Текст книги "Тропа обреченных"
Автор книги: Юрий Семенов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
– Что, если я тебя, продажную шкуру, здесь наглухо пришью? Прозвучит?
Отец Иннокентий, заложив руки с молитвенником за спину, распрямился:
– Теперь я тебя понимаю, своим языком говоришь. А то наверещал: «верующая паства», «слово божье». Шарлатан! Выйди вон, не оскверняй своим присутствием храм!
– Нет, ты, кажется, в самом деле меня доведешь, грохну тебя тут, – задергался как на шарнирах Хрисанф.
– Вашему брату не привыкать. Вы же убили моего духовного наставника епископа Алексия Громадского.
– Советы чтил твой Громадский, противоверные проповеди толковал, по сути, на большевиков ориентир держал.
– Что ты понимаешь, Хрисанф, в политике и ориентировке? Твой фанатизм националистический застит тебе разум, не дает просветления на бытие, без чего ты слепое орудие в руках жаждущих власти предателей, чьими языками эсэсовцы зад себе давали подтирать. Прости ты меня, господи, Христа ради! И ты Громадского не трогай, не достоин. Он не продался, как Сикорский, фашистам, свой святой долг исполнял, призывал к исторически сложившейся ориентации православной церкви к Патриарху Московскому и Всея Руси.
– К большевикам, столица которых в Москве, выходил его ориентир. И твой в том числе. Приход у них получил. Ты-то зад не лижешь?
– Мы с государством в мире должны жить, – не обратил внимания на колкость отец Иннокентий. – Нас, священников, единицы остались, кто при немцах не кадил противу Советов, потому без греха живем. Ты этим недоволен? Знаю.
– Больно много знаешь! – с сорвавшейся хрипотцой подхватил Хрисанф. – До какой срамоты дожил батюшка-наставник, в проповеди на большевистские выборы кличет прихожан. Ты в партию ихнюю не вступил?
– Православная церковь, юродствующий Хрисанф, всю войну молилась и призывала паству к разгрому фашистов. Молебен отслужила ликующий повсеместно в честь правой победы славного оружия. Где Сикорский со своим незаконнорожденным детищем – УАПЦ, этой духовной повивальной бабкой оуновцев? Где? С чужеродными ушли в сторону Ватикана без паствы. А Волынь спокон веку была православной, незачем ее обманом разбавлять униатством, ушлым приемом склонять к католицизму. Не понять тебе этого, Хрисанф, для тебя нынче азы и буки животными померещатся, абы их прирезать. Умственный потолок твой ограниченный и тот рухнул. Озверел ты.
– Пошли-ка, я вразумлю тебя, как и что понимаю, – чуть было не вынул пистолет Хрисанф, но вовремя увидел при входе в храм церковного старосту, тихо и властно повторил: – Пойдем!
Отец Иннокентий немного помедлил, смотря на крупнокостного старосту, решил возле него обезоружить и выгнать Хрисанфа за дверь, одному с ним возиться возле аналоя грешно и неловко. Но когда они направились к выходу, священник увидел за колонной вооруженного автоматом бандита – Федьку Шуляка, а потому, не задерживаясь, вышел на паперть.
Сквозь ночную мглу на небе едва угадывалось слабое мерцание звезд. Они-то и навели отца Иннокентия на мысль о том, что человеческая душа наподобие такой слабой блестинки существует в пространстве и в конечном итоге незаметно гаснет. Как возникла, мало кто видел, так и ушла, до этого, в сущности, никому дела нет. А намять, известно, недолга.
Отец Иннокентий пошел, грузно ступая ногами. Ему почему-то ни о чем реально не думалось в ожидании выстрела, а в голову снова пришла мысль о слабой блестинке звезды, которую уже не найдешь, не сыщешь на темном небе. Он больше и не смотрел на него, шел и шел, оступаясь и припадая то на одну, то на другую ногу, не замечая, что село остается за спиной и он идет к заросшему терном овражку.
Шуляк помог отцу Хрисанфу спуститься под уклон. Их встретил Кушак, без расспросов по привычке связал руки захваченного священника за спиной, дежурно предупредил, осадив его за плечи на землю:
– Пикнешь, крысу в рот запихаю.
