Текст книги "Ипц"

Автор книги: Юрий Перов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

– Мы были и еще Музыкантов, пожалуй… Я его еще попросил проверить горючее.

– Значит, некому, кроме него?

– Да ну, что ты, не думаю, чтобы этот тихоня мог так пошутить.

– А если это была не шутка. Ведь он знал, что мы выходим в море в шторм.

– Ну к чему ему, подумай сам?

– Но ведь больше некому, – хладнокровно возразил Кузьма.

– Ничего не понимаю… – развел руками старшина.

– Как ты думаешь, у него есть причины злиться на тебя? О себе я и не говорю. Я человек новый. Что ему со мной делить?

– Да какие там причины?! Ничего такого я ему не сделал. Так. Может, пошутил когда, но у нас на станции над всеми смеются. Я никогда не мог бы подумать, что он способен на что-нибудь такое. Даже не представляю, что с ним теперь делать.

– По-моему, и не надо ничего делать. И говорить ничего не надо. Ведь мы же не уверены. А вдруг это не он… Такая обида парню ни за что.

– Что же, так и оставить? Мы там чуть концы не отдали, а он – гуляй на здоровье и посмеивайся в кулак? Нет, так дело не пойдет.

– Конечно, так оставлять нельзя, – согласился Кузьма, – нужно проверить, а уж тогда, когда мы будем точно уверены, что это он, и никто другой, вот тогда и подумаем, что нам с ним делать. Согласен?

– Разумеется, надо проверить, а с другой стороны – смешно. Что он заранее знал о шторме, о том, кто выйдет в море и на каком катере. Все это очень непонятно…

– Вот и нужно все выяснить, – поддакнул Кузьма, – а сейчас крикнем Рудакову, чтобы он нам привез пива из твоих запасов, а то пить невозможно хочется.

– Рудакову? Чтобы он знал, куда я прячу пиво? Никогда! Скорее я вплавь пойду на берег, чем расскажу этому бегемоту о своем пиве.

– Тогда позовем его, пусть нас перевезет. А там и выпьем за благополучное возвращение. Идет?

– Так идет.

* * *

После смены Кузьма привел недоумевающего Рудакова в гостиницу в номер Меньшикова.

Филипп Степанович лежал на незастеленной кровати. Завидев ребят, он тяжело приподнялся и поздоровался.

– А! Заходите, заходите, здравствуйте, присаживайтесь к столу. Ну, что у вас нового, почему днем не звонил? Я уже начал беспокоиться.

Кузьма встал и вытянулся.

– Разрешите доложить, товарищ полковник?

– Докладывайте.

– Позвонить не мог. Существенных новостей нет, кроме того, что на меня сегодня было совершено… новое покушение.

– Так… Дальше? – Полковник нахмурился. – Продолжайте, только подробнее.

Кузьма, не пропуская ни одной мелочи, подробно рассказал все, что произошло с ним и старшиной в море. Рассказал результаты исследования мотора, свои домыслы и соображения.

Рудаков слушал молча, и с лица его не сходило недоуменное выражение. Когда Кузьма кончил рассказывать, Меньшиков спросил у него:

– Ваши выводы?

– Если моя гипотеза насчет Музыкантова подтвердится, – подумав, ответил Кузьма, – то совершенно ясно: все связанное со станцией – дело рук Музыкантова. А коли так, то и история с валютой имеет к Музыкантову прямое отношение. Остаются неясными только два пункта. Первый – кто же из всех известных нам лиц готовился к переходу через границу. Больше всего подходит под эту роль некто Прохоров, но о нем мы как раз меньше всего знаем. Второй пункт не менее интересен. Музыкантов верит в бога. Явление само по себе странное. Молодой парень – и бог. Тем более сейчас этот факт приводит к определенным мыслям, что все это имеет какое-то отношение к религии. У меня все.

– Хорошо… Вы рассказали Рудакову о себе?

– Нет, не успел.

– А зря. Ну ладно. Я думаю, и сам сумею объяснить. Видите ли, в чем дело, молодой человек. Мы здесь с лейтенантом Лялиным, – Рудаков изумленно Посмотрел на Кузьму, – посоветовались и решили, что в сложившейся ситуации нам потребуется ваша помощь. Как вы, согласны?

– А кому вам? – недоверчиво спросил Рудаков.

