Текст книги "Искатель. 1975. Выпуск №4"

Автор книги: Юрий Тупицын

Соавторы: Зиновий Юрьев,Хэл Дреснер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

Глава 8

Оставался еще один человек. Садовник и шофер Гереро Джонас. Еще полчаса глупых вопросов, еще полчаса глупых ответов, еще полчаса пожиманий плечами – и совесть моя полностью успокоится. И я вернусь к своей блондинке, все тянущейся к маслу для загара, к уютному Гизелиному шуршанию за стеной, к привычному ожиданию клиентов. Но теперь уже с помощью двух чеков человека, мерзнущего сейчас в прозрачном саркофаге. Право же, грех было мне чувствовать к Лансу Гереро что-нибудь, кроме теплой благодарности. И грех было бы не поехать к Джонасу.

Я оставил машину у какой-то лавчонки и решил пройти до дома Джонаса пешком. День выдался удивительно теплым, каким иногда балует в самом своем конце сентябрь, почти летним. Трудно было поверить, что всего несколько дней тому назад были заморозки и под ногами хрустели замерзшие лужицы.

Я расстегнул куртку, а через несколько десятков шагов и вовсе снял ее. А вон, кажется, и домик, который мне нужен. Я шел по Элмсвилю, и улочка эта упиралась и еловый лесок, который сизо-бархатно темнел в нескольких ста ярдах. Последний дом по правой стороне, так мне объяснил по телефону Джонас. Он хотел приехать ко мне, раз двадцать повторил, что не смеет обременять меня, по я настоял на своем. На самом деле я решил поехать к нему в Элмсвиль из трех соображений. Во-первых, я давно уже усвоил простую истину, что люди откровеннее в привычной обстановке, чем, скажем, в кабинете адвоката. Во-вторых, мне хотелось на обратном пути взглянуть на дом Гереро. А в-третьих, и это, если говорить честно, было главным – день был таким славным, что мне хотелось под любым предлогом выбраться из Шервуда. Что я и сделал.

А вот и последний дом справа. «Вы его сразу узнаете, мистер Рондол, у него такая красная черепица на крыше, как ни у кого в округе». Черепица действительно была ярко-красной, и дом действительно был последним справа.

Не успел я подойти к калитке, как из дома уже вышел средних лет человек с простым, но приветливым лицом.

– Входите, входите, мистер Рондол, калитка не заперта.

Он провел меня в удивительно чистенький домик, усадил в плетеное кресло, предложил стакан сока собственного изготовления, вообще хлопотал вокруг меня, как наседка вокруг цыпленка.

– Вы один живете, мистер Джонас? – спросил я.

Шофер уставился на меня так, словно я спросил, живет ли он на Луне.

– А как же, конечно, один, а то с кем же?

– Я думал, вы женаты, у вас так чисто…

Он захихикал. Должно быть, мысль о женитьбе показалась ему необыкновенно смешной.

– Ну что вы, мистер Рондол. Я все сам…

Он пустился в пространные объяснения своей системы поддержания чистоты, которая сводилась к тому, что нужно убирать дом почаще. Еще минута – и я бы заснул. Голос Джонаса звучал так покойно, в комнатке было так тепло, плетеное кресло было таким удобным, пылинки плясали в луче солнца так уютно, больше сопротивляться я не мог. Я задремал самым постыдным образом, прикрыв в глубоком раздумье глаза рукой. Я не знаю, сколько продремал так, но вдруг что-то словно толкнуло меня, и я вылетел из дремоты, как пробка из воды.

– …а я и совсем забыл, – говорил своим ровным голосом Джонас, – что мистер Гереро предупреждал меня, чтобы вечером я не приходил. Забыл – и все тут. Думаю только, что надо проверить аккумуляторы в «шеворде». Что-то слишком быстро стали они разряжаться в последнее время. Ну, значит, сел я в свой «фольк» – а то ведь отсюда до дома мистера Гереро около четырех миль – и поехал. И уже подъехал к самому дому, через ворота вижу в сумерках «шеворд» перед домом – и тут только вспомнил, что хозяин не велел мне приезжать в тот день.

– А какой это был день?

– Да тот самый, когда с ним это все случилось…

– Что случилось?

