Текст книги "Парень не промах (СИ)"
Автор книги: Юрий Гаврюченков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
– Правда, – с удовольствием глядя ей в глаза, заверил Вася. – Они всегда под рукой.
– А тебя?
Вася задрал рукав и показал на запястье косой белый шрам.
– Ух, ты, – сказал Пётр Петрович.
– Янис Кочегар, гастролёр, жуткий бандит был. Приехал к нам в Ленинград, а мы его по наводке повязали.
– Как вы его?
– Нож выбил, надел наручники, – Вася опустил, что проделал всё это после того, как Эрих Берг приложил Кочегара рукояткой маузера по башке, и тот повалился на пол.
– Не женаты? – спросил Пётр Петрович.
– Ещё не успел.
Вася скользнул глазами по его рукам. Обручального кольца на пальце Зимушкина не было. «А так бы мы сняли», – подумал Вася.
Спросить Петра Петровича о жене он поостерёгся. Почему-то и так было ясно.
– Ты смелый, – сказала Виолетта.
Возникла неловкая пауза. «О чём говорить?» – подумал Вася.
Он не отрывал от Виолетты глаз.
– Простите, – сказал гостю Пётр Петрович. – Я оставлю вас ненадолго.
Он быстро поднялся, и шаги его затихли в коридоре.
«В уборную», – обрадовался Вася и воспользовался моментом.
– Как тебя по-настоящему зовут? – без отца разговаривать с девушкой было куда проще.
– Маргарита, – она сразу же нахмурилась и предупредила: – Только не вздумай меня звать Марго. Знаешь, как надоело?
– А почему…
– Да, – тряхнула она головой. – Как королеву Марго. Папа с мамой были без ума от Дюма и, когда принесли меня в ЗАГС записывать, ничего лучше не придумали. Они сговорились!
– А ты…
– Мне это имя не подходит. Сам же видишь.
И тут Вася увидел, что это имя ей не подходит.
– А…
– Ещё в детстве я придумала, что я – Ариадна. Это было моё имя.
– Но…
– А сейчас я вылитая Виолетта, – она вздёрнула подбородок и отвернула голову на вытянутой шее, тут же повернула в другую сторону, золотое облако взлетело от плеча до плеча. – Виолетта, правда?
– Действительно, – признал Вася очевидную истину. – Очень похожа. У тебя тонкий вкус.
«Нападай», – сказал ему в голове опер Чирков.
– Ты где учишься, в музыкальном техникуме? – немедленно и без перехода спросил Вася.
– Нет. В Крупской.
– Где? – Вася больше смотрел на неё, чем слушал.
– В Коммунистическом политико-просветительном институте имени Крупской, – развернула непонятливому молодому человеку Виолетта.
– На каком курсе? – не преминул спросить про возраст опер.
– На втором. На факультете искусств.
– Это который на набережной Девятого Января? – сообразил Панов.
– Напротив Летнего сада.
– Так это же рядом с нами! – Вася не верил, что подвалит такое счастье. – Мы на площади Урицкого сидим, в здании штаба. Я тебя могу с работы встречать.
– Правда? – то ли в шутку, то ли всерьёз спросила Виолетта.
– Давай завтра встретимся?
– Давай.
– Где?
– Встречай меня у входа в институт.
Они успели обо всём договориться, предвкушая, как завтра смогут наговориться, пока будут гулять по набережной и потом идти домой.
Пётр Петрович не торопился покинуть ретирадное место. Директор обладал административной мудростью.
Когда он вернулся, Вася стал собираться. Все дела на сегодня были действительно сделаны.
– Спасибо, что зашли, – искренне благодарил Зимушкин, крепко пожимая руку.
– Мы их найдём и осудим, – заверил Вася и подстраховался: – Не обещаю, что вернём всё остальное. Возможно, преступники эти вещи продали. Они потом в местах лишения свободы отработают, и государство вам компенсирует стоимость украденного.
– Да ерунда, – к величайшему облегчению, отмахнулся Пётр Петрович. – Просто спасибо за участие.
На прощание Вася с удовольствием пожал ручку девушке.
– До завтра, – не стесняясь отца, сказал он.
– У входа, – напомнила Виолетта.
И всё же Вася уверился, что она – королева Марго. Даже в старости он называл её так.
