Текст книги "Парень не промах (СИ)"
Автор книги: Юрий Гаврюченков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Первые признаки разорения уже давали себя знать. Войдя во двор, Лабуткин кинул взгляд под навес. Дровяник опустел.
Он оборотился к жене, скорчил гримасу, с деланным весельем подмигнул:
Саня Маню полюбил,
Саня Мане говорил:
Я тебя люблю,
Дров тебе куплю.
Дров куплю тебе три воза,
А дрова – одна берёза.
Жги и грейся без конца.
Ламца-дримца, гоп-ца-ца!
– А дрова-то все – осина, не горят без керосина, чиркай спичкой без конца, – с горечью вздохнула Маша, проталкивая коляску в калитку. – Ланца, дрица, цы, цо, ца…
– Да не журись, – трюк не удался, и Лабуткин с постным лицом затворил за ней калитку, накинул в петлю крючок, согнутый из большого гвоздя, потопал следом к крыльцу, оглядываясь и подмечая перемены в хозяйстве. Изменения не радовали.
– Огород кто копал? – строго спросил он.
– Герасимов приходил помогать.
С двоюродным братом Лабуткин не дружил, хотя вроде бы родня. Лёнька жил на Ржевке, много, как все Герасимовы, пил и часто менял работу.
Маша взяла Дениску и вошла, разувшись в сенях. Лабуткин ловко расшнуровал ботинки одной рукой. Шнурок на хвосте был теперь завязан большим узлом и, как змея, пролезал чрез все дырки, а длинный конец его надо было обмотать вокруг щиколотки и кончик с узелком пропустить под петлёй, да затянуть. Так показал ему сосед по палате, воевавший на Первой мировой и там научившийся.
Сунул ноги в войлочные шлёпанцы и, потоптавшись перед дверью, левой рукой неловко зацепил за вбитую в плахи скобу и с натугой потянул на себя. Коротко скрипнув о порог, дверь отворилась.
Дом Лабуткиных был разгорожен на две половины. В большой половине справа от двери висела на гвоздях верхняя одежда, слева от входа стояла русская печь, за нею к окну – рукомойник, бочка с водой, кухонный стол, над ними – полки. В правом жилом углу – пыльная божница с погасшей лампадкой, под ней обеденный стол, скамья, табуретки и сбоку возле перегородки – высокая железная кровать с шарами, на которой ночевала мать. Рядом с изножьем кровати в дощатую, оклеенную жёлтыми обоями перегородку была врезана двустворчатая дверь с медными ручками, крашеная белой эмалью. За ней помещала комната поменьше, с голубенькими обоями в цветочек. В ней стоял большой сундук, шкап, низкая самодельная кровать возле окна и рядом с нею – колыбель на салазках, взятая у соседей.
Мать увидела его и заплакала.
Лабуткин замялся. Сразу захотелось курить. Он встал столбом, выжидая, пока её попустит, не предпринимая ничего сам. Когда терпение почти закончилось, мать утёрла слёзы, подошла, шаркая, бережно обняла за плечи и расцеловала в обе щеки.
– Похудел-то как.
– Наладится.
Они так и не поздоровались. Лабуткин видел её неделю назад, в отличие от Маши – недавно, по его больничным меркам, и можно было обойтись без приветствий.
Вечером после смены поздравить с выпиской пришли Кутылёв и Шаболдин, а следом за ними – Зелёный.
Зелёным его прозвали за то, что он всегда носил зелёные пальто или шинели. Первое зелёное пальтишко ему пошили в детстве, оно ему очень понравилось. Зелёный был старше Лабуткина на три года и работал в планово-экономическом отделе «Краснознаменца». Их дома стояли напротив через улицу.
Кутылёв и Шаболдин принесли по бутылке хлебного вина, а Зелёный – две. Потом зашёл сосед Никифор Иванович Трофимов с кастрюлькой солёных грибов.
На столе была картошка в мундире, квашеная капуста, чёрный хлеб и солонка. Зелёный окинул взглядом поляну.
– Скудно живёте, – сказал он, никого не стесняясь.
– Так и живём, – буркнула мать. – Даже карточки отоварить не на что.
Лабуткин молча сидел во главе стола, поставив локоть на скатерть и как бы голосуя. Поднятая рука почти не ныла. Он смотрел на гостей, словно не знал их, отстранённый от своей среды за срок больничной изоляции.
