Текст книги "Тропа обреченных"
Автор книги: Юрий Семенов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
Annotation
Юрий Семенов известен читателям по повестям «Прощайте, скалистые горы» и «Комиссар госбезопасности», выпущенных Военным издательством.
В его новом романе рассказывается о героической борьбе наших контрразведчиков с бандеровцами – оуновцами в первые послевоенные годы в западных областях Украины. ОУН – Организация украинских националистов – была хорошо законспирирована, имела четкую военную структуру. Чекисты, внедренные в ряды ОУН, сумели обезвредить многих ее главарей.
Юрий Семёнов
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
21
22
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
2
3
4
5
6
7
8
9
10
11
12
13
14
15
16
17
18
19
20
21
notes
1
2
3
4
5
6
7
8
9
Юрий Семёнов
Тропа обреченных
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
1
Следственное дело «Волынцы», законченное производством более тридцати лет назад, вновь лежало перед полковником госбезопасности Киричуком. Василий Васильевич открыл нужную страницу пухлого тома. Он хорошо помнил, а теперь всего-навсего удостоверился в том, что проходивший по делу оуновец[1] Петр Сорочинский, известный Киричуку еще по работе в Волынской области, был осужден за совершенные преступления, хотя незадолго до ареста порвал с бандеровцами, уничтожив главаря банд. Это смягчило его вину.
Никак не ожидал Василий Васильевич Киричук новой встречи с Сорочинским, да еще спустя столько лет. Вернее сказать, встрече еще предстояло состояться в управлении КГБ Донецкой области. Сейчас перед бывалым, умудренным жизненным и чекистским опытом полковником, на удивление стройным, со спокойным лицом, лежала обыкновенная ученическая тетрадь, исписанная своеобразным, округлым, как приплюснутая спираль, почерком, памятным Василию Васильевичу с той давней поры, когда на допросе связной Сорока начал давать собственноручные показания.
Слов нет, стараясь побольше смягчить свою вину, кое-какую помощь оказал тогда Сорочинский органам госбезопасности в борьбе с бандеровцами. Однако он понимал, что ему не приходится рассчитывать на прощение земляков, которым принес горе. Потому-то после отбытия наказания он подался «в восточные промышленные районы Украины для восстановления разрушенного войной народного хозяйства», как значилось в сохранившемся у него, изрядно потертом направления на работу.
В заявлении на имя начальника УКГБ Донецкой области Сорочинский писал:
«…Моя помощь работникам государственной безопасности в поиске и разгроме оуновских бандитов известна. Все это происходило в моем родном Иваническом районе Волынской области, где поселиться мне было опасно: селяне считали меня бандитом, и я решил, выйдя на свободу, направиться подальше с глаз, облюбовал работу в Донбассе.
Суть моей просьбы такова. Мне пошел шестьдесят седьмой год, когда пора подумать о покое. Тянет меня в родные края, нет мне ничего краше села Луговки на Волыни, куда я и приехал к дальним родственникам. А мне прохода там нет, ребятишки кричат: «Бандит!» – и камнями швыряют. Земляки мне без намеков говорят в глаза: «Что заслужил… Убирался бы куда-нибудь подальше». Обидно, хоть живым в землю ложись. Помогите мне спокойно дожить старость. Выдайте документ для сельского Совета, чтобы он, зная все, мог объяснить людям мою помощь в борьбе с бандеровцами. Ведь до чего дошло, в глаза говорят: «Уезжай, душегуб, а то прибьем». Прошу, помогите. Куда мне деваться на старости лет? Живу в гостинице «Украина» в номере 102. Сорочинский Петр Харитонович».
Василий Васильевич вспомнил Сорочинского того времени – тридцатипятилетнего долговязого детину с отвислым и всегда потным носом на сухощавом лице. А за ним сразу и лицо Марии Опанасовны Сорочинской, жены старшего брата Петра – Миколы, имевшей псевдоним Артистка. Это она в последний момент круто повернула судьбу Сорочинских, обратившись за содействием к чекистам.
Киричук снял телефонную трубку. Он захотел сообщить о заявлении Сорочинского Михаилу Степановичу Попереке, работающему начальником управления внутренних дел Донецкой области, а в конце сороковых годов занимавшему пост заместителя министра госбезопасности Украины.
