Текст книги "Оставь страх за порогом"

Автор книги: Юрий Мишаткин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 11 страниц)

Юрий Иванович Мишаткин
Оставь страх за порогом

© ГБУК «Издатель», 2012

© Мишаткин Ю. И., 2012

© Волгоградское региональное отделение общественной организации «Союз писателей России», 2012

Книга первая
Вихри враждебные

Очень уважаю товарищей подобной профессии, о себе, как правило, они рассказывают молча.

А. М. Горький

Часть первая
Спасенный Веласкес

Из личного дела Н. С. Магуры:

В конце октября (по новому стилю в начале ноября) 1917 г. – сотрудник Комиссариата по охране художественных ценностей при Петроградском военно-революционном комитете.

В первых числах июля 1917 года в петроградских газетах появилось крупно набранное объявление:

20.000.000 долларов ассигновано американским обществом для закупки в России антиквариата – античных вещей, гобеленов прошлых веков, фарфора, бронзы, гравюр, живописных полотен, ювелирных украшений и пр. Обращаться: Мойка, 21, представитель фирмы г-н Горвиц.

Позже баронесса Врангель призналась:

Муж, убедившись, что в Петрограде становится все тяжелее, начал продавать наше имущество – картины, фарфор, серебро.

Супруг баронессы, владелец спиртоочистительных заводов, директор страхового общества «Эквебль», председатель Амгунской золотопромышленной компании, Биби-Эйбатских нефтяных промыслов, член правления акционерного общества «Сименс и Гальске»[1]1
  Во время Второй мировой войны германская фирма «Сименс и Гальске» занималась изготовлением оборудования для газовых камер концлагеря Освенцим (Аушвиц) близ Кракова, созданного в 1940 г.


[Закрыть] написал о вынужденной продаже фамильного имущества:

За первоклассного Тинторетто, за которого прежде давали двести тысяч, едва получил двадцать. Купил у меня много вещей на много десятков тысяч рублей некий изящный господин, одинаково хорошо говорящий на английском и французском языках.

Было ясно, что американское общество спешит приобрести и вывезти из России наиболее ценные предметы искусства, при этом платит, не торгуясь, щедро.

Потеря страной бесценных полотен, скульптур, старинного оружия, китайского фарфора первым испугала М. Горького, выступившего в газете[2]2
  Новая жизнь. 1917. № 43. 8(21) июня.


[Закрыть] со статьей «Американские миллионы»:

Американское предприятие грозит нашей стране великим опустошением, оно вынесет из России массу прекрасных вещей, ценность которых выше всяких миллионов. Оно вызовет к жизни темные инстинкты жадности, и, возможно, что мы будем свидетелями истории, перед которой потускнеет фантастическая история похищения из Лувра бессмертной картины Леонардо да Винчи[3]3
  Портрет Моны Лизы, т. н. «Джоконда», (около 1503 г.) похищен в 1911 г. из национальной галереи маляром. Спустя два года вор решил продать полотно и был арестован. См.: Похищение Джоконды // Мишаткин Ю. Двум смертям не бывать. Волгоград, 1997. Охрана памятников культуры после Октябрьской революции перешла к экспертной комиссии Наркомпроса.


[Закрыть]. Не будет ничего удивительного в том, если разные авантюристы организуют шайки воров специально для разгрома частных и государственных коллекций художественных предметов.

Во избежание расхищения национальных сокровищ страны и панической распродажи их собственниками правительство должно немедленно опубликовать акт о запрещении вывоза из России предметов искусства.

Минуло пять месяцев, настала суббота 28 октября (10 ноября) 1917 года.

1

Осень выдалась дождливой, промозглой. С Балтики налетели шквальные ветры, и поручик Эрлих изрядно перемерз на перроне в ожидании состава – заходить в здание станции, где скопился народ, витают запахи махорки, винного перегара, пота, не хотелось. От пронизывающего холода не спасала шинель с оторванными погонами, нахлобученная по брови солдатская папаха.

Поручик приплясывал, хлопал себя по бокам, вспоминал, как мерз в окопе и блиндаже.

Состав подкатил в полночь. Имея литер, Эрлих не сел в классный вагон, а протиснулся в вагон третьего класса, где легко затеряться среди пассажиров, избежать проверки документов, патруль, как правило, начинал обход с начала состава и вряд ли до утра дойдет до середины.