– Курить есть? – купленные утром папиросы они с Машей успели прикончить.
– На здоровье, – Зелёный метнул на стол коробку папирос «Пушкинские». – Угощайся, шпана, – и сразу добавил, манерно поклонившись старику: – Никифор Иваныч, со всем уважением.
Ко вкусным «Пушкинским» потянулись. Зелёный любил шикануть, он был картёжник, а работяги не шиковали и курили что попроще.
Лабуткин взял со стола коробок, быстро достал спичку, закрыл, прижимая коробку безымянным и мизинцем, тремя остальными чиркнул. Спичка сломалась.
– Не мучайся, Саня, – сказал Зелёный, подавая горящую зажигалку.
– Надо учиться, – сквозь зубы сказал Лабуткин, затягиваясь. – Я левой, как правой, всё умею.
Сосед Трофимов закряхтел и посулил торопливо:
– Я тебе, Саша, зажигалку хорошую завтра подарю, у меня есть. Налажу кремень, и принесу.
– Спасибо, Никифор Иваныч, – опасаясь, что его начинают жалеть, отозвался Лабуткин, впрочем, искренне.
Мать суетилась, раскладывая по тарелкам. Маша в нарядной кофточке села за стол, улыбнулась пацанам и, как будто, задержалась на Зелёном.
Лабуткин затянулся, глядя, прищурившись, сквозь дым. Он думал, что без него Маша курила дорогие «Ленинград», тогда как вместе они купили дешёвые папиросы. Откуда у неё деньги?
Никифор Иванович разлил по стаканам.
– Ладно, Саша, здоровья тебе крепкого и чтобы всё у вас было хорошо.
Зазвенело стекло, гости загомонили:
– Саня, с выпиской!
– Поправляйся, браток!
– Сашка, давай теперь бодрячком!
Маша не сказала ничего, а мать сморгнула слезу.
– Да я здоров, – заявил Лабуткин и опрокинул стакан. – Завтра пойду на работу.
– Ты ешь, милый, закусывай, – зачастила Маша, придвигая ему тарелку.
– Да у меня всё нормально, – заверил Лабуткин, ловко орудуя левой рукой. – Меня сейчас восстановят. Они сами в этом во всём виноваты.
– Что было-то, браток, расскажи, – спросил Шаболдин.
Основательный малый, на пару лет старше Лабуткина, он был рассудителен, крепко сшит и находился на хорошем счету у начальства. Как все, он работал на заводе «Краснознаменец» и был слесарем-разметчиком, что говорило о его высокой квалификации. Шаболдин отслужил на Балтийском флоте, не воспользовавшись бронью, которую давал оборонный завод, и знал о восстановлении на «Краснознаменце» не понаслышке.
Никифор Иванович тяжело вздохнул.
– Давайте сначала накатим, – предложил старик.
Опрокинули, отмечая возвращение из больницы как сомнительное торжество, нечто между именинами и поминками.
– Твоё здоровье, – звучал расхожий тост.
Виновник торжества подмигнул. От истощения его быстро забрало, но это было и к лучшему – придавало сил и унимало боль.
– Как у нас на «Краснознаменце» участок леса под огороды выделили, вы знаете, – быстро и напористо заговорил Лабуткин. – Деревья спилили, пни остались. И вот, когда земля оттаяла, нас на майские выделили, кто был не особо нужен в тот момент, на раскорчёвку. Дали грузовик пироксилина. Благо, его у нас как грязи, мы же сами и делаем.
– Дешевле пироксилина только люди, – кивнул Никифор Иванович.
– Добра не жалко, – согласился Лабуткин. – В общем виде: я сую шашку под пень, а она не лезет. Я её пихаю, пихаю. Вроде, втолкнул. Очнулся уже без руки. Ничего не слышу, в ушах звон. Вижу только, как люди бегают. Да и не понимаю ничего, даже боли не чувствую. Меня – в грузовик и на больничку.
– Пироксилиновая шашка – это, обычно, обе руки и зенки, – Никифор Иванович тоже воевал на Первой мировой.
– А у нас маленькие были, буровые, – возразил Лабуткин. – Да и пихал я одной правой.
Мама утёрла глаза платочком.
– Повезло, что сила взрыва в пень ушла, а так бы и лицо содрала, бывали случаи, – признал Шаболдин.
– Мы – здесь, – напомнила о впечатлительных женщинах Маша.
