Текст книги "Обида"
Автор книги: Юрий Перов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
Что тут случилось с несчастным Павлом Егоровичем, и сказать трудно. Свет померк в его глазах, и он осознал, что жизнь кончилась…
* * *
Прежде чем открыть глаза, он почувствовал, что кто-то осторожно трогает его за плечо. Павел Егорович с трудом открыл и снова закрыл глаза, не поверив в то, что увидел. Тещино лицо, оказавшееся вдруг совсем рядом, увеличилось, вытянулось, и на нем появились седые, с прозеленью от табака усы. Увиденное было до того жутко, что от него не спасали плотно сомкнутые веки. «Уж не того ли я, действительно, в самом деле…» – промелькнуло в его голове, и Павел Егорович в панике открыл глаза. Кругом стало почему-то сумрачно. Он сидел в пустом вагоне метро с притушенным освещением. Над ним склонился пожилой усатый милиционер и с доброй настойчивостью теребил его за плечо. Причем на усатом лице милиционера было написано, что он все понимает, что будить ему приличного человека не хочется, но будить надо, и никуда от этого не денешься.
– А? Что? – воскликнул Павел Егорович. – Какая станция?
– Конечная, – сказал милиционер и еще раз по инерции потряс его за плечо. – Вставай, приехали…
– Да, да, – согласился Павел Егорович и поднялся.
– Шапку-то, шапку возьми, – напомнил милиционер и подал ему шапку.
– Хорошо, спасибо, – смущенно пробормотал Павел Егорович и облизал спекшиеся, пахнущие чебуреками губы.
– Тебе куда ехать-то? – сочувственно спросил милиционер.
Павел Егорович помолчал, глядя, как поезд закрывает двери и не спеша уползает в черный тоннель, потом несколько раз прочитал на появившейся из-за последнего вагона стене название станции «Беляево», потом посмотрел на милиционера и недовольно спросил:
– А как я сюда попал?.. Как я здесь очутился? – сказал он таким голосом, будто милиционер был во всем виноват.
– Тебе куда ехать-то? – терпеливо повторил милиционер.
– В Текстильщики, – недоуменно ответил Павел Егорович.
– Ты время-то знаешь? – сокрушенно поинтересовался милиционер и кивнул в сторону больших квадратных часов, на которых уже даже лампочки, отмечавшие каждые пять секунд, потухли и ничего больше не отмечали, будто время остановилось. Стрелки, впрочем, показывали половину второго.
Павел Егорович растерянно огляделся. На станции они были вдвоем с милиционером, только где-то в конце слышались женские голоса и отчетливо пахло керосином и еще чем-то унылым, названия чему Павел Егорович не знал. Он в ужасе зажмурился, полагая, очевидно, что эта мрачная и фантастическая для него картина исчезнет, но стоило ему зажмуриться, как перед глазами его стали мелькать разрозненные картинки: распахнутое пальто Николая, Галина Семеновна со скрещенными руками, ее узловатая коленка… Павлу Егоровичу стало еще страшнее, и он открыл глаза.
– Я к теще ехал, – проглотив липкую слюну, сказал Павел Егорович.
– Тогда понятно, – кивнул милиционер, будто эта фраза разъяснила всю ситуацию. – Оно, может, и лучше, что не доехал… Теперь-то куда?
– Теперь надо домой…
– Вот и правильно. У меня один знакомый тоже из-за тещи сидит, ему еще полтора года тянуть, а сам по себе мужик смирный…
Павла Егоровича передернуло от слова «тоже».
– Домой поеду, в самом деле… Жена, наверное, волнуется. Только вот как? – Он доверчиво посмотрел на милиционера, и ему захотелось, чтобы милиционер обнял его одной рукой за плечи, как давеча Николай, и тихонько повел домой.
Он шагнул к нему навстречу и тут понял, что еще кроме симпатичных усов, приятного голоса и добродушной улыбки так быстро расположило его к этому незнакомому человеку. От милиционера остро пахло валерьянкой, медом и еще чем-то, чего сразу не поймешь, но до того знакомо и радостно, что Павел Егорович несколько раз с шумом втянул в себя воздух и… узнал этот запах, как узнают друзей далекого детства.
– Табачок нюхаете? – вдруг улыбнувшись и забывая все свои неприятности, спросил Павел Егорович.