«Если все же появится, постараюсь спрыгнуть на ходу или влезу на крышу», – решил Сигизмунд. Без позволения начальства бросить полк, спешить в столицу заставило дошедшее до фронта известие о неожиданной смене власти.

В депеше начальник Петроградского военного округа Г. Полковников сообщал:

Положение угрожающее. Идет планомерный захват учреждений, вокзалов, аресты. Никакие приказы не выполняются. Сознавая всю ответственность перед страной, доношу, что Временное правительство подвергается опасности потерять полноту власти.

Радиограмма была помечена 24 октября. На следующий день в Ставке перехватили радиограмму с борта крейсера «Аврора», вставшего у Николаевского моста напротив Зимнего дворца:

От имени военно-революционного комитета приказываю быть в полной боевой готовности, усилить охрану вокзалов, не допускать в город воинские части, которые могут быть направлены против народа.

Эрлих мучился в догадках: «Ясно пока лишь одно – случилось нечто неординарное, ужасное, чье имя бунт, переворот, восстание. Где главком Керенский, отчего о нем ни слуха ни духа? Убит, бежал? Почему правительство не принимает неотложных мер по наведению порядка?».

Вопросы роились, их становилось все больше, ни на один не было ответа. Когда с опозданием на фронте узнали о свержении правительства, аресте министров, опубликовании в газетах декретов о мире, земле, поручик переоделся в солдатскую шинель и поспешил на ближайшую станцию, с трудом добрался до Киева и после двух пересадок попал в состав, идущий в Питер.

В скрипучем, расшатанном вагоне на нового пассажира никто не обратил внимания, лишь когда Эрлих попытался потеснить дремлющую в обнимку с тугим мешком женщину, услышал:

– Не шибко толкайся! Сама толкну так, что в окно вылетишь.

Смолящий самокрутку мужичок подтвердил:

– Она это запросто сделает, кулаки у бабы пудовые. – Подвинулся на лавке: – Садись, солдат, в ногах правды нет, долго не простоишь.

Эрлих поблагодарил, смежил веки, но вздремнуть не позволили духота, храп, клубы табачного дыма.

Дышать спертым воздухом было выше всяких сил, и Эрлих собрался открыть окно, но со всех сторон зашикали:

– Нечего холод напускать! Иль в окопах не нахолодился?

– Геть от окна!

– Не лезь, коль не просили!

Эрлих робко напомнил, что нечем дышать, и услышал:

– Не помрешь. Мы вот живы, не кашляем.

Эрлих вернулся на свое место. Хотел расстегнуть на шинели крючки, опустить воротник, снять шапку, но вовремя вспомнил, что одет в офицерский китель, пассажиры, по всему, ненавидят золотопогонников.

Напротив Сигизмунда неспешно разговаривали:

– Послушать тебя, выходит, что войне скоро конец, так?

– Заместо войны придет демократический мир.

– Это как понимать? По-старому платить за землю?

– Землю передадут безвозмездно тем, кто ее обрабатывает, у кого руки в мозолях, заводы с фабриками перейдут к рабочему люду. Прочти декрет, там про все ясно сказано.

– То, что отныне новая власть, понятно. А как понять – рабочий контроль на производстве?

Собеседник помялся, не найдя ответа, обратился к поручику:

– Может, ты растолкуешь? На фронте митинги были, чай, слышал, что говорили про контроль.

У Эрлиха не было желания принимать участие в политической дискуссии, и он притворился спящим.

Разговоры в вагоне смолкли и вновь возникли утром, когда черный от копоти паровоз с рядом вагонов замер у Царскосельского вокзала.

С перрона Эрлих вышел на площадь. Дождался трамвая, но в вагон не вошел, остался на тормозной площадке.

Позванивая на стрелках, подскакивая на стыках рельсов, вагон катил мимо серых громад домов, афишных тумб с отсыревшими афишами. Не прекращающий сыпать мокрый снег был больше похож на дождь.