– Извините-простите, – явил галантность Зелёный.
– Баб не пугай, – сказал Лабуткин Шаболдину.
– Счастье, Саня, что легко отделался, – выступил примирителем Зелёный и набулькал водки. – Живи и радуйся жизни.
– Трижды сплюнь, – сказала мама.
Зелёный поплевал через левое плечо.
– Вы бы закусывали что ли, – сказала мама.
– Да чем тут закусывать? – сказал Зелёный. – Колбасы нет, уж извините-простите, до рынка не дошёл.
– А мне машину дали, – заговорил тут Кутылёв, обрывая неловкость.
– О, давай, Митька, расскажи, – Никифор Иванович выцарапал из пачки «Пушкинскую» и чиркнул зажигалкой. Он смотрел на Лабуткина, угадывая, как на нём скажется чужая удача.
– Даёшь, – криво хмыкнул Лабуткин, и это послужило приказом.
У Кутылёвых был дом напротив. Митька недавно вернулся из рядов Красной Армии, где служил в автобате, и перешёл в транспортный цех. По сравнению со срочкой – на повышение.
– Рассказываю. Дали набор «Сделай сам». Раму от «Форда» и мотор. Сказали, соберёшь машину и будешь на ней ездить. Тогда карточки как шофёру выдадут и зарплату станут начислять солидную, по рейсам.
– Давай тебе поможем.
– Ты себе-то помоги, – сказала Маша.
– Завтра я пойду на завод и восстановлюсь. Дело решённое! – упрямо заявил Лабуткин и качнул короткой рукой.
5. Легкотрудник
Не было ничего, кроме дождя. Загребая разбитыми ботинками слякоть, он шёл домой, не понимая, зачем теперь возвращаться. Подошва отставала, и он шаркал ею, чтобы нарочно нагрести в штиблет побольше грязи, как в детстве.
– Ну, ты чё? – встретила Маша.
– Ничо. Курить есть?
Он сел в сенях на махонькую, чугунного литья табуреточку и остался так, не желая показываться на глаза матери.
– Ну, чего там? Восстановили?
– Да ничего. Сходил… за хлебушком. Обратился к мастеру, а он – ничего не знаю, и отправляет меня в отдел кадров. Я – туда. А кадровик пропуск отобрал. Места тебе, говорит, у нас нету, а на комбинате найдётся. Позвонил, выписал переводную бумагу. Завтра пойду устраиваться.
– Рука, – спросила Маша, – болит?
– Я на больничном сидеть не стану, – сказал Лабуткин. – У меня карточки по литере «А» всегда были. Я завтра наниматься пойду.
– На химзавод?
– А что делать?
– Хочешь, я подработаю, – сказала Маша.
– Подрабатывала уж без меня. Что я, не вижу?
– Я ничего.
– А с Зелёным?
– Наговариваешь на меня, – сказала Маша и надула губы, обхватив руками живот.
– Не завидую. Не злюсь. Бортанули меня, суки, – Лабуткин встал, поморщился, сел, закружилась голова. – Из-за руки. Я с левой стрелять умею. Сними с меня башмаки.
Жена опустилась на корточки и принялась раздёргивать шнурок, закрученный вокруг щиколотки.
Голова её поднялась между колен мужа.
– Хочешь? – быстро шепнула она.
– Да.
Он закусил зубами нижнюю губу и прокусил. Всё было больно. Стреляло в руке и даже заболела голова. В глазах помутилось. Жена старалась. Она умела быть вёрткой.
– Я вся твоя, – повторяла она, всё чаще и чаще.
– Не верят, суки, – шептал он окровавленными губами.
* * *
За стеной заводского двора «Краснознаменца» начинался двор Охтинского химического комбината, на котором делали пироксилин и, немного изменив технологию, – целлулоидных пупсов, уточек и прочие погремушки.
Старый кадровик с участием смотрел на сидящего перед ним насупленного мужчину с рукой на косынке, и старался приободрить:
– Найдётся для вас место, Александр Алексеевич, – он слышал о несчастном случае на майских праздниках, а теперь видел героя и его документы – трудовая книжка и больничный лист дополняли картину. – Пойдёте по категории легкотрудников. Там всё предусмотрено. За ночную смену доплата.
– Годится, – сказал Лабуткин.
– Анкету сами сможете заполнить?
– Справлюсь. Я левой, как правой.