– Поперека слушает! – раздался в трубке басовитый отрывистый голос.
Киричук, улыбаясь, назвал себя.
– A-а, Василий Васильевич, доброго здоровья! Рад слышать.
– Спасибо, Михаил Степанович! Как вы-то?..
– Раны дают знать, а так, как говорится, все на уровне… Что у тебя, выкладывай, а то времени, как всегда…
Киричук придвинул к себе объемистый том следственного дела, будто хотел раскрыть его, и ответил!
– Заявление поступило от нашего общего знакомого… бывшего оуновца Сорочинского, который на Волыни…
– … убежал из-под ареста… Как не помнить, ты тогда до света поднял меня, перепугался шибко, – хохотнул Поперека и спросил: – Ну и что он?
– Нет, убежал тогда другой. А Петро Сорочинский – тот самый, который топором порешил главаря банд… Так вот, он вернулся было на родину, в Волынскую область, а там ему житья нет, бандитом ругают, ребятишки камнями в него пуляют.
– И чего же он хочет?
– Помощи. Просит засвидетельствовать, что помогал Советской власти, искупил свою вину.
– Чего он в органы госбезопасности-то обращается? Для этого есть Советская власть на месте, пусть на Волыни и просит помощи.
– Там не жалуют его. О нас вспомнил в трудную пору… Старость к родным местам позвала.
– Нечего ему на Волыни делать. Тут и весь мой сказ.
– Советуете отказать ему?
Поперека малость помедлил с ответом.
– Архивное дело надо поднять, – наконец предложил он.
– Оно передо мной, а волынскую операцию с Сорочинским я и без архива никогда не забуду.
Поперека не согласился:
– Не умел я полагаться только на память, хотя она меня не подводила, тем более когда около сорока годов прошло.
– Памятное было время.
Василий Васильевич попрощался, положил трубку и мысленно ушел в ту далекую пору, о которой сейчас говорил с Поперекой.
2
Конец февраля сорок седьмого года в Волынской области стоял небывало снежным: за последние три дня, к удивлению старожилов, пушистые белые хлопья непрерывно падали и падали, засыпая села, поля и леса.
Величественный покой царил в лесу. Особенно на этом березовом островке, среди редких широкоствольных дубов с раскидистой, отяжелевшей кроной. Казалось, слегка коснись могучего ствола, он тут же сбросит с ветвей кипенно-белое убранство.
Именно об этом – сбросит! – прежде всего подумал главарь банд в прилегающих к Луцку районах Иван Гринько – надрайонный проводник ОУН по кличке Зубр, высунувшись поутру из квадратного лаза схрона[2] и оглядываясь вокруг. Освоившись со слепящей яркостью косых лучей восходящего солнца, проникающих сюда будто бы сквозь атласные березовые стволы, Гринько увидел слева оголенные, сбросившие снег березы. В его сознании мелькнула предостерегающая мысль; снова отрясет пришедший связной припорошенные деревья, пока достигнет по перекидной жердине дороги. Любой проезжий тут поймет, что к чему, жди тогда обкладки чекистами или «ястребками»[3]… От одной этой мысли у проводника сжались кулаки, отросшие ногти до боли впились в ладони. Зубру вовсе не хотелось ни покидать с верными хлопцами Дмитром и Алексой их последнее перед «черной тропой» убежище, где он еще после болезни не успел набраться сил, ни уж тем более погибать.
Присев, Гринько протиснулся в узкий мерзлый проход и на четвереньках проник за дверцу. В прихожке-подсобке оказалось свободнее, тут можно было встать во весь рост – не удавалось это сделать лишь длинноногому Дмитро. В жилом отсеке с приходом связного Сороки стало тесно. Сейчас тот сидел на полу возле небольшого, наподобие табурета с высокими ножками, стола, развлекая лежащих на широких нарах охранников Зубра Дмитра и Алексу:
– …А толстая мне говорит: «Я вечером думала, приласкаешься ко мне…»
Вошедший Гринько жестко посмотрел на Сороку, гаркнул:
– Хватит о бабах! Выгоню тебя, Петро, в холодный лаз до вечера!
