Текст книги "Обида"
Автор книги: Юрий Перов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
Он вспомнил, как нюхал в кафе свой любимый чесночный соус к цыпленку и ничего не ощущал, вспомнил безвкусное, чуть кислое вино, потерявшее для него свой букет. Он понял причину своего раздражения и успокоился. Да и что это значило по сравнению с прекрасным вечером, с веселыми, любящими его друзьями… И он опять улыбнулся и спокойно заснул.
* * *
По утрам Павел Егорович стал заниматься гимнастикой. Это очень смешило Сережку и вызывало недоумение Варвары Алексеевны. Но постепенно к этому привыкли, как привык сам Павел Егорович к отсутствию обоняния.
«Человек ко всему приспосабливается», – любил повторять он. В свое время он быстро свыкался с меняющимися обстоятельствами жизни. Довольно скоро – уже на первом курсе вечернего института – он научился поздно ложиться и рано вставать, обходиться без горячего обеда и питаться всухомятку, бутербродами. В доме некому было готовить. Варя училась в аспирантуре и все время занималась в библиотеке.
Сложнее было привыкнуть к новой работе. Очень уж непохожи были бумажки, с которыми он имел теперь дело, на мощный, умный и послушный станок. Но и к этому Павел Егорович привык, втянулся…
Проснулся Павел Егорович оттого, что солнце светило ему прямо в лицо сквозь щель в неплотно зашторенном окне. Он открыл глаза и с особой охотой приступил к гимнастике.
На работу Тихонов ходил теперь пешком. Хоть и с неприязнью вспоминал он молодого врача, но советов его ослушаться не посмел. В тот день он с особенным удовольствием шел по бульвару, который тянулся от его дома до улицы. Сухой морозный воздух покалывал лицо, а солнце, отраженное чистым снежком, было так ослепительно, что заболели глаза и все время хотелось чихнуть, но Павел Егорович терпел и тер указательным пальцем переносицу. Чихал он обычно резко и громко и потому стеснялся делать это в присутствии посторонних людей, а тут впереди шла молоденькая девушка, и он боялся ее напугать.
Но терпеть стало невмоготу, и, слегка отстав от девушки и торопливо вытащив из кармана платок, Павел Егорович громко и смачно чихнул. Девушка опасливо оглянулась, а Павел Егорович почувствовал громадное облегчение. В носу что-то щелкнуло, и на него обрушились запахи. Это произошло так внезапно, что Павел Егорович остановился и стал оглядываться по сторонам, словно ища, кому бы рассказать о приключившемся с ним чуде. Но вокруг никого не было, только в хрупком морозном воздухе стоял аромат незнакомых духов, оставленный ушедшей девушкой. Он аккуратно утерся платком и пошел дальше. Дышалось теперь легко, воздух свободно и радостно входил в грудь. Новая, прекрасная, полная запахов жизнь открылась Павлу Егоровичу. Обоняние его, так долго бездействовавшее, теперь работало с удесятеренной силой. Он чувствовал запахи, доносящиеся из открытых форточек домов, а они были довольно далеко от бульвара. До того сильно пахло яичницей на сале, котлетами с луком и кофе, что Павел Егорович, недавно позавтракавший без всякой охоты, вдруг захотел есть, да так, что хоть возвращайся. Он чувствовал, как чистый снег пахнет свежими огурцами и к нему примешивается крепкий запах гуталина и табачного дыма от человека, обогнавшего его. «Наверное, с утра почистил ботинки, – подумал Павел Егорович, – вон как ваксой разит. Ведь точно меня Варя учила, что чистить нужно с вечера. Теперь, кто с ним работает, сиди и нюхай».
В плановом отделе, как всегда с утра, было открыто окно, и Торчинский то и дело поворачивал голову и жадно ловил воздух ртом. Валентина Леонидовна, сидящая по соседству с Торчинским, куталась в серый домашний платок. Она его держала в столе специально от утренних сквозняков. Белкина в комнате не было; он, очевидно, где-нибудь в коридоре беседовал с девушками из отдела научно-технической информации. Павел Егорович устроился за своим столом и развернул папку с бумагами. К нему подошел Торчинский и облокотился о стол так, что на бумаги вывалился его старомодный, жирный от долгого ношения галстук. Торчинский шумно дышал и часто оглядывался по сторонам. От него невыносимо разило винным перегаром.