Кадровик подал ему разграфлённый лист и остро заточенный химический карандаш. Лабуткин ловко выводил буквы левой рукой, корявые, но разборчивые. Только буквы складывались в слова с большой натугой. Заметно было, что писал он нечасто.
Сопя от напряжения, вчитываясь в формулировки анкеты и поминутно мусоля во рту карандаш не столько ради чернил, а сколько от смущения, Лабуткин осилил анкету.
– Сойдёт?
Дома он задумал порадовать мать, и на свою первую смену собирался как на праздник.
Мать однако же едва не всплакнула.
– Рука-то… болит? – голос её дрогнул.
– Нет, – сказал он.
– Как же ты с ней пойдёшь? Оклемался бы, сыночек.
– Так и пойду. Что теперь, голодать?
– А швы вскроются?
– Вскроются – больничный дадут, – отрезал Лабуткин.
Настроение как корова языком слизнула.
Потекли летние ленинградские недели – светлые ночи и мрачная жизнь.
От котельной Химкомбината, в которой стояли бойлеры, производящие пар высокого давления, тянулись к корпусам тоннели. Лабуткин по ночам обходил линии паропроводов, осматривал, не травит ли на стыках, снимал показания с манометров на редукционных клапанах, понижающих давление пара на местах ввода в отопительную сеть здания, и записывал результаты в журнал. Привычная шестидневка с восьмичасовой сменой больше не трогала его. Он привык вставать по заводскому гудку, по заводскому гудку идти на обед, но теперь режим дня кардинально изменился. По новому графику он заступал с восьми вечера до восьми утра, а следующую ночь проводил дома.
Работа была простая, но несладкая. Если соблюдать расписание, осматривать линию приходилось практически всю смену с небольшими перерывами. Общая протяжённость тоннелей оказалась приличной.
Лабуткин не спал. Дорожил местом и строил планы. Гордость не позволяла прослыть разгильдяем, перекрывая даже чувство ответственности за семью. Он отсыпался днём и помогал матери с хозяйством. Молодой и крепкий организм обладал значительными резервами. Враз не потратишь.
Денег меж тем не хватало. На теплоцентрали жизнь пошла незавидная. Тут не то, что новый костюм не купишь, а старый продашь. Маша начинала ворчать и грозилась выйти «подработать».
Лабуткин верил ей и опасался, но не измены, а что наградит дурной болезнью, как уже случалось. О папиросах «Ленинград» он тоже помнил. Таких они больше не курили.
Однажды, возвращаясь со смены, он увидел на дороге монетку. Проявляя некоторую медлительность и бессвязность мысли после бессонной ночи, Лабуткин остановился, не решаясь поднять. Он с детства не подбирал обронённых денег. Отец мог отвесить за это хорошего леща, а, устроившись на «Краснознаменец», Лабуткин и сам почувствовал пролетарскую гордость. Уважение окружающих стало для него чрезвычайно важным. Но сейчас его карманы были пусты. Он больше не получал карточек самой лучшей категории снабжения. Он был легкотрудником с грошовой зарплатой, на которую требовалось как-то содержать мать, жену и маленького ребёнка с продуктовыми карточками иждивенцев.
Инвалид без копейки денег.
Лабуткин быстро огляделся (на него никто не смотрел) и поднял.
Это был пятак, потемневший, но не грязный. «Смотри, – как бы говорил он. – Я такой же, как ты, битый, мятый, но ещё годный. Думал, что ты – молодой и блестящий? Нет. Ты теперь не блестящий. Прими меня как должное и иди себе».
Лабуткин положил найденную монету в карман и пошёл домой.
6. Мотор
Грузовичок «Форд ТТ» был ровесником Революции. Сейчас от него остались рожки да ножки.
– Вот уродец, – сказал Зелёный.
– Будет ездить! – заверил Кутылёв.
Грузовичок представлял собой удлинённую версию легковой модели Т с более прочной рамой и усиленной задней осью, но всё равно оставался таким миниатюрным, что деревянная кабина, в которой с трудом умещались два человека, выглядела несуразно большой по сравнению с мизерным капотом и куцым кузовом.
– Чего ещё надо? – отрешённо произнёс Лабуткин.
Друзья стояли в гараже завода «Краснознаменец» и рассматривали, что Митька смастерил из набора «Сделай сам», о котором так горячо распинался.