– Ну, с этой Джин Уишняк… Господи, я видел ее фото по телевидению, что он в ней нашел, ума не приложу. Конечно, она помоложе той, что к нему ездила в последнее время…

Боже, неужели всего несколько секунд тому назад я тихо дремал под убаюкивающий голос Джонаса? Сотни вопросов одновременно проносились у меня в голове.

– Мистер Джонас, а в котором часу вы подъехали к дому мистера Гереро? Может быть, вы случайно обратили внимание?

– Почему же не обратил? Обратил. Полдевятого было.

Половина девятого! В это время Ланс Гереро был в Шервуде на Индепенденс-стрит. По показаниям соседей Джин Уишняк, на суде было установлено, что он уехал от нее около десяти. Уехал на своем красном «шеворде».

– А вы не могли ошибиться, мистер Джонас? Его это был «шеворд»?

Шофер посмотрел на меня с сожалением – до чего бывают бестолковые люди – и покачал головой.

– Как же я мог ошибиться? Я что, машину хозяина не знаю? Да я ее с закрытыми глазами узнаю…

– Верю вам, верю, – сказал я, – но ведь в наших местах в середине сентября в половине девятого уже темно.

– Темно, это верно. Только ведь и в моей машине фары были включены, да и из окна свет падал.

– Что? – чуть не подпрыгнул я. – Как свет?

– Да так, очень просто. Машины стояли у самого дома, вот свет из окна на них и падал.

Голова у меня начала вращаться каруселью. Все быстрее и быстрее.

– Машины?

– Ну да, машины. Наш «шеворд» и еще чья-то «альфа».

Срочно проверить, на какой машине ездит Урсула Файяр. Не знаю почему, но я уже был уверен, что это ее машина. И горел свет… И красный «шеворд» стоял у окна. В то время, как красный «шеворд» стоял на Индепенденс-стрит. Хорошо, допустим, есть два красных «шеворда», в этом нет ничего сверхъестественного, но «альфа»… Значит, Гереро не врал. Не мог же он один приехать в Элмсвиль в двух машинах, зажечь свет, съездить в Шервуд на третьей машине, раскроить череп Джин Уишняк подсвечником и вернуться домой… Да, но отпечатки пальцев, свидетели? Этого не могло быть. Но и Урсула Файяр не могла поставить свою машину во дворе и сидеть, и ждать, пока Гереро не съездит в Шервуд… Я вспомнил свое ощущение, что Гереро говорит правду. Сейчас это ощущение получило мощную поддержку. Да, по отпечатки пальцев на подсвечнике, машина, которую соседи видели на улице, наконец, сам Гереро? Стоп. Этого не могло быть, потому что этого не могло быть. Может быть, этот кретин Джонас что-нибудь путает? Но я уже знал, я всем нутром чувствовал, что он ничего не путает, что мне нужно примирить непримиримое, что мне нужно вырваться из цепких объятий кошмара. О, теперь я начал понимать Гереро, когда он в последний раз смотрел на меня с каталки перед усыплением… Если кошмар обволакивал меня холодными, влажными щупальцами, то что должен был чувствовать он? Он, который знал, что не был на Индепенденс-стрит, и которому все доказывали неопровержимо – что он там был, что должен был чувствовать он, слушая приговор судейской машины?

– Мистер Джонас, – сказал я, – то, что вы сейчас рассказали, очень важно. Что вы сделали, когда подъехали к дому своего хозяина?

– Ну, я как только увидел, что под окном еще и «альфа» и в доме горит свет, так я вспомнил, что он мне говорил, что бы я вечером не приходил. Ну, я развернулся и поехал домой.

– Прекрасно, мистер Джонас. Вы можете завтра утром, скажем в девять, быть дома?

– Конечно, мистер Рондол.

– Отлично. Я позвоню вам в это время и заеду за вами. Вы покажете мне, как стояли машины под окном, мы оформим ваши показания для апелляционного заявления. Договорились?

