Текст книги "Тропа обреченных"

Автор книги: Юрий Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Ты что к слову чепляешься? Не подходи ко мне больше, ни звука не произнесу! Веди куда надо… меня… переиспытанного!.. Да я сам удавлю любого вот этими… – затряс он крупными волосатыми ручищами.

– Добре, Зубр, такая возможность у нас завсегда под руками. Уважу тебе, только не ори, хотя и в лесу находишься. Но прежде скажи: ты зачем с Совой на хату к Сморчку залез, главный запасник высветил? Почему не выполнил запрет Хмурого?

– Никакого запрета не было, до меня не доходило, – сразу вспомнилась Артистка, понял, откуда ветер дует, – коварная бабенка уже донесла, а он расщедрился, серьги ей золотые подвалил. – Ну а с Совы сами спросите. Мне лично Хмурый на крайность дозволил укрыться у Сморчка. Перед ним я и в ответе. Ерунда какая-то. Только и делов, значит?..

– А сколько Сову до последней встречи не видел? – не отставал Рысь.

– С рождества Христова, друже эсбэ, с января, значит, – напевно, с ударением на каждом слове, ответил Зубр.

– Ну и как он?

– Что «как он»?.. A-а, пить начал, я его дважды предупредил, сказал, не хочу, чтобы моего эсбиста потрошила Чека. С угрозой предупредил.

– С угрозой, говоришь… – мгновенно о чем-то вспомнил Рысь. Он быстро прервал разговор и вскоре удалился.

Зубр не знал, что ему предполагать. Эсбист что-то нащупывал, не имея, по всей видимости, доказательств против него. Упоминал лишь Угара и Сову, Сморчок тут не в счет. На чем-то он подцепил Сову. Но тогда зачем же его оставили в схроне на полянке?

Отмахнулся Зубр от возникающих вопросов, даже сплюнул, ощутив, что прямой опасности лично ему нет. Однако тревога осталась, никакой ясности-то еще не проглянуло. Да тут к тому же подпустили страху явившиеся двое здоровенных мужиков, с которыми он чуть ли не бок о бок ночью пришел сюда. Они без лишних слов, как на расправу, пригласили: «Пошли!» И таинственно-молча повели от сторожки в глубь леса.

Вот когда все напряглось в нем. Зубр хорошо знал легких на расправу эсбистов, карающих даже при малом сомнении в верности.

Зубра скоро привели к стогу на полянке, возле которого он оторопело увидел лежащего со скрученными назад руками Сову. Его разбитое в кровь лицо трудно было узнать. Эсбист пытался что-то сказать, узнав своего главаря. Наверное, хотел просить пощады, не иначе, но его рассеченные, опухшие губы лишь нервно вздрагивали.

И посуровело лицо Зубра. Для него сейчас неважно было, виновен тот или нет. У него самого установилось правило: нанес удар, бей дважды. И он готов был, даже хотел тупорылым сапожищем добавить боли Сове.

– Узнаешь помощничка? – вкрадчиво спросил Рысь. – Так вот, он признался, что с зимы работает на НКВД, продал Угара, того чуть трижды не схватили чекисты. А вот как тебя он не заложил – башкой мотает, ничего сказать не может. Ты давай его сам спроси… давай, а я посмотрю на ваш контакт.

Наступал опаснейший момент. Сова не может говорить. Как же его допрашивать? Он будет дополнять свое мычание отчаянными жестами, и кто его знает, как их поймет Рысь. Тут легко и самому стать виноватым.

– О чем мне его спрашивать? – всем своим внешним видом выразил готовность приступить к делу Зубр.

– Спрашивай: он один работал на НКВД или с кем еще?

Зубр понял: Рысь будет стремиться привязать его к обреченному. Подсел на корточки к Сове, слово в слово повторил вопрос.

Сова вяло поднял на него глаза, отрицательно новел головой и отчетливо тихо произнес:

– Чист… я…

И тут в самое ухо ему Рысь гаркнул:

– Зубр продался чекистам?!

И все поразились отчетливому ответу:

– Чист он…

Рысь распрямился и рукой показал Зубру, чтобы тот поднялся с корточек, ровным, обычным тоном сказал ему:

– Где твой кривой вострый ножичек с костяной ручкой? Достань-ка, покажь… А теперь кончай его, ночную птицу! Давай!