– Зря ты вчера с нами не пошел, – говорил Торчинский шепотом, а Павел Егорович не знал, куда деться от удушающего запаха. – Мы из кафе зашли в магазин, кое-что прихватили – и ко мне, а у меня сам знаешь какой порядок, но эта Леночка из библиотеки оказалась своим парнем, везет же Белкину.
Павел Егорович осторожно убрал с бумаг его галстук и взглянул из-за его плеча на Валентину Леонидовну Та осуждающе смотрела в их сторону.
– Миша, – взмолился Павел Егорович, – ей-богу, некогда, в другой раз…
– Подожди, тут, понимаешь, самый смех, – не унимался Торчинский.
– Потом, Миша, я прошу тебя, потом, – прерывающимся голосом произнес Павел Егорович и рукой стал сдвигать локти Торчинского со стола. Последние несколько минут он уже не различал слов. Он сидел, вцепившись в подлокотники кресла, и мучительным усилием воли сдерживал себя, чтобы не закричать, не убежать на улицу за глотком свежего воздуха.
Обиженный Торчинский наконец отошел, и Павел Егорович судорожно задышал, как ныряльщик, слишком долго пробывший под водой. «Нельзя же так, нельзя, неужели он сам не чувствует, что с ним невозможно разговаривать, даже рядом находиться нельзя, – думал Павел Егорович. – Почему я должен дышать его перегаром, почему должен выслушивать его дурацкие рассказы?.. Что нового он может мне сообщить, кроме подробностей очередной пьянки? Нет, – решил он, – пора прекращать все эти вечеринки. И вообще, что у меня общего с этими людьми? У одного все интересы в выпивке, а другой…»
* * *
Всю первую половину дня Павел Егорович томился. Торчинский ушел на второй этаж пить газировку. Валентина Леонидовна, зная по многолетнему опыту, что это надолго, намертво запечатала окна, и Павел Егорович, еле переводя дух после беседы со своим дружком, стал мучиться от, казалось бы, привычных, но проступивших сегодня с невероятной отчетливостью запахов родного отдела.
Как только закрыли окно, откуда-то с пола, подобно ядовитому болотному туману, стал медленно подниматься запах мастики от сильно перекрашенных паркетных полов. Запах этот навевал тяжелую безысходную тоску. Потом из углов комнаты, от книжных шкафов на Павла Егоровича полезли ароматы старой лежалой бумаги и книжной пыли. В мощный канцелярский дуэт пронзительными подголосками врывались косметические излишества женской половины отдела.
Потом начались приемные часы, и в комнате стали появляться люди из производственных цехов. Они подходили к Павлу Егоровичу с бесконечными бумажками и торпедировали его сладко-горьким запахом пережженной резины, хватали за горло острыми испарениями всевозможных красителей.
Павел Егорович всегда внимательно относился к производственникам, а уж каждую бумажку рассматривал чуть ли не на свет, но сегодня он подписывал все не глядя. Производственники недоуменно пожимали плечами и подолгу задерживались у стола, ожидая, что вот-вот Павел Егорович спохватится, вырвет у них из рук бумажку и начнет ее внимательно изучать, а потом расспросит о делах в цехе. Но вместо этого Павел Егорович торопливо кивал и бубнил себе под нос:
– Все, все, товарищи, я вас больше не задерживаю.
И производственники уходили с тяжелым сердцем и предчувствием надвигающейся беды.
Лучше всего было бы открыть окно, но он на это не решился. Минут за двадцать до обеденного перерыва Павел Егорович поднялся из-за стола.
– Что-то нездоровится… – сказал он, отвечая на вопросительный взгляд Валентины Леонидовны. – Пойду на воздух, подышу.
– Я смотрю, вы побледнели, – участливо сказала она, подходя к нему и материнским движением дотрагиваясь до его лба рукой.