Милиционер тоже улыбнулся, но только смущенно и застенчиво кивнул.
– Я сразу узнал, по запаху, – сказал Павел Егорович, – дед, покойник, страсть как любил. Помню, я все таскал у него и с ребятами нюхал. Он, бывало, увидит и согнутым пальцем по столу: «Ну поймаю, механик…» Механиком звал…
– Угощайся, враз голову прочистит.
Павел Егорович угостился, но зачихал только на улице, уже простившись с милиционером. И действительно прочистило…
* * *
«Беляево – надо же! – уныло думал Павел Егорович. – И как я сюда попал? Поле… Дома… Холодно! Черта лысого я отсюда уеду! На чем?»
Он полез во внутренний карман за деньгами. Крупных денег, надо сказать, Павел Егорович с собой не носил. Они лежали дома в туалетном столике жены, откуда и брались по надобности. Павел Егорович достал бумажник. От трешки, взятой сегодня утром, оставался рубль с мелочью. В чебуречной угощал Николай.
Тоска тут охватила Павла Егоровича. Можно было, конечно, поймать такси и дома расплатиться. Он тут же представил, как в пальто, спотыкаясь о стулья, пойдет в спальню (а там все равно придется зажигать свет), как, воровски оглядываясь на жену, станет потихоньку выдвигать ящик туалетного столика, как жена проснется, а утром станет звонить теще…
Он повертел в руках и зачем-то понюхал рубль. От рубля пахло чебуреками.
Подмораживало. Низкий ветерок погнал по гололеду поземку. В стеклянном аквариуме метро погас свет, и стало совсем неуютно.
«Ну вот, – обреченно думал Павел Егорович, непослушными руками застегивая пальто, – теперь околею здесь от холода… А что делать-то? Что же это со мной? Торчу один на краю света, будто у меня дома нет. Как нашкодивший мальчишка, в самом деле… В собственный дом боюсь возвращаться. Поди, Николай не стоял бы здесь… То-то и оно, что я не Николай. Хотел раз в жизни теще пару слов сказать и то не смог. Нет, Павел Егорович, не орел ты, не хозяин своей жизни… Ну уж нет! Хватит! Я ей все скажу… И не завтра. Сейчас! В конце концов, хватит ежиться! Ничего – разбужу. Не каждый день. Я ей только пару слов скажу – и домой, а там расплачусь. Ничего, деньги дома есть. Не каждый день гарнитуры покупать…»
От этих мыслей Павел Егорович весь преобразился. Понуро опущенная голова его теперь горделиво поднялась, движения стали уверенны и энергичны. Он выбежал на середину улицы и решительно зашагал в ту сторону, где, по его разумению, была Москва. Здесь, в Беляеве, он раньше не бывал и считал этот район другим концом света.
Свободных такси не оказалось. Ветер, подгонявший Павла Егоровича в спину, вдруг повернул и колко задул в лицо. Павел Егорович поднял барашковый воротник пальто. Над дверями редких магазинов горели желтые и красные лампочки сигнализации, бессмысленно перемигивались светофоры. Павла Егоровича обогнал милицейский газик и притормозил. Павел Егорович опасливо покосился в его сторону и прибавил шагу. Люди в газике сочли, очевидно, Павла Егоровича существом безобидным и уехали, стремительно рванув с места. На всякий случай он сошел с проезжей части на тротуар.
Некоторое время машин вообще не было. И дома кончились. По обе стороны от дороги, в бугристом заснеженном поле, чернели изломанные силуэты каких-то непонятных строений. Павел Егорович остановился и опустил уши шапки. Сделалось совсем тихо… И вот в глухой тишине, беззвучно, как привидение, неизвестно откуда выползла странная машина, на которой не светилось ни одного огонька. В кабине никого не было видно, а кузов машины странным образом напоминал гроб, В воздухе (Павел Егорович это определенно почувствовал) запахло сырой землей. Машина двигалась ровно посреди дороги, по самой разделительной полосе. Павлу Егоровичу стало жарко. Машина свернула в его сторону и прижалась к тротуару, и тут Павел Егорович с облегчением разглядел, что это обыкновенная песко-разбрасывательная (черт ее знает, как она называется!) машина с кузовом, действительно похожим на гроб. Дверца у машины откинулась, и из темной кабины, пахнущей теплом и бензином, веселый голос прокричал:
– Ну что, начальник, поедем?