Зубр сразу понял, что от него хочет эсбист, расстегнул ворот рубахи, засучил рукава – он всегда соблюдал этот начальный ритуал палача, шматка сала только недоставало, которым он всегда наслаждался после убийства жертвы. Он был готов и обернулся к Рыси. Тот согласно кивнул – начинай! – и крикнул:

– Волоки его сюда, на середину!

Сова не держался на ногах, его опустили на колени, подхватив под руки. Зубр неспешно подошел к нему, резко, будто изловив муху, ухватил его за волосы, запрокинул голову и подержал его так напоказ. Никто не заметил, как он коротким ударом ножа по шее Совы безошибочно вскрыл сонную артерию.

Сову бросили на землю. Он упал, неловко подвернув под себя руку и прилгав шейную рапу к земле, дернулся несколько раз, будто зарыдал, но потом притих, лежал спокойно, и не было до него больше никому дела.

И еще без малого ночь пробиралась группа Рыси с Зубром в придачу до лесного хуторка Веселка в Иваническом районе – далеко проникли, аж под Заболотцы, что рядом с Львовской областью. Беспокойства Зубр не чувствовал, шел все больше рядом с эсбистом. Но пистолет ему, его безотказный парабеллум, не вернули.

На хутор пришли в темноте. Зубру отвели каморку и велели спать. Сказали: надо будет, позовут. В другом случае, если бы не пережитое за сутки, он наверняка бы оскорбился таким приниженным обращением. Ведь, бывало, Хмурый желал его видеть немедленно, в любой час. И почет ему оказывался, с бесконечными «пожалуйста». А тут будто ординарец чей-нибудь…

«И этот, чего доброго, косо встретит, лохму бровей удивленно вскинет и тоже небось губы скривит, как Рысь, скажет с издевкой: какой я тебе, мол, друг?» – распалял себя Зубр, размышляя о Хмуром, которому дважды спас жизнь во время войны. Первый раз – при карательной операции против партизан в Березовском лесу на Львовщине. Тогда тот с небольшой группой бандеровцев оказался в отрыве от основных сил карательного отряда и был окружен партизанами. Тут-то и подоспел командовавший заслоном Зубр. С сотней Угара он прорвался к своему главарю, выручил Хмурого. Второй случай произошел при отступлении под натиском Красной Армии из-под Ровно на Волынь. Тогда Зубр вместе со своим связным Кушаком вынес раненного, попавшего в засаду Хмурого и доставил в Боголюбы. Кушак укрыл его у своего брата Шульги. От него Хмурый ушел уже краевым проводником.

Нет, не мог Хмурый забыть этих услуг, думал Зубр, надеясь, что тот не даст его в обиду. Как-никак он знал и уважал его отца, главу лесного благочиния – церковного лесного округа, который призывал соотечественников к беспощадной борьбе против Советов. В последнее он больше вкладывал личную утрату – благословленные им на борьбу против своего народа четверо его сыновей погибли. И лишь пятый, старший, уцелел, как он говорил, под его тайной молитвой. Сам же духовный пастырь, без устали подымая дух разваливающегося бандитского сброда, бесславно погиб от руки своего служки, всадившего в него нож с целью грабежа.

Зубр ездил с Хмурым на похороны, скорбел вместе с ним, и этот факт показался ему сейчас очень значимым.

Напрасно Зубр взбудоражил себя мнительным подозрением, зря посетовал на невнимание к себе: не успел он уснуть, как его подняли и со всей учтивостью проводили в соседний дом. Хмурый встретил его в прихожей, не выказав ни малой доли неприязни или какого-то недовольства. Обритый наголо, без бороды и усов, с моложаво-гладким лицом, он показался Зубру каким-то чужим, подмененным. Издалека, видать, шел, коли начисто изменил внешность. Правда, остались неизменными постоянно шевелящиеся лохматые брови. Они принадлежали ему, Хмурому.

После обычного приветствия они даже обнялись. Но как раз это-то обстоятельство и подсказало Зубру держать ухо востро. Не обнимались прежде. Нет ли тут подвоха? Ох уж эта его мнительность…

Быстро перешли к делу. Зубр дал информацию о наличных силах, среди которых Хмурый похвально выделил банду Кушака.