Павел Егорович отшатнулся от душного, приторного запаха глицерина, которым Валентина Леонидовна постоянно смазывала руки, чтобы они не пересыхали от бумаги, и поспешно захлопнул за собой дверь.
Его здоровье вызвало в отделе неторопливую дискуссию. Сотрудницы пришли к выводу, что Павел Егорович слишком рано поднялся с постели, что он не жалеет себя и что на месте его жены любая из них следила бы за ним лучше, потому что таких золотых людей, как Павел Егорович, мало, а может быть, и совсем нет, что все остальные мужчины или вроде Торчинского, или же вроде Белкина, и неизвестно еще, что хуже.
* * *
На лестничной площадке между вторым и третьим этажами, под казенной табличкой с жирной папиросой и указанием, что именно здесь можно курить, в толпе мужчин и молоденьких длинноногих девиц в разноцветных брюках он увидел задушевно беседующих Торчинского и Белкина. Белкин слушал Торчинского, посасывая свою сигарету, как леденец, и оглядываясь на девиц. Друзья заметили Павла Егоровича и отвернулись.
«Ну и бог с ними, – быстренько подумал Павел Егорович, – так-то лучше… А то, в самом деле, мотаюсь с ними, и все без толку Им-то делать нечего, а у меня семья, жена, дом…» И он, подумав о доме, почему-то прежде всего вспомнил запах вкусного борща или утки, запеченной с яблоками.
На улице ему стало полегче. Он стоял с непокрытой головой, без пальто на институтском крыльце и никак не мог надышаться. Вышел вахтер и, поправив форменную гимнастерку, почтительно тронул его за рукав:
– Так нельзя, Павел Егорович, после болезни в один момент застудитесь.
Павел Егорович улыбнулся, довольный тем, что вахтер, которого он и в лицо-то не помнит, называет его по имени, знает о его болезни и беспокоится.
– Да вот, в самом деле холодновато, – расслабленно произнес Павел Егорович и дал себя увлечь в вестибюль.
* * *
В институтскую столовую Павел Егорович честно пытался войти два раза. Первый раз он даже не дошел до конца небольшой очереди в кассу. Неуверенной походкой пробирался он между столиками и старался не дышать. С середины зала он решительно развернулся и с огромным облегчением выскочил в вестибюль.
«Что же это, в самом деле, происходит? Что же случилось? Ведь в эту столовую я хожу без малого десять лет, и никогда… Как же так могло получиться?.. Что же мне теперь – и не ходить туда? А работа? Ведь в отделе я тоже еле сижу А люди? А сотрудники? – напряженно думал он, вышагивая кругами по вестибюлю и не замечая тревожных и сочувственных взглядов вахтера. – Вот ведь какая глупость получилась. Не было нюха – страдал. Появился – опять страдаю. Все эти современные болезни… Никогда не знаешь, чего ждать. А может, не в болезни дело? А в чем?»
Однако с каждой минутой Павлу Егоровичу все сильнее хотелось есть. Его организм, приученный к многолетнему режиму, требовал пищи. И Павел Егорович, внутренне собравшись, твердым шагом направился в столовую. На этот раз его решимости хватило на то, чтобы дойти до кассирши и прочитать давно известное меню. Павел Егорович уже достал из аккуратного бумажника рубль, но внезапно понял, что все это зря, что съесть он здесь ничего не сможет, и, извинившись перед изумленными сослуживцами, вышел из столовой.
* * *
Пообедал он на свежем воздухе горячими пирожками с мясом. Раньше Павел Егорович мысленно осуждал людей, жующих на улице. Во всяком случае, относился к ним с недоверием, как это, мол, можно не дотерпеть до дома… Теперь он хрустел аппетитной корочкой и виновато улыбался, поглядывая на собратьев по несчастью. Запах жареных пирожков ему нравился.
* * *
Как только на третьем этаже раздался звонок, возвещающий окончание рабочего дня, Павел Егорович, уже прибравший на столе, выходил из отдела. Обычно он задерживался, теперь же наспех попрощался с удивленными и слегка испуганными сослуживцами.
– Наверное, что-нибудь с женой случилось, – предположила Валентина Леонидовна.
– Почему непременно с женой? – хихикнул Белкин. – Будто только к жене может спешить мужчина!