– Слышал, как за шкирку схватили министров-капиталистов? – дернул Эрлиха за рукав усатый мастеровой. – Отправили субчиков в Петропавловку, пусть держат ответ за то, что посылали народ под пули. А Зимний охраняли безусые юнкеришки да бабье из женского батальона, сдались без боя, побросали ружьишки, подняли ручонки – чуть от страха в штаны не наделали. Когда разоружили и отпустили, стали от счастья реветь. Одеты в гимнастерки и штаны с обмотками – умора, да и только!

Другие в вагоне переговаривались шепотом:

– Большевики с Ульяновым-Лениным от радости, что вселились в Зимний и Смольный институт, глушат спирт и другие крепкие напитки, которые взяли в винных складах. Впервые рискнул выйти из дома – вчера еще стреляли на улицах. Поверьте, не пройдет и пары дней, как Керенский приведет войска, они подавят бунт, чье имя – насильственное свержение законной, избранной народом власти. Если в самое ближайшее время не расправятся с мятежниками, не наведут порядок, наступит анархия, начнется разгул бандитизма.

– Нынче третий день после свершения бунта, о его подавлении не слышно, наоборот, говорят, что восставшие удерживают почту, телеграф.

– Наберитесь терпения. С бунтарями покончат, для них не хватит тюрем, всех осудят как германских шпионов, вознамерившихся продать бедную Россию. У новой власти нет никого, кто бы был способен управлять страной. Закрыты магазины, свет периодически отключают, телефон работает с перебоями.

– Грабят не только на улицах, стали приходить домой, забирают самое ценное, начинают с запасов продуктов. Добрались даже до Императорской картинной галереи. Из бесценных полотен Мурильо, Рембрандта, Леонаpдо нарезают портянки, на обмотки пустили и гобелены, не говоря о шторах. В Древнем Риме подобное называли варварством.

– Ради бога, тише! Нас могут услышать, тогда не сносить головы!

Эрлих прижался лбом к стеклу, за которым убегала улица. «Болтают черт знает что, всякую несусветную чушь…»

– Которые господа, а которые товарищи! Конец маршруту, вылазь! – объявил вагоновожатый.

Эрлих спрыгнул на брусчатку. Пересек трамвайное кольцо, прошел Мытную улицу, 9-ю Рождественскую, казармы саперного батальона в Виленском переулке и вышел на Преображенскую. «Не слышал ни единого выстрела, не скажешь, что сменилась власть, столицу взбудоражил бунт, – подумал Эрлих. – Вокруг полная безмятежность. Куда пропал патриотизм, который был в начале войны? Отчего не слышно ликования от объявленных свобод? В марте толпы торжествовали по поводу отречения царя от престола, образования демократической республики, сейчас никого не возмущает арест правительства».

Возле двухэтажного особняка с лепным карнизом, небольшой скульптурой льва у подъезда поручик оглянулся по сторонам, тронул медный засов. Когда дверь отворил благообразный старик с окладистой бородой, в накинутой на плечи ливрее, юркнул в дом.

– Не хвораешь, Акимыч? Маман у себя?

– С приездом, вашбродь! Уж как барыня обрадуется! – старик запер подъезд, стал застегивать ливрею. – Домас-с барыня, который уж день на улицу ни ногой, и мне запретили отлучаться. Надо в лавку сбегать, а они: «Продуктами запаслись впрок».

Эрлих вбежал по мраморной лестнице, не слушая, что говорит семенящий за спиной Акимыч. На втором этаже своим ключом отпер дверь с медной, до блеска начищенной табличкой:

ЭРЛИХ

Ростислав Карлович генерал от инфантерии

В прихожей царил мрак, поэтому Эрлих не сразу разглядел мать.

– Рада видеть живым-здоровым. Как удалось вырваться в столицу? Неужели получил позволение оставить службу? В твои годы покойный отец даже в мелочах не нарушал устав, был исполнителен, что помогло росту карьеры, получению генеральского звания. Приехал надолго или на день? А я измучилась бессонницей – разве уснешь, когда на улице идут демонстранты, грохочут машины? Ночами раскладывала пасьянс, молила Бога, чтобы утихла смута. И погода хуже некуда…

Мать говорила, задавала вопросы, не ждала ответов. Эрлих перебил:

– Прикажите истопить ванну.