На первый взгляд, это была рама на колёсах с мотором. Снятые кабина, сиденье и кожух двигателя стояли возле стеночки. Было бы чрезвычайно смелой попыткой допустить, что конструктор когда-нибудь превратится в машину, которая зарычит и тронется с места.
Никто из стоящих перед ней сейчас не надеялся, что она далеко уедет. Даже начальник транспортного цеха не предполагал, что она повезёт груз, но всё-таки поручил молодому шофёру на свой страх и риск собрать из хлама грузовичок. Если получится, машина на предприятии не будет лишней. Не получится – рукастый малый дождётся другой, а пока поработает автомехаником.
Кутылёв не унывал. Он не выходил из гаража и вроде бы преуспел в своём деле.
– Колёса дали, – указывал он стёртые протекторы, обтянувшие обода с покрашенными вручную спицами. – Не новьё, но вполне приличные.
– Будет ездить? – переспросил Зелёный с недоверием.
– Поедет, – тряхнул патлами Митька. – Мотор капитальный ремонт прошёл. Потянет на все двадцать лошадей! Карбюратор со склада получил… почти новый. А кузов я сам сколочу. Доски и краску дадут.
– Ты маякни, когда соберёшься, мы поможем запилить, – сказал Зелёный, который никогда руками не работал.
– Не забуду, – кивнул Митька.
Зелёный похлопал его по плечу, и они вышли из боксов. Лабуткин поправил шляпу и сплюнул с самым критическим выражением на лице.
Зелёный достал портсигар.
– Серебряный? – спросил Митька.
Зелёный хмыкнул.
– Где надыбал? – спросил Лабуткин.
– В терц выкатал, – самодовольно ухмыльнулся Зелёный и протянул раскрытый портсигар. – Угощайся, братва.
Все охотно угостились. Папиросы у него всегда были самого лучшего качества.
Отошли с территории автопредприятия подальше к забору, с удовольствием дымили на свежем воздухе, сплёвывали в траву, мечтательно поглядывали наверх, будто пытались высмотреть в небе счастья.
Лабуткин соображал, какого чёрта притащил его в гаражи Зелёный? А Митька? Митька бесполезный зачем ему понадобился? Прежде Зелёный якшаться с ним не желал, а тут прилип как банный лист, да ещё навязался помочь.
– Аккумулятор бы достать, братва, – выдыхая дым, промолвил Кутылёв. – Движок ручкой еле заводится. Магнето старое, искры нет совсем.
– Что за аккумулятор? – немедленно заинтересовался Зелёный.
– Батарея электрическая, – объяснил Митька.
– Ну, ты академик!
– Именно фордовский нужен? – лениво спросил Лабуткин.
– Любой.
– Хм, – Зелёный пожал плечами. – Нароем что-нибудь.
– Благодарю, пацаны, – обрадовался Кутылёв. – Обяжете.
– Давай, Митька, успехов в труде! – Зелёный похлопал его по плечу. – Не прощаемся.
Пролезли через дыру в заборе и по тропинке вышли на дорогу к рабочим предместьям.
– Поможем Митьке с аккумулятором, – плотно ступая, Зелёный держал руки в карманах хвойной расцветки шерстяного пиджака и слегка горбился, голова при каждом шаге моталась вперёд, и это придавало говорящему зловещий вид, будто он выплёвывал каждое слово в бездну. – Надо ставить машину на ход.
– Тебе-то понту? – спросил Лабуткин. – На кой тебе евоный шарабан? Девок катать?
Он засмеялся, а Зелёный глянул искоса, не сбавляя шага, прикинул что-то и ответил:
– Понимаешь, Саня, шмаровоз я найду для личных целей, – Зелёный снова принялся смотреть под ноги и заговорил совершенно серьёзно: – А вот держать под рукой грузовик может быть весьма полезно.
Некоторое время друзья шли молча.
– Ты ничего просто так не говоришь, – сказал Лабуткин.
– Есть тема, – сказал Зелёный. – Денег поднимем.
– Что я? – спросил Лабуткин. – Моя роль в чём?
– А ты… – вдохновенно сказал Зелёный. – Ты будешь главным.
– Сколько денег? – спросил обременённый семьёй главный.
– Много.
– Что за делюга?
– Кража. Крупная кража. Склад подломим.
– Кража со взломом? Я за такую осудился по малолетке, – с остервенением в голосе обронил Лабуткин.