Павел Егорович радостно закивал и торопливо забрался в кабину. Шофер, которого нельзя было разглядеть в темноте, сладко, со стоном потянулся и дернул рычаг коробки передач. Мотор взревел.
– Куда поедем-то?
– В центр, – коротко ответил Павел Егорович и с удовольствием убедился, что решительность его не пропала.
От теплоты кабины, от веселого и ладного говорка шофера ему стало хорошо и спокойно. Он теперь не сомневался в правильности своего решения.
– Это мы можем, нам все равно, где дорогу мостить, – сказал шофер.
– Я ей покажу, в конце концов, кто есть кто… – бормотал Павел Егорович. – Я ей только пару слов скажу, не больше… Пусть раз в жизни правду послушает. А то она думает, что осчастливила меня…
– Ты, начальник, все-таки не того… – насторожился шофер. – А то загремишь… И я с тобой.
– Не беспокойся, друг, – торжественно заверил его Павел Егорович. – Я ее не трону. Я только скажу пару слов, и этого будет достаточно.
Вот он, дом, большой, темный, темнее, чем во сне. Ни одно окошко не горит. И почему тут так воняет кошками? А табличка на двери – так и есть – начищена. Горит, как золотая…
Павел Егорович с наслаждением нажал на кнопку звонка. За дверью что-то слабо загудело. Он с сомнением прислушался и нажал еще раз. «Разве мыслимо от такого звонка проснуться?» – подумал Павел Егорович и нажал на кнопку так, что побелел палец. Потом приложил ухо к двери, обитой потрескавшимся от старости дерматином.
– Ага… – сказал Павел Егорович, – ничего! – И начал стучать кулаком по глухому дерматину.
По пустой и сумрачной лестничной клетке снизу доверху пронесся гул. С коротким, отчаянным «мявом» откуда-то из темноты выскочила рыжая кошка, сверкнула ошалелыми глазами и брызнула вниз.
– Ничего… – с угрозой сказал Павел Егорович и застучал еще сильнее.
В соседней квартире проснулись и зажгли свет. Павел Егорович определил это по вспыхнувшей точке глазка. Он перестал стучать.
– Галина Семеновна, это я, Паша, – сказал он невинным голосом, косясь на соседский глазок, за которым угадывалось какое-то движение.
Стучать было уже невозможно, и Павел Егорович терпеливо жал на кнопку звонка, размышляя про себя: «Черта с два она теперь откроет! Зря я голос подал… Скажет, не проснулась – и привет. Ну ничего, я тебя достану!..» И он, побрякивая мелочью в кармане, весело спустился по лестнице и выскочил на улицу. Машина стояла около подъезда, и в темной кабине мерцал огонек сигареты. Увидев Павла Егоровича, шофер откинул дверцу и весело спросил:
– Ну что, начальник, отмитинговал?
– Не пускает. Сейчас я позвоню. Подожди, друг, я мигом.
Павел Егорович нашел будку автомата и набрал номер. Он держал трубку и слушал спокойные гудки до тех пор, пока не замлело от холода ухо.
– Ничего, – сказал Павел Егорович дрожащим то ли от холода, то ли от возбуждения голосом. – Теперь она от меня не уйдет. Поехали, друг, в Текстильщики.
То, что теща не открыла ему, вовсе не расстроило Павла Егоровича, а даже, наоборот, как бы успокоило и отчасти удовлетворило. Не открыла – значит, боится. Значит, кончилась ее власть.
– Им все мало, – жаловался он по дороге домой. – Всегда мало. Что ни сделай… Всегда какой-нибудь Евгений Григорьевич зарабатывает больше, а Сергей Васильевич гарнитур лучше достал. Вот и тянись за всеми… Купил гарнитур. А чем была плоха старая мебель? «Это все так убого, так некрасиво, – пропищал он, подражая Галине Семеновне, – порядочного человека в дом позвать нельзя». А кого звать? Кто там порядочный? Вот Николая пригласил бы… Так ему на новый гарнитур наплевать. Он бы и без гарнитура пришел. Так ведь не звал… А почему? Стеснялся. А как же! Алкоголика Торчинского и бабника Белкина позвать можно – интеллигентные люди, а токаря Николая вроде и звать незачем. Позвал его на свадьбу, так на него там косились, как на постороннего. Мне уже тогда не прощали мою профессию. Уже тогда считали, что это явление временное. Помню, там один толстый, сипатый разговаривал с тещей в сторонке. Мол, это хорошо, что токарь. Это пригодится для биографии, но пора подумать и о настоящем деле. Интересно, что за начальник был этот сипатый? Может, какой-нибудь бухгалтер вроде меня… А гонору… Жена сейчас небось спит. А что, легла и заснула. У нее со сном всегда было в порядке. Чего ей волноваться за мужа – никуда не денется. А и не придет – невелика потеря. Недорого дался – недорого и ценят.