– Численность ты мне зря преувеличиваешь, фактуру твою я по прошлому году знаю, – не дослушал отчет Хмурый. – Вяло на «черную тропу» вышел, один Кушак у тебя действует, он хозяин своего тэрена, да замухрышка еще проявил себя, Гном… Но это все детали. Скажи, Зубр, как твое мнение насчет того, что противу нас враг стал активнее вести борьбу: чекисты на пятки наступают, «ястребки» в каждом селе готовы огнем встретить…

– Ожесточают борьбу с нами. Ничего хорошего не сулят новости. Мы же не можем на удар ощутимым ударом…

– Должны! И для этого я тебя позвал. Но убеждаюсь по твоему сомнению, нет в тебе решимости драться за троих.

– Напрасно, друже Хмурый, у меня злости хватит на десятерых, она покрепче всякой решимости. Вы только скажите, участить террористические акты или как?

– Слушай внимательно, Зубр. Наш противник стал опаснее. У него и активность проявилась больше, мы это уже чувствуем. Но они ведут пока что вроде разведку без боя. Угара, к примеру, загоняли, луцкую агентуру колупнули, до врачей – нашего медицинского нерва – добрались. Они к лету разойдутся так, что и укрыться негде станет. Нам надо четче отработать связь и вовремя отходить от ударов. Прежде всего займись этим. И подразделением противника под Луцком. Поручи его Артистке, она всюду проникнуть сможет. Только, чур, предупреди ее самолично, чтобы выкрутасы базарные прекратила, строго предупреди от моего имени, что она может завалить себя, прежде всего себя, и других.

Зубр живо достал последнее донесение Марии, передал краевому проводнику. Хмурый сразу прочитал его, погладил мясистый подбородок, восхищенно говоря:

– Ну что за баба, прелесть! Жалко будет потерять… А потеряем, ей-богу, горячая больно для такого участка. Вот что давай сделаем. Освобождай Артистку от прежних дел и всяких поручений, сократи круг связей – затаскали мы ее всякой всячиной. Пусть она занимается войсковыми делами и управлением безпеки, прежде всего этим Стройным – он, подполковник, верховодит всем против нас, – на рожон лезть запрети, на рынке чтоб избегала болтаться, пусть забудет его.

– У нас с вами одинаковые мысли насчет рынка, я ей говорил то же самое, – подметил Зубр.

– Надо не говорить, а требовать.

– Мои люди знают: чем вежливее я прошу что-либо сделать, тем строже потребую за исполнение.

– Ни к чему нам разнообразие деликатности, она длинна и расплывчата. Нам сподручнее жесткая краткость. И ты, по-моему, ею всегда пользовался.

– Точно так, – согласно кивнул Зубр.

– Что же ты речами зря время отнимаешь, от Сморчка научился?.. Не одобрил я твое жительство у него с Совой, чуть было тебя там мои не подцепили с ним.

Зубр поспешил окольно выразить свою непричастность к «преступлению» Совы, сказал:

– В схроне у Бибы я его чуть не пришиб за язык, не пришлось бы мне пырять его вчера на поляне.

– Ловко ты управляешься с этим, говорят, чик – и готов, – с оживлением похвалил Хмурый, умевший с невообразимой процедурой лишать жертву жизни. Что там Зубр перед ним! Он мог руками разорвать грудь обреченного и достать бьющееся сердце или казнить «облегченно», сдавливая руками шею и ломая позвонки.

Хмурый спросил:

– За какой «за язык», о чем ты не договорил?

– Да стоит ли, Сова болтал, его уже нет.

– Не тяни, время дорого, – закурил Хмурый папиросу.

– Повторять неловко, ну… что вы приблизили Артистку, покровительствуете ей и так далее.

Глаза Хмурого повеселели. А ответ и вовсе ошарашил Зубра:

– Опасно наблюдательный был твой Сова. И эсбист, видать, толковый. Может быть, зря его кокнули. Я бы с ним хорошо погутарил, откуда ему известно о том, о чем я ни с кем не говорил. Глядишь, он бы мне и о тебе, Зубр, и о Рыси, и об Угаре – о всех, понимаешь, тайну раскрыл. Рысь у меня не обладает такими данными. А доложи он мне то, что ты сказал… Ну да ладно, с Артисткой поработай сам, научи и потребуй от моего имени, если своего авторитета недостает, чтобы осторожней была. Я ее потом продвину, – улыбнулся он, – чтоб под рукой была.