– Вы, Белкин, только об одном и думаете, – осудила его Валентина Леонидовна.
– Все только об одном и думают. Только одни скрывают, а другие не находят нужным скрывать. Можно подумать, что вы сами каждый день на лице вернисаж устраиваете для мужа или любимой свекрови.
Валентина Леонидовна только отмахнулась рукой в ответ. Белкин в нравственном отношении считался человеком конченым, и отвечать ему что-либо было бесполезно.
«Неудобно как-то, – думал Павел Егорович, надевая пальто, – выскочил, в самом деле, первым, попрощался второпях… Еще подумают бог знает что. И как это получилось? Вроде все, что нужно, сделал… Ничего не забыл». И замелькали вкрадчивые мысли, что вовсе не обязательно задерживаться на работе позже всех, что прекрасно все можно успеть и до звонка, что вот уже десять лет он просто так, за здорово живешь, потратил бездну времени, что это время можно было употребить с большим толком и пользой или же с большим удовольствием.
Дорога промелькнула, как будто ее и не было. По лестнице он взбежал одним махом. Чуть постоял перед дверью, отдышался и звякнул ключом…
Павел Егорович перешагнул порог и чуть не попятился… В его доме, в его родном, теплом гнезде, не пахло борщом, По всей квартире стоял плотный, густой запах новой полированной мебели. Павел Егорович медленно снял пальто.
– Мам, это ты? – спросил Сережка из комнаты.
– Это я, – ответил Павел Егорович.
– Чего так рано?
– Матери еще нет? – спросил Павел Егорович.
– Она звонила. У них там какое-то собрание. Еще бабка звонила. Интересовалась твоим здоровьем, – насмешливо сообщил Сережка и высунулся из своей комнаты, чтобы посмотреть, какое у отца будет лицо.
Павел Егорович ничего не ответил, только постоял в дверях с тоскливым видом, оглядывая новенький, без пятнышка гарнитур, и пошел на кухню. По дороге он заметил, что дверь в ванную приоткрыта и там горит свет. Он машинально заглянул, держась одной рукой за выключатель. В ванной заметно попахивало табачным дымом. Он погасил свет, прошел на кухню и уже оттуда позвал:
– Сергей!
Сережка прибежал сразу – очевидно, почувствовал в голосе отца какие-то новые нотки.
– Ты куришь? – без обиняков спросил Павел Егорович.
Сережка пожал плечами: мол, раз застукал, так чего спрашивать…
– Садись, – сказал отец, показывая на табуретку. – Совсем уже распустился… – начал он, но понял, что говорит совершенно не то и не так, и досадливо крякнул: – Ну, вот что… Ты садись, садись… А может, зря я тебя не порол в свое время?
Сережка насторожился. Посмотрел на отца.
– Да, теперь уже поздно тебя пороть, – с сожалением сказал Павел Егорович, – как ты считаешь?
Сережка пожал плечами. Он уже не ухмылялся, как обычно, с видом снисходительного превосходства.
– По-моему, рановато ты начал, – сказал отец. – Надо бросить. Крепко втянулся?
– Да нет, так себе… – оживился Сережка, – еще некрепко.
– Сможешь бросить? Или надо лекарство достать? У меня один приятель тоже трудно бросал. Потом лекарство гомеопатическое посоветовали. Только с помощью этой штуки и бросил.
– Да какое там лекарство, – закричал Сережка, – я сам! Я ведь еще некрепко…
– Ну смотри… А что куришь-то?
Сережка поспешно достал из кармана пачку египетских сигарет и протянул отцу. Павел Егорович повертел пачку в руках, понюхал. Вынул длинную сигарету с голубым фильтром и тоже понюхал. Положил сигарету на место и передал пачку сыну.
– Вот хорошо пахнет, а курить, говорят, невозможно. Мужики говорят – дрянь. Не табак, а так…
Сережка обиженно убрал пачку в карман.
– А ребятам нравится. У нас все такие курят.
– Много твои ребята понимают, – добродушно сказал отец. – А пачку-то давай сюда.
