Текст книги "Рыцари Березовой улицы"

Автор книги: Юрий Третьяков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

Глава X

Хоть и пришлось березовцам поискать, зато другого такого старика во всем городе было не найти. Звали его Михей Михеич.

Он, правда, оказался не такой уж старый и дряхлый, как хотелось, зато очень бородатый. Борода не седая, но такая длинная, какую в наше время только на картинке и увидишь.

Эта борода являлась первым громадным и редким преимуществом березовских тимуровцев перед октябрьскими: те возгордились самой обыкновенной старушкой, каких полным-полно ходит по улицам.

А главное, столько оказалось всякой работы, что если б октябрьцы знали, они умерли б от зависти: не то что их старушка! У нее и хозяйства-то никакого – одно ведро на троих тимуровцев!

А у Михеича жили две громадные свиньи и штук пятьдесят кур, еще имелся большой, как поле, огород, где рос почему-то только один лук, требующий поливки. Для всего этого воду приходилось таскать из-под бугра из колонки и наливать в большие бочки, стоящие по всему двору.

Раньше воду таскал Манная Каша, теперь за это дело взялись березовские тимуровцы.

Конечно, не так уж просто это им удалось.

Сначала Михей Михеич встретил ребят хмуро и недоверчиво, во двор не пустил, а долго расспрашивал, кто их послал, и зачем им понадобилось такое, но когда ему все объяснили, а Зямка даже рассказал очень подробно содержание книжки про Тимура, Михей Михеич подобрел и открыл калитку:

– Ну, ладно, коль так… Раз уж, вижу, вам без этого никак невозможно обойтиться – надо вас уважить, бог труды любит. Только уговор: все в секрете содержать. Это ваша команда-то, тимуровцы, говоришь, у ней как было? Секрет, и никаких! Ни отцу-матери! А вам начальство велит брать с них пример. Секрет – первое дело…

– Верно! – поддакнул Зямка, любитель всяческих секретов.

– Ну, а уж насчет работы… чтоб вам такого подыскать? Да хоть вон – видите, четыре бочонка стоят? Сейчас я дам ведра, натаскайте-ка их! Погляжу, погляжу, какая у вас силенка!

Тимуровцы подхватили ведра и наперегонки ринулись под гору к колонке. «Бочонки» оказались такие вместительные, – прямо бездонные! – что когда их наполнили, прошло часа два.

Пока ребята таскали воду, заботливый Михей Михеич все переживал за них: не остался ли кто без дела!

Время от времени он задумчиво произносил:

– И что бы вам еще придумать?.. Оно вроде и нечего… Да уж больно мне ваша затея нравится! Как тех, из книжки, звать-то? Тимурцы – вон оно что! Отступаться, конечно, – срам, да и начальство по головке не погладит…

– Да у нас никакого начальства нет, – сказал ему Сережка. – Мы сами.

– Нет, говоришь? Ну ладно…

Видно было, что тимуровская затея ему и в самом деле пришлась по душе: к тому времени, как наполнились наконец бездонные бочки, у него было готово новое задание.

– Ну, ребятушки, пляши! Есть вам еще занятие! Да вряд ли вам справиться… Во-он бревнышки сложены. Это твердая порода – абы какому пильщику не поддастся… Аль уж оставить это дело…

Сережка хотел сказать, что старик плохо еще их знает, но тот и сам, видно, понял, что ошибся, неправильно оценив силы и ловкость березовцев, он еще раз внимательно к ним пригляделся:

– Да нет… Таким молодцам, да не справиться. Кому ж еще!

– А вы думали! – подхватил Кот, сдвигая назад папаху. – Давайте попробуем!

– Ладно! – воскликнул Михей Михеич. – Сейчас пилу вынесу, топор и – давай пили, режь их! Круши! Доверяю!

Конечно, березовцы не подкачали, хоть оказались эти дрова суковатыми и как бы сплошь скрученными из стальной проволоки.

Двое пилили, двое отдыхали, а Кот завладел топором и никому его не отдавал – колол один. Возможно, он воображал, будто опускает свой топор на головы бояр, дьяков, купцов и прочих угнетателей. Для этого он и папаху свою не снимал, только изредка сдвигал ее, чтобы обтереть лоб.

А Михей Михеич и Пушкин, которому никакой работы не хватило, сидели на бревне и беседовали.