– Это точно, – с сочувствием сказал шофер.
– Ведь не она меня, а я ее добивался, – все более ожесточаясь, продолжал Павел Егорович. – Слово-то какое – «добивался». Добивал себя. Вот и добил… Ну это ладно… но ты скажи, друг, почему я один должен был всего добиваться, почему приспосабливался к ней? Допустим, так надо: в семье оба должны идти в ногу. Но почему я к ней в шаг попадал, а не она ко мне?.. Что ж я, совсем ничего не стою?
– Да разве они чего ценят?.. Бабы есть бабы, – закончил шофер.
Павел Егорович вспомнил недавний сон в метро, тещу со скрещенными руками и голой коленкой, ее ехидную улыбку, свое пробуждение и сказал в сердцах:
– Ну что это за жизнь! Засыпаешь – теща, просыпаешься – милиционер…
– Это точно, – оживился шофер, – от них никуда не денешься…
* * *
– Приехали, – сказал Павел Егорович. – Теперь вот что: ты подожди, друг, а я схожу за деньгами, потому что с собой у меня нет. – Павел Егорович замялся и из кабины не вылез. – С собой у меня рубль только.
Шофер деликатно промолчал.
По лестнице Павел Егорович поднимался медленно, и с каждым шагом в нем крепло спокойствие и твердость духа. Он невольно представил себе, что было бы, возвращайся он так поздно дня, скажем, три назад. Наверное, и нога бы не шли, размышлял он, а внутри, должно быть, все дрожало бы и опускалось. А вот теперь он внутри гранит, скала. Ну а до тещи еще доберемся… Она свое получит.
Перед дверью он несколько замешкался, отыскивая ключи. Ноги, вопреки обыкновению, вытирать не стал.
Только он вставил ключ в замочную скважину, как дверь распахнулась, и на пороге Павел Егорович увидел совершенно одетую жену… и тещу, не снявшую, по-видимому; пальто.
– Господи! – воскликнула жена и отпрянула в глубь прихожей.
– Слава богу, – без всякой надменности и ехидства сказала теща и начала расстегивать пальто. – Мы уж тут чуть с ума не сошли. Все больницы обзвонили. Я уже собралась ехать опознавать безымянный труп в морге. Слава богу, живой.
Варя плакала, уткнувшись в одежду на вешалке.
Не произнося ни слова и не снимая даже шапки, прошел Павел Егорович в спальню. Доставая десятку из туалетного столика, он услышал, как теща разговаривала с кем-то по телефону:
– …Да, да, все в порядке, явился живой и здоровый. Можете снять заявку. Извините за беспокойство. Спасибо… Не дай бог, не дай бог…
Когда суровый Павел Егорович вышел из спальни, обе женщины тихо и измученно улыбались.
– Ведь телефон есть, – с ласковой укоризной, как бы про себя, начала теща.
Жена грустно закивала.
– Ну и ничего… погулял немножко с друзьями… – уже из прихожей услышал Павел Егорович и хлопнул дверью.
– Всполошились… – злорадно проговорил он, спускаясь по лестнице. – Ну ничего, ничего.
Потом он услышал, как открылась дверь в его квартире и два жалобных, напуганных голоса (один жены, другой тещи) разнеслись по всей лестничной клетке:
– Паша! Пашенька! Павлик! Ты куда, Павел?
Рассчитавшись с шофером, он медленно поднимался по лестнице и думал: «С кем же я воевать собрался? Они же меня любят».
Растерянный и обмякший, словно из него выпустили воздух, Павел Егорович вернулся домой. Он вытер ноги, разделся, переобулся и молча, ни на кого не глядя, прошел в спальню и лег спать.