– Ну, нам… работникам уголовного розыска.

Меньшиков улыбнулся и протянул маленькую красную книжечку Рудакову. Тот изучал ее долго и изумленно, потом вернул и встал со стула.

– Извините, товарищ полковник… Вам, наверное, – Рудаков посмотрел в сторону Кузьмы и запнулся, – вам, наверное, товарищ Лялин уже обо всем докладывал.

– Чего-то ты так официально? – рассмеялся Кузьма.

Рудаков пожал плечами.

– Вы так и не ответили. Так как же? Согласны?

– Конечно, согласен, – серьезно ответил Рудаков, – готов выполнить любое задание. Только приказывайте.

– Приказывать я вам ничего не буду, и заданий тоже никаких не будет. Вы должны так же работать, заниматься геми же делами, что и раньше. Только будьте серьезнее и осторожнее. И впредь никаким лжесотрудникам угрозыска не верьте. О том, кто такой Кузьма, в городе знают четыре человека. Вы – пятый. Думаю, вам не нужно говорить о том, что никто больше не должен знать об этом?

– Конечно! Кузьма знает, что я не трепач…

– Каждое приказание Лялина должно выполняться беспрекословно.

– Разумеется! – с готовностью согласился Игорь и с восхищением посмотрел на друга, так скоро и недосягаемо выросшего в его глазах.

– Внимательнее смотрите за Музыкантовым. Лейтенант, постарайтесь выяснить, с кем, кроме известних нам лиц, он связан. У меня все. Отбой. Можете идти.

Кузьма вытянулся, и Рудакову послышался стук каблуков, хотя на ногах у Кузьмы были легкие сандалии.

– Куда пойдем? – почтительно спросил Рудаков, как только они вышли на улицу.

– На станцию, только сперва перекусим где-нибудь. Потом нужно будет найти этих пижонов и вернуть им валюту. Мол, дружить давайте. Ты знал раньше, что Музыкантов верит в бога?

– Никогда. Он что, тебе сам сказал?

– Нет. Я случайно подсмотрел.

– Никогда бы не подумал, – пожал плечами Рудаков. – Мы с ребятами обращали внимание на то, что он не пьет, не курит, не ругается. Но, сам знаешь, люди разные бывают… Как начинали с ним на эту тему разговаривать – он обижался, уходил. Прижимистый немного. Ты же знаешь, что у нас здесь великое морское братство, все поровну, а он никогда ничем не делится, да и чужого не возьмет. Обедать всегда поднимается на вышку. Сидит там один. Если кто придет, он сворачивает свои бутерброды и ждет, пока не уйдут. Мы уж к этому привыкли, не обращаем внимания. А вот насчет бога это для меня новость…

– Как ты думаешь, не мог он наши вещи в ту ночь украсть?

– По-моему, нет, а вообще-то черт его знает. Таинственный он человек…

– На станции никому ни слова. Приглядись к нему повнимательнее, – Кузьма задумался. – К вечеру перепиши весь личный состав станции: посидим подумаем. Может быть, и, кроме Музыкантова, отыщем какую-нибудь таинственную личность.

* * *

К Евсикову спасателям идти не пришлось. Он явился сам. Подошел к Рудакову с виноватым видом.

– Ты прости, что так получилось. Понимаешь, валюта не моя. Мне самому за нее голову оторвут, если я ее не верну.

– Да ладно, – махнул рукой Рудаков, – бывает. Все мы люди. Пришел бы, по-человечески объяснил бы все как надо, чего-нибудь придумали б…

И хотя Евсиков уже по-всякому подходил – и по-человечески и не по-человечески, он с готовностью согласился с Рудаковым.

– Я понимаю, – сказал он и состроил рожу мученика, от которой Рудаков поморщился. – Я вот тут принес немного, а когда я отдам бумажник, то будет больше. – Он протянул Рудакову деньги. Это вроде выкупа, – добавил он.