– Михей Михеич, а почему у вас на огороде один лук посажен? – спросил Пушкин.

Михей Михеич пристально к нему пригляделся и сказал не спеша:

– Потому что я являюсь производителем лука. Читал небось в газетах: «Повышать производительность для трудящих». Вот я и повышаю! Мороки много, но уж я за этим не стою. Нужен людям лук – я его и произвожу. Обеспечиваю трудящих продуктом питания. Ты вот спишь, сны видишь, а я уж на базаре сижу из последних сил… Я, брат, ночей не сплю, все думаю, чего бы еще завести, чтоб людям угодить. Ну, может, и мне какая копейка перепадет. Вот коли мы с вами и дальше так подружимся…

– Конечно! – бодро сказал Пушкин.

– …вы тоже будете участвовать в производительности труда… Крепить мощь! Мне самому ничего не нужно. Я, брат, люблю людям добро делать, вроде как бы сейчас, а меня бог, он вознаградит…

Услышав про вознаграждение от бога, Пушкин принял это за шутку, захихикал.

Михей Михеич нахмурился, но в это время Пушкина позвали пилить, а на его место рядом с Михей Михеичем сел уморившийся Зямка.

– Вы вот все по науке сейчас рассуждаете… – говорил Михей Михеич. – А наука много не достигла, нет… Ученые не все знают…

Зямка взволновался, этот разговор был как раз по нем:

– Конечно! Конечно, не все знают! Один раз не нашли снежного человека и думают, что его вовсе нет! А, по-моему, он есть, только его искали плохо. Вы как думаете?

– Про то я и говорю, мало чего знает наука, один разговор. Настоящую сущность не постигла. Она…

– И насчет марсиан! – не слушал его Зямка. – Просто безобразие. А кто же тогда выкопал каналы? И два спутника у Марса есть, кто их сделал, а? Ведь правда?

– Истинная правда, – гнул свое Михей Михеич. – Наука – вещь ненужная. Она человека только путает. Не тому, чему нужно, учат. Вера нужна…

– Ну да! Я вот, например, верю, что снежный человек должен найтись. Пусть другие не верят, пусть! Я сам его найду, тогда они посмотрят.

И Зямка начал ухмыляться, представляя себе, какие лица будут у маловеров, отрицающих существование таких замечательных существ, как снежный человек и марсиане.

Подошел и Кот, держа топор за конец ручки, как боевую секиру.

– Что много наук лишних – это правда. Зачем мне нужен французский язык, если я его не люблю? Надо учить негритянский или индейский. Учили б индейскому языку, а учителем был настоящий индеец, я б его слушал и учил на пятерку! Так же и пение! Надо учить хорошие песни – про Стеньку Разина там, про разбойников, а наша учительница долбит в рояль, как дятел: фасоль, масоль…

Сережка собрался добавить также о вредности книжки «Воспитание ребенка в семье», но постеснялся перебивать Михей Михеича, а тот говорил, внимательно взглядывая на ребят:

– Если у человека голова не забита никакой наукой, для него больше открыто. Возьмите вот юродивого Леню. Чему смеетесь? Вы думаете – глупой и больше ничего. А он человек не простой: ему открыто многое, и в прошлом, и в будущем…

– Волшебник? – подвинулся поближе к Михей Михеичу Зямка, который среди забот о судьбах снежного человека и марсиан находил время интересоваться также волшебством и колдунами.

– Не волшебник, а провидец, – строго сказал Михей Михеич. – Все может вперед сказать. Ему, значит, открыто, а ученым – шиш…

– Ну-у…

– Вот вам и «ну»! К нему народ обращается, многие старые люди… Говорит он невнятно, но истолковать можно.

Тут во двор вошли двое пацанов. Те, что помогали Михей Михеичу везти тележку в день нападения Горилл на Березовую улицу. Они с удивлением уставились на березовцев. Михей Михеич объяснил:

– Это сироты. Племянники мои. Кормлю их. Они ребята деревенские, вам с ними беседовать не о чем… – И сурово приказал пацанам: – Загоняй, чего рты поразевали!