19. Амур
– Вернул терпиле пальто? – спросил на утреннем совещании опер Чирков.
– Разумеется, – Вася с важностью положил на стол портфель, расстегнул, достал бумаги и подал их начальнику Первой бригады. – Вот расписка в получении, а вот показания потерпевшего.
– Он тебя не опознал? – заинтересовался Чирков.
– Не сумел, – скорбно вздохнул опер Панов. – Зрением слаб.
– Вася сзади заходил, – внушительно пояснил Эрих Берг. – Я видел.
– Ловкач, – только и сказали сотрудники.
– Продолжай поиск мастерской, – велел ему Колодей. – У тебя какие адреса сегодня?
– Сегодня обхожу центр, – Вася сделал выписку артелей из справочной книги «Весь Ленинград 1932» и расположил их по районам. Когда имелось из чего выбирать, можно было не удаляться от политико-просветительного института и успеть к концу занятий.
Раздав задания подчинённым, Колодей отпустил их и остался наедине с бумагами. Во вчерашнем рапорте Панов сообщил немало ценных сведений, почерпнутых из болтовни с гопниками. И хотя эту информацию можно было отнести не к доказательной, а к ориентирующей, она представляла интерес для последующей разработки. Он снял трубку и соединился со старшим участковым, окучивающим Большую Охту.
* * *
Опер Панов закончил день в артели «Каботаж» на Суровской линии Гостиного двора. Там мастерили столовые приборы – ножи, ложки, вилки и прочую всячину. Для снаряжения стрелянных гильз мастерская годилась лучше прочих. Вася взял её на заметку.
Заправлял в «Каботаже» товарищ Ленинсон, которого не оказалось на месте. Вася перекинулся парой слов с работниками, отнёсшимися к нему без интереса, и задумал вернуться, обмозговав подходы к сомнительным подвальным металлистам. Близость Управления ленинградского уголовного розыска придавала сил.
«Недалеко вести», – думал Панов.
Из мрачного цеха он не побежал, а прямо-таки полетел к институту, будто на его высоких ботинках с толстой кожаной подмёткой выросли крылышки, как у Персея. То были крылья любви.
Дом, построенный скромными усилиями архитектора Кваренги и допиленный Росси, занимал полквартала. Колодей для простоты называл его по старинке домом Салтыкова. Вася не знал, кто таков был этот Салтыков, вельможа или купчина, но пролетарским классовым чутьём угадывал, что зверская помещица Салтычиха могла тут гостить. Теперь, когда на место старухи Салычихи пришла Надежда Константиновна Крупская, прежние чары должны были развеяться. Потоптавшись у входа, Вася признал, что место хорошее. Да разве в плохом могла бы учиться такая чудесная девушка как королева Марго?
Место и впрямь была удобное. Пока Вася шёл от Гостиного двора, он свежим глазом оценил диспозицию, которую вроде бы знал с детства. По левую руку тянулась Лебяжья канавка и за ней – Летний сад. По правую лежала площадь жертв Революции. Гуляй – не хочу!
Занятия кончились. Стали выходить студенты. Виолетты среди них не было.
«А вдруг она убежала?» – беспокоился Вася.
Ломая спички от волнения, он закурил папироску и стал оценивать корпуса. Четырёхэтажный фасад Кваренги и длинный трёхэтажный корпус более поздней постройки создавали в голове сотрудника уголовного розыска почти неразрешимую задачу по поиску студентки.
«Чтобы все комнаты обшарить, надо роту красноармейцев завести в здание – по взводу на этаж, а там ещё чердак и подвалы», – Вася ходил и оглядывал, он не хотел торчать как Александрийский столп. Привычка опера быть незаметным сейчас особенно обуяла его.
Он оказался возле дверей института, когда на улицу выпорхнула стайка девушек, и Виолетта – прямо навстречу ему.
«Удача опера!» – Вася лихим щелчком отбросил папиросу.
– Привет! – сказал он.
Девушки с любопытством уставились на него, а Виолетта подпорхнула и чмокнула в щёчку.
Она тут же развернулась, единым стремительным движением взяв под ручку, и звонко представила подругам:
– Знакомьтесь, это – Василий.
Студентки зашептались, вперёд вышла серьёзная девушка ростом за метр восемьдесят, протянула руку и звучным голосом сказала:
– Валентина Телятникова.