Кутаясь в шаль, мать продолжала жаловаться:

– Бродят слухи о каком-то перевороте, точнее, бунте. Неужели нас ожидает содом и гоморра? Жизнь обесценилась, выпущенные из тюрем станут убивать, грабить, за наши жизни не дадут даже ломаного гроша. Видела над крышами дымы пожаров, неужели огонь коснется нас? Свет включают с перерывами, счастье, что запаслись свечами, керосином для ламп, дровами, иначе сидели бы в холоде, полной темноте. Телефон не работает, говорили, станцию захватили социалисты с большевиками…

Эрлих прошел в столовую, где окна закрывали шторы. Взял канделябр с оплывшими свечами, осветил на стене картину в позолоченной раме.

– Ты приехал за Веласкесом? – догадалась мать.

Не оборачиваясь, Эрлих ответил:

– Необходимо спасти полотно. Это единственная ценная вещь, оставшаяся после потери имения. Есть, правда, особняк, но в любой момент его могут реквизировать, нас вышвырнуть на улицу, в лучшем случае завершим жизнь в ночлежке. С собой недвижимость не унести, другое дело, живописное полотно великого мастера, высоко ценимого во всем мире, его с радостью, не торгуясь, приобретут богатые коллекционеры, которых немало в Европе или Америке.

– Мое упрямство, отказ продать Веласкеса помогли сохранить приданое. Твой отец пустил по ветру многое из нашего имущества, заложил имение, запросто продал бы и фамильную реликвию.

Все, что говорила мать, Эрлих прежде слышал не раз и попросил:

– Ради всех святых, не пускайтесь вновь в воспоминания, не вините во всех бедах покойного папá. В незавидном положении, в какое попало наше семейство, виноваты война, смерть главы рода, сожжение крестьянами имения, потеря банковского вклада из-за обесценивания рубля.

– Вспомни, сколько сил я потратила, уговаривая отца не продавать Веласкеса. Сдайся я, и ныне «Завтрак» был за океаном.

– Правы в одном: необходимо сберечь полотно любой ценой – это наша главная обязанность. Проститься с Веласкесом можно лишь тогда, когда станем умирать от голода, останемся без крыши над головой, встанем у церковной паперти с протянутой рукой. За кордон особняк не увезти, а картину можно.

– Считаешь, что могут ограбить? – Мать заломила руки, закатила глаза. – Я не переживу потерю картины, она бесконечно дорога.

– Дороже собственного сына? – с сарказмом уточнил Эрлих.

Баронесса обиженно отвернулась.

Эрлих снял со стены картину, пристально всмотрелся в холст и произнес:

– Не исключено, что будут погромы, которые возникают при смене власти. Во время бунтов, переворотов не только ведут на эшафот или под расстрел, но и грабят. В Питере немало налетчиков, стоит им узнать, какая ценнейшая вещь хранится у нас, и не замедлят явиться. Пойдут на все, вплоть до убийства, лишь бы заполучить Веласкеса. Во Франции в дни революции обезумевшие парижане крушили, жгли все на своем пути, не оставили камня от камня от Бастилии, вздергивали на фонарях буржуа, дворян. Подобный ужас может повториться у нас, но в большем масштабе.

– Вряд ли чернь информирована о наличии у нас Веласкеса, имеет понятие о его ценности, точнее, о бесценности.

Эрлих, не сводя взгляда с полотна, возразил:

– Цивилизация будет несказанно благодарна нам за спасение мирового шедевра от варваров. Счастье, что вырвался в столицу в наитруднейшее время, когда фронт оголен, на передовой творится черт знает что, солдаты митингуют, дезертируют, братаются с противником, немцы с австрийцами пользуются этим и в любой момент могут двинуться на Питер. Россия прекратит свое существование, наш народ попадет в рабство, потеряет все, что достиг, завоевал за минувшие века. Так пусть хотя бы сохранится Веласкес.

– Не могу поверить, что картина тебе дороже родной матери, приехал не из-за меня, а позвал Веласкес.

Спор стал надоедать Эрлиху, к тому же для словесной пикировки не было времени. Эрлих положил картину на стол подле канделябра, отчего при свете свечи полотно заиграло по-новому, точно ожило.

– Не желаю видеть вас поднятой на штыки за текущую в жилах голубую кровь, а Веласкеса похищенным, – с расстановкой произнес Эрлих. – Не хочу, чтобы Веласкес повторил печальную участь картин Эрмитажа, других музеев.