– Конечно, мистер Рондол, Буду ждать вас. Если бы только я мог как-то помочь бедному мистеру Гереро. Я ведь от него никогда ничего плохого не видел…

Конечно, можно было бы оформить показания Джонаса и сегодня, но я все-таки хотел вначале проверить, на какой машине ездит Урсула Файяр. Это было очень важно. Если все-таки Джонас путает…

Я давно уже не ездил с такой скоростью. Мой «тойсун» негодующе завывал, но я не обращал на него никакого внимания. Если бы я даже знал, что разорюсь на штрафах, я все равно не снизил бы скорость. К счастью, полиции не было, и минут через тридцать я уже был на Уилсон-стрит у длинного здания полицейского управления. К счастью, был на месте и Херб Розен, мой старинный знакомый. К счастью, он даже обрадовался, увидав меня.

– А, судейская крыса, – прорычал он со свойственным ему юмором, – эти электронные машины не сделали еще тебя безработным?

Он дружески хлопнул меня по спине. Я не маленький человечек, я вешу сто семьдесят фунтов, и во мне нет ни капли жира, но от прикосновения лапы Розена я чуть не упал. Но я согласен был на все.

– Херб, – сказал я, – сделай мне одолжение. Я редко прошу тебя о чем-нибудь.

– Ну, давай выкладывай.

– Узнай мне, только сейчас же, на какой машине ездит некая Урсула Файяр.

– Это жена самого Файяра, что ли?

– Она самая.

– Эге, Язон, ты, я вижу, еще не совсем безработный. В том мире, где вращается миссис Файяр, деньги растут на деревьях. Посиди тут минутку…

– Спасибо, Херб, я как раз проверю, не сломал ли ты мне позвоночник.

Вернулся он через несколько минут и подмигнул мне.

– Не чета твоему «тойсуну». Ты все еще ездишь на этом маленьком японском катафалке?

– Херб, – простонал я, – меня не интересует мой «тойсун». Хочешь, я подарю его тебе? Меня интересует машина миссис Файяр.

– Красная «альфа-супер». Номер джи пи эйч шестьдесят два двести одиннадцать. Стой, куда же ты, ты ведь обещал подарить мне свой «тойсун»?! – несся за мной бас Розена, когда я вылетел из полицейского управления.

Я посмотрел на часы. Половина восьмого. Гизела уже давно ушла из конторы. Я поехал к себе домой. Я просто не находил себе места от возбуждения. Мне обязательно нужно было с кем-нибудь поговорить. Меня просто распирало это желание. Если я ни с кем не смогу поговорить – я просто лопну. Я позвонил на Санрайз-бульвар. Мне не хотелось лопаться, мне хотелось услышать голос Одри Ламонт.

Но, увы, ее не оказалось дома. Конечно же, так она и сидит дома, ожидая, а не позвонит ли вдруг сам Язон Рондол.

Профессор был очень любезен. Он спросил меня, как идет мое психологическое исследование.

– Похоже, мистер Ламонт, что это уже не чистая психология.

– То есть, дорогой Рондол?

Ну-ка, проверим, какую реакцию вызовет Джонас у ученого, который, как он сам говорит, признает только факты. Я подробно изложил разговор с Джонасом. Профессор был более чем внимателен. Он задавал мне вопросы о Джонасе, о том, могут ли сыграть его показания какую-нибудь роль для апелляционного суда, когда он может дать эти показания и так далее. Мне было неловко отнимать у него столько времени, но профессор и слушать не хотел моих извинений.

– Надеюсь, вы скоро у нас будете, – сказал он.

– Я был бы рад, профессор. Как только найду подходящий предлог.

– А Одри вам мало? Я понимаю, что отставной профессор физики – далеко не самый интересный собеседник в мире, но Одри уже трижды спрашивала про вас.

Я почувствовал, как расплываюсь в глупейшей и счастливой улыбке.

– Передайте ей, пожалуйста, привет.

– С удовольствием. Так приезжайте же, Рондол. Даете слово?

– Даю, – сказал я с торжественностью, которая меня даже испугала.

Я пошел в ванную и долго смотрел на себя в зеркало. Смотрел с симпатией и брезгливой жалостью, с какими смотрят обычно на юродивых и на тяжелобольных.