Пацаны распахнули калитку настежь, и в нее вбежало с десяток коз, а Михей Михеич встал и протянул руку Коту:

– На сегодня довольно. Дома небось бранятся. Коль не заленитесь, завтра жду. Двое пораньше пускай прибегут, часиков в шесть. Ну хоть и ты! – он показал на Сережку и Зямку, и те радостно закивали. – А остальные так… часиков в восемь… Ну, с богом!

На улице Борис недоверчиво покачал головой:

– Ну и сироты!

– А что? – спросил Алик.

– Рожи толстые какие… Таких сирот не бывает!

– Почему не бывает? – заспорил Зямка. – По-твоему, все сироты должны быть худые?

Его поддержал Кот:

– Смотря какие сироты! Был у меня один дружок, тоже сирота, ни отца, ни матери, так ему кое в чем было получше, чем какому несироте. Все ему все дают; если чего натворим вместе, ему влетит меньше, чем нам, всем его жалко. Раз ремесленники нас били, а один говорит: «Этого не трогай, он сирота». Нам всем здорово перепало, а ему – ничего! А этих старик, наверное, кормит хорошо. Он добрый.

– Ты вот еще! – сказал Пушкину Алик. – Михей Михеич начал про бога, а он: «хи-хи-хи…» Михей Михеич отсталый, над этим нельзя смеяться, надо ему так потихоньку-потихоньку разъяснить, а то он рассердится и не захочет, чтоб мы ему помогали…

– Это я так… нечаянно… – смутился Пушкин.

– В другой раз знай, – сказал Зямка. – Это ерунда! А вот интересно про Манную Кашу – врет он или нет? А вдруг, а? А вдруг это правда? Надо как-то произвести опыт… Это же страшно интересно!

– Я проверю! – сказал Кот. – Я спрошу одну вещь. Я с месяц назад послал заявку в Москву, в радио, в детское вещание, чтоб передали по моей заявке «Агитмедведь особого отряда» – такая книжка есть. Охота медведя послушать, как он будет по радио реветь! Вот я у Манной Каши и спрошу, когда ее передадут…

Сережка тоже решил кое о чем спросить Манную Кашу, но ребятам об этом не сказал.

Глава XI

Бабушка была очень довольна. Она сказала Сережке, что наконец-то в нем пробудилось трудолюбие и общественное сознание, и сама разбудила его в пять часов утра.

Наспех глотая завтрак. Сережка думал про Манную Кашу – правду ли говорил вчера о нем Михей Михеич – и решил осторожно расспросить бабушку:

– Бабушка, а бабушка, а что вот, например, старик такой… не очень старый… может он быть вруном или нет? Это я просто спрашиваю…

– Не знаю, кто тебя учил так думать о людях, – ответила бабушка, – зачем старику врать, ты задавал себе такой вопрос? Конечно, если человек сам склонен к вранью, он и других считает врунами. Соврав хоть раз в жизни, он уже теряет…

– Я не об этом, – быстро перебил ее Сережка. – Я вот что хотел узнать. Вот сумасшедший – так. И вдруг этот сумасшедший совсем не сумасшедший, а умный? И даже умней, чем просто умный? А его все считают сумасшедшим, он вообще-то и есть самый настоящий сумасшедший, но только все знает? Понимаешь?

– Понимаю! – сказала бабушка. – Хоть ты и не научился четко выражать свои мысли, но я поняла, что чепухой у тебя голова забита, вот что!

Сережка хотел еще поговорить об этом с Зямкой, да не было времени, потому что Михей Михеич уже ждал их у своих ворот с тележкой.

На тележке столько было увязано всяких мешков и корзин, что Сережка сперва испугался, удастся ли стронуть ее с места. Они с Зямкой запряглись впереди, Михей Михеич подпер сзади, и тележка покатилась.

Без самого малейшего отдыха провезли они тележку и по дороге с пылью, и через песок, и по булыжной мостовой, и на гору, и с горы – до самого базара!

Только там они остановились и выпрямили спины.

Даже Михей Михеич и тот удивился такой выносливости, сказав:

– Молодцы! Силенка имеется! Отдохните теперь, мне тут по делу нужно, а вы за тележкой приглядывайте! А то враз оберут!

– Кто? – спросил Зямка.

– Найду-утся! Жулье везде кишит! У любого человека только и на уме, чего бы слямзать! Так что – гляди в оба!