Из газеты «Воля» (орган ЦК партии эсеров) 26 октября 1917 г.:

Один из самых замечательных памятников – Зимний дворец – разграблен до такой степени, что не представляется никакой возможности для его реставрации, восстановления хотя бы части разбитых и испорченных ценностей. Во дворце происходила планомерная, будто заранее обдуманная оргия разрушения. Сумма разграбленных и уничтоженных сокровищ оценивается приблизительно в 500 миллионов рублей.

Альберт Рис Вильямс[4]4
  Вильямс Альберт Рис, американский интернационалист. Был во время штурма Зимнего дворца. Вступил в Красную Армию. Автор ряда книг. Умер в 1962 г.


[Закрыть], корреспондент нью-йоркских газет в России:

Целое столетие стоял дворец на берегу Невы, неприветливый и равнодушный. Для народных масс это здание олицетворяло собой жестокость и притеснение. Если бы его сровняли с землей, это было бы всего лишь одно проявление гнева, охватывающего поруганный народ, который навсегда уничтожил проклятый символ мучений… Все здесь создано их потом и потом их отцов, все это по праву принадлежит им, по праву победителя. Сто лет всем этим владели цари, вчера Керенский, сегодня это богатство принадлежит им.

2

Трое испанцев на холсте безмятежно пили молодое вино в одной из мадридских таверн. Один, с тронутой сединой бородкой, посмеивался в усы, другой оставался серьезным, самый молодой, с кружкой в руке, чувствовал себя неловко среди старших по возрасту.

Семейную реликвию Эрлих помнил с раннего детства. Казалось, испанцы сошли со страниц романа про хитроумного идальго Дон Кихота Ламанчского, отмечают встречу или удачную сделку и вот-вот пустятся в искрометную андалусскую пляску под стук кастаньет.

Обучаясь в юнкерском училище, в минуты тоски по дому Сигизмунд не раз вспоминал картину, которой посвящены страницы в истории европейского искусства. Не забывал рассказ матери, как граф Шувалов привез в страну ряд картин, среди них «Завтрак» Веласкеса, австрийскому посланнику при дворе российского императора, а тот продал ее прадеду Эрлиха. На фронте поручик похвастался однополчанам:

– Любой музей мира был бы безмерно счастлив обладать нашим Веласкесом.

Офицеры потягивали трофейный шнапс. По безразличным лицам собутыльников стало видно, что имя Веласкеса никому ничего не сказало, и Эрлих добавил:

– Перед войной господа из Лувра предлагали за картину десять миллионов франков.

За столом не поверили.

– Целое состояние за какую-то картину? Полнейшая чушь.

Эрлих ответил:

– Маман прекрасно знала, как дорожают от года в год, даже со дня на день известные произведения живописи, и заявила покупателям, что принадлежащий ей шедевр дороже любых денег.

Вокруг поручика рассмеялись:

– Прости, но твоя драгоценная мамаша, мягко говоря, полнейшая дура.

Эрлих полез в драку, друзья поспешили увести его на свежий воздух, где Сигизмунд протрезвел, пришел к неутешительному выводу: «Однополчане во многом правы, напрасно маман была излишне гордой, несговорчивой. Французы заплатили бы любую запрашиваемую цену, что помогло бы выкупить заложенные драгоценности, оплатить долги, полученную в банке ссуду, отремонтировать имение».

Мысленно переводил франки в рубли, мечтал, как и где потратит их. Однажды приснилось, что Веласкес пропал, похищен. Проснулся в холодном поту. Не сразу осознал, что все было, к счастью, лишь сном, стал ругать мать за жизнь в нереальном мире…

«Продай она в свое время Веласкеса, и я бы не кормил на фронте вшей, не подставлял голову под пули, не глотал немецкий газ, безбедно, ни в чем не нуждаясь, жил бы в нейтральной Швейцарии на берегу лазурного озера. Веласкеса удалось тогда сохранить, но теперь легко потерять, как потеряли прежнюю власть, простились с самодержавием…»

Он не боялся, что за оставление службы его посчитают предателем, забывшим о данной присяге, долге, чести русского офицера защищать родное Отечество. Для Эрлиха главным был и оставался Веласкес.