Отец Хрисанф в это время сказал Шуляку наверху:
– Кончать Андрона не надо. Живо волоки его сюда. В Бабаево я больше не ходок. Следующие поминки от меня справят в Рушниковке.
Километра три отошла ночью банда Кушака за дальние от Бабаева хутора, уводя с собой отца Иннокентия и старого Андрона. Хрисанф с Шуляком на этот раз не отставали, а все норовили выйти вперед. Но как-то так получалось, на пути попадали то овражек, то колючий кустарник, то болотца, которые Кушак неизвестно как обходил или живо преодолевал, на что у Хрисанфа умения не было. А Федька его не бросал. И тащились они позади, пока не достигли открытого холма, на котором в одиночестве доживал свой век знаменитый на всю округу Маринин млын.
Еще недавно к нему съезжались любопытные, в большинстве своем молодые люди, чье сердце было чувствительно к любви и жалости, чтобы посмотреть на довольно еще крепкий, суровый, ставший вдруг одухотворенным старый млын, свидетель трагической любви и человеческой верности.
…Случилось вот что. В Заречном хуторе немцы надругались над дивчиной Мариной. Хлопец ее – Минька бросил в хату с гитлеровцами гранату, надеясь уничтожить врагов. Но он, глупый, наверное, ничего не знал о запале. Граната не взорвалась.
Миньку схватили и не нашли на чем повесить для устрашения других. И тут кто-то из фашистов показал на млын, торчавший над холмом. Загоготали, руками замахали возбужденные гитлеровцы – понравилась идея. Они даже не стали сгонять к млыну население из ближайших хуторов, считая, наверное, что зрелище издали будет еще более устрашающим. Им самим, видать, не терпелось отвести душу, посмотреть, как будет болтаться повешенный на крыле ветряка.
Гитлеровцы долго фотографировались на редкостном фоне, довольные, гогочущие. Такое не каждому дано видеть.
А то, что увидели хуторяне поутру на другой день, заставило содрогнуться: на смежном крыле ветряка, где висел Минька, появилась хрупкая фигурка Маринки. Она сама пошла за своим другом.
И потекли сюда люди.
К млыну привел свои жертвы Хрисанф. Они сразу поняли его замысел. Но никто предугадать не мог, насколько он жесток и коварен.
– Ну что же, отец Иннокентий, скоро заутреня. За упокой будем служить молебен али наш гимн о здравии исполним, отпущу я тебе грехи до поры? А?.. Иль не надо?
Помолчал.
– Ты, говорун Андрон, почему язык проглотил? Вечером слова сказать не давал. Такие, как ты, агитаторы нам похуже чем с трибуны. Ты, каналья, каждый день по мозгам долбишь, да еще наизнанку выворачиваешь, в нутро к нам лезешь, выводы укладываешь туда. Я вот выложу их, выпростаю, солнце еще не взойдет.
Дед Андрон будто пробудился.
– Перед зарей, Хрисанф, только петухи орут голосисто, воображают, без них солнце не взойдет. Подери глотку и ты, коли охотка есть.
И получил удар наотмашь.
– Я те помараю сейчас, Андрон… приласкаю… в тонкую кишку вытяну, забудешь мать родную!
– Побойся бога, Хрисанф, что замышляешь, антихрист! – не выдержал отец Иннокентий, поняв, что бывший дьяк услаждает себя словесным садизмом и в любую минуту может наброситься на свою жертву.
Но Хрисанф уже торопился. Он следил за своей предрассветной минутой и не терял времени даром.
– Кто же из нас, отец Иннокентий, шел и идет противу Христа? – с властным видом подступал дьяк, повышая голос. – Бог велел терпеть. Я терплю, мы терпим все в борьбе. Ты пребываешь в благополучии, взгляни на себя, раб божий, морда твоя лоснится, в покое живешь и согласии. Жил… Только враги веры учиняли гонение праведников, обзывали христиан антихристом. Бог мне повелел карать отступников веры. Аминь!
– А кто благословил бандитизм? Антихристы сикорские сгинули. А те, что остались…
Кушак сунул ему в рот ремень от винтовки.
– Ведите их за мной, – пошел к млыну Хрисанф, дотянулся рукой до края опущенного крыла, ощупал его драные края, продел кусок приготовленной веревки. Потом подтянул вниз второе, смотрящее вниз крыло и сделал то же самое. Подал команду:
– Раздеть нагишом!