Сережка и сам не мог понять, что с ним происходит. Он уж и рот открыл, чтобы сказать что-то резкое, обидное и, как обычно, заострить разговор, довести его до скандала, а затем, обиженно поджав губы, выскочить на улицу и проболтаться до позднего вечера, зная, что отец панически боится скандалов и к вечеру отойдет сам по себе, но тут, вместо того чтоб начать задираться, он безропотно залез в карман, пошуршал целлофаном, неуверенно вытащил пачку и протянул отцу. Павел Егорович еще раз неодобрительно хмыкнул, повертел пачку в руках и кинул на кухонный столик. Пачка, заскользив по гладкой пластиковой поверхности, шлепнулась на пол. Сережка молниеносно нагнулся, поднял ее и уже сам положил на стол. Потом вопросительно посмотрел на отца.
– Что ж, они так и будут здесь лежать?
– Ну убери куда-нибудь… А то выброси в мусоропровод, – устало сказал Павел Егорович и вышел из кухни. Уже раскинувшись в новом кресле, он услышал, как заскрежетала и хлопнула крышка мусоропровода.
Павел Егорович прикрыл глаза и весь как-то обмяк… Ядовитый мебельный лак будто разъедал веки. Ему стало казаться, что он не сможет жить в этом запахе, что не сможет заснуть сегодня ночью. Вдруг как-то само по себе в мозгу оформилось слово: «Попался». Отчетливо представилось, что идти некуда. У него нет другого дома с другими запахами, нет другой работы, других друзей.
«Так что же ты, на самом деле, нажил, – думал он о себе и как бы не о себе, как бы впервые отстранившись и посмотрев на себя со стороны. – Что же ты нажил за сорок три года? Вот дом, друзья, твой мир… Он тебе казался таким прочным, устойчивым, трудно, по кирпичику, построенным. Ты его сам лепил и думал, что уж он-то не подведет. Будет стоять всю жизнь… И что же? Такая мелкая, пустая ерунда, какой-то насморк – и все зашаталось? Где же тут прочность? Где устойчивость? Но ведь так же не может быть. Это временно. Вот когда завалил первую, самую трудную сессию в институте, тоже казалось, что все кончилось. Но потом прошло… И Варя поняла и помогла. И сейчас у меня есть Варя. Она и теперь меня не подведет. А к остальному можно притерпеться. Ничего… Не велик барин… И Сережка вон… Ты думал, он зафырчит на тебя, хвост поднимет, а он уважает. И любит, наверное. Если б не любил, то и не уважал бы…»
– Пап, я пойду погуляю, – прервал его размышления Сережка.
Павел Егорович открыл глаза. Серега стоял в дверях уже одетый, и видно было, что спрашивает он из чистой проформы. Разрешат ему или не разрешат – он все равно уйдет. И Павел Егорович вяло и неопределенно махнул рукой и вздрогнул, когда Сережка хлопнул дверью. И вдруг испугался: «А что, если и Варя?..» У него даже закружилась голова и перед глазами поплыл новый мебельный гарнитур. Он поднялся и стал торопливо одеваться. Он не знал, куда идет, зачем, от чего уходит, в конце концов он просто выбежал на улицу.
* * *
Павел Егорович не понимал, что с ним происходит, почему он бесцельно бродит по вечерним холодным улицам, почему с завистью и подозрением вглядывается в чужие теплые окна, а если б ему кто-то сказал, что он просто ищет выход и пока не видит его, он не поверил бы. Впрочем, через какое-то время он отчасти успокоился и стал находить свое новое положение даже забавным. Он, и сам того не желая, никак к этому не стремясь, вдруг начал узнавать о людях больше, чем знал вчера.
Раньше он шел в толпе, почти никого не замечая, и толпа обтекала его, безликая, бесцветная, как вода, и нужно было кому-то уж очень сильно постараться насчет своего внешнего вида, чтобы заслужить пристальный взгляд Павла Егоровича.
Теперь же однородная, вязкая толпа будто бы развеялась. Его обгоняли и шли навстречу отдельные люди. И каждый, словно отдельная планета, нес свою атмосферу, свою жизнь.