Стоящая за спиной мать спросила:

– Считаешь, что могут прийти за Веласкесом?

Эрлих, не задумываясь, ответил:

– За иным к нам незачем приходить. Во время бунтов грабежи – обычное явление. Существует опись частных коллекций, там указан и наш адрес. Явятся не только грабить, а и убивать, чтобы не оставить свидетелей.

– Веласкес единственное, что осталось от моего приданого!

Эрлих скривил рот.

– Достаточно наслышан об этом. Новая власть захочет прибрать чужое добро, обычный бандитизм назовет реквизицией. Стоит людям с мандатами новоиспеченной власти прознать о местонахождении Веласкеса, как поспешат явиться. Кстати, уже почти подчистую разграблен Зимний с его собранием художественных сокровищ, начиная с археологических находок, мумий египетских фараонов в саркофагах и кончая полотнами Леонардо да Винчи. Мало того что из Зимнего унесли все ценное, дворец разрушен вставшей у Большой Невки «Авророй». От снарядов пострадали Дворцовая площадь, Мариинский дворец – корабельные пушки способны снести с лица земли пол-Петрограда.

Услышанное повергло мать в ужас.

– Стану молить Всевышнего, чтобы беды обошли нас стороной.

Эрлих напрягся – за окном послышалось тарахтение мотора. Чуть отогнул штору и увидел проходящий мимо особняка отряд моряков, проезжающий броневик. Балтийцы спешили в Смольный, в институт благородных девиц, собор которого дымчато-голубыми куполами смотрел в холодное небо.

– Надолго приехал? – спросила мать. – После всего, что произошло в столице, боюсь оставаться одной. Если случится страшное – служанка с Акимычем не смогут ни в чем помочь.

Эрлих задернул штору и стал расстегивать пуговицы на мундире.

Письмо в газету «Правда»:

Ко всем честным гражданам Петрограда от команды крейсера «Аврора», которая выражает свой резкий протест по поводу брошенных обвинений. Мы заявляем, что пришли не грабить Зимний дворец, не убивать мирных жителей, а защищать и, если нужно, умереть за Свободу и Революцию.

Пишут, что «Аврора» открыла огонь по Зимнему, но знают ли господа репортеры, что открытый огонь из пушек не оставил бы камня на камне от Зимнего дворца и прилегающих к нему улиц?

Не верьте, что мы изменники и погромщики. Что же касается выстрелов с крейсера, то был произведен один холостой выстрел из 6-дюймового орудия, обозначающий сигнал для всех судов, стоящих на Неве, и призывающий их к бдительности и готовности.

3

Во всех окнах Смольного горели огни, отчего здание с колоннадой походило на корабль. Часовой, как мог, осаждал рвущихся в здание.

– Не дави, имейте сознательность! Это прежде любого пускали, теперь приказ: без пропуска ни-ни!

В сводчатых коридорах было не протолкнуться. Матрос Николай Магура с крутым разворотом плеч пристроился у подоконника, смотрел на снующие во дворе машины. К нему подошел смолящий самокрутку красногвардеец: – Привет морскому волку. Чего скучаешь? Иль на мель сел? Магура ответил: – Оставлен при комиссариате. – Это при каком? Тут их много. Магура кивнул на дверь с приколотым листком.

Комиссариат ОХЦ

Понимая, что «ОХЦ» собеседнику ничего не говорит, расшифровал буквы:

– Комиссариат по охране художественных ценностей.

– Понятно, – недоуменный взгляд рабочего говорил, что услышанное ничего не объяснило.

Магура вернулся в комиссариат, где в трубку телефонного аппарата надрывался Ятманов:

– Говоришь, препятствуют выполнению приказа? А ты там на что? Не паникуй и без крика растолкуй, что и как. Забудь про анархистские замашки. Убеждения и только убеждения! Поаккуратнее с гобеленами, они восемнадцатого века и старше. Сверь все по списку, запротоколируй, дай расписаться в обязательстве содержать экспонаты в полной неприкосновенности, иначе ответят по всей строгости революционного закона… Знаю, что в музее полно вещей, работы не на одну ночь и день, но помощи не жди – некого присылать, справляйся со всем сам!