– Гад ползучий!.. Ты что измываешься?!. Ползучий гад! – гневно бросил дед Андрон, в мгновение раздетый Шуляком догола.
Кушак справился с отцом Иннокентием.
Начало светлеть. Никто не мог понять, как же Хрисанф собирается вешать свои жертвы.
– Взять их за руки! И сюда, под крылья! – выхватил Хрисанф короткий блеснувший нож и крикливо добавил: – Привязывай!
20
На хуторе Панок в Торчинском районе майор Тарасов отыскал сестру Угара Мотю, интересную, с важным видом женщину средних лет, глядя на которую чекист постарался представить себе ее родного брата, который в Канаде прожил шесть лет, белый свет повидал.
Киричук решил побеседовать с Матреной Матвеевной сам. Главной его целью было добиться от женщины согласия уговорить брата прийти с повинной. Предполагался и второй вариант: передать с ней приглашение Угару вступить в переговоры с чекистами, гарантируя ему полную безопасность.
Ранним воскресным утром чекисты перехватили Матрену Матвеевну по пути на базар. Место было выбрано скрытное, в низине за мосточком, возле широкой, распушенной ивы.
Разговаривали стоя.
– Прошу извинить, Матрена Матвеевна, за эту маленькую задержку, – мягко начал Киричук, отводя озадаченную женщину в сторонку. – Я сотрудник государственной безопасности. Обстоятельства вынуждают нас говорить скрытно.
– Вы о моем брате Луке? – облегчила начало разговора Матрена Матвеевна. – Зря теряете время. Ничего не знаю о нем. Шесть лет не виделись.
– А если удастся встретиться? – подал надежду Киричук.
– Дай бог, я его люблю и жалею. Он жив?
Василий Васильевич слегка улыбнулся.
– Да, конечно, иначе бы я вам не потребовалась. И что, могу повидаться с ним? – Матрена Матвеевна манерно вытерла кончиками пальцев уголки губ.
– Мы могли бы не препятствовать этой встрече.
– Для чего? – спросила она и выжидательно уставилась на Василия Васильевича.
– Для нашей обоюдной пользы. Ну, а брату вашему, который скрывается под кличкой Угар, наверное, в первую очередь. Смертельная опасность нависла над ним. И вы можете помочь ее избежать.
– Каким образом?
– Передайте ему, что я, подполковник Киричук, хочу встретиться с ним для разговора в безопасных условиях. Он должен понять, что над ним сгустились нехорошие тучи. Ему трижды везло уходить от нас. Понимаете, везло чудодейственно. Люди, кто бывал с ним, гибли, а он здравствует. В оуновской организации не любят таких живучих, им перестают верить.
– Это дело ихнее, – отстранилась ладошкой Матрена Матвеевна.
Василий Васильевич успел при этом уловить мелькнувшую хитроватую остринку в глазах солидной женщины, подсказавшей, что прекращать с ней разговор еще рано.
– Я не убеждать вас приехал, Матрена Матвеевна, – как можно душевнее продолжал Киричук. – Мы подвохом не занимаемся. Если чекист сказал, что нужна беседа, значит, будет взаимно заинтересованный разговор и расстанемся мы, как говорится, достойно. Предлагаем вам поговорить с братом. Если вам дорога его жизнь…
Матрена Матвеевна не дослушала, запричитала:
– Увольте, Христа ради, ничего я не знаю… отношения никакого не имею. Мне на базар надо, я пойду?
– Ладно, идите! – бросил Киричук, раздосадованный. И когда она ушла, сказал для самоуспокоения майору Тарасову: – Ничего, подберем ключи к Угару. Куля поможет… Это надежней будет.
Обращение к Угару Киричук с Чуриным в окончательном варианте оставили таким:
«Угар! Очередного отрыва от чекистов впредь не допустим, «везучесть» вас уже покинула. Поймите крайность своего положения: трижды ушедшему не повезет в четвертый раз. Есть необходимость поговорить с вами. Ждем в полночь между ближайшими вторником и средой либо между средой и четвергом в березняке возле хутора «Три вербы». Откажетесь, больше предложений не будет».