Нет, ревнивый червячок больше не глодал Зубра.

– Надо в Луцк вертаться, с Артисткой надо в самом деле строже поработать, а то она, шальная, живо башку сломит на таких сложных поручениях. А выполнить их надежнее некому.

– Так и сделай… – поднялся из-за стола Хмурый, вышел в горницу и не враз вернулся обратно, держа в руке зеленую коробочку. Передавая ее Зубру, на мгновение раскрыл, показал золотое колечко и сказал с важным видом: – Вручи Артистке от меня лично.

– Будет исполнено, друже Хмурый! Вручу и дословно передам поздравление, – с подъемом ответил Зубр, успев подумать о том, как ловко вышло с подарком: на днях обещал Артистке походатайствовать за нее, а сегодня поощрение – вот оно, в его руках.

– А тебе возвращаю твой парабеллум… в знак обретенного вновь доверия. – Хмурый протянул оружие Зубру.

Тот не взял, а схватил свой громобой, прижал к губам.

Хмурый упрекнул:

– Ты бы прежде мне поклонился, спасибо сказал. Чуть не прихлопнули тебя из этого парабеллума. Я разобрался – тебя не наказывать, поощрить надо. Поощрил бы, если бы лучше работал. Знаю, все знаю: болел, зима, теперь самый разворот… Насчет средств побольше заботы прояви, займись финансами, фактурой, ценностями, поступления регулярно чтоб шли, мне перед верхами ответ держать, помни.

Вошла связная, поставила на стол закуску, бутылку мутноватой самогонки, весело скосила глаза на Зубра: мол, живой, привет тебе, мы тоже в здравии.

Выпили. Закусывая, Зубр начал деловито:

– С низов у меня санкцию просили на ответную меру после ареста троих наших, смертельную акцию совершить над чекистом на выбор. Я усомнился в целесообразности.

– Убрать можно, когда нужно, с большой пользой, чтобы не подставить под удар других. Наметь дни недели для действий и Связи. Связь отработайте по часам и минутам во всем разнообразии: личной, тайниками, письменной где можно.

– Связь требует внимания, – согласился Зубр.

– Особо усиль работу по пропаганде в летний период, всех неустойчивых для острастки в расход. Взять на учет призывников и начать заниматься ими, чтобы они сами шли к нам. Но полагаться на добровольность, сам понимаешь, мы не можем, значит, надо уводить в лес. Нам нужны люди, что перед тобой скрывать, потери большие.

От второй рюмки Зубр отказался. Хмурый выпил, долго жевал молча.

– А раз потери, – вдруг продолжил он, – значит, медикаменты, медперсонал… Не подыскать нам кандидатуры вроде Артистки, но пошукайте, задарите, чего бы ни стоило, отыщите женщину, которая возьмет в руки медобеспечение.

– Это я, друже, беру на себя, – пообещал Зубр, вспомнив Муху – она присоветует, подскажет, его будущая помощница. Ему вдруг стало скучно с Хмурым, ничего-то особо нового он не преподнес ему, потому что, наверное, и сам еще плутал в догадках, как действовать. А на догадки он тоже не дурак, чекисты поправят, куда обернуться. Успеть бы только, не зевнуть.

И тут краевой проводник подивил Зубра грустным размышлением вслух, будто намекнув, что разговор с ним далеко не закончен.

– Не пойму… а понять можно, постараться надо, – с трудом он подбирал слова для выражения своей мысли, – почему ни один, с кем после снегов встречался, словом не упомянул о вольной самостийности нашей. Ну ни звука! Попытал тебя, друже Зубр, неверно ты меня понял об осторожности. Нам надо действовать постоянно, всюду, только изобретательнее, умнее. И ждать своего часа! – Голос у него сорвался, а сам он закашлялся, ухватился за грудь.

– Я же так и понял, друже Хмурый… Дай бог удачи, – перекрестился Зубр.