Ребята сели в тень возле тележки и стали присматриваться ко всем, кто шел мимо. Жалко, что до этого с жуликами им встречаться не приходилось, и они не знали, как жулики выглядят. Поэтому трудно было разобрать в толпе, кто жулик, а кто нет. Были просто обыкновенные люди. На всякий случай ребята с подозрением осматривали каждого, кто к ним приближался, ни на секунду не теряя из виду тележку. Из всей толпы только двое подвыпивших дядек были с виду похожи на жуликов. Но оказалось, что они – знакомые Михей Михеича, который появился следом, забрал мешки и корзинки, а дядьки ему помогали, и опять ушел, наказав ребятам караулить тележку, чтобы ее никто не увез.

Сережка заметил в толпе Манную Кашу. Он важно шел вдоль рядов и ел вишни из кулька.

– Глянь, Манная Каша, – сказал Сережка Зямке. – Ишь какой важный, прямо – генерал! Ты посиди, а я пойду с ним поразговариваю.

Зямка кивнул:

– Ладно. А потом я.

Сережка пробрался к Манной Каше и сказал:

– Здорово, Лень!

– Здорово, пацан, здорово, пацан, – заулыбался Манная Каша, протягивая Сережке кулек с вишнями. – Хочешь вишни, пацан? На вишни, пацан…

– Нет, сам ешь. Я у тебя хочу узнать… Только ты сейчас, чур, не притворяйся, хорошо?

– Хорошо, пацан, хорошо, пацан…

– Тут есть одна девочка… Светлана звать…

– Как же, как же… знаю, знаю… хорошая девочка… Как не знать, как не знать… Я всех знаю… и меня все знают… В кино пускают за так… Хорошего человека все знают… Вот вишни дали… Хочешь вишни, пацан? Хочешь вишни, пацан?

– Так вот… Кого она… любит?

– Меня любит, меня любит, – ухмылялся Манная Каша. – Я – хороший человек… Хорошего человека все любят… Вот вишни дали… Хочешь вишни, пацан?

Сережка понял, что от Манной Каши толку не добьешься, и вернулся к тележке.

– Чего он? – спросил Зямка.

– А ну его! – махнул рукой Сережка.

– А ты о чем с ним говорил?

– Да так…

– Ну, я сейчас тоже схожу.

Зямка подошел к Манной Каше, что-то у него спросил, но Манная Каша вдруг рассердился и заголосил на весь базар:

– Чего ты ко мне привязался, чего ты ко мне привязался? Светлана, Светлана! Я сам Светлана!

Зямка вернулся красный. Сережке было интересно, как Зямка станет оправдываться. Зямку выручила Акулина Ивановна, которая, откуда ни возьмись, появилась возле них:

– Я гляжу: да это наши ребята! Да с тележкой! Я вас, ребята, вот о чем хочу попросить: вам нетрудно будет корзиночку мне небольшую подвезти?..

– Ну, конечно, бабушка! – обрадовался Зямка. – Обязательно! Где она у вас? Пойдемте, я ее вам принести помогу!

Только они ушли, пришел Михей Михеич;

– Сейчас пойдем. А где другой-то? Ай заленился?

– Нет, – сказал Сережка. – Он просто пошел с одной бабушкой – помочь ей корзинку сюда принести. Мы эту корзинку вот на тележке подвезем. Михей Михеич покачал головой:

– Ну, это вы напрасно без меня распоряжаетесь. Тележка не казенная, чтоб ее зря по камням-то трепать. Она от этого не получшеет. Ободья, брат, тоже денег стоют… А ты думал как? Если эти деньги зачесть за починку тележки… Она сколько заплатить-то сулилась?

– Что вы! – испугался Сережка. – Что вы! Разве мы возьмем? Разве мы такие?

– Так, стало быть, это значит: вокруг кладбища жить да обо всех плакать?.. Это вы напрасно…

Подошел Зямка, который, весь перегнувшись набок, тащил корзинку, за ним поспешала Акулина Ивановна.

Зямка хотел сразу поставить корзинку на тележку, но Михей Михеич его остановил:

– Погоди, не спеши. Ваша будет корзиночка-то? – обратился он к Акулине Ивановне. – Придется извинить… Тележка мне самому понадобится…

– Одна корзинка? – заговорил громко Сережка, стараясь, чтоб Акулина Ивановна ни о чем не догадалась, – мы ее и так донесем! Чего там – одна корзинка! Вы, дедушка, сейчас без нас обойдетесь, да? Мы прямо к вам домой придем!