* * *
Вдруг запахло чем-то настолько знакомым и родным, что Павел Егорович даже споткнулся. Запах нес высокий крупный мужчина с самоуверенной, чтобы не сказать – надменной, походкой. Он шел прямо на Павла Егоровича и, посмотрев с каким-то смыслом ему в глаза, тотчас намеренно отвернулся с подчеркнуто безразличным видом. Лицо высокого мужчины показалось Павлу Егоровичу тоже знакомым, как и запах. Они разминулись. Павел Егорович оглянулся и пристально посмотрел в спину высокому. Нет, он не мог вспомнить, откуда ему известен этот запах и этот человек. Но ему казалось, что если он не вспомнит, то произойдет что-то непоправимое. Конечно, Павел Егорович не думал именно такими гладкими словами, мысли его суматошно и растерянно метались, потому что знакомый ему незнакомец с каждым шагом удалялся все дальше и дальше и готов был вот-вот врасти в монолит вечерней толпы.
Наконец Павел Егорович решился и, наплевав на приличия и на то, как смешно и подозрительно будет выглядеть со стороны, решительно повернулся и суетливо затрусил вдогонку за этим человеком. Он даже обогнал его на десяток-другой шагов (а сделать это было нетрудно, ибо незнакомец двигался вальяжно, не роняя в толпе своего достоинства) и завернул к нему навстречу. И опять ничего не вспомнил. Незнакомец посмотрел на него – на этот раз уже с определенным смыслом. Павлу Егоровичу показалось, что по его лицу скользнула ядовитая усмешка. Незнакомец уже не отвернулся, и они так и разминулись глаза в глаза.
Когда Павел Егорович, проклиная свое любопытство и слабохарактерность, еще раз проделал этот же маневр, мужчина остановился и, не убирая с лица насмешки, сказал:
– Ну что, узнал наконец?.. И на том спасибо, что хоть с третьего захода узнал…
И тогда Павел Егорович узнал его по голосу. Это был Колька.
Если люди встречаются редко, от случая к случаю, то с ними порой происходят забавные вещи. У них вдруг возникает ощущение, что долгих лет разлуки не было, что это время вдруг как-то выпало из жизни. И чем сильнее они изменились и внешне и внутренне, тем острее они вдруг начинают ощущать себя прежними, какими расстались несколько лет назад. Причем каждый, глядя на растолстевшего товарища, думает: «Надо же, что годы-то с человеком делают…» – но себя представляет прежним и неизменным и потому позволяет себе и тон и шутки, уместные лишь два десятка лет назад. И если один из них был раньше под влиянием другого, то, как бы он с тех пор ни вырос в чинах и положении, он снова в одно мгновение попадает под влияние и, что самое интересное, нисколько этим не тяготится. Ощущение вдруг вернувшейся молодости окупает все.
– Колька! – закричал Павел Егорович, забыв о своем конфузе и о том, что вокруг тесно идут люди. – Колька… – мурлыкал Павел Егорович и пытался похлопать старинного друга по плечу.
– Пашка, – глухо проурчал высокий и положил ему руки на плечи, рывком придвинул к себе, и Павел Егорович уткнулся в отвороты его жесткого пальто и с наслаждением втянул в себя знакомый до головокружения запах. – А я смотрю – Пашка, – говорил Николай, не выпуская Павла Егоровича из рук, а лишь чуть отстраняя, чтоб еще раз полюбоваться, – а он идет и нос в сторону… Ну, думаю, ладно, мы тоже гордые. Гляжу – другой раз плывет навстречу, глазам не поверил. Я ведь только на третий раз догадался, что ты никак меня не признаешь. – И на этих словах он еще больше, насколько хватило рук, отодвинулся, чтобы продемонстрировать себя, изменившегося.
– А у меня стукнуло: кто же это, кто? И даже… – Павел Егорович хотел сказать, что даже запах знакомый, но осекся и замолчал.
Так они и стояли некоторое время, молча и любовно оглядывая друг друга.