Хмурый отмахнулся:

– Не крестись, когда твоего бога нету… Тем более что ты ничего не понял. Думаешь, наверное, выдохлись. Крах почуял и мрак напереди без перспектив, выжить бы до зимы.

– Обижаешь, друже Хмурый, – привстал Зубр с расстроенным видом.

– Тогда слушай, тебе по рангу прежде всего положено быть в курсе новости: в ближайшее обозримое время возможна война американцев с Советами. Для нас заготовлены инструкции на случай войны и даже на вариант поражения.

Зубр качнул головой – смотри-ка! – в знак одобрения.

– Мы должны быть готовы к этой войне. Тут и весь ориентир. К нам с признанием и пониманием относятся на Западе. Американцы, как мне известно, оказывают нам постоянную поддержку и впредь обещают достаточную помощь.

– Это дело!.. Неужели правда?! – облегченно вырвалось у Зубра.

– Мы должны исполнительски старательно сотрудничать. Это реальная правда. Ты рад или сомневаешься?

– Как же не рад, друже… Очень обрадован. Все положение нынешнее меняет.

– Надежно меняет, друже Зубр, потому тебя прежде всего и хотел видеть. – Хмурый, морща узкий лоб, уставился на собеседника, будто что-то припоминая, и перешел к другому: – Литературу получи, размножь у себя, всем раздай. Напоминать надо, твердить, а кому и вдалбливать цель нашу… Она требует жертв и крови. Ежедневно! Каждый день, Зубр! Каждый, без исключения. Иначе погибнем и ничья помощь не выручит.

Зубр промолчал.

– Карта с собой?.. Помечай пункты для связи, явок с моими людьми без промежуточных точек. До июля по два донесения в месяц по прежней форме, запиши: пятого и двадцатого. А указаний-инструкций с верхов я целиком еще не получил. Жду.

19

Отправив банду неугомонного Кушака по намеченному маршруту, Отец Хрисанф захотел накоротке поговорить с Цыганом. Он новел разговор о происшествии в селе Бабаево.

– Я не собирался убивать «ястребка», зачем было усложнять мое положение и передвижение, когда мне к своим, к вам выход обеспечить требовалось! А я чуть не угодил в тюрьму.

Затопорщились седоватые усы Хрисанфа при слове «тюрьма». Он потер шею, будто освободился от чего-то, и заговорил быстро, с елейным напевом:

– Не заблуждайся, сын мой, свобода духа и плоти, вскормленная в нас предками, дедами и отцами, святая святых нашего земного бытия, и не грех нам вынужденно отстаивать свое право гордыней насилия противу закабаления рода нашего безверной силой. Твой осудительный поступок в селе Бабаево не в укор, потому как нет в нем мирского укрощения мелкого самолюбия. В народе тебя могут осудить, наши восхвалят, ибо ты поднял руку на блюстителя антихристовой власти. Бог простит тебе святое прегрешение.

– Тем и довольствуюсь и смиряюсь, – постарался в лад ответить Сухарь.

– Вот и хорошо. Ты в церковь ходишь? Душу кропишь святым словом?

– Я за проволокой сидел, церковь-то в Бабаеве вроде как сызнова увидел, но на паперть не поднимался. Не успел.

– Все мы не успеваем. – Голос Хрисанфа стал вдруг скрипучим, будто у него что-то надломилось в горле. – Значит, отца Иннокентия не видел. А что говорят о нем миряне?

– Разговора не заходило, будто и нет такого.

– Есть такой… еще ка-кой! На выборы советские паству крестом осеняет, нечестивец, большевицкий подпевала. Ты слышал похожее когда-нибудь? Так он к ихней власти свой лик и тянет. Еще с до войны. Ты как думаешь, среди священников партийцы водятся? Говорят, Иннокентий под рубахой красну книжку носит.

– Да что вы, откуда? Может ли церковник в ихней партии быть?

– Все может, бог грехи отпустит. Не такие покаяния прощал… А кто у тебя из родичей в Бабаеве?

– Тетка с дядей.

– Фамилия?

– Мохнарыло.

– Дядько работает?

– Конюхом.

– А дружок твой?

– Готра Дмитрий? Кем он работает, не знаю, некогда было спрашивать.

– С Парамоном не встречался? Самогонки у него богато, нехристя.