– Ну, с этим я не знаю, как быть… – пожал плечами Игорь, – вот вернется Кузьма, он решит, хватит ли этого, – спасатель небрежно кивнул на деньги, – или не хватит. Нас же двое, и, между прочим, жить надо нам обоим. И вообще давно бы так. А то в первый день вы, братцы, делали какие-то туманные заявления насчет благодарности. Вы, чай, думали, что перед вами мальчики. Но ошибаться могут все. Главное, что перемирие сделано, первый шаг к смягчению обстановки совершен. – Рудаков трепался самозабвенно. Он упивался собственной болтовней. – А силой, ребята, вы ничего, кроме известных осложнений, не добьетесь. Мы понимаем, что у вас своя компания, но у нас ведь тоже своя компания. Так что закуривай, садись, поговорим, подружимся, пока Кузьма (человек, между прочим, не маленький) вернется. И зря твой кореш хотел с ним иметь дело на крутом берегу. Кузьма, ей-богу, еле удержался тогда ночью. Он мне говорит потом: «Зря я его пожалел. Лишним свидетелем было бы меньше…»

– О ком ты? – удивился Генка.

– Да твой приятель, с которым ты меня, дело прошлое, хотел подловить тогда в парке. Некто работник угрозыска Прохоров.

– А что он?

– Ну, ты мне мозги не пудри. Будто сам не знаешь. На крутом берегу он хотел столкнуть Кузьму с обрыва. Да сам туда чуть не полетел.

– Я об этом ничего не знаю. Когда это было?

– В ночь поминовения усопших. Вечером того дня, когда вы на велосипеде перевернулись.

– Но он тогда еще вас и не видел.

– Не знаю, видел или не видел, – заворчал Рудаков. – Только я хотел бы предупредить, чтобы так в следующий раз не шутили. Это не остроумно. А то глядишь: жил человек шутил, смеялся – и не стало человека. И смолк его веселый смех. А вот и Кузьма.

Евсиков посмотрел на море, но так ничего и не увидел. Рудаков указал на еле заметную белую точку катера.

– Я думал, это чайка…

– Ты еще и думаешь, салага? Это я так, шучу…

– Денег нам ваших не надо, – сказал Кузьма, – оставь себе: купишь мороженое и минеральной. Советую пить «Семигорскую» – помогает от ожирения. А бумажник на, держи и больше не теряй. С нами дружить надо, а не ссориться. Приходи сегодня в «Рваные паруса», выставишь нам пиво.

– Туда я не могу, там у меня мать работает, – Евсиков виновато улыбнулся. – Давайте в другом месте встретимся. Хотя бы в ресторане.

– И дружка своего прихвати, с кем на велосипеде катался, и Прохоров, или как там его зовут, тоже нам не помешает.

– Не знаю, пойдет ли он. Без него было бы веселее, – с сомнением сказал Евсиков. – Скучный он, как напьется, так зануда занудой…

– Скажи, не мешало бы поговорить, чтобы обиды не оставалось.

* * *

Вечером в ресторане собрались все. Кузьма был в строгом черном костюме, Рудаков в одной рубашке, а Евсиков с приятелем приятно шуршали дедероновыми пиджаками и постоянно улыбались. Прохоров пришел позже. На нем была мятая, заношенная ковбойка. Держал он себя строго и надменно.

После первых тостов за мир и дружбу Кузьма склонился к Прохорову и шепотом спросил:

– Рука не беспокоит?

– Спасибо, не жалуюсь, – Прохоров пожал плечами.

– Однако мне не ясен стиль вашей работы, – продолжал шептать Кузьма. Все за столиком почтительно не обращали на них внимания, давая понять, что разговоры старших их не интересуют. – Не ясно мне, зачем вам понадобилось сталкивать меня с обрыва? Это же примитивно.

– Вы о чем? – безразличным голосом спросил Прохоров.

– Ладно, забыли. Меня не интересуют чужие ошибки. Однако могу признать, что кое-что заслуживает внимания. Например, то, как вы узнали, что мы пойдем на кладбище и где мы спрятали вещи. – Кузьма говорил и знал, что Прохоров не ответит ни на один из вопросов, но его и не интересовали ответы. Он хотел узнать реакцию Прохорова, тон, которым он будет увиливать от вопросов.

Рудаков царил над столом. Он разливал всем вино, щедро, с видом хозяина, потчевал новых друзей всеми закусками. Было много выпито и за дружбу, и за любовь, и за сотрудничество, хотя кто с кем будет сотрудничать, в чем, каким образом – никто не знал. Больше того, над этим никто и не задумывался.