* * *
Едва проснувшись, Павел Егорович понял, что мир как-то неуловимо изменился. Нет, это было не похмелье, хотя голова разламывалась и во рту будто песок просыпали. И не болезнь, хотя его слегка познабливало, а руки мелко и противно дрожали и еще внутри что-то отдельно болталось и расплывалось, будто его внутренности находились в животе во взвешенном состоянии и сотрясались от каждого движения. И дело тут было не в угнетенном состоянии духа, хотя дух его был угнетен и мрачен. Впрочем, обычного при похмелье чувства вины он почему-то не ощущал.
Он даже постоял немного в одних полосатых пижамных брюках, почесывая волосатый живот, и прислушался, пытаясь уловить эту перемену, но на слух так ничего и не различил и прошаркал в ванную умываться.
Варя и теща были на кухне и кормили завтраком Сережку. Они с веселым любопытством посмотрели на Павла Егоровича, когда он проходил в ванную.
Вода сегодня казалась особенно холодной, и он изменил заведенной после памятной беседы с врачом привычке умываться ледяной водой. Когда он брился, под сердцем снова кольнула мысль: что-то переменилось.
Причесывался он дольше обычного. Было приятно водить щеткой по затылку, где еще остались густые, совсем без седины волосы, по незаметно отросшим бачкам, на которые Сережка уже начал многозначительно, впрочем не без удовольствия, ухмыляться, приговаривая: «Клевый мен скоро будешь…»
Идти на кухню не хотелось. Варя, конечно, поинтересовалась, где Павел Егорович вчера был, но, услышав, что он встретил Николая, вполне удовлетворилась такой причиной и даже с интересом послушала о старом друге. Сережка, вопреки обыкновению, в разговор не встрял. Он быстро проглотил яичницу, крикнул: «Я пошел!» – и выбежал, попадая на ходу в рукава курточки. Галина Сергеевна, тихо улыбаясь, пила кофе.
И тут Павла Егоровича словно осенило. Он понял, что изменилось в этом мире.
Случилось это, когда он начал есть вчерашние щи. Сперва он про себя отметил их привычный вкусный запах и только на третьей или четвертой ложке вдруг понял, что запах обыкновенный. То есть совсем обыкновенный, такой, каким он и должен быть. Не сильнее, не слабее. В волнении выбежал он из кухни в комнату и с шумом стал втягивать в себя воздух. Его ноздри трепетали. Варя выглянула вслед за ним и, ничего не сказав, снова скрылась в кухне. Павел Егорович подошел к новой комбинированной стенке и даже придвинулся к ней вплотную носом. Стенка как стенка. Конечно, она пахла мебельным лаком, но не так, как вчера, не оглушающе, не до першения в горле. Мебель пахла нормально, а с середины комнаты ее запаха почти и не чувствовалось…
Он медленно вернулся на кухню и, исподтишка оглядываясь на Галину Семеновну, подошел сзади к жене и украдкой принюхался. От жены еле различимо пахло мылом и зубной пастой.
* * *
Этот необыкновенный собачий нюх прошел так же внезапно, как и объявился. Поразмыслив на досуге, Павел Егорович решил, что никакого такого особенного нюха и не было. Привиделось ему это после долгого насморка, пригрезилось.
А раз нюха не было, значит, и ничего не было… Ни сомнений, ни горьких размышлений. Ни этой бесконечной кошмарной ночи.
Пока он шел пешком по скверику, остатки вчерашнего хмеля выветрились, и он почувствовал себя просветленно и легко. В отдел он вошел, мурлыкая песенку про Чебурашку и про день рождения. Жить захотелось нестерпимо. После вчерашних неприятностей, так неожиданно разрешившихся, он почувствовал себя помилованным преступником, и так хотелось просто жить… И, грешным делом, даже подумать наспех, вскользь: «А ведь, ей-богу, стоит иной раз пережить что-нибудь эдакое неприятное, чтобы потом почувствовать, как прекрасна жизнь». Правда, какой-то очень противный и ехидный голосок внутри проскрипел при этом: «Не ври, Пашка, не ври…» Но Павел Егорович отмахнулся от него.