Лицо Ятманова было серым от недосыпания. Повесив трубку и покрутив ручку – дав отбой, комиссар обернулся к Магуре:

– Форменный устроили саботаж, вроде того, что был в банке. Не желают музейщики подчиняться, не признают нашу власть. Вначале не пускали на порог, не давали ключей, затем стали мешать проведению инвентаризации. Упустим момент, зазеваемся и от музеев останется пшик, разворуют или, что еще хуже, увезут из страны, ищи-свищи потом народное достояние, доказывай с пеной у рта, что это принадлежит России. Не впервые встречаем противоборство, ставили палки в колеса и хранители частных коллекций, – комиссар устало опустился на стул с висящими на спинке кобурой с маузером и кожанкой. – Знаю, что снова будешь просить отпустить на дредноут, но не трать понапрасну силы и время. Ты нужен здесь. Думаешь, если взяли без людских потерь Зимний, отправили министров в Петропавловку и революции конец? Плохо думаешь. Впереди дел невпроворот. Контра с Керенским неспроста притихли, чего-то замышляют, собираются с силами, чтоб ударить нам в спину. Поступило известие, что в Царском Селе идет переформирование, подготовка к наступлению на Питер 17-го армейского корпуса небезызвестного атамана Краснова, который сколачивает казачьи отряды, называет нас христопродавцами, кому место в аду. В самом городе работники разных учреждений, банков устроили форменный саботаж, заперли сейфы, забрали ключи, спрятали важные документы и разошлись по домам. Не отстают и хозяева магазинов – навесили на двери пудовые замки и прекратили торговлю, желая, чтоб жители взвыли, обвинили одних нас. Зашевелилась контра. Час назад на Литейном разоружили красногвардейский патруль, хорошо, что лишь отобрали винтовки и не пристрелили. У Смольного задержали подозрительного с браунингом на взводе, без зазрения совести врал, будто револьвер имеет лишь для самозащиты. Охраняем оружейные склады, то же самое сделали с хранилищами спиртного – не уследим, и народ перепьется. Действуем, к сожалению, разобщенно, необходимо сконцентрировать силы, создать специальный комиссариат по борьбе с погромщиками, бандитами, всякими контриками. – Ятманов провел ладонью по лицу, точно смахивал усталость. – Так что рано тебе возвращаться на свою «Святую Анну» и на берегу дел невпроворот, первое – сохранение художественных ценностей. Пойдешь к большому специалисту в искусстве, он до тонкости разбирается в картинах, скульптурах, нам с тобой не чета. Доставишь культурненько.

Магура взял листок с адресом, надел бескозырку.

– Есть, культурненько.

Из биографии Н. С. Магуры:

Родился 2 мая I897 г. в посаде Дубовка под Царицыном в семье рабочего металлургического завода ДЮМО, мать – крестьянка, родом из Курской губернии.

Четыре года обучался в церковноприходской школе, работал на пристани, батраком на бахче. В 1913 г. – ученик, рулевой волжской баржи. Спустя два года мобилизован, службу нес на Балтике на линейном крейсере «Святая Анна».

В августе 1916 г. избран в судовой комитет, в июне следующего года арестован за агитацию против Временного правительства, братоубийственной войны, приговорен военным трибуналом к восьми годам, замененным отправкой на фронт, откуда бежал, вернулся в Питер и осенью семнадцатого участвовал в восстании крейсера, изгнании офицеров.

4

В камине потрескивали дрова, отсветы пламени гуляли по стенам гостиной, лицам Эрлиха и матери, которая продолжала жаловаться:

– Стало пошаливать сердце, пропал сон – разве уснешь, когда за окнами поют или стреляют? Отключают свет, закрылись продуктовые лавки, в дом то и дело рвутся с требованием дать водку. Когда Акимыч принес весть о перевороте кайзеровскими агентами, захвате Зимнего, аресте правительства, я окончательно потеряла покой. Вспомнила бунты Разина, Пугачева, революцию во Франции, когда лились реки крови, вешали на каждом суку. Твой отец не без оснований считал самым страшным разгул анархии, которая способна поднять страну на дыбы, ввергнуть в пучину. Доживи отец до нынешнего времени, сошел бы с ума. Что касается Веласкеса… Эрлих резко перебил:

– Успокойтесь, завтра картина вместе со мной покинет город, а с ним погибшую империю, будет в полной безопасности в Швеции или Швейцарии, откуда два шага до Парижа. Кстати, не могу понять, отчего отклонили предложение французов? За полотно предлагали весьма приличную сумму в конвертируемой валюте. Соверши сделку, сейчас имели бы довольно много франков в зарубежном банке, вклад рос бы из месяца в месяц, лишь на одни проценты могли жить безбедно, ни в чем себе не отказывать. Вы оказались недальновидны, не послушались покупателей. Не снимаю вину и с себя, что не напомнил о наступлении тяжелейших времен с обесцениванием всего, кроме твердой валюты и подобного Веласкесу антиквариата.