Кузьма пил наравне со всеми. Пил он всегда плохо. Буквально после нескольких рюмок он хмелел, голова становилась чужой, мысли непонятными и необъяснимыми. Стоило ему наутро следующего дня вспомнить свое поведение, как он расстраивался на целую неделю. Через полчаса он был уже пьян достаточно. Сидел Кузьма нахохлившись и смотрел на всех с нескрываемым раздражением. Он переводил взгляд, полный тяжелой и непонятной злобы, с Прохорова на Евсикова, на его приятеля, назвавшегося Вовой. И каждый из них, столкнувшись со взглядом Кузьмы, поспешно опускал глаза и старался не смотреть в его сторону, Кузьма молчал. Он боялся заговорить. Ему хотелось убедить своих собутыльников в том, что они низкие, никчемные люди, что вообще они мелкота и подонки, о которых неохота руки марать. Кузьма боялся высказаться. Хорошо, что Рудаков трепался за двоих.

– Ребята, – кричал он, – мы золотые люди с Кузьмой! Нас беречь нужно, лелеять, а не толкать с обрывов. А вы нас толкаете. Любите нас! Вот Кузьма! Великий человек. Он все может. Он мог вас… А не захотел. Говорит: «Зачем портить жизнь таким замечательным парням?» И все! Теперь – живите! Только любите и уважайте нас. Не во мне дело. Вот Кузьма – он гениальный человек.

– Рудаков, – сказал Кузьма, – они шпана, а ты перед ними распинаешься. Не пой, Рудаков, перед шпаной. Вот, – он положил руку на плечо Прохорова, – серьезный человек, только фамилия его не Прохоров – это не серьезно, а в остальном он целиком и полностью серьезный человек. – И, склонившись к самому уху Прохорова, он громко спросил: – Вы не обижаетесь, Георгий Васильевич? Вы не обижайтесь! Я люблю вас, вы вызываете у меня профессиональный интерес. Я даже знаю… Ладно, в общем не волнуйтесь, все будет хорошо.

Глава восьмая

Наутро следующего дня Кузьма позвонил Меньшикову в гостиницу:

– У меня все в порядке, Филипп Степанович. Контакты налажены. Вчера был вечер дружбы в ресторане. В общем все хорошо, только Рудаков очень нервничает, все ноги мне отдавил, а в остальном все нормально. Вечером позвоню. Мы сегодня днем встречаемся с Прохоровым. Любопытно…

– Смотри аккуратней, Кузьма, думаю, что Рудаков не зря тебе ноги отдавил.

Прохоров на станцию идти отказался. Встретились после смены на Театральной площади. Он был все в той же ковбойке. Тщательно выбритые щеки отливали синевой. Вместо приветствия он спросил:

– Что это Рудаков о вас трепался? Что это вы можете и в какой области?

Кузьма сразу сделался скучным. Кивнул на лавочку. Они сели. Кузьма пожаловался:

– Вот так всегда бывает… Стоит людям помочь, стоит их выручить один раз, как они сразу принимают тебя за идиота. Почему так бывает? Как вы думаете? Плохо устроен мир, в котором одни умные люди готовы перегрызть поджилки другим умным людям только из-за того, что они хотят жить и думают, что другим людям этого не хочется. Вот и вы, Прохоров, или как вас там, я не знаю, вы тоже вместо предложений задаете одни вопросы, на которые не каждый захочет ответить. Так мы с вами не договоримся. Что получается? – Кузьма передохнул. Продолжал он, глядя на Прохорова не отрываясь: – Получается вот что: встретились два человека, заинтересовали друг друга, как могут заинтересовать содержательные, серьезные люди. Встретились, чтобы побеседовать о жизни, о спорте. И вдруг один из них начинает делать другому непристойные намеки. Зачем? Ведь может случиться, что между нами очень мало общего… Тогда мы будем кланяться друг другу при встрече и справляться о здоровье. И все!

Кузьма кончил говорить и с самодовольным видом закинул ногу на ногу. «Да, брат, так просто ты от меня не отстанешь, – думал он. – Слишком много знаю. Конечно, тебе нужно втянуть меня в дело, чтобы я молчал. А вот поди возьми меня. Покрутись-ка. Я понимаю, что ты с большим удовольствием убрал бы меня, но, думаю, спешить не будешь. Все-таки я на спасалке работаю. Может, и пригожусь».