Сорока вскинул к плечу открытую ладонь: молчу! При этом желваки на его скулах мгновенно собрались, напряглись, выдавая истинное отношение связника к замечанию. Он приметил, как тут же сошла улыбка с тощего лица костлявого Дмитро, как прикрыл глаза пухленький подросток Алекса, еще не познавший девичьего поцелуя, но уже погубивший не одну человеческую жизнь.
– О Марии дозволяю рассказать, к жене брата не присмолился, надо думать? – прищурился Гринько, хихикнув нутром, так что колыхнулся ремень на животе, и вдруг остыл, спросив: – Она-то, надеюсь, не угодила за энкавэдэшный забор?
Петро свел густые, побритые поверху брови, от неожиданности соображая, что от него требуется. А потом ошарашил новостью:
– Заборчик-то, друже Зубр, сменился. Неужто Артистка не известила там в бумагах, которые принес?
– Как сменился? – Гринько, сидя, отодвинул коптилку и взял со стола скрученное в трубочку донесение. – Ты отвечай; что тебе до бумаг, когда спрашиваю?
– Так и сменился. Был энкавэдэшный, стал эмгэбэшный. С эмгэбэ нам теперь предстоит дело иметь. Тесная будет дружба, черт бы их побрал!
– Ну будет! Запел… – склонился над привезенными Сорокой бумагами Гринько, сразу отыскав заинтересовавшую его подробность. «…В областном управлении МГБ появилось двое новых работников, они изучаются… В Теремновском районе разместилось воинское подразделение, с его участием чекисты провели в Лышенском лесу прочесный поиск против одной из групп Ворона. Сам он вместе с пятью братами погиб».
Гринько даже вскочил на ноги от неприятной новости, ему захотелось бежать куда глаза глядят. Но ни вылезти наружу, ни тем более уйти средь бела дня было нельзя, крайне опасно. Оставалось взять себя в руки, что он и сделал было, как вдруг Сорока, не ведая о возникших у встревоженного начальника мыслях, поделился:
– Боголюбы проезжал, много военных там видел, грузовых машин… Дальше хода нет, вроде как застряли.
– Куда хода нет? – дернулся к нему Гринько. – Почему не выяснил?
– Да их повсюду понаехало, военных-то, не мне же считать.
– А с чего ты решил, что эти, в Боголюбах, застряли? – не мог скрыть обеспокоенности Гринько.
– Топчутся без дела, не квартируются, походная кухня дымит.
Гринько утер лицо рукавом, простуженно прокашлялся, хрипловато бросил:
– Была бы у меня должность «директора паники», я бы тебе ее пришпилил. Хотя сорока тоже птица вредная, ты идешь, а она будто знает, куда путь держишь, наперед залетает и орет на всю округу.
– К чему это вы мне, друже Зубр? – явно обиделся связной, и желваки на его скулах напряглись, подрагивая.
– Да ты не обижайся, друже Сорока, я ж шуткую. Хоть, давай кличку твою заменим, не нравится она мне.
– Меня в детстве Сорокой дразнили.
– Тем более. Кто же созвучно своей фамилии – Сорочинский – выбирает псевдо? Давай мы тебя Барометром будем звать.
– Это в честь чего именно Барометром? – очень удивился связной.
Гринько хмыкнул:
– Плохую погоду всегда предсказываешь.
На нарах засмеялись, и Зубр прикрикнул на Алексу:
– Ты что ногами дрыгаешь? Развеселился, пустая твоя макитра! Есть хочу!
Парень мигом оказался в подсобке, стало слышно, как он заширкал ножом об нож.
– Что же передать Марии… то бишь Артистке? – спросил Сорока, не привыкший, да и не любивший величать Марию – жену брата – по псевдониму. Он уже разок получил замечание Гринько на этот счет, грешным делом подумав тогда, что тот неравнодушен к обаятельной женщине с артистической натурой. Сорока и сам другой раз дивился и не различал, где Мария сама по себе, а где играет роль, причем проявляя при этом поразительную смышленость.