Утром я не выдержал и позвонил Джонасу на четверть часа раньше условленного срока. Никто не ответил. Должно быть, он возится в своем саду, подумал я, или занят уборкой, о которой так убедительно рассказывал мне. Через пять минут я позвонил снова. И снова никто не ответил. Не слышит звонков из-за включенного пылесоса. В девять я позвонил снова и держал трубку у уха минуты две. Даже если бы у него был жесточайший запор, он все равно успел бы подойти к телефону. Идиот, все-таки возится в саду. Впрочем, наверное, и из своего крошечного садика он бы услышал телефонные звонки.

Я поехал в Элмсвиль и вскоре уже подходил к его домику под ярко-красной черепичной крышей. На этот раз он не вышел к калитке. Я толкнул со – как и накануне, она была не заперта – и вошел в садик.

– Мистер Джонас, – позвал я.

Тишина. Откуда-то доносился детский плач и успокаивающий женский голос. Они не нарушали тишину. Они даже делали ее более совершенной, полной. Я постучал в дверь. Не знаю почему, но я уже знал, что никто не ответит мне. Владелец этого домика не тот человек, чтобы назначать свидание и уйти. Поэтому он должен быть дома. Просто он не слышит моего стука.

Он, действительно, не слышал моего стука, как не слышал раньше телефонных звонков. Потому что лежал в маленькой прихожей, неловко подложив руку. На нем была какая-то детская голубенькая пижамка с мурашками, а рядом на полу расплылась черная лужица. Я не раз видел такие лужицы и знал, как странно темной выглядит чаще всего кровь. К тому же солидные люди не ложатся в пижамах на пол в прихожих. Я осторожно нагнулся над Джонасом. Стреляли почти в упор. Промахнуться на таком расстоянии было невозможно.

Мне показалось, что я слышу чье-то дыхание. Я поднял голову, чтобы оглядеться, и увидел перед собой молодого коренастого человека со сросшимися на переносице бровями. Прямо на меня смотрел раструб глушителя пистолета.

– Что это значит? – спросил я и механически отметил про себя глупость вопроса. Человек с пистолетом тоже, наверное, понял, что я лишь тяну время. Пистолет всегда значит одно и то же.

– Не шевелитесь, – как-то очень просто и убедительно сказал он. – Иначе… – он выразительно показал глазами на труп Джонаса. Передо мной был профессионал. Он показал на труп не рукой с пистолетом – отводить направленный на человека пистолет никогда не рекомендуется, – а лишь глазами. И вместе с тем это было хорошо. Я всегда предпочитал иметь дело с профессионалами. Профессионал, по крайней мере, не испугается бурчания и в собственном желудке и не начнет нажимать с перепугу на спуск. К тому же, если бы он хотел меня убить, он бы мог это сделать в тот момент, когда я нагнулся над телом Джонаса. Я молчал. Я знал людей того типа, что стоял передо мной. Они не любят, когда с ними много разговаривают. Они вообще не слишком любят говорить. Они предпочитают действовать. Я еще раз взглянул на черноволосого. Нет, пожалуй, у него было все-таки более интеллигентное лицо, чем у простого убийцы. У него было лицо интеллигентного убийцы.

– Ты готов, Эрни? – спросил он кого-то, не отводя от меня ни взгляда, ни пистолета.

– Да, иду, – послышался голос из комнаты.

– Расстегните рукав рубашки и поднимите его, – так же спокойно сказал мне черноволосый. – И не делайте при этом лишних движений. Вы меня понимаете?

– Да, – сказал я. Я его прекрасно понимал. Он очень четко излагал свои мысли. Что они хотят со мной сделать? Кто они? Почему они убили Джонаса? Я задавал себе эти вопросы, но они не хотели проникать в сознание, словно не интересовали меня. Вместо этого я почему-то заметил, что довольно мясистый подбородок человека с пистолетом был раздвоен и на правой ее половине росла маленькая бородавка. «Должно быть, она здорово мешает ему бриться», – пронеслось у меня и голове. Я тут же понял, почему это подумал. Человек явно не брился сегодня утром. Они приехали ночью, убили Джонаса и поджидали меня. Так и не побрившись. Хотя знали, что я приеду. Что я приеду…

– Ну скоро ты? – уже с легким раздражением спросил черноволосый.

– Уже, – послышался голос, и из комнаты вышел человек, держа в руке шприц. Он нажал на плунжер, посмотрел на сверкнувшую в полутьме прихожей струйку жидкости и сказал: – Давайте руку.