– Василий Панов, – степенно ответил Вася и пожал её большую, как у мужика, ладонь.
Они направились по привычному пути вдоль Лебяжьей канавки. Вася с Виолеттой и Валентиной впереди, другие три девушки позади.
– Вы где работаете? – спросила Валентина.
– В уголовном розыске.
– Он вчера папе пальто вернул, я рассказывала, – вставила Виолетта.
Длинное чёрное пальто придавало Валентине Телятниковой вид ожившего монумента доисторической эпохи.
– Дайте закурить, – попросила она.
Вася достал пачку «Невы», ногтём выбил из дырки мундштук, протянул Телятниковой. Потом вытряхнул себе в рот, сунул в карман пачку, достал коробок.
– А мне? – обиделась королева Марго.
– Ты же не куришь? – резонно предположил Вася.
– Обычно нет, но сегодня да.
Вася угостил её папироской, и они пошли в ряд, все трое весело дымя.
Начались расспросы про бандитов и розыск, причём, спрашивала Телятникова. Вася врал напропалую, рассчитывая, что Виолетта поймёт. По ходу он заметил, что Валентина ловко сплёвывает не под ноги, а в канаву. Сразу видно – девушка порядочная. Руку она демонстративно засунула в карман пальто, скользнув по васиному рукаву, словно тоже хотела взять его под локоток, но удержалась.
Девушки за их спиной отчаливали одна за другой, прощаясь на ходу.
– Мне пора, – сказала Валентина на углу проспекта 25-го Октября и улицы 3-го Июля, по которой они шли. – Тут мой трамвай.
– До завтра, – сдержанно попрощалась королева Марго.
– Встретимся ещё, – дружески кивнул опер Панов.
– До встречи, – тепло промолвила Телятникова и свернула на проспект, а Виолетта потянула Васю на другую сторону и к скверу на площади Писателя Островского.
– Избавиться от Валентины тяжело, но можно, – со знанием предмета сказала она.
– Обстоятельная девушка, – согласился Вася.
– Заметил, как она тебя расспрашивала?
– И…
– Теперь все будут знать. Валентина у нас комсорг и староста группы.
«Вот не сомневался», – подумал Вася.
– А ты здорово ей лапши на уши навешал, – засмеялась она. – Мне врать не будешь?
– Тебе – нет.
Они зашли в Катькин садик. Оперуполномоченный Панов знал, что здесь встречаются тайком мужеложцы Ленинграда, чтобы познакомиться, договориться и пойти заняться своим грязным делом. Острый глаз оперативника сразу выхватывал из среды прогуливающихся граждан своеобразных.
У памятника Екатерине Второй, оторванный кусок бронзы которого Вася год назад отыскал у горячего почитателя садика и возвратил реставраторам, слонялись самые разные мужчины. Не все выглядели бухгалтерами с коротко подстриженными усиками и в круглых очёчках, были и хмурые металлисты. Когда Вася приблизился, граждане стали перешёптываться и торопливо расходиться.
– Что это они? – заинтересовалась Виолетта.
– Тебя испугались.
– А говорил – врать не будешь.
– Меня испугались, – тут же ответил Вася.
– Воришки?
– Они по другой теме. А ты не знаешь, кто здесь гуляет?
Маргарита покрепче взяла его под руку и теснее прижалась к нему.
– Думала, продают что-нибудь. Марки там… – оглядела разбежавшихся порядком завсегдатаев. – Я здесь часто хожу, но меня они не боятся.
– Девушки их не интересуют… – начал было Вася, но Виолетта сразу всё поняла.
– А я думала, они в театральном училище все такие.
– В театральном – театральные, а здесь представители других профессий. Надо же им где-то встречаться.
– Если бы не ты, так и не узнала бы никогда.
«Объяснить некому? – задумался Вася. – У тебя парень-то из института есть?»
– А… – решился спросить он.
– Да ну их, они все какие-то малохольные, вроде этих, – высоко своих однокурсников королева Марго не ценила.
– Тебя бы к нам в бригаду, – чистосердечно признался Вася. – Всех жиганов расколола бы.
Виолетта звонко рассмеялась, высоко запрокинув голову. Вася поразился, какая она красивая, и понял, что пропал.