В отделе было уютно. Фрамуга еще не открывалась. Торчинский сидел, прилежно склонившись над бумагами; Белкин изящно бегал толстенькими пальцами по клавиатуре настольного компьютера; отдельские дамы во главе с Валентиной Леонидовной сгрудились вокруг одного стола, на котором стояли необычного фасона, с невиданными каблуками, на необыкновенной платформе лакированные сапоги. Сапоги мяли, гнули, нюхали и чуть ли не пробовали на язык. Словом, благостно, спокойно и тепло было в родном отделе. И ничем таким особенным не пахло.
День начинался чудесно.
– Ты сегодня прямо ожил, – заметил Торчинский через столы, а потом подошел и, скользнув по его физиономии наметанным взглядом, склонился к самому уху и тихо, чтобы дамы не слышали, спросил: – Вчера встряхнулся, а? Отдохнул?
Павел Егорович кивнул.
– Ну вот, – удовлетворенно сказал Торчинский, – а говорят, вредно… Кому вредно, а кому и нет. А другой раз без этого дела никак… Ходишь сам не свой, пока не встряхнешься.
Павел Егорович слушал его, сладко щурясь и тихонько улыбаясь. «Нет, все-таки вкусный человек Миша», – подумал Павел Егорович и поднялся, подхватив дружка под руку.
– Эта штука, – развивал свою мысль Торчинский в коридоре, – действует вроде парилки. Сперва чувствуешь себя разбитым, утомленным, а просыпаешься на другой день, точнее сказать – на третий, после грамотного, по всей науке осуществленного похмеления, а тебя прежнего и нет, а есть другой человек, принципиально новый…
– А я и на третий день болею, – сообщил догнавший их Белкин.
Торчинский снисходительно посмотрел на него и ничего не сказал, только передернул плечами. Затем он вдруг остановился и глубокомысленно заметил:
– На этаже газировку пить не стоит – дрянь, можно было бы пойти в цех, в вальцовку, там стоит импортный аппарат, газировка – зверь, ершом в глотку идет, но все это нерадикально. Тебе, – он смерил Павла Егоровича оценивающим взглядом, – сейчас надо не меньше двух кружек хорошего пива, чтобы вчерашнее осадить, а то ты не работник.
– Да нет, – возразил Павел Егорович, – я в норме, и голова не болит.
Торчинский отечески похлопал его по плечу.
– Это бывает, Паша, – сказал он томным голосом, – это пройдет. Это у тебя просветление. А если ты вчера, ко всему прочему, и намешал, то, – он посмотрел на часы, – через полтора часа на тебя так навалится, что не будешь знать, куда деваться. Тогда уж две-три кружки не помогут, а на тебе отдел.
– А мне ничего на другой день не помогает, только аспирином и спасаюсь, – сказал Белкин.
– Знаешь что, – Торчинский вдруг рассердился на Белкина, – иди-ка ты работать. Если нас кто спросит, скажешь – вышли в цехи или еще куда-нибудь. Должен ведь кто-нибудь в отделе остаться.
– Да ничего, – возразил Павел Егорович, – сегодня же не приемный день… – Ему не хотелось оставаться один на один с Торчинским, взявшим уж чересчур командирский тон. Да и неудобно стало… Что ж Белкин? Тоже ведь свой человек.
В пивном зале, куда дворами провел их Торчинский, народу было немного. По углам стояли и переговаривались тихими, страдальческими голосами люди нездоровые, света белого еще не увидевшие.
Павел Егорович твердо решил выпить не больше одной кружки, долго не застаиваться и лаврового листа, предложенного предусмотрительным Торчинским, не жевать. Лавровый лист Торчинский носил от запаха в нагрудном карманчике россыпью.
– А что, в самом деле?.. Разве мы не живем? – неожиданно для себя спросил Павел Егорович, отхлебнув пронзительно холодного пива и не почувствовав его вкуса.
Торчинский осадил его взглядом: мол, время для разговоров еще не наступило, и снова припал к кружке. Белкин причмоки-ват, брал пиво маленькими глотками и подолгу грел его во рту, чтобы не застудить горло.
Павел Егорович, не обращая внимания на Торчинского, решительно поставил кружку, повторил:
– Я говорю, неужели мы не живем, в самом деле… – И поспешил объяснить: – Конечно, мы не космонавты, не ученые, в теннис не играем, так что же, нам теперь и не жить?
Белкин поспешно закивал с полным ртом. Он был согласен с Павлом Егоровичем.