– Ну, я ни о чем таком и не спрашиваю, – сказал Прохоров, – вы меня неправильно поняли.

– Понял-то я правильно, – Кузьма досадливо поморщился, – только никак не могу решить, что мне делать… Неизвестный гражданин из неизвестных побуждений вдруг захотел меня отправить на тот свет. Гражданин этот сидит со мной рядом, а побуждения так и остаются невыясненными. Что же делать? Кто мне может дать гарантию, что побуждения эти не настолько серьезны, что гражданин не соберется повторить свой печальный и поучительный для меня опыт?

– Произошла ошибка. Никто не собирался вас отправлять на тот свет, – сказал Прохоров.

«Ну, это я и сам знаю. Ты мне скажи – кого ты хотел столкнуть и за что?»

– Хорошенькая ошибка! Еще немного, и мы с вами не разговаривали бы здесь на прекрасном вечернем солнце, на великолепной скамейке.

– Даю честное слово, что произошла ошибка. Вас приняли за другого.

– Вернее, за другую, – поправил Кузьма.

– Неважно. Откуда я мог знать… И вообще я вас тогда еще не знал…

– Интересно, на кого это я так похож? Уж не на вашу ли тещу?

– При чем здесь теща? Поступили вы со мной по-человечески, если хотите награды за молчание, то я не возражаю. Но болтать об этом я вам не советую. Все равно вам не поверят. Только потом хлопот не оберетесь. А вот спрашивать меня не надо…

«Хорош. А главное, храбрый, такого на пустой крючок не возьмешь. Но ничего, мы понемножку, мы слегка…»

Прохоров откинулся на спинку скамьи:

– Старуха сама упала. Я сам об этом только на рынке услыхал… Не будем возвращаться к этому разговору. Кто старое помянет, тому глаз вон.

– Ладно, – примирительно сказал Кузьма. – Лишь бы меня никто не трогал, и я никого не трону. Это мой закон. Ошибка так ошибка. Давайте, Прохоров, ближе к делу. Вы мне вчера сказали, что хотите со мной поговорить, – говорите.

– Хотите заработать? – спросил Прохоров.

– Не задавайте идиотских вопросов, пожалуйста.

– Вы умеете водить катер?

– Немного умею.

– А вам на станции могут его доверить?

– Нет, но это можно устроить неофициально. А в чем дело?

– Об этом потом. Как вы собираетесь это устроить?

– Договорюсь со старшиной катеров, как пойдем с ним на дежурство, скажем, к кемпингу, – он отправится в буфет пиво пить, а я смогу самостоятельно выйти в море на катере. Он человек добрый, отзывчивый, его можно уговорить. Только зачем это нужно? Учтите, что я не хочу портить отношений с уголовным кодексом.

– Никакой уголовщины, – сказал Прохоров, – просто прогуляетесь с одним человеком в море и тут же обратно.

– Это можно. А сколько мне причитается? Я надеюсь, вас не смущает мой вопрос? Что поделать, жизнь делает людей грубыми материалистами. Они такими не рождаются…

– Пятьсот рублей авансу и пятьсот, как вернетесь.

– А ведь задаром вы таких денег не заплатили бы, а?

– О деле я расскажу потом, когда будет о чем говорить. Только заранее могу успокоить, что ничего опаснее обыкновенной рыбалки для вас в этом нет. Именно для вас, а не для кого-нибудь, поэтому и платим мы эти деньги вам, а не кому-то.

«Хорошо поет! Ладно, на сегодня и так достаточно, а то будет перебор».

– В общем вы мне нравитесь, и я почти согласен, – сказал Кузьма, улыбаясь впервые за весь вечер. – До свидания, товарищ Прохоров.

– Меня зовут Ефим, а фамилия моя, я думаю, вам и не интересна?

– Вот и хорошо, – сказал Кузьма, – вот и познакомились.

– Филипп Степанович, его зовут Ефим, фамилии я пока, к сожалению, не знаю, во всяком случае, не Прохоров. Вы попросите Монастырева, он вам всех Ефимов разыщет, думаю, что их не много здесь, имя довольно редкое, а я к вам попозже загляну и опознаю. Тогда обо всем и поговорим.