На тёмной лестнице долго целовались. Расставаться не хотелось.
– Зайдёшь? – спросила Виолетта. – У нас сегодня Настасья хозяйничает.
– Кто?
– Домработница.
– Да ну, неудобно.
– Давай завтра пораньше встретимся. Я две пары прогуляю. Папы долго не будет.
«Да здравствует обход артелей!» – с ликованием подумал Вася.
20. Сменщик
Первые три дня было страшно. Через пару недель, потолкавшись на катране, Зелёный успокоился. Дошли слухи, что в лесу убили Тихомирова и других инженеров. Кто? За что? Чёрт знает. Про кладовщика со старухой вовсе не было слышно. Они мелькнули и сгинули, будто не жили вовсе.
– Лягавые не пронюхали, – постановил Лабуткин, когда друг поделился с ним последними сведениями. – Если по горячим следам на нас не вышли, значит, и не найдут.
Он и сам перестал бояться всякого шороха во дворе. Лабуткин исправно ходил на работу, не прогуливая и не опаздывая. А после разговора с Зелёным достал из сарая ботинки Костромского, начистил их гуталином и отправился на Охтинский химический комбинат. Он больше не находил на дороге монеток.
Сменщик Лабуткина был лет на пять постарше, такой же легкотрудник. На правой руке у него четыре пальца были заровнены пеньками возле ладони – до теплотрассы работал в металлическом цеху на гильотине. Звали сменщика Портнов.
Это был отчаявшийся малый, плюнувший на себя и опускающийся. Но сегодня Лабуткин застал его небритым, нечёсаным и мятым, будто не уходил никуда, спал и пил на работе.
Нелюдимый обычно, Портнов задержался посидеть. На химическом комбинате ему нравилось больше.
В кондейке было уютно. Тускло светила сороковаттная лампочка. Слоями плавал голубой табачный дым. На старом канцелярском столе лежали журналы учёта и огрызки карандашей, стояла побуревшая от чая железная кружка и банка для окурков. Табурет и топчан у стены дополняли котельный интерьер. В углу возле розетки притаилась самодельная электроплитка – в бетонном полу выдолблены извивы, в них уложена нихромовая спираль. Чего-чего, а тепла и тока в котельной Химкомбината имелось в достатке. Не было только тараканов. Жрать им тут было нечего.
На стене висела коробка пожарной тревоги. Напротив белый шкафчик с красным крестом. В нём хранился бинт, жгут и банка йода, а изнутри на дверке – зеркальце! В дальнем углу стояла швабра и ведро с тряпкой.
Портнов сидел на топчане, свесив голову. Курил, стряхивал пепел и плевал на пол.
– Останешься ночевать? – спросил Лабуткин.
– Посижу, – не сразу ответил Портнов. – Не буду тебе мешать.
Когда Лабуткин вернулся с обхода, он всё сидел, только теперь между ног стояла банка, в которой белел засыпанный пеплом комок папиросной пачки.
– Куревом не богат? – угрюмо спросил Портнов.
– Угощайся.
На работу Лабуткин предусмотрительно брал папиросы «Братишка», чтобы не сверкать достатком. Дома они с Машей курили только самого высшего сорта – «Казбек» и «Сафо».
Сменщик ухватил пачку искалеченной правой рукой, прижав большим пальцем к ладони. Ногтями левой выцарапал мундштук.
Лабуткин ему позавидовал.
Чиркнул зажигалкой, протянул. Закурил сам. Опустился на табуретку. Сидели, дымили.
В компании такого же как он легкотрудника, в тёплом смраде комнатки обходчиков Лабуткин чувствовал себя в шубу облачённым. Здесь, под землёй, возникала иллюзия защищённости от невзгод, которые остались на поверхности, во внешнем мире. И хотя они никуда не девались, а поджидали там – пока не вылезешь к ним, не накинутся.
– Жена у меня была, – заговорил неожиданно Портнов.
Лабуткин выпрямился на табуретке, опёрся спиной о край стола. Прежде сменщик о себе не рассказывал. Обменялись при знакомстве печальными историями, как здесь оказались, да и только. А тут у Портнова случился пробой на откровение.