Черноволосый все смотрел на меня, смотрел на меня и его пистолет. Протянуть покорно руку для укола и попробовать одновременно выбить у черноволосого из рук пистолет… Если бы он только хоть на секунду отвлекся… Но он не отвлекался. Нет, у меня не было и одного шанса из десяти, а это слишком маленький шанс, когда на тебя смотрит не мигая пистолет и ты знаешь, что через секунду небольшой кусочек металла может с громадной силой ударить, например, в живот, легко, как бумагу, разорвать кожу и мышечную стенку, пройти сквозь внутренности и выйти где-нибудь около позвоночника, оставив отверстие в несколько раз большее, чем на животе…

Я протянул руку, и человек со шприцем неумело воткнул иглу в предплечье. Вместо короткого удара он давил на шприц, идиот. Он нажал наконец на плунжер, и мне показалось, что содержимое было горячее.

– Садитесь лучше, – сказал человек со шприцем.

– Для чего? – спросил я.

– Сейчас эта штука начнет действовать, и вы можете заснуть стоя…

Да, конечно, им нужно просто усыпить меня, чтобы перевезти куда-то. Усыпить… Странное до нелепости слово, если вдуматься в его звучание как следует. Так усыпляют зверей, когда их нужно… Что нужно? Слова и звуки теряли резкость, смазывались. Кто-то, наверное, вращал мои глаза, как объектив фотоаппарата, и я никак не мог их снова сфокусировать. Звери… зачем звери… фотолаборатория… темнота. Я еще слышал что-то. Голоса просачивались светлыми точками из безбрежного мрака.

– Ты все проверил?

– Все…

Все. Исчезли последние звуки, и я медленно, бесконечно медленно начал погружаться куда-то вниз. Я больше не сопротивлялся, не цеплялся за свет или звуки. Ничего не было.

ЧАСТЬ II
ВИЛЛА «ОДРИ»

Глава 1

Мне не хотелось приходить в себя. Подсознательно, наверное, я чувствовал, что ничего хорошего в реальном мире меня не ждет. А закрытые глаза были хоть и ненадежным, но все же убежищем. Но сознание возвращалось ко мне неудержимо. Я не мог задержать его. Вот с легким шорохом оно вынырнуло на поверхность, и я вспомнил и труп Джонаса в детской голубенькой пижамке, и пистолет, направленный на меня, и горячее содержимое шприца. Да, я проснулся, по все еще не открывал глаза. Сориентироваться в пространстве… Ага, я лежал. Лежал на спине. Я слегка пошевелил головой. Как будто подушка. Она сразу прибавила мне уверенности. Если под голову подкладывают подушку, значит, дело обстоит не так уж плохо. Значит, кому-то хочется, чтобы тебе было удобно лежать…

Я открыл глаза и увидел потолок. Обычный потолок. Обычный светлый потолок. А вот и окно, задернутое занавеской. Какой-то шкаф. Меня подташнивало, хотелось пить. Язык высох и, казалось, был заклеен какой-то шершавой пленкой.

Я попробовал сесть. И сел. Обычная кровать. Кто-то снял с меня ботинки и куртку, расстегнул воротник рубашки.

Я подошел к окну, отвел в сторону занавеску. Было пасмурно, накрапывал дождик. Очевидно, я находился в загородном доме, потому что из окна были видны нахохлившиеся ели, какое-то небольшое, похожее на гараж, строение.

Наверное, для начала было достаточно. А может быть, во мне все еще бродило снотворное. Я с трудом проглотил густую слюну, подошел к кровати и улегся, заложив руки под голову. Пора было начинать думать, но мне не хотелось думать. А когда не хочется думать, так легко найти тысячи причин и оправданий, почему именно думать не следует.

Вероятно, я задремал, и, вероятно, именно это мне следовало сделать, потому что во второй раз я уже проснулся сразу. Теперь я чувствовал себя намного лучше и даже потянулся, выгибаясь, как кошка.

Если бы кто-нибудь принес мне стакан кофе и сигарету, я бы даже согласился побыть здесь еще. Впрочем, пока что никто моего согласия не спрашивал..