Рудаков поджидал Кузьму дома. Он сидел на веранде и не отрываясь смотрел на калитку. Перед ним стояла пепельница. Она ломилась от окурков. Виноградная узорчатая крыша беседки дымилась. «О чем они могли так долго разговаривать? Может, что случилось с Кузьмой? Ведь предлагал я последить за ними, пока они будут разговаривать. Всякое может произойти…»

Кузьма появился неожиданно. Он хлопнул калиткой и, весело насвистывая, подошел к Рудакову.

– Ты где так долго?

– С моим новым другом Ефимом беседовали о жизни, о делах.

– Его зовут Ефим? Он сказал сам?

– Ну, уж конечно, я в паспорт его не смотрел и в крайсправку не заявлял.

– Остроумный, – огрызнулся Рудаков. – Сиди тут и переживай за него, а он острит. Знаешь, что они могли из тебя сделать?

– Интересно?

– Котлету. Из остряков хорошие котлеты получаются, – Рудаков не выдержал и улыбнулся. – Ну ладно, как ты там?

– Не хочешь сходить в гости? – спросил Кузьма. – По дороге все расскажу.

– Какие еще гости?

– Федор Макарович нас приглашал, поп. Ты что, забыл?

…У церкви, как всегда, толпились старушки. Только что окончилась служба, но они не спешили расходиться. Они стояли и обсуждали попа, протодьякона, Марию Ивановну, которая сегодня пустила «петуха». Ребята проникли в церковь и опять столкнулись с той зловредной старухой, которая в прошлый раз ругала их. И на этот раз ребят окрестили и «анчихристями», и «супостатами», и еще бог знает кем.

Отец Федор встретил ребят приветливо. Был он сегодня одет к службе, и ребята сначала немного стеснялись его. Но потом он вышел в другую комнату, переоделся и вновь стал приветливым Федором Макаровичем. Когда электросамовар запел на столе тоненьким уютным голосом и появилась заветная бутылочка с ликером из лепестков розы, Кузьма, для приличия выждав некоторое время, заговорил о деле:

– Скажите, пожалуйста, Федор Макарович, к вам в церковь много молодежи ходит?

– Вообще-то есть, но чтобы много – я не могу сказать. Есть две барышни, очень прилежные прихожанки. Одна, правда, горбатенькая, а другая ей вроде подруги будет. И вообще есть довольно молодые женщины, только не знаю, можно ли их назвать молодежью.

– А молодые парни в вашем приходе есть?

– Нет, пожалуй, ни одного юноши я вам назвать не могу.

– Скажите, пожалуйста, – Кузьма задумался, – а если человек верит в бога – он обязательно должен идти в церковь?

– Зачем же обязательно? Он может нести веру в себе, была бы она только сильной и искренней, настоящей…

– У меня есть один знакомый, – сказал Кузьма, – он верит в бога…

– Всякая вера достойна уважения и преклонения, независимо от того, открыта она или протекает втайне, – мягким басом пророкотал поп.

Рудаков заерзал. Видимо, его смущали проповеди священника. Ему не сиделось в уютном поповском доме, наливка не лезла в горло, чай не пился.

Но Кузьма еще долго разговаривал о погоде, о последних событиях во Вьетнаме и только под конец спросил:

– А кто может ненавидеть церковь? Могут ли вообще люди ненавидеть церковь, не быть равнодушным, а сильно ненавидеть?

– Вопрос неожиданный и серьезный. Даже не знаю, как ответить. Ненависть – это одно из проявлений фанатизма, а последний больше подходит для самих верующих, чем для так называемых атеистов, то есть безбожников. Они обычно люди зрелого и спокойного ума, трезвой мысли, и вряд ли среди них хоть кто-нибудь способен к ненависти, к предмету, для них вполне безразличному. Не знаю, не знаю…

– Значит, вы говорите, что ненависть скорее присуща людям религиозным? Так какому же добру вы учите народ?

– Уважаемый Кузьма, – поп привстал с места и протянул к спасателю обе руки, словно умоляя его о чем-то, – не надо так говорить. Такой чудесный вечер, мы так хорошо беседуем, так спокойно, и я не задеваю ваших убеждений. Мне вас не убедить ни в чем, потому что вы слишком юны, а вы бессильны передо мной.

– Выходит, что ваши старушки ненавидят вас, а все равно ходят в церковь потому, что на танцах им уже нечего делать, и вся ваша религия проистекает «от нечего делать».