Торчинский промолчал. Он вынул из кармана вчерашнюю обтрепанную пачку, кинул в рот помятую сигарету и, вместо ответа выпустив изо рта густой клуб дыма, с равнодушным любопытством уставился на Павла Егоровича, ожидая продолжения.
Павел Егорович собрался было развить свою мысль, как что-то тягучее, вязкое, темное навалилось на него и утренний ехидный голос прокричал: «Не ври, Пашка, не ври!»
– Ничего мы не живем, – отчетливо и страшно сказал Павел Егорович, и его друзьям показалось, что в пивной стало тише. Он залпом, все еще не чувствуя вкуса, допил кружку и решительно придвинул к себе другую.
– Почему? – коротко спросил Торчинский.
– Разве это жизнь? Я о тебе не говорю… Ты-то в порядке. Тебе никто не указывает. Живешь как хочешь… А вот я вчера встретил человека, друга встретил, старинного приятеля, мы еще с ним в ремеслухе учились, – вот он живет… – Павел Егорович отвернулся и посмотрел в окошко. На стекле веснушками прилипли рыбья чешуя и красные креветочные усики. За окном шли люди. Он вдруг понял, что ничего не сумеет сказать, разъяснить.
– Что же он – большой человек, директор? – поинтересовался Белкин.
– Большой человек, – сказал Павел Егорович. – Большой. Не директор. Токарь. Хороший токарь, отличный, редкий, но не в том дело. Я всю жизнь чего-то добивался, спины не разгибал, на всех оглядывался, а он жил. И результат в его пользу. Я сижу в отделе, а он живет. Широко, свободно, не оглядываясь.
– Не надо, Паша, – глухо сказал Торчинский. – Я тебе друг, ты знаешь… Не надо. Живешь не хуже других. Тебя уважают. Не надо. Я тебе друг, ты это помни.
– Уж как мы тебя уважаем! – сказал Белкин, и глазки его заблестели.
– Я ведь вчера всех вас… – сказал Павел Егорович с какой-то отчаянностью в голосе. – Я ведь не просто ушел. Я с презрением ушел. А потом понял, что презирать-то себя надо, что сам-то я хуже всех. Вот, Миша, ты пьешь, ты прости, это я по-дружески, без осуждения… Но ты человек. Ты человеческого облика не теряешь. Ни под чью дудку не пляшешь… Я мужик, рабочий человек, а сделался червем бумажным. А как это произошло? Черт его знает! Вчера мне казалось, что все получилось из-за жены и тещи. Из-за того, что я к ним приспосабливался… – Павел Егорович задумался.
– Варвара Алексеевна такая женщина… – сказал Белкин, мечтательно прикрыв глаза. – Ты, Павел Егорович, это зря говоришь. Зря. Вот у меня было две жены, ты знаешь, обе красавицы, прекрасные женщины, так я до сих пор вспоминаю о них с благодарностью. Хотел бы, очень хотел бы я приспособиться, подняться до них, да не получилось… А ты смог Гордиться надо. Варвара Алексеевна – редкая женщина. Про тещу я ничего не говорю…
Торчинский загасил сигарету, бросил окурок в корзинку с промасленной рыбной бумагой, оценивающе прищурился на Белкина, будто готовясь отмочить какую-нибудь шутку, и вдруг сказал серьезным голосом, обращаясь к Павлу Егоровичу:
– А ведь он прав. Вот живешь, понимаешь, бережешь свою свободу, за каждую привычку, понимаешь, держишься как черт знает за что, а потом глядишь на то, что сберег, а там ничего, кроме дряни, и нет. Может, и стоит другой раз махнуть на себя со всеми потрохами и прилепиться к кому-нибудь… На, бери меня, делай из меня что хочешь, хоть веревки вей, только не оставляй одного. Но теперь, понимаешь, поздно. Засох весь, закостенел. Сейчас из меня веревку не совьешь. И если бы во всем был такой стойкий… А то и гнулся, и веревкой завивался… где не надо… Все было, и все без толку. Только в одном и устоял. И то зря…
– Постой, постой, – загорячился Белкин, – ну и что же плохого тебе сделали, Павел Егорович? Образование получил? В люди вышел? От жиру бесишься, ты уж прости меня, от жиру. Дом – полная чаша, работа спокойная, жена хорошая, сын здоровый, чего еще надо?