– Лады, – сказал Михей Михеич, зачем-то тщательно ощупывая колесо.

Сережка взял корзинку за одну ручку, Зямка – за другую и понесли. Акулина Ивановна шла сзади. Она еле-еле передвигала ноги, то и дело садилась отдыхать, отдыхала подолгу, так что нести корзинку было нетрудно, хоть и скучно.

По дороге Сережка потихоньку рассказал Зямке, что Михей Михеичу просто-напросто стало жалко свою тележку.

– Да ну… – пожал плечами Зямка. – Просто он ее очень бережет. Может быть, он ее сам сделал. Ты знаешь, когда человек чего-нибудь сам сделает, ему эту вещь бывает ужасно жалко, если ее кто-нибудь поломает. Это я знаю даже по себе. Помнишь, у меня был фанерный дом, купленный? Дорогая вещь, а я ее сломал – и ничего, не жалко. А потом я сам сделал из катушек тележку и сам на нее наступил нечаянно, так знаешь, как было жалко! А старикову тележку, – он, наверное, сам сделал – очень уж она плохо у него едет.

К Козьему бугру Сережка с Зямкой подошли уже около полудня.

Возле трансформаторной будки они увидели всех березовцев, которые угрюмо сидели у ее стенки.

– Прогнал? – испугались Сережка и Зямка.

– Почему? Как это он нас прогонит? – сказал Кот. – Мы у него отпросились вроде, как на обеденный перерыв. Вас вот ждем.

– А что?

– А вот этого сейчас будем судить, – Кот ткнул пальцем в грудь Пушкина, сидевшего с совершенно убитым видом.

– За что его судить? – удивился Зямка.

– Сейчас узнаешь! Из моей обвинительной речи, – сказал Кот. – Полезли в трансформатор!

Березовцы забрались на бетонную платформу. Кот открыл дверь и сурово приказал Пушкину:

– Заходи!

Пушкин беспомощно оглянулся на ребят, съежился и вошел внутрь будки. За ним – все остальные. Железная дверь захлопнулась.

– Открываем наш трибунал! – объявил Кот, когда все расселись на полу. – Сережка и Зямка, вы пересядьте вот по бокам подсудимого, охраняйте лучше, чтоб он не убежал…

– Я и так не побегу… – чуть слышно сказал подсудимый. – Я…

– Не твое дело! – оборвал его Кот. – Порядок должен быть, нет? Теперь так: Борис будет судья, я – прокурор, Алик самый добрый, назначаю его защитником. Вы знаете, что этот тип сотворил? Это я для Сережки с Зямкой говорю, остальные все знают… Этот тип украл у старика конфетку! Ты, подсудимый, молчи, лишаю тебя слова! Теперь, как дело было: послал его старик в магазин, чтоб купить хлеб и конфет двести грамм, так он вообще слабосильный и толку от него все равно мало… Приходит он, старик сразу пересчитал – верно! Конфеты поглядел, говорит: «Что-то маловато…» Ну и все… Только, значит, я нюхаю, а от этого конфеткой пахнет! А такие конфеты «Крыжовник» я знаю очень даже хорошо, ошибиться никак не могу! Подсудимый, признаешь себя виновным?

Пушкин заикнулся:

– Так я…

Но Кот его опять перебил:

– Ты не виляй! Ты говори: да или нет. А если всякие подсудимые будут тут еще разглагольствовать, получится не суд, а одна канитель! Значит, признаешь?

– Ну, признаю… Только…

– Говорят тебе – помалкивай! – рассердился Кот. – Я же тебя лишил слова. Вот вынесут тебе приговор, потом дадут последнее слово – тогда разглагольствуй, сколько хочешь!

– А мне когда говорить? – спросил судья.

– Тебе тоже пока помалкивать, – сказал неумолимый прокурор. – Я сам сейчас буду вас допрашивать, как свидетелей. Тихо! Свидетель Алик! Ты видел, как старик дал ему денег?

– Видел!

– Что сделал подсудимый?

– Говорит: «Хорошо, схожу…»

– Больше вопросов не имею. Свидетель Борис! Что сделал подсудимый дальше?

– Взял деньги и пошел!

– А потом?