Потом Николай, не говоря ни слова, уверенным, командирским движением развернул Павла Егоровича, цепко взял его за рукав и зашагал быстро и решительно. Павлу Егоровичу, чтобы поспеть за приятелем, пришлось быстро-быстро перебирать ногами. Он даже несколько откинулся, будто сопротивлялся. И, не убирая с лица умиленной улыбки, расслабленно приговаривал, как бывало раньше:
– Ну куда, Коль, подожди, надо же Варе позвонить, я же на минутку вышел…
Николай сурово молчал и отвечал ему лишь нарочито свирепыми взглядами.
* * *
В чебуречной Николай потерял всю свою вальяжность и стал привычно и складно суетлив. Впрочем, суетливость его выражалась в скорости и мелкости движений, а не в их бестолковости.
Он поставил Павла Егоровича в очередь за чебуреками, два раза напомнил, чтобы тот брал восемь штук, потом пошарил по подносам, чистых стаканов не нашел, подхватил два из-под кофе и нырнул в мойку Потом, мелко встряхивая стаканами и сгоняя с них капельки воды, проскользнул меж занятых столиков. Как-то отыскал местечко, кого-то подвинул, где-то нашел бесхозный стул и со скрежетом придвинул к столику, крикнул через весь зал насчет селедочки или огурчиков, да так зычно, что стеснительный Павел Егорович поежился, втянул голову в плечи и быстро закивал; мужики, посмотрев на него с пониманием, еще больше утеснились.
Когда Павел Егорович подошел с чебуреками, уголок стола сиял чистотой, и в прозрачных тонких стаканах мерцала налитая на два пальца водка. Приборы лежали на белых салфеточках, аккуратно протертые, а Николай откинулся на стуле и приятно улыбался, но, увидев, что в ветчине с соленым огурцом и хреном мало соленого огурца и хрена, с тарелками побежал на раздачу. Павел Егорович опять слегка поежился от его голоса, но на этот раз к смущению примешалось восхищение и даже некоторая зависть. От уверенной хозяйской ухватки друга у Павла Егоровича даже спина зачесалась.
Николай, пристукнув, поставил тарелки на стол. Ветчина буквально плавала в жидком хрене, а огурцы были наложены в отдельную тарелку грудой. Он снова откинулся на стуле и положил ладони на стол, как пианист перед вступлением. Суета кончилась. Все, что должно произойти теперь, говорил весь его вид, должно свершаться неторопливо и вдумчиво. И Павел Егорович, отметив про себя эту перемену ритма, постарался, как говорится, подладиться в ногу и тоже откинулся на спинку стула.
* * *
Николай тихонько, двумя пальцами, взял стакан.
– За встречу, – сказал Николай.
– За встречу, – сказал Павел Егорович и уже забытым жестом лихо опрокинул свой стакан.
Никогда еще водка с ее запахом, вкусом и видом не доставляла ему такого удовольствия. Никогда еще чебуреки не выглядели так аппетитно и не пахли так оглушающе, до щемления под языком. Он закусил наспех огурчиком, не дожевав его, потянулся за чебуреком и впился в его горячий хрустящий бок. Сок брызнул из углов, и Тихонов, согнав его в одну сторону, стал, причмокивая, высасывать.
Николай поглядывал на него с одобрением, но сам с чебуреками не спешил. Он ел огурцы, макая их в хрен.
– Ты даже не знаешь, как я рад, – сказал Павел Егорович, покончив с первым чебуреком.
Николай согласно кивнул и, почти не нагибаясь и не глядя, протянул свою длинную руку за бутылкой, стоявшей под его стулом.
– Я не гоню, но чтоб было налито, – пояснил он и налил столько, сколько и раньше. – Я не мелочу, на твой взгляд?
– Нормально, – сказал Павел Егорович и снова почувствовал запах водки. В животе у него сделалось тепло, и он впервые оглянулся.
Чебуречная помещалась в старинном доме со сводчатыми потолками, расписанныхми на новый лад – легко и неярко. И можно было сидеть и подолгу разглядывать разные сюжеты. Нарисованные на стенках люди тоже ели и пили.
– Хорошо здесь, – сказал Николай. – Можно посидеть, и не беспокоят.
– Да, хорошо, – согласился Павел Егорович и поглядел на соседей по столику.