– Год минул, а всё поверить не могу, – продолжил он глухим голосом. – Сам себя рубанул, получается. Руку не отдёрнул вовремя. Всё ведь понимал, видел, а стоял как заснул. Это от однообразности получается. Заготовку сунул, руку убрал, нож опустил, деталь вынул. Сунул-вынул, сунул-вынул, сунул-руку не убрал. Не у меня одного в цеху пакши поровненные. Но у тех они что-то держат, а я под корень оттяпал. Даже метлу не прихватить, а то бы я уборщиком больше получал.
– Долго в больнице лежал? – с пониманием поинтересовался Лабуткин, чтобы сочувствие проявить и разговор поддержать; молчать, когда речь зашла о наболевшем, не хотелось.
– Месяц. Потом на амбулаторное выписали. Я обрадовался, думал, с женой веселей. Ага, наивный. Кому я такой нужен? У меня брат жену увёл. Представляешь – брат!
– Младший? – спросил Лабуткин.
– Старший. Он-то сам разошедши, у мамки живёт, а я у тёщи. Он раньше к Любке приглядывался, да знал, что я рожу расколочу. За мной не заржавеет. Я отца бил. А теперь что я ему одной левой?
Портнов дожёг табак, вопросительно посмотрел. Лабуткин протянул пачку. Сменщик прикурил от тлеющего бычка, бросил окурок в банку, сплюнул туда же и попал – аж зашипело. Продолжил с горечью.
– Я пока лечился, вроде было ничего. Навещали. Мать, Любка, тёща. Брат, сука, не приходил, но я и не удивлялся, мужики больниц не жалуют. Не заметил ничего, люди как люди. А они сговорились меня не расстраивать, чтобы раньше времени не сбежал. Да и самим, тварям, определиться надо было. То, сё, сладится-не сладится. Возвращаюсь я домой, а тёща ставит перед фактом, что Любка к Петьке ушла и живёт с ним открыто, все соседи знают. Я аж присел на койку. Думал, упаду. Потом выслушал как оно есть, тёща у меня хорошая. Встал, пошёл в осиное гнездо. А Петька только с работы. Любку как увидел, что ж ты, сука, говорю. Петька меня со двора. Я на него кинулся. Начали драться. Да что я с одним кулаком… Он меня три раза с ног сбивал. Я поднимался, он опять. Лежи, говорит, а я встаю. Наконец, надоело ему. Повалил, сапогом на здоровую руку наступил и спрашивает – хочешь, пальцы отрежу? Будешь с одними большими, как клешнями, всё делать. Я говорю, хватит. Он – отдашь тогда жену? Я его больной рукой по ноге зачал бить, но не сбил. Он рассвирепел, ножик раскрыл, собрался мне пальцы резать. В последний раз спрашиваю, рычит, отдашь жену или нет? Я понял – отрежет, он с катушек слетел, я его таким знаю. Забирай, говорю.
– Отдал? – спросил Лабуткин.
– Отдал жену.
– И как вы теперь?
– Любка с ним живёт, у мамки моей.
– А… развод?
– Никто не хочет. Я не хочу, она, Петька. Я думал, надоест ему, и тогда дура Любка ко мне вернётся. А теперь всё равно.
– Вернётся – примешь?
– Не знаю даже, как она вернётся-то теперь. Как она с матерью своей будет под одной крышей.
Лабуткин затаил дыхание и настороженно посмотрел на него.
Портнов сначала нехотя, а потом успокоено покивал.
– Когда я после драки приполз, тёща меня выходила, приютила. Так и живу с тёщей. А Любка пусть плачет.
– Ну, дела.
– Никто не знает, ты первый знаешь. Чую, догадаются всё равно. Тогда сразу в петлю, деваться некуда.
– А жена?
– Пусть плачет, дура.
Портнов удовлетворённо замолчал.
– Ситуация, – сказал Лабуткин.
– Такая вышла жизнь, – сказал Портнов и встал. – Пойду я. К тёще. Прощай.
И он убрёл в ночь.
В эту смену Лабуткин почти не присаживался. Ноги сами носили его по тоннелям. Он аккуратно записывал показания манометров, словно ничего важнее для него на свете не было. Он цеплялся за это занятие, как за якорь, боясь сорваться в бурное море невзгод.
Лабуткин не заботился о печальной судьбе Портнова. По натуре своей, думал он только о себе.