– А потом пришел. Ну и отдал старику…

– Больше к свидетелям вопросов нет. Дело доказано. Трибуналу ясно, что подсудимый украл конфеты у старика и чуть нас всех не опозорил. Хорошо еще, что старик подумал, наверное, на продавщицу, а там такая продавщица, что вполне может обвесить: не дает пацанам папиросы из автомата покупать! Видели там автомат; сунешь копейку, вылезет папироска «Наша марка». А она: «А ну, мальчики, отойди от автомата», и бутылки тоже от пацанов не берет! Я говорю: дайте жалобную книгу, она не дала! В общем, это является смягчением вины подсудимого.

– Насчет смягчения – я! – сказал Алик. – Хитрый! Хочет все сам.

– Верно, это я и позабыл! – согласился Кот. – Подсудимый, пахло от тебя конфеткой?

– Ну… пахло… Наверно, пахло… раз ты учуял…

– Я учую! – гордо сказал прокурор. – Я чего хочешь учую! В общем, чтоб время зря не терять, приговор ему будет такой…

– А как же я! – возмутился защитник. – Когда же мне выступать?

– Ну, давай! Только короче!

– Я считаю, – начал защитник, – что подсудимому надо дать снисхождение: он же недавно только с ребятами стал водиться – после, как остригся.

– Вот видишь, – укоризненно обратился прокурор к понурому подсудимому, – не оправдал ты нашего доверия: тебя остригли, стал похож на человека, а ты…

– А раньше он, – продолжал защитник, – все больше с девчонками, а у них какой порядок? Поэтому нельзя, чтоб ему был такой суровый приговор…

– А какой приговор-то? – спросил судья. – Разве уж вынесли приговор?

– Конечно! – заявил прокурор. – Выгнать его от нас, пусть к своим девочкам идет конфеты есть! Слыхал, подсудимый! Сроком на две недели. Ступай, а когда исправишься – придешь! Старайся лучше!

– А как я узнаю, что исправился? – робко спросил подсудимый.

Прокурор подумал.

– Там видно будет. Устроим тебе какой-нибудь экзамен.

– А как же мне последнее слово?

– Говори. Но не разглагольствуй. Подсудимый откашлялся и начал:

– Я верно – съел конфетку. Но только одну… Надо же разобраться, как это получилось… Я ж ее только хотел попробовать, откусить кусочек, а она взяла да и вся раскусилась… Ну, тогда я ее всю съел. Произошло потому, что конфетка была некрепкая… И тут нужно…

– Ладно, хватит, – махнул рукой Кот. – Все равно тебе уж ничего не поможет, раз приговор уже вынесли!.. Ступай!

Подсудимый направился к двери, но тут спохватился судья:

– Стой! А как же я? Я от себя еще что-нибудь должен добавить… Что бы такое? Ага! Пускай он две недели с этими сиротами коз пасет, помогает им! Вот!

– Да… это я не хочу…

– А может, тебя и вовсе не принимать, если не хочешь, – сказал Кот. – Судья правильно сказал, на то он и судья.

– Ну, ладно, – вздохнул подсудимый и ушел.

После изгнания из своих рядов преступника Пушкина тимуровцы с еще большей энергией взялись за работу и к вечеру покончили-таки с дровами.

Домой возвращались радостные. Кота ждала возле дома сестренка.

– Костя! Тебе письмо! – еще издали закричала она.

– Это из детского вещания! – решил Кот. – Насчет медведя. Манная Каша молодец! Я ему сказал, что письмо написал, а он: «И тебе напишут, и тебе напишут, хорошему человеку всегда напишут…»

Взяв письмо, он взглянул на большую красивую марку с изображением пушистого кота, надписью сверху – «Звери нашей Родины», и внизу – «Дикий кот», разорвал конверт, вынул лист бумаги, торжественно развернул и начал читать вслух:

– «Здравствуйте, уважаемый Котофей Котофеич Царапников! Привет вам из сибирских лесов…» От конопатого! – плюнул он и, не читая дальше, разорвал письмо в клочки, хоть весь лист был исписан сверху донизу, и вообще было видно, что конопатый мальчишка здорово над ним потрудился: лист был кругом разрисован мышами, рыбами и воробьями. Кот ничего этого не оценил, а, тяжело вздохнув, сказал:

– И где он только такую марку достал, крокодил!..