– Да условно же. Я помню! – зачастил Зелёный, который хорошо запомнил, как трясся пойти соучастником по групповому делу, а Сашка взял всю вину на себя и только потому отделался условным сроком.
Лабуткин подождал продолжения. Не дождался. Демонстративно сплюнул, чтобы обозначить своё мнение, и примолк с выжиданием. Он знал, что Зелёный собирается с мыслями и обязательно заговорит первым.
И он заговорил:
– Я тут шпилил в терца у Жеки, и сел с нами играть инженер один. Тихомиров, с «Промета». Знаешь?
– Завод «Промет» знаю, Тихомиров мне не знаком, – сдержанно ответил Лабуткин и, даванув косяка на Зелёного, оскалился краем рта. – А должен знать? Человек известный?
И встретил такую же дружескую улыбку.
– Бывает, заходит сыграть. Шпилевые его знают. Человек Тихомиров непростой. – Зелёный сощурился и пнул носком ботинка камешек. – Мы его обули тогда, инженер мне остался должен немножко денег. На обратном пути разговорились. Вот как с тобой сейчас.
– И?
– Тихомиров кинул наводку. Типа за долг. Сделаем – разойдёмся боками.
– Что за наколка?
– К ним на «Промет» завезли цистерну спирта.
– Так везде есть, – удивился Лабуткин. – Химпром же. Только пить его нельзя – ослепнешь.
– Этот настоящий, питьевой! – горячо заверил Зелёный. – Инженер мне разжевал чё почём. Есть спирт этиловый, а есть метиловый. От одного люди дохнут, на другом водку замешивают. Вот им вообще козырный прислали. Ректификат первого сорта. Не гидрашка, лучше только на кондитерскую фабрику везут.
Сбавили ход. Зелёный достал портсигар. Лабуткин чиркнул подаренной соседом зажигалкой. Задымили.
– Тихомиров знает, где эта цистерна стоит, – приглушённым голосом, словно боясь, что их кто-то подслушает, хотя на дороге только телега ехала, да и то не близко, поведал Зелёный.
– Прямо на рельсах, под открытым небом? – уточнил Лабуткин.
– По-норме всё сделано, по нормальному, – зачастил Зелёный. – Из вагона этого давно перелито в хранилище на складе. У инженера есть знакомый кладовщик, который может сделать ключи, а нам надо будет зайти и слить. Инженер нас подведёт к старику. Мы добазаримся, ну, там… выделим ему какую доляху. А, может, деньгами сразу.
– Сразу дешевле выйдет, – быстро сказал Лабуткин, он смекал по ходу к дому. – Долю ему пока обещаешь, пока продадим, а барыга сразу всё не возьмёт. Чем ждать, лучше взять на лапу, так это работает, если я правильно понимаю.
– Ты – голова, Саня.
– У тебя найдётся отстегнуть старому?
– Придумаю что-нибудь. Машина всё равно не готова. Когда её Митька поставит на ход, начнём тару искать. У тебя есть на примете знакомый бондарь с бочками?
– У меня в погребе стоит кадка с капустой и бочонок с огурцами. Бочонок даже закрыть можно плотно и катить. Всё равно до урожая пустые сейчас.
– Не, – отмахнулся Зелёный. – Не годится. Оставь домашние заготовки. Надо реальной тары надыбать.
– Можно железные бочки дёрнуть с «Краснознаменца». Их там за складом целая гора.
– Они же грязные.
– Ну, да, из-под смазки, из-под краски, из-под растворителя и ещё какой-то шняги. Можно нормальные выбрать, чтобы не воняли. Открываешь бочку и нюхаешь. В случае чего, дома отмоем.
– Сделаешь? – оживился Зелёный.
– Как Митька шарабан отремонтирует, тогда и сгоняем. Я пока на свалке пороюсь, выберу штуки три-четыре годных и переставлю к забору. Будет машина – мы их ночью перекинем и вывезем.
– Ты же ночью работаешь?
– Не каждую ночь. По графику.
– Тогда делай вещи.
– Нам надо аккумулятор найти, мы Митьке обещали.
– Поспрашивай у себя на химзаводе, а я – у себя поинтересуюсь. Где-нибудь да найдётся лишний.
– А чего Митьке самому не нарыть?
– Да он бестолковый. Робкий он. Видишь, загружают в автопарке Митьку.
– Поможем пацану!