Сердце перерабатывало накопленные тягости, как мотор сжигает горючее, обращая в шаги.
Он тупо бродил. Ботинки, снятые с трупа кладовщика, шаркали по бетону, постепенно принашиваясь к ногам убийцы. И звук его шагов становился всё более уверенным.
Лабуткин воображал, каково это – отдать жену по настойчивой просьбе другому. Что бы он сам делал при угрозе лишиться оставшихся пальцев. И каково бедовать, когда некому помочь.
И когда он поставил себя на место Портнова целиком и полностью, тогда понял, какой счастливой жизнью живёт.
У него было много друзей, готовых поддержать деньгами и делом. У него есть любящая родня и свой дом с хозяйством. Надо заботиться о них в ответ, тогда всё будет хорошо и дальше. Держась друг за друга, они преодолеют все невзгоды. Может, и на «Краснознаменце» что-нибудь изменится. Тогда он вернётся на должность пристрельщика и снова будет получать карточки категории «А».
Например, начнётся война с Англией, когда всех здоровых мобилизуют, а оружия чинить и пристреливать надо будет много. О происках империалистов часто говорили на рабочих собраниях, и такая возможность зримо маячила у всех впереди. Но даже если войны не случится, держаться на плаву всё равно надо, сохраняя достойный приличной рабочей семьи уровень жизни и здорового питания. А для этого надо продолжать промысел. Наводку и сбыт Зелёный обеспечит. Ему же самому надобно делать дела, организуя подельников и, если понадобится, устраняя стукачей и свидетелей, чтобы не сломали то, что есть, за что, как понял сейчас Лабуткин, следовало держаться зубами.
Лабуткин выходил по тоннелям эту веру.
Он разом сбросил с плеч груз вины и опасений. С каждым шагом походка делалась всё легче и прочней.
Ботинки убитого Костромского пришлись ему по ноге.
* * *
Холодным солнечным утром Лабуткин шёл к семье. На дороге посверкивали кристаллики, под ногами хрустел ледок. Трава и заборы белели. Изо рта вылетал парок.
В чистый, свежий мир он вошёл обновлённым. Ночь смыла тяжесть и унесла страхи, как река уносит муть. Он был невероятно далёк от горя побеждённого сменщика.
«Наган – это семь ударов кулаком и восьмой – рукояткой по крышке гроба», – Лабуткин начал насвистывать, чего за ним давно не водилось.
Заметив во дворе Машу, он подмигнул ей и улыбнулся, а она ответила широкой улыбкой – как солнце засияло. Чудесное утро подействовало и на неё.
Все проблемы можно решать через ствол.
Семья и друзья превыше всего.
Раз навсегда исчезли мысли не воровать.
– Доброе утро! – заявил он, отворяя калитку.
– Ну, ты даёшь, Лабуткин, – Маша переводила дыхание в сарае. – Хорошо, что мать не вылезла.
– Наплевать. – Лабуткин кинул в рот папиросу и протянул жене пачку.
С этого дня у Маши снова всё переменилось. Муж стал крепко спать и больше играть с Дениской. Бросил сутулиться и волочить ноги, словно его приподнимал и нёс незримый дирижабль.
Деньги не кончались, и Маша прочно утвердилась в мысли, что и дальше будет хорошо, а счастье вечным.
Даже мать перестала с подозрением смотреть на остатки спирта.
Тогда-то Зелёный и привёл Хейфеца.
21. Хейфец
Отец у Зелёного всю жизнь проработал расчётчиком в конторе завода «Краснознаменец». Он-то и научил сына играть в карты, чтобы лучше соображал. Он и стал давать наколки, зная в своём бухгалтерском кругу людей зажиточных. Для проникновения в квартиры нужен был опытный взломщик, и Зелёный его нашёл.
Звали его Исаак Давидович Хейфец. Он работал в артели по изготовлению и ремонту замков и мог вскрыть любую дверь. Деньги для кустаря-картёжника не были лишними. Карты он любил до самозабвения и частенько проигрывал. Деньги Исаак Давидович тоже любил и был готов за них рискнуть. Натура его была энергичная и авантюрная.