Значит, те двое ждали меня. Кто мог их предупредить? Откуда они узнали о том, что Джонас рассказал мне? Сам он? Я не разговаривал ни с кем, если не считать Ламонта. Да, но, может быть, мой телефон прослушивался. Вероятно. Вполне вероятно. Но кем? Стоп. Это уже бессмысленно. Нужны факты, иначе я буду бесконечно пережевывать одно и то же, хотя в этой жвачке давно уже не осталось ни грана информационной ценности. И все-таки… Если кто-то не поленился всадить с расстояния в несколько футов пулю в бедного Джонаса, значит то, что он мне рассказал, стоило человеческой жизни.

Я не успел решить это простенькое уравнение с одним неизвестным и одной лужицей человеческой крови, потому что за дверью послышались шаги, щелкнул открываемый замок, ручка повернулась, скрипнули петли, и передо мной возник профессор Ламонт. Он был таким же вымытым, таким же бело-розовым, как и тогда, когда я был у него. Он весело потер маленькие ручки, словно вымыл их под невидимой струей воды, приветливо кивнул мне и сказал:

– Добрый день, дорогой мой Рондол. Рад видеть вас…

Я вспомнил, как вчера во время телефонного разговора он сказал: «Надеюсь, вы скоро у нас будете». Выходит, он…

– Я должен сразу же попросить у нас прощения, – продолжал Ламонт, – за то, что пригласил вас к себе без нашего согласия, но что поделаешь… – профессор развел руками, – бывают обстоятельства, когда приходится поступаться манерами. Но что же это я… Я даже не спросил вас, как вы себя чувствуете.

– Спасибо, мистер Ламонт. Не считая сухости во рту и полной неразберихи в голове, все в порядке.

– Да, да, конечно, это просто чудовищно, как и не подумал сразу, старый склеротик…

Трепеща от волнения, профессор подошел к двери.

– Оуэн, если вам не трудно, чашечку кофе для гостя. – Он повернулся ко мне. – Вы себе не представляете, каким я стал забывчивым. Ах, годы, годы…

Старый позер. Забывчивый. А посадить за дверью некоего Оуэна, чтобы я, часом, не удрал – это он не забыл. Оуэн оказался моим старым знакомым. По сросшимся бровям и бородавке на подбородке я узнал бы его и во время страшного суда. Да и без бровей и подбородка, пожалуй, тоже. Человека, который направляет на тебя пистолет, запоминаешь сразу и надолго. Пистолет вообще способствует хорошей памяти. Теперь, когда он был без пистолета и гладко выбрит, он был вполне респектабелен.

– Добрый день, – сказал я. – Сдается мне, мы где-то виделись…

Оуэн посмотрел на меня и усмехнулся.

– Что-то не припоминаю.

Он поставил на столик чашку кофе и вышел из комнаты.

Ламонт с улыбкой смотрел на меня и молчал. Я сделал несколько глотков.

– Ну, как кофе?

– Спасибо. Вполне…

– Ну и прекрасно. Пейте, дорогой Рондол. Когда вы сможете меня слушать, я кое-что объясню вам. Согласны?

Я поставил пустую чашку на стол. Должно быть, кофе нейтрализовал остатки снотворного в моем организме, потому что вдруг открылись запертые до этого мгновения эмоциональные шлюзы и на меня хлынули волны удивления, недоумения, негодования, страха. Но больше всего удивления. Что это все значило? Профессор физики и черноволосый Оуэн с пистолетом. Труп Джонаса в полутемной прихожей и Одри. Сочетания были противоречивы и никак не хотели укладываться в сознании. Но факты насильно втискивали их туда, вталкивали, запихивали, вбивали.