И дело закрутилось как пущенное с горки колесо. Куда оно прикатится, не мог узнать никто.
7. Наган и патроны
– Сделаешь, Никифор Иваныч?
Лабуткин достал из-под пиджака тяжёлый свёрток, положил на стол, размотал тряпицу. На ветошке оказался старый дореволюционный наган.
На «Краснознаменец» привозили чинить оружие самой разной степени сохранности. Это был некогда сильно ржавый наган, долгое время пролежавший в сырости. Воронение было съедено полностью, деревянные накладки на рукояти сгнили. Восстановление такого дешёвого изделия как револьвер оказалось экономически нецелесообразным, и наган? 16704 списали. Из ящика подобного утиля и спас от его переплавки ученик слесаря Саша Лабуткин.
Он разобрал и почистил револьвер, но вскоре перешёл на должность пристрельщика и нажёг патронов целую гору по причине производственной необходимости. А позабытая игрушка улеглась дальше ржаветь в сарае под другими железками. Но Лабуткин успел о ней позаботиться. Он даже накладки и пружинки новые поставил, этого добра в цеху было завались. Их там, на «Краснознаменце», и делали.
– Зачем тебе, Саша?
– Привык я к оружию. До сих пор расстаться не могу. Буду иногда в лес ходить на пострелушки, а уж потом, когда смирюсь, выкину.
– Ты наган одной рукой соберёшь? – засомневался старик.
– Конечно. Мы в мастерской на спор разбирали. И с завязанными глазами, и на время, и одной рукой. Как знал.
– Лишним не будет, всяко, – рассудил Никифор Иваныч. – Если, к примеру, война.
– Мы на «Краснознамёнце» фору по стрельбе красноармейцам могём дать здоровую.
– Патроны где брать будешь?
– У меня стреляных гильз целый ящик. Я ими малым в солдатиков играл. Выберу десятка два не мятых. Капсюли бердановские туда идут.
– А пули?
– Да я так… – Лабуткин махнул рукой и криво улыбнулся. – Пошалить больше.
Никифор Иванович едва не прослезился.
– Я тебе сделаю, – горячо заверил он. – Налажу в лучшем виде. Воронение не восстановлю, но… Я… Я тебе его полирну и в гальваническом цеху захромирую! Мне Анатольич не откажет. Сделаю тебе по классу люкс, чтобы помнил Никифора Иваныча.
– Да я вас и так не забуду, – честно признался Лабуткин, которому сделалось страсть как неудобно от сентиментальности старого рабочего.
– А ты ничего не удумал?
– В смысле?
– Ну… там… – засомневался старик, но переборол смущение и цепко посмотрел на парня. – Стрельнуться?
– Да вы что! – такая мысль Лабуткину в голову не приходила.
Его неподдельное возмущение стало последней соломинкой, сломившей хребет верблюду сомнения.
* * *
Стреляных гильз у Лабуткина был в сарае целый ящик, и он действительно в детстве играл ими в солдатики. Однако же не всеми. Много было относительно новых гильз, стреляных один раз.
Степенные рабочие тащили с завода инструменты. Ученик слесаря Александр Лабуткин задумал обзавестись оружием и принялся запасаться боеприпасами, всякими разными, ещё не зная, какой пистолет получится украсть.
Гильзы пистолетные – маузеровские, браунинговские, а также от нагана, Лабуткин натаскал со стрельбища в первый год работы пристрельщиком. Снарядить их он так и не собрался – хватило на работе пальбы. А потом сошёлся с Машей, женился, остепенился, отринул детскую дурь и оружейные иллюзии. Казалось, навсегда. Но оружейные мечты настигли и постучали в спину корявым перстом. Здесь стало не там. И теперь же, отказавшись от прежнего отрицания, молодой пролетарий, сам того не зная, на практике доказал справедливость марксистского закона отрицания отрицания, и немедленно стал показывать последствия трансформации своей жизненной философии после выполнения этого принципа.
От отца сохранился целый чемодан охотничьих припасов. Вернувшись с ночной смены, Лабуткин не ложился спать, а дождался, когда мать уйдёт в магазин, и выволок из-под стола арсенал.
В диване лежали ружья, но толку от них, с одной рукой, Лабуткин не усматривал.
Он и не стрелял из ружей почти. Только из винтовок и, главным образом, – из револьверов и пистолетов.