* * *
У мужиков, соседей, очевидно сослуживцев, забежавших сюда на минутку после работы, уже иссякло вино. Разговоры, десятки раз уже проговоренные, потихоньку затухали. Мужики к тому времени, когда подошли наши друзья, находились, говоря образно, на перепутье: оставаться было вроде незачем, а расходиться не хотелось; так и витало в воздухе ощущение незавершенности. Но вместе с тем мужики понимали, что, для того чтобы остаться, кому-то из троих нужно бежать в гастроном, а это уже было чревато всякими труднопредвидимыми последствиями. И у всех троих хоть и не было особенного страха перед этими последствиями, но решительности пока тоже не хватало, и потому появление двух друзей, обстоятельность их действий и возбужденность привлекли внимание. Все трое замолчали и стали деликатно, но пристально наблюдать за друзьями, и лишь маленький, рыжий, с конопушками на беспокойных коротеньких пальцах, бывший, очевидно, заводилой в этой троице, подмигнул своим и восхищенно покивал в сторону новеньких, вполне одобряя все, что они делают.
И так как все сидящие за столом прекрасно понимали друг друга, то молчание как-то стало общим молчанием, будто сидят все за общим столом, давно знают друг друга, и сейчас у них лишь пауза между закусками и достаточно чьей-то новой реплики, чтобы общая беседа вспыхнула с прежней силой.
Все забыл Павел Егорович. Он снова был молодым и бесшабашным. Он чувствовал взгляды соседей и старался держаться молодцевато и уверенно… Как Николай.
– Сколько же мы не виделись? – спросил Павел Егорович и лихо подхватил свой стакан.
– Считай, – сказал Николай и протянул руку за своим стаканом, – ты ушел с завода, как только кончил… Когда это было?
– Диплом… Подожди, диплом я защищал, уже работая в отделе, в институте… А ушел я, когда был на четвертом.
– Ну и считай, – снисходительно улыбнулся Николай, покачивая свой стакан с водкой.
– Пятнадцать лет прошло, – сказал Павел Егорович и сам удивился.
– За это надо выпить! – с воодушевлением определил Николай. – Это будь здоров какой срок! Я имею в виду не за то, что мы не виделись пятнадцать лет, а за то, что встретились.
Он звонко чокнулся с Павлом Егоровичем и одним махом выпил. Рыжий сосед, поймав взгляд Николая, кивнул головой: мол, дело ясное, за это обязательно надо выпить, и опять обернулся к своим за поддержкой. Те вместо ответа полезли за бумажниками. Как-то само собой вышло, что радость старых друзей перекинулась и на них, и если начали они здесь без особого повода, по привычке, то теперь должны, просто обязаны были продолжать. Один из них встал с самоотверженным и решительным видом и вопросительно посмотрел на рыжего. Тот не глядя достал из кармана бумажку, – очевидно, он наизусть знал, где что лежит, – и безмолвно прикрыл глаза, что означало разрешение действовать. Потом коротко бросил:
– Еще по чебурекам?
Уходящий сказал:
– Да.
– Вот почему они не могут здесь продавать? – напористо спросил рыжий, обращаясь прямо к Николаю.
– Коньяк продают, – ответил Николай и саркастически ухмыльнулся, считая, что само слово «коньяк» уже не требует никаких комментариев.
– И шампанское, – в тон ему подхватил рыжий и повернулся к оставшемуся товарищу за поддержкой.
– Шампанское, – хохотнул Павел Егорович.
– Ну что, Саня, – ласково сказал рыжий, обращаясь к оставшемуся товарищу, но уже так, будто он обращался от лица всех, – наверное, пора брать чебуреки, а? Толя сейчас прибежит. – Он говорил не тихим голосом, каким обычно разговаривают между собой люди в присутствии посторонних, а громко, как бы выражая общее мнение.
Николай протянул руку за бутылкой, потом предупредительно, по-особому посмотрел на рыжего и как бы между прочим спросил:
– Какой ваш стаканчик?
– Не надо, не надо, – замахал коротенькими конопатыми руками рыжий и даже со скрежетом отодвинулся от стола, показывая, что он вовсе не для того заговорил с соседями, чтоб ему налили.