– Ну-с, – сказал Ламонт лекторским тоном, – давайте подумаем, с чего начать. Поскольку я понимаю ваше состояние, а говорить я могу часами: знаете, болтать – это моя слабость. Я, пожалуй, попытаюсь вначале ответить на вопросы, которые должны мучить вас больше всего. Ну-с, во-первых, убил ли мистер Гереро Джин Уишняк. Нет, не убивал. Да, скажете вы, но свидетельские показания, отпечатки пальцев… Как известно, вероятность случайного совпадения отпечатков пальцев равняется приблизительно одной шестидесятичетырехмиллиардной, так что случай здесь ни при чем. Все это сделано мною. Как – вы узнаете позже. Это ведь уже детали. Почему? Для чего? Потому что Ланс Гереро – человек, которого я ненавижу. Человек, который причинил страдания Одри. Это месть, дорогой мой Рондол, тщательно продуманная, выношенная годами месть. В моем возрасте люди часто плохо спят. И они, лежа в бессонной темноте, думают. Я думал о Гереро. О том дне, когда он будет раздавлен, когда на него навалится ужас преступления, которого он не совершил. О, не беспокойтесь, он не невинная овечка. Он совершил другое преступление. Он убил Одри. Она так и не стала той Одри, которой была до того проклятого дня, когда своей рукой всыпала в стакан сорок таблеток снотворного… Я мог бы убить его. Это просто. Это гораздо проще, чем многие думают. И дешевле. Но я не мог позволить себе такой гуманности по отношению к нему. Мгновенная смерть ведь не зло. Смерти как таковой для человека не существует. Умерший человек не знает, что умер. Смерть существует для живых. Мертвые бессмертны. Смерть страшна, когда ее много раз переживаешь заранее, когда она растягивается во времени. Такую смерть я желал Гереро, и такую смерть я нашел для него.

Ламонт встал со стула, глубоко вздохнул. Он сделал несколько шагов по комнате, еще раз вздохнул, как бы выпуская из себя избыток ненависти, клокотавшей в нем, и снова уселся.

– Ну-с, остался бедный Джонас. Преступление на Индепенденс-стрит было организовано идеально, все было учтено, но кто мог подумать, что бедняга забудет инструкции хозяина и все-таки поедет в тот вечер к нему, заметит и две машины там, и свет в окне, и расскажет обо всем этом вам. Мы не можем допустить никакого риска, и поэтому Джонас мертв, а вы здесь.

Он замолчал. Верхняя половина моей головы была снята, а на нижнюю положили дуршлаг, в который опрокинули целое ведро чудовищных фактов. И вот только понемножку смысл сказанного начинает просачиваться в сознание. Сознание дергается, его корежит, оно не хочет мириться со странностью узнанного, но сверху все капает и капает профильтрованный бред…

Я защищаюсь. Я собираю последние резервы и бросаю их в бой.

– Но все-таки отпечатки пальцев? Вы сами сказали, шансы на совпадение равны одной шестидесятичетырехмиллиардной…

– Если есть образец, можно взять кусочек мягкого пластика и изготовить факсимиле, которое вполне заменит настоящий палец и даст отличный отпечаток.

– А то, что несколько свидетелей видели Гереро на Индепенденс-стрит своими глазами? И его машина?

– Человек, игравший роль Гереро, приезжал туда только вечером. И в мягкой маске, очень похожей на лицо Гереро. Это уж совсем нетрудно. Ну а достать «шеворд» модели «клинэр» – это сущие пустяки. Для этого надо просто заплатить восемь тысяч. Только и всего.

– А фонограмма? Голос Гереро?

Ламонт улыбнулся. Улыбка была скромной и даже застенчивой. Он потер руки, словно вымыл их.

– О, это, конечно, не кусочек пластика. Это, дорогом мой Рондол, посложнее. Обычно говорят, что лучше раз увидеть, чем сто раз услышать, но в нашем случае это не совсем так…

Профессор вынул из шкафа маленький кассетный магнитофон, лукаво посмотрел на меня и нажал клавишу. Послышался необыкновенно знакомый голос:

– Джентльмены! Перед вами человек, который вчера ограбил Первый Шервудский банк…

Голос был знаком мне потому, что принадлежал мне. Это был мой голос. Мой и ничей иной. И он произносил слова, которые я никогда не говорил. Никогда мой язык, небо, гортань, звуковые связки не участвовали в образовании этих звуков. И тем не менее они только что прозвучали. И прозвучали наяву. Я начинал понимать Гереро…