– Видел, заходил к нему со своим дядькой, кто-то там приехал, а мне ни к чему на людях отираться, я ускользнул… Потом эта канитель с «ястребком», до стрельбы дошло.

– Ну ладно, храни тебя бог, – перекрестил Хрисанф Цыгана и отправился в путь.

Он не любил ходить с бандой. Очень шумно и больше опасности. Но держался всегда неподалеку от нее, чтобы в случае чего мог рассчитывать на ее помощь. Неотлучно с ним в пути всегда находился Федька Шуляк, который доводился Хрисанфу дальним родственником. Он был не только верным охранником, но и бессловесным исполнителем воли наставника и покровителя.

Сейчас Федор, как ищейка, шел вслед за бандой Кушака, сохраняя безопасный интервал на случай стычки основной группы.

Начало темнеть, и они торопились выйти из глухомани к ближней вырубке, откуда за ночь предстоит преодолеть напрямки последние километры. Ни за что бы не отправился Хрисанф в этакую даль, с ночным переходом и дневной отсидкой в лесу, если бы не желание встретиться со своим церковным недругом, завладевшим приходом в селе Бабаево и вытворяющим, по его мнению, такие несовместимые с саном священника деяния, за которые, счел Хрисанф, ему стоит спросить с Иннокентия за старые долги в разнопонимании роли и места служителя культа.

Нет, Хрисанф не претендовал на место батюшки Иннокентия в Бабаеве. Во-первых, он находился на нелегальном положении, а во-вторых, не был рукоположен в священники после окончания курсов при епископском соборе пять лет назад. Его выпустили дьяконом. Не забыть ему слов Иннокентия, рукоположенного в тот же день в священники с обозначенным приходом: «Не гневи бога, Хрисанф, не хули епископат, тебе по усердию и способностям учинили выпуск дьяком, потому как не молитвы освежали твой ум, а скрип новой сыромятной портупеи и националистический гимн, который ты одурело пел на заутренней вместо акафистов, осеняя себя за неимением креста пистолетом».

Хрисанф после этих слов чувствовал себя подавленным, он вспомнил, что готов был броситься на недавнего однокурсника по учебе, но вынужден был сдержать гордыню, потому что Иннокентий легко мог зашибить его, к тому же драка в соборе после благочинного рукоположения могла лишить бузотера и дьяконского минимума.

Дьяк Хрисанф нашел свое место в лесном благочинии, коверкал на свой лад молитвы, но находился на хорошем счету у бандитов, для которых крест без пистолета все равно что тост без выпивки.

Шла война, фронт отодвигался на запад, священники лесных благочиний с повышенным усердием метались с проповедями к вооруженной пастве, призывая не жалеть сил и жизни против советских партизан и живучего антихриста – Красной Армии.

Уцелевшие после войны и оставшиеся на Волыни священники пытались пристроиться как могли. Но пришлось отвечать за старые грехи, которые оказались тяжкими перед теми, кто боролся против гитлеровцев.

Хрисанф избрал себе новый псевдоним – Отец и из леса не вышел. Вот только когда он пожалел, что нерадиво учился на пасторских курсах, где, как смутно помнилось ему, рассказывали о беглопоповцах. Как бы ему теперь пригодились тонкости смутной веры, может быть, он бы приспособил себя к ней «вольноопределяющимся без духовной власти над собой». Ему так нравилось это «беглопоповец», что он вслух стал примерять новое звание, принимая его, так сказать, голышом и не давая себе отчета в истинности смысла. Он объяснил его расплывчатым умозаключением о том, что настало смутное время, когда расчленилась власть Владыки и только самые верные слуги его, к которым он причислял и себя, несут и хранят ее в себе до лучших грядущих времен.

Хитрого и лукавого пройдоху уличить в изобретательном вранье некому было, да и незачем, беглопоповец так беглопоповец, все оуновцы нынче находились в бегах, тем и живы, хотя к этому разряду священнослужителей относили тех, кто порвал с официальной церковью и примкнул к старообрядческой общине.

Хрисанф был ярый бандит с претензией на некоторую обособленную свою значимость, возвышающую его над другими. Он и псевдо выбрал себе Отец в расчете на определенный смысл в соседстве с именем Хрисанф.