– Подумать надо… – уклонился от ответа Гринько. Но после паузы сказал в раздумье: – За войсковыми стоянками день и ночь надо следить, они скорей выдадут намерения… И за чекистами – само собой…
Поел Гринько одно сало с размоченным сухарем. Жевал скучно, лениво. Думал о чем-то. А потом лег на нары, сказал ворчливо:
– Храпишь ты, Барометр, по-страшному и фыркаешь, как мерин. Всю ночь не спал… под утро чекисты приснились. Ты там не приволок за собой хвоста?
Он не ждал ответа и вскоре захрапел. Прилег и Сорока. Но спать не хотелось, в душе не прошла обида от испытанного унижения. Захотелось побыстрее уйти из этого склепа. Взгляд его остановился на преспокойно игравших в карты Дмитре и Алексе, подумал: «…Ждут весны, а весной подцепят пулю в лоб, а то и раньше… Что это я в самом деле такое предсказываю? Правда, хреновый «барометр».
Когда Сорока проснулся, Зубр, к его удивлению, уже стоял в полупальто и черной папахе.
– Сиди тут, Сорока, до «черной тропы», дальнейшие указания пришлю с Дмитром, – властно распорядился надрайонный проводник.
Снегопад, кругом тихо, покойно. До сумерек было еще далеко. Гринько умышленно вышел несколько пораньше, чтобы не спеша переправиться к дороге и успеть вовремя к подходу лошади. Он ловко взобрался по наклонной жердине на дереве – нельзя оставлять на снегу следов – и подал знак рукой Дмитру, чтобы тот шел за ним.
Досадное зло взяло связного Сороку почему-то в тот момент, когда долговязый Дмитро неуклюже начал взбираться по жердине наверх и чуть было не сорвался с нее возле самого дерева, если бы не подхватил его сильной рукой Гринько. Жердину они перекинули на соседний дуб.
«Трус ты! – мысленно прокричал Сорока в спину Гринько. – А еще Зубром называешься… И зачем я тебе об этих войсках рассказал? Вот ты чего испугался: как бы сюда не нагрянули… Получается, мы погибай… У-у, так бы и всадил пулю в твою спину!»
3
Самолет качнулся, пошел на снижение.
Генерал-майор Поперека посмотрел в иллюминатор, сказал вдруг:
– Зима дает отдых и возвращает молодость! – И на вопросительный взгляд Киричука добавил: – А для бандитов в схронах зима губительна, после нее они как истощавшие вконец клопы. Однако с двух-трех заходов их не изведешь…
«Вон о чем он, Михаил Степанович», – подумал Киричук, несколько удивившись тому, что один из руководителей Министерства госбезопасности Украины определенно не знает, с какого захода можно окончательно покончить с оуновцами. Так он и сказал Попереке.
– Прыткий какой, – басовито густо отозвался тот и предложил: – Не возражаю, если конкретно скажешь, сколько тебе нужно сделать заходов, чтобы определенно доложить, что с оуновскими бандами в Волынской области покончено. – И тут же перешел на официальный тон: – Ориентирую на борьбу серьезную.
– Это ясно, товарищ генерал. Одного понять не могу: что ОУН думает о себе и на что рассчитывает? Не такие же они глупые, чтобы не знать, что их ждет.
– Азартный игрок всегда на что-то надеется, тем более когда идет ва-банк, – подметил Поперека.
– Чем же тогда больше страдают оуновские верхи: недальновидностью, тугоумием или, наконец, отчаянием обреченного, порождающим жестокость? – увлеченно продолжал докапываться Киричук.
– Всем сразу, Василий Васильевич, страдают, а держатся-то, считай, подогревом новой гнусной надежды, – четко заключил Поперека, тряхнувшись от толчка приземлившегося самолета.
– Какой такой «гнусной надежды»? – не понял Киричук. – Их жданки развеяло в пыль, в прах задолго до мая сорок пятого. Или прошлое их ничему не научило, к новому хозяину ластятся?
– Приластились уже, Василий Васильевич, и к рукам прибраны, инструкции получили далеко идущие на случай войны Запада с Востоком и даже на случай поражения. Вот так!
– Это для меня ново… – продолжал вдумываться в услышанное Киричук.