– Это, разумеется, шутка, – довольно засмеялся Ламонт. – Вчера я записал ваш голос, когда мы беседовали с вами, потом моя машина проанализировала все составляющие вашей фонограммы и синтезировала несколько слов, которые я задал ей. Звучит это, конечно, просто, но я потратил на свой синтезатор шестнадцать лет жизни. Я бы никогда, наверное, не смог завершить этой работы, как не смогли завершить ее многие другие физики, если бы не Гереро. Я уже не помню, когда мне впервые пришла в голову мысль использовать его голос для ложного обвинения, но вы не представляете, какой это творческий потенциал – ненависть! Я работал как одержимый, и я добился того, что не смог сделать никто в мире! – Профессор гордо выпрямился, и его маленькая фигурка сразу стала больше. – Да, дорогой мистер. Рондол, я это сделал! И самоуверенный Ланс Гереро, человек, который, как он сам любил выражаться, держал быка за рога, лежит замороженный, а скоро превратится в измененного и будет брести по жизни тихой, кроткой тенью. Он, шумный, громкий, никогда не оглядывавшийся, он, шедший только вперед и не глядевший себе под ноги, он, сметавший все, он станет измененным! Тихой, кроткой тенью, шарахающейся от любого насилия, от любого громкого крика, будет идти Ланс Гереро…

Профессор судорожно вздохнул, словно всхлипнул. Лицо его посерело. Он начал медленно массировать себе сердце.

– Может быть, вам нужно что-нибудь? – я даже не понял, я ли это спросил профессора. Я все еще был в оцепенении.

– Спасибо, это сейчас пройдет. Мне нельзя волноваться. – Ламонт посмотрел на меня со слабой извиняющейся улыбкой. – Вот уже легче. – И действительно, лицо его начало розоветь на глазах, словно на цветном телевизоре начали подкручивать ручку регулировки яркости.

Мне было почти жаль его. Как, впрочем, было жаль Джин Уишняк и Джонаса. Их лица, правда, уже не порозовеют. Нет такой ручки, подстройкой которой можно было бы вернуть им краски.

– А Джин Уишняк, Джонас? – спросил я. Я должен был задать этот вопрос. Я не слишком высокого мнения о себе, но есть всегда какой-то предел, который переходить нельзя, если не хочешь потерять себя окончательно.

– Что ж, это, так сказать, издержки производства. Если бы и мог, я бы обошелся без их смертей. Но они не страдали. Они не умерли, потому что их смерть была неожиданной и мгновенной.

Я не знал, что сказать. Я промолчал. Издержки производства. Накладные расходы. Калькуляция убийства. И вдруг я понял, что никогда не уйду отсюда. Они не отпустят меня после всего того, что он мне рассказал. Убьют? Возможно. Но зачем все эти объяснения? О, древний эгоизм живого! Я уже забыл Джин Уишняк и старого Джонаса. Я думал только о себе. Нет, живым они меня отсюда не выпустят…

– Мистер Рондол, – сказал Ламонт, – поверьте мне, я сожалею, что все так получилось, но что поделаешь… Я был бы рад, если все это можно было бы забыть, но это, к сожалению, невозможно. Мы не можем расстаться так, словно ничего не произошло и вы ничего не знаете. Мы могли, разумеется, убить вас, и вы бы остались лежать рядом с Джонасом. Еще одно нераскрытое преступление. Боже, сколько их у нас! Я даже представить себе не могу, что нужно сделать, чтобы привлечь внимание публики… Но я вас не убил, дорогой Рондол. Потому что вы мне нравитесь. Хотя вы и адвокат Гереро. Но вы не Гереро. Вы не хам, пробирающийся напрямик через жизненную чащу. Вы другой. Это, во-первых, во-вторых, мне показалось, что вы понравились Одри. И, наконец, в-третьих, вы, по-видимому, неглупый человек, да еще с опытом частного детектива и адвоката. Я надеюсь, что мы смогли бы работать вместе.

– Простите, профессор, а в чем будет заключаться моя работа?

– Видите ли, я связан с другими людьми. Гереро – это моя личная месть. Но иногда мне приходится выполнять подобные поручения.

– Не понимаю…

– Представьте себе, что у кого-то другого есть свой Гереро. Деловой Гереро, уголовный, личный – неважно. Я получаю заказ, разрабатываю сценарий и руковожу, если уж и дальше пользоваться кинотерминами, постановкой… Вы шокированы, дорогой Рондол?