобраться пришел.
– Не знаю я ни Прока, ни Рыси. До разборов твоих мне дела нет. – И она сложила руки на груди, подчеркивая полное безразличие.
– Я назвал себя, чтоб знала, – подошел к ней Павел Гаврилович. – А разбираться с тобой буду по делу, к которому причастна. Почему, к примеру, после твоей хаты на Угара и его хлопцев налетели чекисты? Где они их прихватили, надеюсь, знаешь?
– Кого таких? – равнодушным тоном спросила Ганна и вдруг резко: – Что молча переступил порог?
Проскура понял, что допустил промашку – не досказал пароль.
– Здравствовать дому твоему пожелать успею, прежде гибель братов уяснить хочу, – ответил он.
– Так бы и сказал…
– Это уж ты меня не учи. Отвечай! Куда от тебя пошел Скворец в последний раз?
– Мне это знать ни к чему.
– Что тебе известно и что говорят в Рушниковке об убитых чекистами на церкви?
– Поболтали и перестали… Видел кто-то Угара, «ястребки» мечутся, ко мне приходил Филимон с оравой, шарили тут. А ничего, с тем и ушли.
– О чем спрашивали?
– «Где бандит?» – орал Филимон – и винтовку мне под нос.
– И что ты ответила?
– Ничего не ответила, он поорал да и перестал.
– Кому ты говорила, что Скворец был у тебя?
Ганна сощурилась и посмотрела колюче.
– Какие права у тебя, чтобы допрашивать меня? – больше упрекнула, чем спросила она. – Что надо? Говори и уматывай!
Проскура взял ее за плечи и усадил на стул с подчеркнутой деликатностью.
– Я еще не решил, голубушка, с собой тебя взять или тут оставить. Может быть, и тащить-то тебя нет смысла. Поняла?
– Я ничего не знаю. Скворец пришел и ушел, куда – они не говорят, всем известно.
– Но ведь от тебя ушли, забрались на отсидку в церковь, никто их не видел. Как же чекисты разнюхали?
– Это их надо спросить. Я надежно выручала всегда…
– Кто приходил к тебе после Скворца до рассвета в тот день? – жестче спросил Проскура и ухватил Кулю за руку.
– Игнат был… ой, я его по-старому, ну, Шпигарь приходил.
– Шпигарь?! – повторил Проскура, скрыв улыбку. – Зачем он приходил? У него же завтра со Скворцом намечена встреча у тебя тут.
– За тем и приходил, что и ты. Узнали о гибели Скворца, звено связи нарушилось. Велел выяснить до завтра, как быть. В тайник под грушей отнесла его «грипс» к Угару, завтра с утра пойду за ответом.
Проскура весь напрягся.
– Так вот, вместо Скворца пойду я. Будешь иметь дело только со мной. Иногда. Наш пароль… – Проскура сделал паузу, повторил: – Наш пароль: стук в половине первого ночи в крайнее от крыльца окно прежними пятью ударами, пароль через дверь, если нет опасности: «Не могли прийти вечером?» Отклик: «Придем на зорьке». Поняла?
– Поняла, – с задумчивым спокойствием отозвалась Куля.
– Так как же понимать? Шпигарь изменил явку или она завтра состоится? – спросил Проскура.
И тут произошло такое, отчего Проскура слегка вздрогнул и на мгновение оцепенел, услышав позади себя:
– Состоится сейчас… Я – Шпигарь!
Проскура и сам не знал, как совладал с собой и не метнулся в сторону, чтобы успеть вскинуть оружие.
– Что ты?! – в предельном напряжении вяло повернул голову и посмотрел через плечо Проскура, увидев усатое лицо угрюмого бандита в дверном проеме и опущенную руку с пистолетом. И первым спрятал свой безотказный наган. Подошел, подал руку, сказал энергично: – Прок!
– Шпигарь! – охотно ответил немолодой, с сединкой в бороде и на висках, связной, представляющий неизвестно кого.
– Ну и добре! – миролюбиво произнес Прок и улыбнулся Куле, что означало: спасибо за сюрприз, мои нервы оказались крепче, чем я думал. Спросил: – Чей будешь, Шпигарь?