А Поперека продолжал:
– Одной из главных целей оуновских банд, надо думать, станет метод выживания. Не от хорошей жизни, как говорится. Выживание с целью продержаться и сохранить силы до новой, обещанной им в течение ближайших десяти лет войны с Советским Союзом.
– Задача у нас сложнее, чем я предполагал, – сделал для себя вывод Киричук и спросил: – Есть верные сведения о сохранении и накоплении сил оуновцами или это наше заключение?
– Поступили инструкции для ОУН с Запада, в них оговорено «на случай войны» и «на случай поражения». Из них следует то, что я сказал. Да вы, Василий Васильевич, познакомитесь с ними. И добудете новые, свежие, будьте уверены.
…Между тем из приземлившегося самолета выбросили металлическую лесенку, и первым по ней, пригибаясь, сошел могуче сложенный Поперека. Следом за ним появился Киричук. Высокий, подтянутый, он легко спрыгнул на землю, устремился навстречу начальнику управления МГБ Волынской области полковнику Исаенко.
– Получается, Иван Афанасьевич, – обратился Поперека к Исаенко, – я не только поддержал просьбу назначить прежнего твоего сослуживца подполковника Киричука заместителем начальника управления, но и самолично доставил его. Однако не будем терять времени. Нужно потолковать об обстановке и наших задачах перед открытием «черной тропы» оуновцев, когда сойдет снег с полей и они активизируют свои действия.
– Мы уже опередили бандитов, погромили их, – охотно поделился Исаенко, когда они вошли в его кабинет.
– Это можно было бы счесть успехом, если бы не некоторые обстоятельства, – остудил его Поперека. – Не понимаешь? Вы наскоком метете рядовых бандитов, а вам надо дотянуться до уцелевших главарей. Ясно?.. А как вы думаете?
– Мы ликвидировали не только рядовых, но и главаря банд – районного проводника Ворона, захватили схрон, – энергично возразил Исаенко.
– Я и говорю: если бы не некоторые обстоятельства. Но они случайны. Не окажись без всякого ожидания этот Ворон в лесном схроне, на который вы навалились, в чем был бы ваш успех? Нельзя на случаи надеяться.
– Ну а взятые в схроне документы? На них мы рассчитывали и взяли, – вскинул крепко сжатый кулак Исаенко.
– Ты с таким чувством изобразил захваченное, что можно подумать – Ворона вскинул за шиворот.
– Что вам Ворон? Другого возьмем живым, – уверенно пообещал Исаенко.
– Все то же, Иван Афанасьевич, – стоял на своем Поперека. – Нельзя нам по сомнительным данным бросать силы на прочесывание леса, чтобы в результате натолкнуться на несколько затаившихся бандитов. Прежде всего нужно использовать свои чекистские возможности, а уж по ходу дела, если возникнет необходимость, применить прочесывание. На трудовой народ следует крепче опираться! Население давно поняло, что собой представляют украинские националисты, узнало их как пособников и верных холуев гитлеровских оккупантов, как палачей. Мы должны нанести решительный удар по бандитскому подполью, вернее, его остаткам на Волыни.
Киричук уяснял самое необходимое для начала:
– Что нам известно, товарищ генерал, о главарях ОУН районного масштаба, с кем больше всего нам иметь дело? О бандах?
Поперека подошел к стене, отшторил крупно расчерченную схему, говоря:
– Предстоит оперативно установить действующих проводников, как они именуют руководителей банд по своей условной структуре, дислокацию и численность банд, выявить связных, эсбистов, ведающих службой безопасности, и добиться, как этого требует партия, полной ликвидации оуновского бандитизма. И одна из главных задач, от решения которой зависит успех всего дела, – внедрение в их среду наших людей. Эту работу надо вести с величайшей осторожностью и продуманно. Мы должны знать их замыслы, обязаны выходить на руководителей ОУН как районного, так и старшего ранга. Надеюсь, тут пояснений не требуется.