– Ты прекрасно осведомлен, как мне дорог испанец, точнее, творение, вышедшее из его рук. Готова на любые лишения, лишь бы сохранить шедевр.

Мать еще что-то говорила, убеждала, но Эрлих не слушал, занятый вытаскиванием из рамы холста, скоб из подрамника. Мать продолжала:

– Следом за французами пришли из британского посольства от сэра Бьюкенена^*. Не знаю, как сей дипломат проведал, где хранится «Завтрак». Господа были весьма учтивы, предлагали любую сумму, не сводили глаз с картины, не скрывали восторга. Один заявил, что «Завтраку» место в крупнейшей мировой галерее, а не в квартире, где великое полотно могут лицезреть только хозяева. – И вы вновь ответили отказом, – напомнил Сигизмунд.

– Да, и ничуть об этом не жалею. Гости пугали надвигающимися беспорядками, равносильными если не всемирному потопу, то вандализму, который неизбежен при любой насильственной смене власти. Просили если не продать полотно, то по крайней мере передать на временное хранение, обещая щедро оплатить за право выставить в своем музее, когда же хаос в России прекратится, вернуть в целости и сохранности. Между прочим, англичане давали несравненно больше французов.

– Они оставили номер телефона? Посольство по-прежнему на Дворцовой?

Мать не успела ответить, как по квартире прошелся сквозняк, зашевеливший шторы. Эрлих отложил свернутый в трубку холст, поспешил на кухню, где на подоконнике у открытой форточки стояла худенькая девочка в заштопанных чулках, с хвостиком волос на затылке.

– Немедленно закрой! – приказал Эрлих.

– Напустишь холод – не протопить квартиру! – грозно добавила хозяйка.

Девочка отпрянула от окна, с поспешностью захлопнула форточку, спрыгнула на пол.

– Намочи белье! Завтра стирка, – напомнила баронесса и объяснила сыну: – Это новая служанка, взяла в твое отсутствие, иначе бы не справилась с хозяйством. К тому же одной жутко оставаться.

Из дневника Дж. Бьюкенена[5]5
  Бьюкенен Д. У., посол Англии с 1910 по 1918 г. Издал мемуары (переведенные у нас спустя полвека) о политической жизни России, активно помогал белогвардейцам, готовил интервенцию Антанты.


[Закрыть]:

После полудня я вышел, чтобы посмотреть, какие повреждения нанесены дворцу (Зимнему. – Ю. М.), к своему удивлению, нашел, что на дворцовом здании со стороны реки только три знака попадания шрапнелью. На стороне, обращенной к городу, стены избиты ударами тысяч пуль, но ни один снаряд из орудия не попал в здание.

5

Старушка в чепце, свалившейся с плеч шали бегала по тесно заставленной книжными шкафами комнате, заламывала руки.

– Не думай спорить, Вольдемар! Прекрасно знаешь, что меня невозможно переспорить, я всегда права! Лучше полоскай горло. Или желаешь слечь с высокой температурой, получить осложнение, а меня вогнать в могилу? При простуде необходим постельный режим. Кашлял целый день и всю ночь, мешая мне уснуть! В твои годы при хрупком здоровье с простудой шутки плохи! Муж, в мешковато сидящем сюртуке робко успокаивал:

– Верунчик, войди в положение, ты всегда была на зависть мудрой, дальновидной. Пойми, я вновь стал нужен, даже необходим, как изволил выразиться гость. Безмерно счастлив, что про меня вспомнили, призывают принять участие в экспертизе, мою скромную персону возвращают к горячо любимой деятельности на благо его величества искусства. Что касается позднего времени, то с сопровожатым вернут к тебе.