– Не о том ты, Белкин. Не о том, – досадливо поморщился Павел Егорович. – Они действительно ни при чем. Я давеча как задумался обо всем, как стало мне тошнехонько, так я сразу виноватых искать… Разошелся куда там… (Павел Егорович о своих вчерашних подвигах все-таки умолчал.) А потом опомнился. Ведь они меня любят. В чем же они виноваты? Они правы. И теща… Что же это я, в самом деле? Ведь и она мне по-своему добра желала – хотела меня в люди вывести. – Павел Егорович горько усмехнулся. – Так что, кроме себя, и винить некого. Да и не один я такой, хотя от этого не легче. С нашего курса только Володька Александров на своем месте. Заведующий сектором, докторскую защитил, книжки пишет. Он в этой экономике как рыба в воде. Ведь смешно, право. Сколько судеб покалечено, а причина анекдотическая. В тот год в Плехановский был самый маленький конкурс. Для заочников со стажем один и одна десятая человека на место. Смешно… Помню, как мы радовались, когда поступили. Чему? Откуда это пошло? И как лицемерили перед собой. Получить образование. Любой ценой. Какое – не важно, лишь бы высшее. Для чего? Вот тут-то самое лицемерие. Для того, мол, чтоб быть образованным и культурным человеком. Вранье! – Это слово Павел Егорович выкрикнул. На друзей стали оглядываться, но он этого не замечал. – Думали устроиться потеплее!
Торчинский тяжело молчал. Белкин смотрел на Павла Егоровича с испугом.
– Сережа и тот мне как-то сказал, – продолжал Павел Егорович, – это у вас, говорит, было заведено: есть призвание, нет призвания – пихайся, толкайся, поступай, учись, а для чего? Вот и наплодили чиновников и бездарей. А куда бездарю идти? Только в начальники. Но и начальнику тоже талант нужен. Молодец! Я в его возрасте так не рассуждал. В его возрасте я оглядывался на всех. Собственное-то мнение было у меня? Было, когда дело касалось кого-нибудь другого. На подлость я так и говорил – подлость, за слабого всегда голос подавал. В международной политике вполне грамотно разбирался, свое суждение имел, а вот о себе… Знал, как выполнить план, как лучше организовать производство, а как прожить свою жизнь, и не то чтобы идеально правильно, а просто по-своему, свою жизнь, а не чужую, не придуманную, не навязанную, вот этого я не знал. И ведь до сих пор оглядывался, будто всем должен. А кому я должен, за что? Нет! Хватит оглядываться. Я свое отдал. Все долги погасил. – Павел Егорович машинально отхлебнул из третьей кружки. – Тут мы как-то сели с Сережкой по душам поговорить… Я спрашиваю, мол, чем дальше-то заниматься собираешься? Он и бухнул: «Восьмой класс закончу и пойду в ПТУ, хочу работать продавцом радиотоваров». Я так рот и открыл… «Врешь, – говорю, – смеешься». А он уперся и ни в какую, на самом деле хочет быть продавцом. «Объясни хоть», – говорю.
«А чего, – говорит, – мне в институте пять лет мозги сушить? Да еще неизвестно, какая потом работа будет. Вот придется, как тебе, штаны протирать, а я, – говорит, – на такое не согласен. А там работа с людьми, ты всем нужен, каждый тебе друг. Вон Игорек из нашего подъезда работает. У него там целый день музыка. А в технике разбирается как бог, все системы наизусть с закрытыми глазами знает. А дома у него такая аппаратура… Сказал бы тебе, да все равно ты ничего, кроме старой радиолы и телевизора, не знаешь. Какой год прошу тебя стерео купить – все жмешься…» Вот как тут с ним разговаривать? Так руки и зачесались, чтобы выпороть. А разве можно? Такой крик поднимется. Потом он же меня педагогикой замучает. Нахватался верхушек отовсюду и чуть что – в глаза тычет, а мне возразить нечем… А может, он и прав… Ну что ему я скажу? Мол, или на врача учись, или на инженера? Это потом, когда повзрослеет и захочет большего… Что ж, тогда и пойдет учиться. Зато ни года из жизни не потеряет. Это мы раньше думали, что жизнь-то потом начинается, после института, а раз не поступил – считай, год потерян. А у них наоборот. Они жить хотят сразу, сегодня. Выходит, молодцы.