– Все понятно, – сказал Киричук. – Это сложное дело. Тут нельзя пробовать, экспериментировать, цена – жизнь! – здесь надо на все сто с гарантией разработать операцию и сыграть…
– Ну и разыгрывайте «с кровью без крови, истерику без слез»… – машинально произнес Поперека поговорку давнего своего друга – чекиста и вдруг воскликнул: – Постойте, постойте! Так это же Антон Сухарь голос подает, в привычное ему дело просится. Как же это я не вспомнил его сразу? Вот кто для этой цели может подойти. Хотя вы, я уверен, и здесь найдете толковых работников, способных справиться с таким сложным делом, но все-таки… Закажи-ка, Иван Афанасьевич, по срочному Полтаву, пусть позовут к аппарату капитана Сухаря.
Исаенко снял телефонную трубку специальной связи.
А Михаилу Степановичу уже не сиделось. Заложив руки за спину, он грузно шагал по кабинету, рассказывая:
– Мы с Антоном Тимофеевичем перед войной такую чистую операцию провели, что он чуть ли не вплотную приблизился к верхушке ОУН. Его уже послали учиться в немецкую разведшколу под Грубешовом, в Польше, да война сбила планы. Не слишком громких, но приметных удач добился.
Киричук вставил:
– Выходит, представляется возможность, имея опыт и, так сказать, «оуновское прошлое», проникнуть к бандитским верхам.
Раздался глухой сигнал телефонного аппарата. Генерал снял трубку, густо произнес:
– Поперека! Слушаю!.. Здравствуй, капитан! Узнал, что ли? Чего у тебя голос сиплый?.. Я же говорил, береги горло, а то сердце расшатаешь этой ангиной… Тебе ведь на новом месте работы с нею никак нельзя. Как на каком новом? Я разве не сказал?.. Вольноопределяющимся хочу тебя сделать. Не возражаешь? Ты не забыл школу абвера, в которой учился перед войной? Да нет, ни подрывать, ни с самолета прыгать не придется… Кое с кем из старых твоих знакомых повидаться желательно. Через три дня жду тебя в Киеве, распоряжение сегодня дам. Работать начнешь на территории Волынской области. Больше ничего не скажу, потому что операцию надо еще разработать. Вместе над ней поразмышляем, у нас так надежнее выходит. Правильно говорю?.. Кстати, твой дядька лесник жив?.. Он все там же работает? Сухарь его фамилия, не ошибаюсь? Да, встречался я с ним… Ну вот, Антон Тимофеевич, опять мы с тобой на прежние, довоенные места шагнем. До скорой встречи!
4
Неказистая лохмоногая лошаденка без понукания бежала довольно шустро по свежеприпорошенной дороге в Садовском лесу, как будто понимала, что подсевшим в сани двоим седокам очень некогда, к тому же оставаться им на виду небезопасно.
Яростно ненавидел Гринько Советскую власть, которая лишила его мельницы и пяти гектаров земли, на которых сезонно работало полдюжины батраков. Но крайняя жестокость, с какой он зверствовал, еще руководя бандой, подразумевала более ощутимые материальные потери.
Назначение Гринько надрайонным проводником – вожаком банд в близлежащих к Луцку районах изменило его психологию и поступки. И не случайно, видать, он сменил свою былую кличку Волкодав на Зубр, вложив в новое название, безусловно, определенный смысл.
Он подумал о брошенном схроне, с успокоением надеясь на скорое тепло и горячую еду. Хорошо бы наваристого борща, который умела на объеденье готовить Явдоха, жена Сморчка – Яшки Бибы, под домом которого на окраине города просторный схрон для крайнего случая и подобающего главаря, с надежной вентиляцией и запасным выходом через колодец. Гринько и сейчас мог проникнуть в схрон, не заходя в дом. Но нужды в этом не видел. Потайной лаз служил прежде всего выходом при опасности.
Гринько поймал себя на мысли: о чем бы он ни думал, каждый раз на его пути вставала Мария Сорочинская, Артистка, носившая поначалу нежное прозвище Ласка, данное ей еще в девичестве безмерно влюбленным Миколой, будущим мужем, да так и приставшее к ней больше собственного имени. Это теперь Микола почти не произносит «будь ласка», очерствел мужик.
Подъезжая к окраине Луцка, Гринько вдруг спрыгнул с саней, пошел рядом.
– Слазь-ка и ты, Дмитро-мурло, – бросил он, – сейчас у развилки свернем, так неприметней будет. А ты возвращайся, – махнул вознице.