Они не подписали документ, зная, что Угар поймет, от кого он исходит.
Вручить «обращение» должна была Куля. Только она могла отыскать никому не ведомыми путями своего обожателя.
Отсиживаясь у Кули в хате, Прок стал у нее вроде как своим, не вызывающим подозрений человеком.
– Ты это, Куля, срочно, любым путем доставь Угару. Торопись, выручать его надо.
Куля усомнилась, спросила:
– Угар сам о выручке попросил? Что это с ним? Сам десятерых выручит и троим разом нос утрет.
– Он не знает, почему ходят по его следу, – сразу нашелся Проскура. – И матерый зверь попадает в капкан. Так вот, спасай его, если он тебе дорог.
Последнее он произнес зря, потому что худенькая остроносая Куля сразу ощетинилась, дернулась даже, дерзко бросив:
– Не лезь, куда не просят!.. Сказал, что надо, поняла – и пошел! – выхватила она из руки Прока сложенное послание Угару, накинула платок я хлопнула дверью.
Проскура видел, как промелькнула мимо окон фигурка женщины; в порывистом рывке он почувствовал охватившую ее тревогу.
Оставалось терпеливо поджидать Кулю дома, куда она должна вернуться после встречи с Угаром. Ну а не вернется… Об этом Проскуре не хотелось думать.
…Условный стук прозвучал в раму среднего окна по-женски мягко, бестревожно. Проскура все же достал из-за пояса пистолет и живо вышел в сени. Прислушавшись, он сбросил щеколду, распахнул наружу дверь.
Куля стояла на крыльце. Она специально малость помедлила, давая Проку узнать себя, и потом шагнула в сени, обдав встречавшего душистой остринкой духов.
– Что не спишь? Я могла бы и к утру, а то и завтра вернуться, – по-домашнему просто сказала Куля.
– Видела Угара? – нетерпеливо спросил Проскура.
– Я не обещала видеть его, – грустно ответила Куля, но вдруг оживилась, сообщив: – Что давал, передала. Через полсуток он получит ваш «грипс». Живой, сударик! Живой!
– Что же не повидала его? – без всякого подхода поторопился спросить Проскура.
– Мы видимся не когда хочется, а когда можно.
– Значит, передала. Молодец! Отдыхай, Ганночка. – Впервые Проскура назвал ее по имени, да еще ласкательно. И не без умысла доверительно подметил: – Я чую, духами пахнет, кто же это, кроме сердечного дружка, такой сюрприз преподнесет, конечно, Угар. Думаю, виделась ты с ним…
– Ступай к себе, я лягу, – достала она из сумочки флакончик и поставила его на комод. Но руку не убрала, грустновато сказала: – Он бы меня по этому запаху узнал в темноте. Его предвоенный подарок…
Проскура тихонько вышел в прихожую.
…А в это время Мария вдалбливала Яшке Бибе срочное донесение Хмурому. У него дождалась утра, когда пошел народ, и вернулась усталая домой.
У порога ее вопросительно встретил муж, посочувствовал:
– Замучили они тебя, Маша. Молочка из погребка достать?.. Я схожу.
– Сходи, пожалуй, – вздохнула Мария и убрала со стола миску. Она почему-то напомнила ей тюремную посуду, которую никогда не видела, но о которой слышала. Тоска подступила к сердцу.
Микола принес крынку молока, налил в кружку и подал Марии. Она не взяла, а достала из этажерки тонкий стакан, подставила его, сказав:
– Лей, из кружки успею напиться… У Шурки-сапожника был?
– Принес, – подал он скрученную бумажку. – Брательник вчера вернулся, Петро.
– Где он, почему сразу не отыскал меня?
– На перевязку пошел, пузо располосовали – свищ был.
– У него всегда не как у людей, – развернула она листочек, только сейчас заметив, как трясутся у нее пальцы. Прочитала: «Базар запрещаю. Даю достойное тебя поручение. Посылаю подарок. 12».
Мария знала, дюжина – цифра Хмурого. Вспомнила Зубра, подумала: «Молодец! Слов на ветер не бросает, живо и подарок подоспел, не успел пообещать… Но я его сама заслужила…»
– Когда принес? – спросила она нетерпеливо.