Зелёный привёл старого мастера в пивную у Финляндского вокзала. Это было отдельно стоящее здание, специально построенное возле железной дороги, чтобы в него могли стекаться деповские. Естественным образом оно преобразовалось в пристанище разного рода швали, кормящейся с рельсов, – мелких скупщиков краденого, шулеров, вокзальных воров и проституток.
Оперативный состав транспортной милиции знал всех в лицо и заходил глянуть, кто с кем пьёт, кто с кем трёт, а потом незаметно подтянуть блатного стукача и выяснить тему разговора.
Однако же контингент составлял малую часть захожей публики. Чаще встречались простые работяги, заскучавшие пассажиры, которым не нашлось места в вокзальном буфете или просто не сиделось в зале ожидания, окрестные фраера и случайные прохожие. Здесь даже не ощущались Кресты, хотя они были неподалёку. Аура железной дороги присвоила себе шалман, и в нём совершенно не чувствовалось города.
Место, по любому, нейтральное, в котором можно поговорить, разойтись и больше никогда не встретиться.
Длинная кирпичная постройка была ярко освещена лампами, висящими на двутавровых балках под жестяной крышей. Вдоль стен тянулись стойки, по залу располагались высокие столы. Напротив входа занимал почётное место источник живительной влаги и холодной закуски в удивительно большом ассортименте. Наркомат путей сообщения для своих работников не жмотился. Тут можно было взять не только отварного солёного гороха и бутерброд черняги с килькой, но и белого хлеба с ветчиной по коммерческой, естественно, цене. Воры себе в этом не отказывали и временами даже пили коньяк.
Здесь никогда не разбавляли пиво и оно никогда не заканчивалось. Здесь не было санитарных часов и обеденных перерывов, а закрывалось заведение к полуночи и открывалось в восемь утра, чтобы состоятельный путеец мог похмелиться перед сменой и отважно ринуться навстречу повседневному подвигу социалистического труда. Здесь из радиоточки в счастливые часы играла музыка. Был в этой пивной и алкоголик, шатающийся между столами на деревянной ноге, который на спор отгрызал край от стакана. На передних зубах у него были стальные фиксы, облегчающие дело. А за спиной буфетчиков благословляла пиршество гегемона большая картина маслом, написанная по заказу дирекции Финляндского вокзала – Ленин на броневике с зажатой в кулаке кепкой толкает речугу, а внизу греет уши толпа, работают щипачи и повсюду алеют флаги.
В дальней части зала, плотно загороженной от входа спинами посетителей, собирались игровые. Тут можно было метнуть в буру или двадцать одно, что мало приветствовалось администрацией. Лохов здесь вообще не обували. Играли люди с людьми, да и то по маленькой. Зелёный этот шалман хорошо знал, и его тут знали. Знал и Хейфец.
Это был сутуловатый, крепко сбитый старик с чёрными глазами, густыми бровями, щёткой чёрных усов и глубокими складками возле рта. Двигался он угловато, будто каркас из спичек шевелил пальцами ребёнок. Казалось, он всю жизнь никуда не торопился, а стоял за верстаком и точил зажатые в тисках детали замков. Вероятно, так оно и было.
Придвинули самый дальний стол и встали спиной к углу, чтобы видеть зал и тех, кто занял место поблизости. Рабочий день ещё не кончился, народу было негусто. Зелёный нарочно выбрал время и место. Он был по этой части знаток.
– Исак Давыдыч, – у наблюдательного старика хватило ума не протягивать руку.
– Саша, – Лабуткин был ему за это признателен.
Затеяв организацию нового для себя масштаба, Зелёный сводил вместе людей, которые без него в жизни не встретились бы, и проявлял дипломатию, что сам товарищ Красин, разве что без политкаторжанской суровости.
– Предлагаю поднять за знакомство, – учтиво вставил он.
Кружки глухо стукнулись полными краями.
Лабуткин отхлебнул пахнущее хлебной корочкой пиво. Он вообще редко пил, по случаю. Рюмку, чтобы снаряжать гильзы с Лёнькой Герасимовым, и до того – отметить выписку из больницы.
– Позвольте вас представить, – любезно продолжал Зелёный. – Это великий мастер по замкам. Вскроет любую дверь на будьте нате. Вдобавок, терцует как сам господь бог.
«Господь бог», которого Зелёный не так давно раздел и разул в тот самый терц, сверкнул на него глазами как молниями, но смолчал – разговор шёл о важном.