Это некстати встрял Рудаков. Кузьма сделал кислое лицо, а поп побагровел, на его смуглых, по-крестьянски широких руках вздулись жилы.

– К нам приходят по любви, уважаемый, а религии бывают разные. Да, одни ненавидят нашу церковь, да и мало ли есть их, раскольников, старообрядцев, сектантов, а наша христианская религия, – он обратился к Кузьме, – учит терпимости и прощению…

А позднее Кузьма зашел к Меньшикову и без всякого труда выбрал из многих фотографий одну. Он перевернул ее и прочитал:

– Ефим Григорьевич Даниленко, 1929 года рождения, приехал три года назад, работает шофером на базе курортторга. Вот он – лжестарушка, Лжепрохоров и, возможно, Лжеефим…

* * *

В то время, когда Кузьма беседовал с Меньшиковым, на квартире у Ефима произошло следующее.

Ефим пришел домой, разделся до трусов и отправился на виноградник, выстроившийся за его домом, как рота новобранцев на плацу перед казармой. Уход за виноградником был его почти самым любимым делом, если не считать подсчета барышей после торговли виноградом на рынке, когда он, продав несколько десятков килограммов своего винограда и центнер уворованного на базе, возвращался домой усталый и умиротворенный. За лозами он ухаживал, как за детьми. Он изливал на них всю свою нерастраченную, первородную нежность. Если б какая-нибудь из женщин могла бы обратить на себя этот полноводный поток внимания и теплоты, она была бы самой счастливой женщиной. Но это могло бы случиться лишь в том исключительном случае, если б женщина приносила Ефиму столь же верный и приличный доход.

У него были и жена и дети, но он их не видел несколько лет и так ни разу и не вспомнил. А когда год назад встретил на набережной брата жены, то поспешил отвернуться и незаметно исчезнуть. А после целый месяц выходил из дому только на работу или в случае крайней необходимости. Он боялся быть узнанным. Причем, постоянно думая о брате жены, выискивая его в толпе отдыхающих, он так и не подумал о самой жене. И она и дети осознавались им как нечто бесформенное, ненужное, чего нужно бояться и бежать.

Однажды во время одной дальней поездки его машину остановила женщина. Она отбилась от своей туристской группы и добиралась до города на попутных. Они ехали вместе больше часа, разговорились. Женщина оказалась ласковой, теплой. Она чаще молчала и смотрела на Ефима удивленными, чуть-чуть испуганными и радостными глазами. А потом пригласила его прийти вечером в пансионат, там должны были показывать интересную картину.

До самого вечера Ефим ходил возбужденный и радостный. У него сладко сосало под ложечкой от предчувствия встречи. Но вечером он подумал, что это знакомство повлечет за собой лишние расходы. Он сидел дома и смотрел на часы. Он видел, как стрелки медленно переползают назначенный час. Он несколько раз порывался пойти, но выдержал до конца и лег спать.

Ночью ему снилась тихая улыбка этой женщины. Ему снилось, что он бьет ее, он хочет, чтобы она перестала улыбаться, а она улыбается удивленно и радостно…

Подвязывая молодые побеги винограда, Ефим услышал, как звякнула его калитка. Не закрывая огромного кривого садового ножа с почерневшей деревянной рукояткой, он вышел на дорожку, которая вела к дому. Там он ное к носу столкнулся с Евсиковым.

– Что шатаешься?

– Дело есть.

– Пошли в дом.

Они уселись за пустым столом. В комнате Ефима было голо и скучно.

– Ну, что у тебя?

Да я о Кузьме хочу поговорить, – Евсиков значительно помолчал.

– Давай выкладывай, и до свидания. Я устал.

– Я говорю, подружился ты с ним – это хорошо. А сегодня твой Кузьма и этот, Рудаков, в церковь зачем-то таскались… А Кузьма каждый день встречается с каким-то гражданином, причем без Рудакова… Вот так!

Ефим задумался. Прошелся по комнате. Евсиков сидел с победным видом. Он пускал дым колечками, и взгляд его светился таким безграничным блаженством, что можно было подумать – вот человек только что обрел счастье… Ефим остановился напротив Евсикова.

– Чему ты рад, дурак?

– Вы все умные, а вас вокруг пальца, как пацанов… Смешно мне на вас, умников, глядеть. Интересно, что вы теперь запоете?