Парень стеганул коня, и вскоре стихли и легкий хрип лошади, и скрип полозьев. Только слышались торопливые шаги двоих, входящих в город.
Гринько теперь занимало одно: дома ли Яшка с Явдохой и все ли у них ладно? Об этом узнает охранник, а сам он переждет за сараем в соседнем дворе.
Дмитро же будто пробудился от обидного обращения «Дмитро-мурло», напомнившего ему неприятные моменты в отношениях с хозяином. Семнадцатилетним пошел он в батраки к старшему Гринько. В тот же день и обозвал Иван Гринько нового работника «мурлом», сразу же невзлюбив парня за то, что тот был и ростом повыше, и складного мускулистого обличья, и на лицо попривлекательнее, с укладистой русой шевелюрой. Потому и обидно было слушать Дмитро от кривоногого недоростка с глубоко запавшими глазами обидные слова «мурло», «рыло», больше подходившие ему, Ивану, особенно сейчас – обросшему и немытому.
Политика не интересовала Дмитро. Без образования и с ленивым умом жил человек. У него была одна забота: как помочь парализованной матери. Теперь помощь не требовалась. В прошлом году она умерла. Иван Гринько расчетливо одолжил денег на похороны, чем окончательно привязал к себе бывшего батрака. Хозяин без стеснения называл его «холуем», зная – тот и не заметит унижения. А Дмитро замечал и порой сильно обижался, но помалкивал, потому как деваться было некуда: либо смерть, либо тюрьма. А душа противилась и тому и другому. Поэтому любое приказание своего хозяина выполнял с услужливым рвением, как и Алекса, насильно уведенный Зубром в лес. Вот и сейчас, когда Гринько сказал: «Иди к Яшкиному дому, не забыл, поди, стукни три раза в крайнюю слева раму; если все в порядке, мигни из дома светом в окне. Да не болтай долго, а то ведь пока твое ненасытное мурло не нажрется, о деле не вспомнишь. Не спеши, но и не морозь меня, понял?» – Дмитро бросился исполнять поручение.
Надо сказать, Гринько зря сказал на связного, что он «ненасытное мурло». Парень, хотя и любил поесть, никогда не позволял себе сесть за стол, не завершив неотложное дело. Да и никто не пригласит его сразу к столу, человека на побегушках.
Уйдя к сараям и оглядевшись, Гринько с сонным видом таращил запавшие глаза на кухонное окно, перекатывая на скулах тугие желваки: то ли нервничал, то ли действительно застыл и зверски проголодался.
Свет в кухонном окне не мигнул, а просто на крыльцо вышел худенький, неразличимый в темноте Яшка, спустился к уложенным в штабель у сарая дровам и тоненько сказал в темноту:
– Пошли в хату.
Явдоха всплеснула руками, увидя Зубра, что должно было означать: слава богу, живой, и я рада, будь как дома. Накрывая на стол, она словно плыла по комнате и была похожа на крупную свеклу хвостиком кверху – собранные в узел на темени волосы торчали кисточкой, и сама она, полная, розовенькая, совсем без шеи, наигранно улыбалась, успевая и дело делать, и в бок сунуть мужу, который, без слов поняв ее, шмыгнул за самогонкой.
– Яков, присядь-ка возле. – За руку притянув к себе хозяина, Гринько взял из его рук граненый штоф, налил три рюмки. Никому не предлагая, выплеснул самогонку в рот и забил его ржаным хлебом, нетерпеливо начал жевать. – Все ли ладно? – спросил он наконец и резко предложил: – Пейте, чего переглядываетесь!
Яшка с Дмитром церемонно опорожнили рюмки.