– А это, – кивком указал на друга. – Рокамболь наших дней и Дуглас Фербенкс в одном лице.
– Язык бы тебе оторвать, – вздохнул Лабуткин.
– По крайней мере, он всё организует и сделает чисто, а я продам, – заверил старого слесаря Зелёный. – Ты нам только дверь открой.
Хейфец ощупал настороженным взглядом нового знакомого. Ему не понравилось равнодушие на лице будущего подельника. То, что он калека, и при этом готов идти на кражу, требующую силы и сноровки. Как он справится? Кто за ним стоит? То, что его рекомендовал проверенный шпилевой, добавляло непоняток. Об одноруких скокарях Хейфец не слыхивал.
– Я открываю и ухожу, – предупредил он.
– Не спеши, – остановил Лабуткин. – На хате могут быть шкафы, сундуки, ещё какие замки. Вскроем, заберём и уйдём вместе. У меня мотор есть. В один заход всё вынесем и вывезем.
– Да, авто шикарное, – поддержал Зелёный. – Шофёр надёжный. Мы вместе дела делали. Тут без балды.
Хейфец задумался. Всё, чего он хотел от этого знакомства, – денег для игры в карты. Его не интересовали мутные знакомые молодого каталы, сомнительные хаты, которые он называл богатыми, даже вещи, которые предстояло украсть. Хейфецу хотелось чистых денег. Ради этого он был готов продавать свой ремесленный навык, в котором был с полным основанием убеждён и который являлся предметом заслуженного самоуважения способного рабочего с большим стажем.
– Ты уверен, что на хате никого не случится? – спросил он Зелёного.
– Железно.
– Откуда такая уверенность?
– Потому что я всё проверил и перепроверил. Перед скоком проверю ещё.
– Знакомые твои, никак? – прищурился старик.
– Никоим образом!
– Родственники?
– Ты за крысятничество хочешь предъявить? – Лабуткин сразу оживился, в глазах зажёгся интерес.
– Я не тебя спросил, – жёстко отрезал Хейфец.
– Своих на шмотки и рыжьё не мечем, – объявил Зелёный, примиряя обе стороны. – Это не по-людски.
Он видел Хейфеца за игорным столом и знал, как с ним следует обходиться.
– Откуда знаешь тогда? – успокоился старик.
– Птичка напела. Я всё проверил.
– А если в доме кого встретим, всякое ведь случается?
– Тогда вы просто уйдёте.
– Посмотрим, – решительно перебил Лабуткин, теперь он глядел не на собеседников, а куда-то вдаль между ними, словно не хотел видеть людей и рассуждать о живых людях, представляя совсем иное. – Если бабка какая-нибудь окажется, свяжем её и рот заткнём. С детьми то же. Ничего худого им не сделаем. Лишь бы не мешались. Да и с хозяевами, ты ведь правильно сказал, что всякое случается, можно договориться, если вежливо: «Руки в гору, мордой в пол. Сейчас мы сделаем вашу жизнь чутка полегче».
Хейфец насупился.
– Во, я же говорил, – пустился спиливать заусенцы Зелёный. – Сашка умеет задачки решать. Он в этом Лобачевский.
Кроме него никто в пивной не знал про Лобачевского, даже если учились в школе или в гимназии. Но и по погонялу легко догадаться – головастый был, в авторитете. Может планы какие строил для крупных фармазонов и медвежатников. По повадкам мог быть как фраер, но не фраер – это точно, иначе Зелёный его бы в пример не привёл.
– Среди братвы слух пролетел, что Лобачевский погорел, – с сарказмом отпустил Хейфец не для уточнения, а чтобы посмотреть, что и, главное, как ответит на это Зелёный.
Зелёный намёк понял и на его удочку не попался.
– Старая гвардия не верит нам, молодым, Саня, – сказал он с лёгкой грустью, в этом зале, если стоял спиной к стенке, взгляд невольно падал на образ Вождя, и он завладевал пролетарским сознанием. – А ведь ещё товарищ Ленин говорил, что в школе жизни молодое поколение рабочих и крестьян не столько воспитывают, сколько натаскивают обделывать дела надлежащим образом. А мы ведь молодое поколение, да, Сань?