– Ступай домой, я спать сейчас ложусь.

Ушел Евсиков с чувством глубочайшего разочарования. Ему хотелось славы, ажиотажа вокруг его открытия, а к его сенсации отнеслись так равнодушно, с таким пренебрежением. Но ничего, он еще покажет всем, кто чего стоит.

* * *

Прошла неделя, за которую ничего не произошло. Рудакову не терпелось что-нибудь предпринять. Кузьма выжидал. Он считал, что лучше, если сам Ефим напомнит о себе. Меньшиков занимался тем, что собирал сведения о Ефиме, пытался выяснить, что это за личность. Ефим молчал. Евсиков появился один раз на станции, поболтал с Рудаковым и ушел. Наконец явился Ефим. Он пришел рано утром.

– Вы не могли бы сходить на почту и отправить небольшую бандероль? Адрес вот здесь, на бумажке, – сказал он Кузьме.

– Это обязательно должен сделать я? – спросил Кузьма.

– Я не хотел бы появляться на почте, – признался Ефим, – там меня все знают. Ценность можете не объявлять. Если хотите, то напишите рубля два-три.

Кузьма промолчал. Они присели на перевернутую и отодранную шлюпку. Она сохла на пандусе, на самом солнцепеке. Кузьме еще предстояло сегодня ее выкрасить. Солнце пеклось на раскаленном небе, как яичный желток на огромной сковороде. В порту порыжевший от жары подъемный кран вытянутой рукой брезгливо копался в чреве брюхатой самоходки и вытаскивал оттуда то бочку солярки, то тюк прессованного, душного сена. Кузьма и Ефим долго наблюдали за неповоротливыми движениями крана. Зачарованные его ленью, они никак не могли отвести глаза.

– Так вы согласны или нет? – спросил Ефим и посмотрел на часы. – Я вас очень прошу, Кузьма.

– Перестаньте морочить мне голову. Я не мальчик. Я не раскрою этого пакета, даже если, – Кузьма взвесил его на руке, – даже если он будет набит деньгами. Я все равно не раскрою его, дорогой Ефим, тем более что он не набит деньгами, а лежат там пара прошлогодних журналов «Огонек». Что это за детские игрушки, уважаемый?

Ефим смутился. Он долго разминал сигарету, несмотря на то, что она была очень сухая и половина табака уже высыпалась.

– Не хотите – не надо. Найду еще кого-нибудь.

– Сейчас Рудаков вернется с пляжа, дайте ему.

– Мне некогда ждать, – сердито сказал Ефим, – до свидания.

Он ушел. Кузьма опять скучающими глазами уставился на портовый кран. Вдруг из глубины станции, из ее прохладного сумрачного коридора раздалось такое громкое и неожиданное ругательство, что Кузьма вздрогнул. В дверях показался обнаженный по пояс боцман. Он держал по аквалангу в каждой руке и очень громко ругался. На набережной останавливались курортники и с удивленными лицами смотрели на станцию. По великолепному, кирпичного цвета лицу боцмана выступили бурые пятна.

– Какая-то… спустила воздух из всех баллонов, – сказал он, протягивая под самый нос Кузьме оба акваланга, по двадцать с лишним килограммов каждый. – Ты посмотри… Вот ведь…

– Когда последний раз проверяли давление? Может, вентили пропускают?

– Какие вентили? – громко спросил боцман и сам ответил: – Знаю я эти вентили, как поймаю кого-нибудь, голову оторву и собакам скормлю… Позавчера еще были полные, а сегодня ночью я дежурил. Всю ночь не спал, в водолазке сидел, крючки для самодура лудил. Точно кто-то или позавчера ночью, или днем нашкодил, я ему…

– А кто это может быть? – спросил Кузьма.

– Если б я знал… – Гарри Васильевич подозрительно посмотрел на Кузьму. – А ты чего ржешь?

– Я не ржу, я улыбаюсь. Очень ты красив во гневе, боцман.

– Смотри… – неуверенно предупредил Гарри Васильевич.

– Смотрю. А кто дежурил позавчера ночью?

– Музыкантов.

– А может быть, ты перепутал акваланги? Может, они и не были заряжены?

– Я точно помню, что в прошлый раз мы зарядили вот эти новые, а старые баллоны покрасили и зарядили позже. В старых давление нормальное.