– Только что вернулся…
– Хорошие вести. Тут, может быть, судьба моя… И откуда он там, черт-те где, все знает? Наперед меня… Чудно!
– О чем ты, Маша?
– На базар я больше не ходок. Свистульки твои мне больше не потребны. Книги читать буду, ума набираться. А то ведь я всего одну книжку, да и ту не дочитала… Была там любовь, да кончилась. Какой же интерес ее дальше читать?
– Устарела уж вроде про любовь-то, – проворчал Микола и пошел, подкашливая, во двор.
– А у любви нет старости!.. У нее страсть, телок! – крикнула она ему вслед и будто ожила от этих слов, ногой притопнула, руки ее вскинулись, звонко щелкнули пальцы, и она закружилась в танце.
Микола снаружи прикрыл дверь.
21
Весь день связной Шпигарь водил чекистов в Гороховском районе – то между селами Гать и Усичи, то возле Балясины. Потом уперлись в Лыщенский лес. Шпигарь обрадовался знакомому мосточку через речку, вошел в лес, оказавшийся узким клипом березняка, понял, что забрался сам не зная куда. Пришлось вернуться. Шли пешком, возвращались на машине к исходному пункту и начинали поиск снова, ища путь к важному схрону, который нехотя выдал арестованный бандит. Киричук предупредил чекистов о том, что Шпигарь ведет себя подозрительно, за ним нужен тщательный присмотр.
– Как же вы не можете найти дорогу к схрону в открытую, днем, когда крадучись, в темноте не ошибались? – высказал недоумение Киричук.
– Потому и не найду, что ночью ходил. В темноте по-другому все видится. Да и был я там всего два раза. Ночью отыщу, – уверенно заявил Шпигарь.
– Хорошо, ночью так ночью, может быть, вы и правы, – согласился Киричук.
В темноте Шпигарь пошел увереннее. За селом Гать он обнаружил свою дневную ошибку и сказал о ней Киричуку:
– Вот тут мы холмик миновали днем, вышли на Усичи, не туды, надо по склону направо и держаться ни вверх, ни вниз, ногами ровность чуять, с закрытыми глазами упрешься в колючий кустарник – там терна много растет, – потом чуток под уклон дальше, дальше, пока вода не блеснет. Будет мосточек, но на него не надо ходить, у нас свой есть, невидимый. Пошли дальше, покажу. У речки – ни слова.
Василий Васильевич на ходу познавал преподнесенный урок, и все выходило верно, подмеченные ночью тонкости и ориентиры передвижения начисто стирались многообразием увиденного днем, немудрено и заблудиться.
На берегу речки Шпигарь неслышно походил туда-сюда, потом позвал подполковника с собой, указал на корягу и предложил потрогать ее, шепотом говоря:
– Тут проложен мосток в две доски, его не видно, накрыт водой, поверху она течет. Проход устойчивый, уверенно только надо. И чтоб ни один не свалился, на четвереньках пусть, а доползет до того берега, тут всего-то переплюнуть. И быстрей, а то приспичит в схроне пойти за водой…
Это предостережение Киричук оценил особо. Он только что подумал о том, как же он пустит Шпигаря опробовать невидимый мосточек, когда на той стороне его с собакой не найдешь, умотает черт-те куда… А первому идти… И вдруг у самого уха услышал голос Чурина, который знал, когда надо подстраховать своего брата чекиста, а тем более начальника:
– Я пошел, его можно следом… Скажите всем, чтобы ступню целиком фиксировали.
И он плавно прошел на тот берег. За ним Шпигарь, потом солдаты; Киричук на радостях чуть было не соскользнул в воду, как будто перед ним сильно раскатали дорожку.
Плотной цепочкой углубились в лес. Продвигались медленно, осторожно.
– Стоп! – шепотом сказал Шпигарь идущему рядом Киричуку. – Дальше нельзя. С полета метров осталось. Пусть ваши люди вправо и влево разойдутся. Предупредите всех: могут вылезти из схрона за водой. Нас не минуют. Соображайте… Я свое сделал, распоряжайтесь. Утром покажу замаскированную ляду… Только не дадутся они, если кто там будет.
Расставив людей, Василий Васильевич вернулся к Шпигарю, прилег между ним и Чуриным, спросил:
– Почему вы, Игнат Фадеевич, не пошли первым по мостку? Мы о нем не знали, думали бы, что вы по воде зашагали. Сунулись бы за вами, а там, поди, глубоко, иначе бы зачем мосток. Верно я говорю?
– Верно-то верно. Только пришел момент о себе подумать. Дважды его у нас не бывает.
…Как же долго подступал рассвет! Ожидание захвата бандитов до предела напрягло нервы. Ведь все, кроме Чурина, в такой операции участвовали впервые.
– Там схрон, – указал Шпигарь рукой в сторону полянки. – Под той вон горбатой березой ляда. Поползли.
Он продвигался по-пластунски, ловко работая локтями. Метрах в пяти от лаза в схрон остановился и подождал, пока приблизится Киричук.
– Залегайте тут, и чтоб ни сопеть, ни ворочаться, Я ляду посмотрю, изнутри закрыта или снаружи.
Василий Васильевич видел, как Шпигарь на четвереньках, опираясь на локти и колени, достиг кривой березы, как ищейка, обвел носом край лаза и с еще большей осторожностью попятился назад. Было ясно: в схроне кто-то есть.
Еще в отделе Анатолий Яковлевич подговаривался спуститься в схрон к бандитам, когда представится такой случай, ссылаясь на свой «ошарашивающий» план, для которого нужен только момент внезапности. Сейчас на него можно было рассчитывать. В ранний час собака в будке и та дрыхнет без задних ног.
Этот довод и был, может быть, той каплей, которая перетянула решение подполковника в пользу плана Чурина. Он выглядел так: Анатолий Яковлевич спускается в лаз, пригибается и уходит по горизонтальному проходу в схрон с пистолетом на боевом взводе и там действует по обстановке. Следом за ним для прикрытия должен идти Близнюк, успевший побывать на выездах и проявить себя надежным бойцом.
Киричук внес поправку: вместо младшего лейтенанта Близнюка прикрывать Чурина он пойдет сам. Иначе бы ни под каким видом не разрешил ему опасно рисковать собой. Ну и еще Василий Васильевич верил в неотразимую силу внезапности.
Осторожно сняли с люка ляду. И тут Василий Васильевич увидел довольно широкую шахту, в которой свободно можно уместиться вдвоем. Шепнул пригнувшемуся тут же Чурину: «Я на прикрытие первым, потом делайте свое дело!» И, придержавшись на руках, спустился по самую голову в люк. Пригнулся, заглянул в полумрак горизонтального прохода, но ничего там не увидел, еле распрямился, тормозя спускающегося Чурина.
С пистолетом в руке и веревками в кармане, Чурин сразу полез в узкий проход. Все его мысли сосредоточились на одном: продвигаться плавно и тихо, чтобы даже дыханием не выдать себя и не всполошить бандитов раньше срока, а появиться перед ними внезапно. Прежде всего в этом виделось главное для решения задачи. И чекисту это удалось сделать.
Добравшись до внутренней дверцы в проходе, он отбросил ее и ввалился в схрон так неожиданно, что сидевшие за едой двое здоровых мужиков вскочили, отпрянув с испуга, как от привидения. В чувство их привел бойкий возглас пришельца:
– Слава Украине!
Те машинально, не освободившись от растерянности, ответили:
– Героям слава!
А Чурин, не упуская инициативы, сунул под ремень пистолет, вытащил из кармана веревку и, заломив руки назад ближнему широкомордому оуновцу, начал их связывать.
– Друже, что вы делаете? – не пытаясь вырваться, взмолился тот.
– Вы что, не узнали меня? – потуже затянул связку Чурин и пояснил: – Я эсбист от Хмурого.
И тут чекист увидел, как велик страх оуновцев перед службой безопасности: они сникли и больше ни о чем не спрашивали. Второй безропотно дал связать себя.
Василий Васильевич все это время невидимый находился во мраке прохода в схрон с автоматом на боевом взводе, готовый в любой миг прийти на помощь.
В шахту спустили веревку, и арестованные поочередно были подняты наверх. И только тут, наверху, увидя форму советских солдат, схваченные бандиты все поняли. Обезвреженных оуновцев посадили на подводу и повезли к машине.
У Чурина нервы были напряжены до предела. Он, будто бы только начиная понимать, что происходит, поспешно оглядывался, ища схваченных бандитов. А увидев их удаляющимися на подводе, бросился следом, видимо еще не осознавая, что все уже кончилось…
22
Перемены в лесной жизни Сухаря наступали постепенно. По ним он безошибочно судил, с каким успехом срабатывает легенда о его жизни, в которой за основу легла все-таки настоящая, хотя и короткая, оуновская «служба». В ней значится не просто участие в банде, а причастность поприметнее и значимее, вплоть до школы абвера и руководства разведывательно-диверсионными группами на важных участках в тылу Красной Армии в начальный период войны.
Первые два дня до Цыгана как будто никому не было дела. Он никуда далеко не уходил – не велели, но поблизости обошел все, не столько наслаждаясь тихой лесной прелестью, сколько размышляя о тех, кто его окружает. Он жил сейчас среди убежденных врагов, борьба с которыми должна вестись насмерть. Ему «повезло» оказаться среди таких – жестоких, беспощадных бандитов из числа подручных эсбиста Рыси, общение с которыми ему было необычайно полезно, в науку, потому что впереди на его пути обязательно должна была встретиться и покрупнее хищная рыбина.
Поначалу за Сухарем откровенно следили, ел он вместе со всеми, спал где придется, но только не в одиночестве. Однако на третьи сутки после возвращения на постой Отца Хрисанфа с бандой Кушака ему разрешили свободное передвижение. Даже Рысь при встрече стал по-дружески похлопывать его по спине, что на языке эсбиста означало определенное расположение.
Такое начало порадовало Сухаря. Его к тому же перевели из сарая в дом, где жили Хрисанф с Кушаком и еще каким-то угрюмым типом.
Спустя несколько дней Сухаря разбудили до света. Его удивил своим появлением Отец Хрисанф – бодрый, без следов сна и обычного недовольства на лице. Странно прозвучала его шутка: «Сухарь черный, сухарь белый, хлеб насущный, не горелый. Поздравляю, Цыган, не пригорел!» В услышанном прозвучало благое предзнаменование. И уже окончательно успокоило Антона Тимофеевича заботливое предложение Хрисанфа побриться. Эта подсказка намекнула на предстоящую встречу с кем-то с «верху», никак, от Комара отдача пошла, значит, Дербаш помнит его, прислал, видать, не фитюльку какую-то, раз бриться заставляют. И, уже бреясь, внес поправку в это предположение: здесь и посыльного главного эсбиста примут с почетом.
Но явился явно не простой бандит. Антон Тимофеевич это сразу понял, когда вошел в занимаемую Рысью горницу. Кроме него, кстати, одетого не как обычно в белую украинскую рубаху, а во френч с оттопыренными накладными карманами, за столом сидел, в сером гражданском костюме, волевой, с выразительными чертами лица мужчина лет сорока. На голове у него, слева, возле пробора, образовалась от шрама глубокая залысина, которую он мог бы прикрыть волосами, но оставил на виду.
Именно эта мысль почему-то пришла на ум Антону Тимофеевичу, зрительно сфотографировавшему римско-греческий профиль человека, который, к его удивлению, даже не взглянул на вошедшего.
Нет, не с распростертыми объятиями приехал встретить его посланник, да, впрочем, Сухарь и не рассчитывал на теплый прием.
– Кто вы, назовите себя, – предложил приезжий, только теперь взглянув на Антона Тимофеевича, и сам представился: – Буча.
– Цыган, – ответил Сухарь, не поняв, что тот назвал: псевдоним или фамилию.
– Полностью себя назовите, как на миру, и все о себе, – уточнил Буча и разрешил: – Меня здесь можете по имени – друже Павло.
Антон Тимофеевич неспешно стал рассказывать о себе, видя, с какой внимательностью слушает и наблюдает за ним Буча. И только по одному этому Сухарь безошибочно определил в госте человека, умеющего с пользой для себя выслушать и не забыть ни одного возникшего вопроса. Подумал: «Это уже что-то значит, коли солидно обставляют мою проверку».
Впрочем, Сухарь несколько забежал вперед в своем предположении, но не ошибся в нем.
Посыпались вопросы. Обычные, простые поначалу – Антон Тимофеевич ожидал их иными.
– Дети есть?
– Нет, наверное… Я же не женат, а так… если до войны, так чего гадать.
– Вот именно, давайте кратко, а то мы за неделю не напредположимся. Значит, детей нет. Скажите, знакомых много, кто вас знает на Волыни, на Львовщине?
– Нет, много неоткуда. Точно так же, как, наверное, и у вас, друже Павло, извините.
– У меня много, ошибаетесь… Попрошу перечислить их на бумаге. Не сейчас, потом. Укажите также места диверсий ваших групп в тылу Красной Армии, кто конкретно участвовал. Под вашим командованием, разумеется. Кто вам назвал наших людей из руководства в лагере перемещенных лиц?
– Крутько, он в комендатуре подвизался. Я знал перед войной одного Крутько из наших, переправлял и встречал меня через польскую границу. Спросил этого, не родственник ли. Разговорились. Он, видать, американцу шепнул. Тот обрабатывать меня начал. Ему я напрямую: вернусь на родину, в лес уйду, не сыщет он меня нигде. Вгорячах ему бахнул о разведшколе абвера… что ОУН направляла, что, мол, меня им лучше побыстрее отпустить, я не подарок для Советской власти. О немецкой спецшколе расспрашивал, кто учил. Тут я и назвал Дербаша. Американец даже просиял весь, говорит, с такой вашей связью не пропадешь, выходите на нее. И псевдо назвал по секрету – Комар. Обещал дать знать обо мне сюда, в «верха». Что же мне, упускать такую возможность? Для вас я не безродный.
– Конечно. Только, между прочим, Комар никакого американца не знает, должен разочаровать вас.
– Может и не знать, зато о нем известно, – сразу нашелся Сухарь.
– Вы много знаете, друже, – покачал головой Буча.
– Отчего же не знать, американцы – нахальный народ, они в конспирацию играть не любят.
– Это хорошо или плохо?
– Плохо, наверное, и так и этак, обходятся же люди без всякой конспирации и не говорят, что погано живут.
– Это разоружающей агитацией пахнет, друже Цыган. Я вас правильно понял?
– Однако все великие свершения сотворены во мраке тайны, поэтому грех нам чуждаться ее, она защитница наша, – рассудительно досказал Сухарь.
– Это другое дело, – понравилось Буче. – Это другой коленкор, понимаешь, у тебя мозги работают с приятным вывертом, записать охота, не забыть бы. Вы курите?
– Нет.
– А я бросил. Владимир Антонович не переносит табачного дыма, чует даже от одежды.
«Антонинович!» – вспомнил вдруг отчество Дербаша Сухарь, а то убей, не пришло бы на ум. Осталось у него в памяти смахивающее на женское отчество, и все. Умышленно подхватил:
– Он же сам курил, Володар Антонинович, еще как дымил.
– Такие и не переносят, кто бросил. И чем дальше, тем хуже… А кого вы назвали «Володар Антонинович»? Я сказал «Владимир»…
– Того же назвал, кого и вы, – теперь уже внимательно следил за собеседником Сухарь. Добавил: – Я его Владимиром не знал.
– Вот как, – постучал пальцами по столу Буча, и на лице его мелькнуло что-то вроде улыбки. – Он уже и сам, между прочим, забыл это псевдоимя.
– Не мог он забыть, оно настоящее. Уж если я помню, как он, посмеиваясь, рассказывал там, под Грубешовом, в Польше, тонкости от первого псевдонима Дардер, так сам он вряд ли забыл бы. Разыгрываете меня, друже Буча.
– Вовсе нет, друже Цыган. Мне интересно, давайте я расскажу друже Комару подробности его первого псевдо. Ему приятно будет, поверьте.
«В самом деле, он вроде клюнул, расположился, это очень даже здорово может выйти – с именем и псевдонимом. Никогда не вспоминал, и вот, пожалуйста, сгодилось», – мелькнуло в сознании Сухаря, и он охотно стал рассказывать:
– Все очень просто, друже. Он взял окончание имени Володар и начало фамилии Дербаш, получилось: Дардер. И уж если друже Комару будете напоминать, то под завязку пошуткуйте, какой потайной смысл имеет его псевдо: «дал деру». Но это так, шутки ради, мне приятно было вспомнить.