В кладовке стояли тяжёлые пыльные жестянки из-под тавота, одной рукой практически неподъёмные, потому что были набиты железом. Прижимая обрубком к животу, Лабуткин перенёс их в дом и высыпал содержимое на диван. Каждая банка была полна винтиками, болтиками, гаечками, шайбочками, контргайками и шурупами самых разных диаметров. Пружинками, пластинками сложного профиля и загадочного назначения, которые отец натаскал с завода, а потом и Лабуткин последовал его примеру. Неосознанно, как пчела носит мёд, руководствуясь инстинктом, что с завода надо тащить в улей по возможности всё, в полной уверенности, что когда-нибудь пригодится. И оно в домашнем хозяйстве пригождалось. Казалось бы, на что могли пойти шарики из лопнувшей подшипниковой обоймы? А вот, глядишь ты…
Лабуткин отсортировал их и припас на шестой день шестидневки.
* * *
На горюче-смазочный материал Лабуткин занял у Зелёного.
– Ты огород, что ли, задумала копать? – спросил он, увидев, что мать выставила из сарая лопату.
– Картошку обрывать надо, – мать не глядела на него. – Мы с Машей справимся.
– А Герасимов, что, не придёт?
– Не надо его, – сказала мать.
Лёнька Герасимов был сыном её сестры, но жил далеко и слыл непутёвым.
Сама-то она, выйдя за справного слесаря Лабуткина, выбралась из тины и нигде больше не работала. Алексей Лабуткин обеспечивал семью, а жена оставалась на хозяйстве, впрочем, немаленьком. Жёны ходили на фабрику только в самых конченых семьях, где мужик не добытчик, а сбоку припёка. Но в такой семье неустроенной и хозяйства-то нет. Кто будет стирать-готовить и за детьми смотреть, если все на заводе?
– К вечеру вернусь, – известил Лабуткин, вешая сумку на плечо.
– Ты куда? – неприветливо спросила мать. – Чего понёс?
– По делам, – прохладно ответствовал он. – Вечером приду.
В мешке глухо звякнуло железо.
– Пьянствовать пошёл?
«Откуда она знает? Я ещё не купил ничего», – поразился Лабуткин, но решил не брать в голову лишнего.
– Копайте, – сказал он и вышел со двора.
Двоюродный брат Лёнька был старше на пять лет, но выглядел куда дряхлее из-за плохой герасимовской породы, запойного пьянства и общей глупости. Чахлый и пристарковатый, он существовал одним днём и не задумывался о своей будущности. Был он, впрочем, безобидный и, от случая к случаю, работящий.
– Здорово, – сказал Лабуткин, постучавшись и зайдя в избу. – Гостей ждёшь?
Митька обрадовался.
– Мать где?
– В город ушла.
– Я по делу, – сказал Лабуткин, выставляя бутылку на стол.
Лёнька мигом выкатил стаканы. Лабуткин налил ему половину, а себе немного.
– Давай, за встречу!
Герасимов маханул разом, поперхнулся, долго сипел и кашлял, утирая слёзы.
– По какому случаю гуляем? – наконец, продышался он.
– Надо патроны зарядить, поможешь?
– В чём вопрос! Ты оставляй, я сделаю, – заверил Лёнька.
– Давай сейчас и замутим.
– Я сделаю, – повторил Герасимов.
– Я бы сам сварганил, будь у меня две руки, – решил надавить на жалость Лабуткин, зная, что если оставить работу на совести Герасимова, он её тут же бросит и никогда не закончит, но не по злобе или вредности, а по слабости характера. По той же слабости его можно было заставить, если надавить, даже когда он совсем не хочет.
– Понимаю, – закивал Лёнька и от сочувствия чуть не заплакал.
– Тогда руки в ноги и погнали, – Лабуткин поставил на стол банку с порохом.
– А капсюли? – спросил недалёкий Лёнька.
– Вот – бердановских капсюлей целая коробка, их и ставь. А потом я в гильзы порох буду засыпать. Ты сверху запыжишь маленько газеткой и два шарика добьёшь. Края гильзы завальцуешь, чтобы шары не выкатывались. Усёк?
Лёнька вздохнул.
– Наливай.
«Нельзя его брать на дело, – с тоской прикинул Лабуткин. – Напьётся и всем разболтает, откуда у него деньги, да с кем нажил. Слаб он для серьёзных дел. Надо искать другого. А кого, Шаболдина?»