– Происшествиев особых нет, но и что все ладно, не скажешь, – подцепив корявыми пальцами кусок огурца из тарелки, начал Яшка Биба. Он всегда говорил путано, даже если все обстояло благополучно. Можно сказать кратко и просто: «Задание выполнено». А он обязательно напустит тумана: «Надо бы затемно, а связной засветло потащился передать «грипс»[4], а то бы, если на мосту оказался их торчальщик, встреча хотя бы и состоялась, а там кто знает, чем бы все кончилось, может, была бы заварушка для нас вовсе нежелательная…» И когда тошно становится слушать Яшку, его перебивают. Явдоха говорит, он привык придуряться на людях и не сразу из этого состояния способен выйти. И верно, Сморчок был преушлый, понятливый человек, ему не требовалось дважды повторять одно и то же, а задания он выполнял с завидной быстротой и точностью, но говорить начнет, будто перед следователем в придурковатость впадает. И если тут не помощь Явдохи – только цикнет на него, – нормально, без витиеватости, излагать свои мысли Яков не способен.
Зная эту слабость Бибы, Гринько нетерпеливо спросил:
– Какие же «не особые происшествия» и что «неладно», ты конкретнее давай, не тяни.
– Ну где же ладно, когда Артистка на базаре бабе морду побила, а ее мужику двухведерную кадку о остатками капусты на башку напялила.
– Может, за дело? – слегка улыбнулся Гринько, но поправился: – Незачем, конечно, к себе внимание привлекать!.. Ну а мужик что?
– Милицейскую свистульку в зубы и давай свиристеть, на подмогу звать.
– Совсем плохо… – хмурясь, круто качнул головой Гринько.
– Это еще не совсем погано, – подзадорил Яков. – Марья, то есть Артистка, ну так и есть артистка заслуженна, такую спектаклю разыграла на людях, за нее боязно. Куда умная дура полезла, сидела бы себе в тенечке. Серьезным делом порученным орудует, к чему ей физзарядка…
– Что за спектакль» куда ты разговор уводишь? – одернул Гринько.
Биба выпучил глаза – чего тут непонятного? – ответил:
– Свисток вырвала у мужика, уцепила верзилу за отвороты шинели да так рванула вниз – двумя полосами разодрала края бортов донизу. Тут два милиционера прибежали, схватить Марью хотели, сдержать, но не можут, она одному локтем в грудь, тот кубарем… Народ хохочет, потехой исходит, сгрудился, тут Марья-то и утекла. Вот чего ей теперь за это дело будет?
– Ничего не будет, – зло бросил Гринько. – На вид себя выставила… Сова в городе?
– Тут он, под тобой, в схроне. Позвать, что ль? – поднялся Биба.
– Сам спущусь к нему, – усадил хозяина на табурет Гринько. Он обрадовался, что сможет повидать своего эсбиста[5] Сову и узнать от него побольше и потолковее информацию. Поэтому интерес у него к Сморчку пропал. Выпив еще рюмку, он приказал Якову: – Артистку мне в любую пору до завтрашнего утра доставь. Да чтоб без ее Миколы, пусть не болтается тут возле дома. Сам присмотришь. А теперь проводи нас с Дмитром в подпол.
Просторный схрон Бибы под сенями и сараем Гринько считал самым уютным. Сюда затащили даже кровать из железных прутьев.
Яков засветил лампу, и Гринько увидел на койке спящего в телогрейке и сапогах Сову. Тот не пробудился даже тогда, когда Гринько громко заговорил, взяв со стола бутылку с остатком самогонки:
– Нажрался, скот… Зачем, Яков, дал? – напустился проводник на Бибу.
– Так Сова же с собой принес, бутылка не моя, – оправдывался тот, раскрывая шкафчик. – Моя вот, немецкая, пузатая, это энзэ, я ему так и сказал, неприкосновенный запас.
– Чего ж в ней половина? – затормошил спящего Гринько.
Эсбист вскочил с постели, лохматый, большелобый, со сплющенным кривым носом и неестественно узким, будто в насмешку срезанным, подбородком.
– А-а?! – дико рыгнул он, утер ладонью губы и так довольно ощерился, узнав своего вожака, что, казалось, готов был броситься в объятия. Да вовремя успел сообразить, что от него разит перегаром. А потому только сделал приглашающий жест присесть, простуженно говоря: – Надо же! Не думал, не гадал, Друже Зубр! Вовремя! Как же вы вовремя! Голова кругом идет…
– Пить надо меньше, – жестко бросил Гринько, присаживаясь на короткую лавку. – Тебя же голыми руками бери, не только шороха, голосов не чуешь. А тебе это непозволительно по рангу.