И тут он прослышал о толковом, ладящем с властями отце Иннокентии. Поинтересовался Хрисанф, не однокурсник ли его этот Иннокентий, который, помнится, в немилость попал самому Поликарпу Сикорскому – организатору Украинской автокефальной (автономной) православной церкви, именуемой УАПЦ.

Не один Иннокентий был вышиблен тогда из епархии, благо остался жив, за признание московского патриархата, уводящего верующих от внедряемой Сикорским западной ориентации. Идейным наставником у отца Иннокентия оставался архиепископ Алексий Громадский, не изменивший православию, за что и был убит бандеровцами по прямому указанию Сикорского.

И вот отец Иннокентий всплыл на доходном приходе после изгнания фашистов и возвращения в западные области Украины Советской власти. В глазах Хрисанфа он стал предателем, которому за одно недавнее благословение паствы идти на большевистские выборы надо переставить глаза и вырвать поганый язык. Так выразился бывший дьяк.

Встречи, бурной словесной перепалки хотел Отец Хрисанф с Иннокентием и утоления какой-то давней обиды и сегодняшней слепой озлобленности, как будто тот виновен был в его преступной, ни к чему не пригодной, кроме насилия, жизни.

На другой день к вечеру Хрисанф первым пустил в Бабаево Федьку Шуляка с заданием собрать у дядьки Парамона кое-кого из селян, чтоб среди них обязательно находились конюх Мохнарыло и Митька Готра.

– Харчей надо раздобыть, день завтра долгий, – выдал свои мысли Кушак.

– В село не смей! – одернул Хрисанф. – Только бы и бегал. Накроют.

– На хутор пошлю, заказ мой был.

– К бабе тянет, а не харч, – не соглашался Хрисанф. – Дела сделаю, после полуночи можешь идти.

– Говорю, послать хочу, а сам тут… У этой Кули не разбежишься. Кто с ней якшается?

В ответ не услышал ни слова.

Темень нашла, все смазала, ничего не видно. Глухая ночь наступала.

– У Парамона сыновья живы? – раздался тихий скрипучий голос Хрисанфа.

– Не слышно о них, значит, живы, – отозвался Кушак.

– Дурак, живы, когда слышно… От тебя не будет ни звука дня три, мне уже сомнительно, принял бог твою душу или отказался. Не возьмет он, думаю.

– И хорошо бы, – понравилось Кушаку.

– Что хорошо? Собакам он бросит твое гнильцо. Только они жрать его не станут, – крякнул Хрисанф, подымаясь. – Ну, береги вас бог, чтоб меня заарестовать никто не мог. Малость погодя расставь посты у дома Парамона. Да хату не перепутай.

Решив, что все предусмотрено, Хрисанф ушел в темноту. Дорога ему была хорошо знакома – немного жил тут, и все его на селе знали, даже собака в будке признала бы, да глухой стала, на свое имя не откликается.

Как и договорились, Федор ждал его посреди дороги, у дома. Значит, ни засады, ни чужих у дядьки Парамона нет. Да и откуда, когда боевики к нему не заглядывают – два сына в лесу.

Отец Хрисанф пришел сюда, по его расчету, в последний раз, чтобы сотворить здесь такое свое памятное «пришествие», о котором в Бабаеве должны были надолго запомнить.

– Слава вам, дети Христовы! – степенно поднял руку Отец Хрисанф, переступив порог дома Парамона и ощутив прилив сил, верховодства и желания поучать. – Я просил позвать вас на выбор, чтобы вслушаться в предупреждающий глас для передачи ближнему и дальнему: всем, кто после наших остережений собирается идти в колхоз, мы поставим кандидатскую отметину на вечное жительство. Готра Дмитрий! Это ты будешь? Я так и решил. Что ты думаешь о колхозе? Поведешь туда жинку свою Наталью?

– Ничего я не думаю… А с жинкой нам и дома тепло.

– Хорошо, добрую кавычку тебе поставим. А ты что думаешь, Мохнарыло? Тебя, конюх, я признал сразу.

– А что я-то? Колхоз был, да распался, но я, конюх, остался. Создадут новый, я при старой должности на месте, будто не я в колхозе, а колхоз при мне.

– Разговорчивым стал, словоблуд. Обработал вас этот партиец, недосмотрели, проскочил он. Явится, однако.

– Пошто ты все с угрозой, Хрисанф? Или расстригли тебя? – подал голос из-за косяка старик Андрон. – Посуди сам. Власть Советская хлопочет, организует, о земле думает, о севе… А ты с архаровцами своими к нам за жратвой едешь, зимой, помню, двух кабанов увезли, магазин распотрошили…

– Ты что, старый хрыч, хулу возводишь смутную на нас?! – взвизгнул Хрисанф. – Да пусть покарает бог всякого, кто воспротивится благочестивым устремлениям братьев наших, в лишениях, не щадя жизни, поддерживающих веру нашу в справедливость господню!

Старик Андрон с чувством возразил:

– Не приемлю, Хрисанф, твоих смутных слов. Кого под божий крест берешь, на что благословляешь? Молиться за иродов, которые семью Курилло вырезали, дочь Бублы убили, самого ранили и хату спалили? Девок насилуете, парней уводите… На твоего Федьку Шуляка молиться, – разошелся дед, – который позади тебя смиренно утаился? Видал я его благочестие, когда окровавленным топором порешил жинку моего племяша Курилло. Он будет радеть за веру господню?

– Бог покарал отступников. Исполнителям воли божьей нет мирского суда.

Поднялся недовольный говор.

– Ты покажи прежде, с чем пришел, с крестом или с наганом! – предложил распаленный старик Андрон.

– Я тебе покажу! – пригрозил Хрисанф и заговорил о насилии властей, неудачно приведя пример воспротивившегося этому насилию вчерашнего солдата и племянника сельского конюха Антона Сухаря.

А ему в ответ:

– Хулиганов спокон века вязали. И верно, засадить надо было Антошку-бандита, правильно его забрали, да вислоухий «ястребок» Люлька башку ему подставил и чуть пулю не получил из своего же нагана.

Отец Хрисанф торопливо перекрестил присутствующих, по-церковному причитая:

– Вразуми, господи, рабов своих покорять плоть духу, земное – небесному, отведи смирение перед темной силой, благослови единую волю на родной земле. Аминь! – резко закончил он и ушел из хаты.

Следом выскочил Шуляк, рядом под руку встал.

– Отправь попозже старика Андрона к прародинам на вечный покой, – раздраженно распорядился Хрисанф. – Я за него помолюсь. Бог простит.

…Отец Иннокентий как будто расслышал эти слова, встретив после церковной службы своего давнего недоброжелателя Хрисанфа мягкоголосым вопросом:

– Усердно ли молишься за свои прегрешения, диакон Хрисанф?

Ух как резануло слух произнесенное по-церковному «диакон»! Отец Иннокентий не только напомнил ему старую, неутоленную обиду, но и нарочно, видать, подчеркнул малость значимости его, Хрисанфа, утратившего право на этот пустяковый в духовенстве чин.

Сдерживая себя, ответил с достоинством, учтиво:

– Мои радения во славу паствы нашей не есть грех, а самопожертвование.

– Не много ли берешь на свою душу, честолюбивый Хрисанф, или как там тебя величают в бандитском братстве? – остановился у аналоя отец Иннокентий, взяв молитвенник.

– Не оскорбление пришел я получить от тебя, служитель божий, – задрал кверху жиденькую бороденку Хрисанф, с обидой спрашивая: – С каких нор, разреши полюбопытствовать, верующая паства, которой я нес слово божье, окрещена сатанинским именем «бандиты»? Если таковые и есть среди верующих, то моя причастность к ним не больше, чем к вам, нехристям.

– Не напускай тумана, Хрисанф, не в лесу балакаешь, а в храме. Не перекрестившись, вошел, словоблудный, как всегда, поди, с оружием, – вопросительно глянул он в глаза бывшего дьяка и понял, что не ошибся, перекрестил нечестивца со словами: – Свят! Свят! Сгинь с глаз!

И тут произошло то, чего отец Иннокентий никак не ожидал. Расстегнув видавший виды брезентовый плащ, пиджак, Хрисанф достал из-под брючного ремня на животе вороненый тяжелый пистолет ТТ и сунул руку с ним в наружный карман. Сказал нагло: